Серебристый луч надежды 1 страница
Мэтью Квик
Алисии — la raison[1] Бессчетные дни, оставшиеся до неизбежного воссоединения с Никки
Даже не поднимая головы, вижу, что мама снова решила сделать сюрприз и приехала без предупреждения. Летом она всегда красит ногти на ногах розовым лаком, и цветочный узор на ее кожаных босоножках мне знаком: она купила их в прошлый раз, когда навещала меня в этой дыре и возила в торговый центр. Мама снова застает меня во дворе, где я занимаюсь, улизнув из палаты прямо в халате. Невольно улыбаюсь: знаю, что потом она будет ругать доктора Тимберса и кричать, зачем вообще парня упекли в психушку, если оставляют на весь день без присмотра. — И сколько же раз, Пэт, ты собираешься отжаться? — интересуется мама, когда я без слов приступаю ко второму подходу из ста отжиманий. — Никки… нравятся… мужчины… с хорошо… развитым… торсом, — выдыхаю по одному слову на отжимание и чувствую на языке соль — это в рот затекают струйки пота. В августовском воздухе стоит густая, тяжелая дымка — погода в самый раз для сжигания жира. Мама смотрит минуту-другую, а затем повергает меня в смятение. — Хочешь сегодня поехать домой? — слегка дрожащим голосом спрашивает она. Останавливаюсь, поднимаю голову, чтобы посмотреть маме в лицо, щурюсь от белого полуденного солнца — и тут же понимаю, что она не шутит. Вид у нее обеспокоенный, как будто она уверена, что делает ошибку. Именно так она выглядит, говоря о чем-то всерьез, а не просто болтая часами без остановки, когда ее ничто не пугает и не тревожит. — Если пообещаешь не искать больше Никки, — добавляет она, — тебе разрешат вернуться домой. Будешь жить со мной и отцом, пока не найдем тебе работу и отдельное жилье. Возвращаюсь к отжиманиям. Взгляд приклеен к блестящему черному муравью, карабкающемуся по травинке прямо перед моим носом, но боковым зрением замечаю, как с лица на землю падают бисеринки пота. — Пэт, просто скажи, что поедешь со мной. Я буду для тебя готовить, ты сможешь встречаться со старыми друзьями, наладишь свою жизнь, в конце концов! Пожалуйста, Пэт, соглашайся. Сделай это хотя бы ради меня. Перехожу к отжиманиям в ускоренном темпе; грудные мышцы растягиваются, рвутся на части. Боль, жар, пот. Вверх-вниз… Я не желаю оставаться в психушке: здесь никто не верит в счастливые развязки, в любовь или в то, что у каждой тучи есть серебряный ободок. Здесь все твердят, что Никки не понравится, как я теперь выгляжу, что она вовсе не захочет видеть меня, когда пройдет время порознь. Но я также боюсь, что люди из прежней жизни едва ли разделят мой нынешний энтузиазм. Как бы то ни было, если я хочу привести мысли в порядок, надо поскорее убраться от зануд-докторов и уродин-медсестер с неисчерпаемым запасом пилюль в бумажных стаканчиках. Дома не принимать лекарства будет гораздо проще, чем здесь, под надзором врачей, так что я подпрыгиваю и приземляюсь на ноги. — Я поеду домой и буду жить с вами ровно до тех пор, пока не кончится время порознь. Мама уходит подписывать бумаги, а я последний раз принимаю душ в своей палате, укладываю в спортивную сумку одежду и фотографию Никки в рамке. Прощаюсь с соседом — он в ответ просто глядит на меня, лежа, по своему обыкновению, на кровати; только слюна ниточкой прозрачного меда тянется вниз с подбородка. Бедняга Джеки, с пучками жиденьких волос, странной формой черепа и дряблым телом. Да разве найдется женщина, способная полюбить такого? Он подмигивает мне. Принимаю это за пожелание удачи и мигаю в ответ обоими глазами — то есть тебе, Джеки, пусть повезет в два раза больше. И он как будто понимает, потому что начинает похрюкивать и дергать плечом, доставая до уха, — всякий раз так делает, когда улавливает то, что ему пытаются сказать. Остальные мои друзья сейчас на музыкальной терапии, я туда не хожу, потому что мягкий джаз иногда выводит меня из себя. Подумав, что стоит сказать «до встречи» товарищам по психушке, заглядываю в окно музыкального кабинета и вижу ребят на розовых ковриках для йоги. Хорошо, что стекло достаточно толстое и звуки джаза до меня не доходят. Парни сидят по-турецки, локти уперты в колени, ладони сложены перед лицом, глаза закрыты. Вид у моих друзей расслабленный, даже умиротворенный, так что решаю не отвлекать их от занятия. Ненавижу прощаться. Когда я выхожу в холл к маме, доктор Тимберс в белом халате уже ждет меня в окружении трех пальм, укрывшихся между диванами и креслами, — можно подумать, что лечебница где-нибудь в Орландо, а вовсе не в Балтиморе. — Радуйся жизни, — пожимает он мне руку и выглядит при этом мрачнее некуда. — Непременно этим займусь, как только кончится время порознь, — отвечаю я, и у врача вытягивается лицо, как будто я сообщил, что собираюсь убить его жену Натали и трех белокурых дочек: Кристен, Дженни и Бекки. А все потому, что он совершенно не верит в счастливые развязки и серебряный ободок у каждой тучи и считает своим долгом неустанно распространять равнодушие, негативизм и пессимизм. Однако я должен убедиться, что он точно понял: привить мне унылую философию жизни не удалось и я с нетерпением жду окончания времени порознь. — Пока, неудачник! — говорю я ему. Именно это Дэнни, мой единственный чернокожий друг в психушке, собирается сказать Тимберсу при выписке. Мне немного неловко оттого, что я украл прощальную реплику, но цели она достигает, это видно: доктора Тимберса аж передергивает, как от удара под дых. По пути из Мэриленда через Делавэр, мимо бесконечных забегаловок и торговых центров, мама рассказывает, что доктор Тимберс вовсе не хотел выпускать меня из лечебницы, однако, заручившись помощью нескольких юристов и психотерапевта своей подруги — а теперь это и мой новый психотерапевт, — она затеяла судебную тяжбу и убедила судью, что вполне может позаботиться обо мне дома. Я благодарю ее. На Делавэрском мемориальном мосту она поворачивается ко мне и спрашивает, хочу ли я поправиться. — Ты ведь действительно хочешь поправиться, Пэт? — Да, хочу, — киваю я. И вот мы уже в Нью-Джерси, летим по 295-му шоссе. Мы едем по Хаддон-авеню в самый центр Коллинзвуда, но я совершенно не узнаю главную улицу. Столько новых брендовых магазинчиков, пафосных ресторанов, хорошо одетых прохожих — это что, правда мой родной город?.. Становится тревожно, и я тяжело дышу — со мной такое бывает. Мама спрашивает, что случилось, и уверяет, что мой новый психотерапевт, доктор Патель, в два счета приведет меня в норму. Вот я и дома. Первым делом спускаюсь в подвал и как будто в сказку попадаю. Тут и скамья для жима штанги, уже тысячу раз обещанная мне мамой, и стойка с дисками, и велотренажер, и гантели, и тренажер для пресса «Стомак-мастер-6000», который я видел по телевизору и о котором страстно мечтал в психушке. — Спасибо, спасибо, спасибо! — Хватаю маму в охапку и кружу над полом. Когда ставлю ее на место, она улыбается и говорит: — С возвращением, Пэт. Тут же рьяно принимаюсь за тренировку: чередую жим штанги лежа, сгибания рук с гантелями, подъемы корпуса на «Стомак-мастере-6000», подъемы ног, приседания и часовые занятия на велотренажере, не забывая поддерживать свой водный баланс в перерывах (каждый день я стараюсь выпивать по пятнадцать литров воды, регулярно делая глоток аш-два-о из стаканчика). Потом сажусь писать — документирую каждый день своей жизни, чтобы Никки смогла прочесть о том, как я жил и чем занимался, пока мы были порознь. В психушке из-за лекарств забарахлила память, вот я и решил все записывать. Однако врачи забрали мои мемуары, так что приходится начинать заново. Когда я наконец поднимаюсь в дом, то замечаю, что со стен и каминной полки исчезли все наши с Никки фотографии. Спрашиваю маму, куда делись снимки. Она говорит, что за несколько недель до моего возвращения дом ограбили. На вопрос, кому могли понадобиться фотографии с Никки и мной, мама отвечает, что всегда заказывает для снимков очень дорогие рамки. — Почему же тогда не взяли остальные фото? — спрашиваю. Мама говорит, взломщики украли все, что было в дорогих рамках, но у нее остались пленки с семейными снимками, и она напечатала их заново. — А мои фотографии с Никки почему не напечатала? На это получаю ответ, что все негативы свадебных фотографий хранятся у родителей Никки, поскольку за съемку платили они, а маме дали только распечатки тех, что ей понравились. Остальные фотографии, которые были сделаны до или после свадьбы, ей дала Никки, а с Никки и ее родителями мы сейчас, пока идет время порознь, не общаемся. Если грабитель вернется, говорю маме, я размозжу ему коленки и вообще так отделаю, что жизни будет не рад. — Даже не сомневаюсь, — кивает она. За первую неделю, что я дома, мы с отцом не обмениваемся и словечком. Это неудивительно, ведь папа целыми днями пропадает на работе — он региональный управляющий всей сети «Биг фудс» в Южном Джерси, — а дома запирается в кабинете и читает исторические романы, в основном про Гражданскую войну. Мама утверждает, ему нужно время, чтобы привыкнуть к моему возвращению в семью, и я охотно готов подождать, — сказать по правде, страшновато с ним заговаривать. Помню, в тот единственный раз, когда отец навестил меня в больнице, он был вне себя: ругался, говорил ужасные вещи о Никки и о серебряных ободках туч. Мы, конечно, пересекаемся в коридоре, но он, проходя мимо, никогда на меня не смотрит. Никки любит книги, поэтому я берусь читать художественную литературу, ведь ей всегда этого хотелось. Главное, что я смогу наконец участвовать в светских беседах за ужином, а ведь раньше приходилось помалкивать. Начитанные друзья Никки, сплошь учителя языка и литературы, считают меня недоразвитым клоуном. Один приятель Никки всякий раз, когда я подтруниваю над его субтильностью, прямо так и говорит: «Зато я хотя бы не клоун недоразвитый». А Никки при этом заходится смехом. У мамы есть библиотечный абонемент, и она берет для меня книги — теперь, дома, я могу читать что хочу, не спрашивая разрешения у доктора Тимберса, который, кстати, ведет себя как настоящий фашист, когда дело доходит до запрета книг. Я начинаю с «Великого Гэтсби» и проглатываю его за три вечера. Самая лучшая часть — это вступительная статья. В ней говорится, что роман преимущественно о времени и о том, что прошлого не воротишь. Мне все это очень близко, потому что именно так я думаю про свое тело и про тренировки, хотя, с другой стороны, есть ощущение, словно у меня в запасе бессчетные дни до неизбежного воссоединения с Никки. Однако, когда я читаю сам роман — про то, как Гэтсби обожает Дэзи, но не может быть с ней, сколько бы ни старался, — хочется разорвать книгу, а еще позвонить Фицджеральду и сказать, что в его книге все не так, хотя я догадываюсь, что он, скорее всего, уже умер. В конце, особенно после того, как Гэтсби застрелили в собственном бассейне в тот самый момент, когда он первый раз за все лето решил искупаться, Дэзи даже не приходит на похороны, Ник и Джордан расстаются, а Дэзи в конце концов решает жить с этим расистом Томом, чья жажда секса практически убивает ни в чем не повинную женщину, — ты понимаешь, что Фицджеральд ни разу не удосужился посмотреть на закатные облака, потому что в его книге нет и намека на счастливую развязку и серебряный ободок у тучи. Я, впрочем, догадываюсь, почему роман так нравится Никки: написан он отменно. Впрочем, то, что он нравится моей жене, теперь вызывает у меня тревогу, ведь это значит, что Никки на самом деле не верит в счастливые развязки, раз считает «Великого Гэтсби», который так грустно заканчивается, величайшим произведением американской литературы. Но одно-то уж точно: Никки будет очень гордиться мной, когда я расскажу, что наконец прочитал ее любимую книгу. А вот еще сюрприз для нее: я собираюсь прочитать все книги, которые она проходит со своим классом на уроках американской литературы, просто чтобы жена гордилась мной и понимала, что я действительно пытаюсь спасти наш брак. К тому же тогда я смогу на равных общаться с ее кичливыми друзьями-интеллектуалами, роняя что-нибудь вроде: «Мне тридцать. Я уже пять лет как вышел из того возраста, когда можно лгать себе и называть это честностью».[2]Это говорит Ник ближе к концу знаменитого романа Фицджеральда, однако мне как раз тридцать, и в моих устах такое будет звучать особенно уместно. Выскажусь как-нибудь за ужином, посреди беседы, а Никки поймет, что я действительно прочитал «Великого Гэтсби», удивится и рассмеется. И уж конечно, я щегольну цитатой, когда Никки меньше всего будет этого ожидать. Блесну интеллектом, как говорит мой чернокожий друг Дэнни. Господи, скорей бы. Совсем не пессимист
Я вынужден прервать тренировку на середине, потому что в подвал спускается мама: пора собираться на прием к доктору Пателю. Спрашиваю, нельзя ли пойти к нему позже, когда закончу все запланированные упражнения, но мама говорит, если я не буду посещать врача в назначенное время, придется вернуться в Балтимор. И даже ссылается на постановление суда; могу почитать бумаги, если не верю ей. Так что я иду в душ, а затем мама везет меня в офис доктора Пателя, занимающий первый этаж большого дома в Вурхисе, сразу за Хаддонфилд-Берлин-роуд. Там я сижу в приемной, а мама заполняет очередные бумажки. Для одних только записей о состоянии моего душевного здоровья наверняка срубили с десяток деревьев, и Никки это ужасно не понравится: ярый защитник окружающей среды, она всегда дарила мне на Рождество хотя бы одно дерево в дождевом лесу — то есть на самом деле всего лишь листок бумаги, удостоверяющий, что я являюсь владельцем дерева. Сейчас очень стыдно, что я подшучивал над этими подарками; когда Никки вернется, я уже не буду смеяться над уничтожением дождевых лесов. И вот, листая в приемной доктора Пателя «Спорте иллюстрейтед» под легкую музыку, я вдруг слышу чувственные переливы синтезатора, глухой, едва различимый шорох хай-хэта, стук бас-барабана, похожий на взволнованное биение сердца, мелодичный звон, как будто кто-то рассыпал звездную пыль, после чего зловеще вступает пронзительный сопрано-саксофон. Ну, знаете эту мелодию: «Певчая птица».[3]И я уже на ногах, кричу, пинаю стулья, переворачиваю кофейный столик, хватаю стопку журналов и швыряю их в стену, ору: — Это нечестно! Я не позволю со мной так обращаться! Я вам не подопытная крыса! Маленький индиец, не выше пяти футов, в толстом вязаном свитере (это в августе-то), костюмных брюках и глянцевых белых кроссовках, спокойно спрашивает, что случилось. — Эта музыка! — кричу. — Вырубите ее! Немедленно! Коротышка — похоже, это сам доктор Патель и есть — просит секретаршу выключить радио, что она и делает. Кенни Джи тут же покидает мое сознание, и я замолкаю. Закрываю лицо руками, чтобы никто не видел, как я плачу; через минуту-другую мама начинает гладить меня по спине. Тишина полная. Потом доктор Патель приглашает меня в кабинет. Нехотя следую за ним, а мама помогает секретарше прибраться в разгромленной мною приемной. Кабинет доктора приятно удивляет меня. Друг против друга стоят два кожаных кресла с откидывающейся спинкой; с потолка, словно паучья сеть, спускаются длинные плети ползучих растений с бело-зелеными листьями — они обрамляют окно, выходящее на садик с яркими цветами и купальней для птиц. Больше в комнате ничего нет, если не считать коробку с бумажными салфетками на пятачке между креслами. Доски пола выкрашены в ярко-желтый цвет, а стены и потолок полностью разрисованы под небо: по кабинету плывут самые настоящие облака, и я принимаю это за хороший знак, потому что люблю облака. Центр потолка занимает одинокая лампочка, похожая на перевернутый вверх ногами кекс с ванильной глазурью; от нее расходятся ласковые лучи солнца, нарисованного среди облаков. Надо признаться, в кабинете доктора Пателя я сразу успокаиваюсь и даже почти забываю, что слышал музыку Кенни Джи. Доктор Патель предлагает выбрать кресло — черное или коричневое. Сажусь в черное и тут же сожалею о своем решении, ведь черный цвет означает депрессию и доктор наверняка подумает, что я чем-то подавлен, а это вовсе не так. Усевшись, доктор Патель передвигает рычажок на боку своего кресла и приподнимает подставку для ног. Он откидывается назад и сплетает пальцы за крошечной головой, как будто матч собрался смотреть. — Расслабься, — говорит он мне, — и никакого «доктора Пателя». Зови меня Клифф. Я предпочитаю проводить сеансы в неформальной манере. Дружеский разговор. Идет? Он вполне дружелюбен, так что я нажимаю на рычаг, откидываюсь в кресле и пытаюсь расслабиться. — Эта мелодия здорово тебя разозлила. Я, в общем, тоже не поклонник Кенни Джи, но… Закрываю глаза, начинаю тихонько гудеть, мысленно считаю до десяти, очищая разум. Когда я открываю глаза, он спрашивает: — Хочешь поговорить о Кенни Джи? Закрываю глаза, начинаю тихонько гудеть, мысленно считаю до десяти, очищая разум. — Хорошо. Может, поговорим о Никки? — Почему вы спрашиваете о Никки? Вопрос получается резковатым. — Пэт, чтобы помочь тебе, мне нужно получше узнать тебя, понимаешь? Твоя мама сказала, что ты хочешь вернуть Никки, что это главная цель твоей жизни, — думаю, с этого нам и стоит начать. Напряжение немного отпускает меня, потому что доктор Патель не отметает саму мысль о нашем с Никки воссоединении — стало быть, считает, что я еще могу помириться с женой. — Никки? Никки замечательная, — говорю я, чувствуя тепло, которое разливается в груди всякий раз, как я произношу ее имя, всякий раз, как ее лицо встает у меня перед глазами. — Она лучшее, что было в моей жизни. Я люблю ее больше всего на свете. Я так хочу, чтобы время порознь поскорее закончилось. — Время порознь? — Ну да. Время порознь. — Что такое «время порознь»? — Несколько месяцев назад мы договорились, что я дам Никки больше личного пространства, а она вернется ко мне, когда поймет, что разобралась со своими проблемами в достаточной степени, чтобы мы снова могли быть вместе. То есть мы как бы расстались, но только на время. — Почему вы расстались? — В основном потому, что я не ценил ее и был настоящим трудоголиком: я заведовал отделением истории в школе имени Джефферсона да еще был тренером по трем видам спорта, мало времени проводил дома, и ей было одиноко. Кроме того, я себя подзапустил, имел от десяти до семидесяти фунтов лишку, но я работаю над всем этим, и еще я охотно сходил бы к семейному психологу, как Никки всегда хотела, и все потому, что я изменился. — Вы договорились о дате? — Дате? — Дате окончания времени порознь. — Нет. — То есть этот период может продлиться неопределенное время? — Ну, теоретически — да… Тем более что мне не разрешено вступать в контакт с Никки и ее родней. — Почему же? — Ну… вообще-то, не знаю. То есть я люблю родителей Никки не меньше, чем ее саму. Но это все не важно, я думаю, Никки вернется ко мне рано или поздно, и тогда она сама все уладит со своими близкими. — Что заставляет тебя так думать? — спрашивает он мягко, и улыбка у него дружелюбная. — Я верю в хеппи-энды. А это кино и так уже подзатянулось. — Кино? — переспрашивает доктор Патель, а мне приходит в голову, что, если ему побрить голову и надеть очки с тонкой проволочной оправой, он бы выглядел точь-в-точь как Ганди. Странная мысль — ведь мы здесь, в такой яркой и веселой комнате, сидим в кожаных креслах, а Ганди-то давно умер… — Именно, — говорю. — Вы никогда не замечали, что жизнь похожа на киносериал? — Нет. Поясни. — Ну как, в жизни есть приключения. Они всегда начинаются с того, что случается какая-нибудь неприятность, но потом ты признаешь свои трудности и упорно работаешь над тем, чтобы стать лучше. И тогда счастливые развязки прямо-таки расцветают. Именно так оно все и происходит в конце фильмов про Рокки, Руди и Парня-Каратиста, в «Звездных войнах», в трилогии про Индиану Джонса, в «Балбесах». Это все мои любимые фильмы. Правда, я обещал себе не смотреть кино до тех пор, пока не вернется Никки, у меня ведь моя собственная жизнь — кино, и оно никогда не кончается. Да и вообще, сейчас самое время для счастливой развязки и возвращения Никки, потому что я поработал над собой и стал значительно лучше благодаря физическим упражнениям, лекарствам и терапии. — Понятно, — улыбается доктор Патель. — Я тоже люблю счастливые развязки. — Так, значит, вы согласны. Думаете, жена скоро вернется ко мне? — Время покажет, — отвечает он. И в этот миг я понимаю, что мы с Клиффом отлично поладим, поскольку он совсем не пессимист, в отличие от доктора Тимберса и его помощников. Клифф не говорит, что я должен повернуться лицом к тому, что он считает моей реальностью. — Забавно, другие психотерапевты, к которым я ходил, утверждали, что Никки не вернется. Я им рассказывал о том, как исправил свою жизнь, но они все равно катили на меня бочку, как говорит мой друг Дэнни. — Люди бывают жестоки, — отзывается врач. Видно, что Клифф сочувствует, отчего я еще больше проникаюсь доверием. И тут я осознаю, что он не записывает каждое мое слово в специальную карточку, — вот за это я ему по-настоящему признателен. Говорю, что мне нравится его кабинет, и мы немного беседуем про мою любовь к облакам и про то, что большинство людей теряют способность замечать серебряный ободок у каждого облака, хотя для этого надо всего лишь поднять голову, ведь облака почти каждый день проплывают в небе. Из вежливости интересуюсь семьей доктора, и выясняется, что у него есть дочь, школьная команда которой держит второе место по хоккею на траве среди средних школ Южного Джерси. Еще есть сын, он учится в начальной школе и мечтает стать чревовещателем, даже практикуется каждый вечер с деревянным манекеном по имени Грувер Кливленд, который, кстати говоря, был единственным американским президентом, отслужившим два срока не подряд. Я не очень хорошо понимаю, почему сын Клиффа назвал своего деревянного болвана именем нашего двадцать второго и двадцать четвертого президента, но вслух ничего не говорю. Еще у Клиффа есть жена Соня, которая и нарисовала всю эту красоту в его кабинете, что дает нам повод обсудить, как замечательны женщины и как важно дорожить своей женщиной, пока она с тобой, потому что если ты не ценишь ее, то можешь очень скоро ее потерять, ведь Бог на самом деле хочет, чтобы мы берегли наших женщин. Я желаю Клиффу, чтобы у него никогда не наступило время порознь, а он желает, чтобы мое время порознь закончилось как можно скорее, что очень любезно с его стороны. Перед моим уходом Клифф говорит, что назначит мне другие лекарства. Они могут иметь нежелательные побочные эффекты, так что я непременно должен сообщать маме, если возникнут какие-нибудь неприятные ощущения: бессонница, или тревожность, или что-нибудь еще, — ему ведь понадобится время, чтобы определить правильное сочетание препаратов. Обещаю, что так и сделаю. По дороге домой сообщаю маме, что доктор Клифф Патель очень понравился мне, теперь у меня гораздо больше надежды на излечение. Спасибо, что привезла меня домой: шансов на то, что Никки приедет в Коллинзвуд, куда больше, чем на ее визит в психбольницу. Едва я произношу это, как мама ударяется в слезы. Странно. Она даже съезжает на обочину, кладет голову на руль и плачет долго-долго, не выключая двигатель, содрогаясь и всхлипывая. Я глажу ее по спине, точно так же как она гладила меня в приемной доктора Пателя, когда заиграла та мелодия. Минут через десять она успокаивается и отвозит меня домой. Чтобы наверстать час, проведенный у Клиффа, занимаюсь в подвале до позднего вечера, а когда иду спать, отец все еще сидит в кабинете за закрытой дверью. Вот очередной день прошел, а я так и не поговорил с отцом. Странно жить в одном доме с человеком, с которым ты даже потолковать не можешь, тем более что этот человек — твой собственный отец. От такой мысли мне становится грустно. Мама еще не ходила в библиотеку, поэтому читать мне нечего. Я закрываю глаза и думаю о Никки, пока она, как всегда, не приходит ко мне во сне. Рыжее пламя в моей голове
Я действительно верю в то, что у каждой тучи есть серебряный ободок. В основном потому верю, что вижу его практически каждый вечер, когда выбираюсь из подвала, просовываю голову и руки в мешок для мусора — если все туловище обернуто пластиком, выходит больше пота — и выхожу на пробежку. Я всегда стараюсь подгадать так, чтобы эта часть моей ежедневной десятичасовой тренировочной программы, десятимильная пробежка, приходилась на закат, и тогда последний отрезок пути я бегу на запад, мимо спортивных площадок Найтс-парка, где в детстве играл в бейсбол и европейский футбол. Пробегая через парк, поднимаю глаза к небу и смотрю, какие откровения мне уготовил сегодняшний день. Если облака загораживают солнце, у них непременно проступит серебряный край, который напомнит о том, что нельзя опускать руки: даже если жизнь сейчас кажется беспросветной, моя жена все равно вскоре вернется ко мне. Вид серо-белых пушистых клубов, очерченных светом, действует как электрический ток. Такого же эффекта можно добиться, если выставить ладонь в нескольких дюймах от зажженной лампочки и взглядом обводить контур руки, пока не ослепнешь на время. Глядеть на облака больно, но полезно, как полезно многое из того, что вызывает боль. И потому я должен бежать. Воздух обжигает легкие, в спину будто нож вонзают, мышцы ног каменеют, и колышется полдюйма лишней кожи на талии. Так я, можно сказать, оплачиваю прожитый день; надеюсь, Бог будет доволен мной и наконец поможет — не зря же Он показывал мне интересные облака всю прошлую неделю. С тех пор как жена предложила провести какое-то время порознь, я потерял более пятидесяти фунтов, и мама говорит, что скоро я буду весить, как в колледже, когда играл в футбол за его команду, а значит, столько же, сколько весил, когда встретил Никки. Может, ее расстроило то, как сильно я поправился за пять лет нашего брака. Ну и удивится же она, увидев, каким мускулистым я стал! Если же небо на закате безоблачно — как вчера, например, — то стоит поднять глаза, и в голове разгорается рыжее слепящее пламя, и это ничуть не хуже, потому что тоже больно и все кажется божественным. Выходя на пробежку, всякий раз представляю себе, что бегу к Никки и как будто уменьшаю время, оставшееся до нашей встречи. Самый плохой конец, какой только можно вообразить
Зная, что Никки каждый год посвящает несколько уроков Хемингуэю, прошу маму принести какой-нибудь из его лучших романов. — Желательно про любовь, мне бы как следует в ней разобраться — тогда я смогу быть для Никки более подходящим мужем, когда она вернется. Мама приносит из библиотеки «Прощай, оружие!» — по словам библиотекаря, это лучший любовный роман Хемингуэя. Жадно принимаюсь за книгу и прямо-таки чувствую, как становлюсь умнее с первых же страниц. Стараюсь запоминать достойные цитаты, чтобы «блеснуть интеллектом» при первой же возможности. Когда мы с Никки встретимся с ее начитанными друзьями, я смогу поддеть этого очкарика Филипа. — Что, стал бы недоразвитый клоун цитировать Хемингуэя? — спрошу я и небрежно оброню крылатую фразочку. Однако этот роман только голову морочит, и ничего больше. Всю дорогу переживаешь за героя, желая, чтобы он уцелел на войне и зажил нормальной жизнью с Кэтрин Баркли. И ему действительно удается выжить, несмотря на всевозможные опасности, — даже когда в его блиндаж попадает снаряд, — а в конце концов он бежит в Швейцарию с беременной Кэтрин, которую так сильно любит. Какое-то время они живут в горах, наслаждаясь жизнью и друг другом. Тут бы Хемингуэю и закончить, потому что вот он — тот самый серебряный ободок у тучи, то хорошее, что заслужили эти люди, испытавшие на себе ужасы войны. Но нет. Вместо этого автор преподносит самый плохой конец, который только можно вообразить: Кэтрин умирает от кровотечения после того, как их ребенок рождается мертвым. Это самый мучительный финал, который мне когда-либо встречался и, наверное, встретится в литературе, кинофильмах или даже телесериалах. В конце романа слезы у меня текут ручьем, отчасти потому, что жалко героев, но еще и потому, что вот такое Никки преподает детям. Уму непостижимо, как можно показывать впечатлительным подросткам такой ужасный финал! Отчего бы просто не сказать старшеклассникам, что все их усилия, вся работа над собой тщетны? Должен признаться, первый раз за все время порознь я злюсь на Никки за то, что она преподает своим ученикам такие пессимистичные вещи. Едва ли я буду вскоре цитировать Хемингуэя, да и вряд ли вообще захочу его читать. Был бы он еще жив, я бы тотчас написал ему письмо и пригрозил задушить голыми руками, ведь нельзя же быть таким мрачным. Ничего удивительного, что в конце концов он приставил ружье к голове, как пишут во вступительной статье. В моем сердце только любовь
Секретарша доктора Пателя выключает радио, едва завидев меня на пороге приемной, отчего мне очень смешно: она старается делать это как бы невзначай, думая, что я не замечу. Сразу видно, с какой опаской она поворачивает ручку радиоприемника, — обычное поведение свидетеля моего приступа, как будто я вовсе не человек, а какое-то дикое неповоротливое животное. Спустя немного времени начинается второй сеанс психотерапии у Клиффа — теперь это ждет меня каждую пятницу в обозримом будущем. На этот раз выбираю коричневое кресло, и вот мы сидим посреди облаков и разговариваем о том, как сильно нам нравятся женщины и как мы любим «оттягиваться по-нашенски», если воспользоваться очередным выражением моего друга Дэнни. Клифф интересуется, как мне новые лекарства, и я говорю, что хорошо, хотя на самом деле не заметил никакой разницы и проглотил не больше половины таблеток, выданных мне на прошлой неделе, а остальные прятал под языком и выплевывал в унитаз, как только мама выходила из комнаты. Доктор спрашивает, не заметил ли я каких-либо побочных реакций — одышки, потери аппетита, сонливости, мыслей о самоубийстве, мыслей об убийстве, тревожности, зуда, диареи, снижения потенции, — и я отвечаю, что ничего такого не было. — Как насчет галлюцинаций? — Он слегка подается вперед, прищурившись. — Галлюцинаций? — Галлюцинаций. Пожимаю плечами и говорю, вроде бы не было, а Клифф говорит, что если бы было, я бы это сразу понял. — Если вдруг увидишь что-то странное или страшное, расскажи маме, — советует он. — Но не волнуйся, скорее всего, никаких галлюцинаций у тебя не будет. При приеме такого сочетания препаратов галлюцинации отмечались у очень небольшого количества людей. Киваю и обещаю рассказывать маме обо всех галлюцинациях, хотя по-настоящему не верю, что они у меня будут, какие бы лекарства Клифф ни прописал. Тем более что он точно не назначит мне ЛСД или что-нибудь в этом роде. Я считаю, что жаловаться на побочные эффекты лекарств — признак слабоволия, но я-то не слабый и вполне могу контролировать свое сознание. В очередном трехминутном перерыве между скручиваниями корпуса на «Стомак-мастере-6000» и подъемами ног на силовой скамье, пока я пью воду, вдруг доносится аромат, который ни с чем не спутать: запах маминых тостов с крабовым маслом. У меня сразу слюнки текут. Я обожаю тосты с крабовым маслом, так что выбираюсь из подвала, захожу на кухню и вижу, что мама не только выпекает лепешки, покрытые оранжевым сыром и пастой из крабового мяса и масла, но еще и делает домашнюю пиццу с тремя начинками: говядиной, колбасками и цыпленком. И разогревает жареные куриные крылышки с острым соусом, которые она покупает в «Биг фудс». — Почему ты готовишь тосты с крабовым маслом? — спрашиваю с надеждой, ведь обычно мама печет их только к приходу гостей. Никки может съесть целую тарелку — так она любит эти тосты, — а потом по дороге домой вечно жалуется, что переела и чувствует себя толстой. Раньше, в бытность мою черствым и жестоким, я всегда отвечал, что не желаю слушать нытье. Однако в следующий раз, когда Никки переусердствует с этими тостами, я скажу, что она вовсе и не переела и что она все равно чересчур худая. И хорошо бы ей набрать еще пару фунтов — я предпочитаю, чтобы моя женщина выглядела как женщина, а не как «миссис Шесть Часов — стрелка кверху, стрелка книзу». Это тоже из шуточек Дэнни. Я очень надеюсь, что тосты с крабовым маслом означают завершение времени порознь. Потому что Никки уже на пути к дому моих родителей, а эти тосты — лучшее, что могла приготовить моя мать в честь ее возвращения, тем более что мама всегда старалась делать приятное нам с братом. Мысленно я уже готовлюсь к воссоединению с Никки. За те несколько секунд, что мама собирается с ответом, мое сердце успевает подпрыгнуть не менее пятидесяти раз. — Сегодня показательный товарищеский матч у «Иглз» и «Стилерс», — сообщает мама, чем весьма удивляет меня: она же ненавидит спорт и вряд ли знает, что футбольный сезон начинается осенью, не говоря уже о том, какие команды играют в тот или иной день. — Твой брат приедет посмотреть матч вместе с папой и с тобой. Сердце бьется еще быстрее: я не видел брата практически с самого начала времени порознь, и перед расставанием он, как и отец, говорил о Никки ужасные вещи. — Джейку не терпится встретиться с тобой, а твой отец — настоящий фанат «Иглз», ты же знаешь. Жду не дождусь, когда же наконец все мои мужчины соберутся у телевизора, совсем как раньше. Она улыбается так, словно вот-вот расплачется снова, поэтому я разворачиваюсь и возвращаюсь в подвал, где отжимаюсь на кулаках до тех пор, пока не загораются грудные мышцы, а костяшки пальцев не теряют всякую чувствительность. Понимая, что из-за семейного ужина меня вряд ли выпустят на вечернюю пробежку, надеваю мусорный пакет и отправляюсь раньше. Бегу мимо домов школьных друзей, мимо католической церкви Св. Иосифа, куда раньше захаживал, мимо Коллинзвудской школы (выпуск-89 рулит!), мимо парка, мимо дома, в котором жили дедушка с бабушкой. На Вирджиния-авеню меня замечает мой лучший друг, когда я пробегаю мимо его нового дома. Ронни как раз вернулся с работы, идет от машины к входной двери. Он смотрит мне в глаза, а потом кричит в спину: — Пэт Пиплз, это ты? Эй, Пэт! Я увеличиваю скорость, ведь сегодня я встречаюсь с братом. Джейк вообще не верит в счастливые развязки, а душевных сил на общение с Ронни у меня вовсе нет: он ни разу не приехал к нам с Никки в Балтимор, хотя постоянно обещал. Никки всегда называла его подкаблучником и говорила, что Вероника, жена Ронни, хранит его ежедневник там же, где и его яйца, — в своей сумочке. Никки утверждала, что Ронни никогда не навестит меня в Балтиморе, и была права. В психушке он меня тоже не навещал, однако написал в письме о том, какая замечательная у него родилась дочь, — Эмили и сейчас замечательная, полагаю, хотя возможности в этом удостовериться у меня пока не было. Вернувшись, обнаруживаю у дома машину Джейка. Дорогой серебристый «БМВ» намекает на то, что мой брат преуспел «в деле набивания карманов», как говорит Дэнни. Проскальзываю в дверь черного хода и взбегаю по ступенькам в душ. Помывшись и переодевшись, делаю глубокий вдох и иду в гостиную на звуки разговора. При виде меня Джейк встает. На нем стильные брюки в тонкую угольную полоску и бирюзовая рубашка поло; достаточно облегающая, она показывает, что Джейк сохранил довольно хорошую форму. Еще у него часы с бриллиантами по всему циферблату — Дэнни бы точно назвал их Джейковой цацкой. Волосы у брата поредели, однако они намазаны гелем и модно уложены. — Пэт?.. — Я же говорила, что ты его не узнаешь! — восклицает мама. — Да ты вылитый Арнольд Шварценеггер. — Он щупает мой бицепс, и не могу сказать, что мне это нравится: не люблю, когда ко мне прикасается кто-либо, кроме Никки. Но он же мой брат, так что молчу. — Ничего себе мускулы, — добавляет он. Я смотрю в пол; я помню, что он наговорил о Никки, и до сих пор не могу этого простить, хотя ужасно рад видеть брата спустя, кажется, целую вечность. — Слушай, Пэт. Я должен был приезжать к тебе в Балтимор, но до смерти боюсь подобных заведений, и к тому же я… я просто не мог видеть тебя в таком состоянии, понимаешь? Ты злишься на меня? Вообще-то злюсь, но вдруг вспоминаю очередную реплику Дэнни, которая настолько подходит к случаю, что не повторить ее просто нельзя. — В моем сердце только любовь. Джейк смотрит так, будто я двинул ему в живот, быстро-быстро мигает — неужто сейчас заплачет? А потом сгребает меня в охапку: — Прости! Он слишком долго держит меня в объятиях, я этого тоже не люблю — за исключением случаев, когда обнимает Никки. — У меня для тебя подарок. С этими словами Джейк отпускает меня, вынимает из пакета трикотажную футболку «Иглз» и протягивает. Разворачиваю, чтобы посмотреть: 84-й, это номер крайнего принимающего, но фамилия незнакома. «Это же номер Фредди Митчелла, молодого такого», — думаю я, но вслух не говорю: не хочу обижать брата, сделавшего мне подарок. — Кто такой Баскетт? — спрашиваю, прочитав фамилию на футболке. — Хэнк Баскетт? О, этот новичок — настоящая сенсация нового сезона, только о нем и говорят. Его взяли в команду уже после драфта. Футболки с его номером в Филадельфии расходятся как горячие пирожки. А тебе теперь есть что надевать на игры в этом году. — На игры?.. — Ну да, раз ты дома, наверняка же захочешь заполучить обратно свое место на стадионе! — На «Вете»? — «Вет»? — Джейк смеется и оглядывается на маму. Она как будто напугана. — Нет же — на «Линкольн файненшл филд». — Что такое «Линкольн файненшл»? — Тебе что, в той дыре даже телевизор не давали смотреть? Это домашний стадион «Иглз», твоя команда на нем уже три сезона отыграла. Знаю, что Джейк мне лжет, но ничего не говорю. — Ну, не важно, все равно ты будешь сидеть рядом со мной и Скоттом. Годовой абонемент, братишка. Ну что стоишь, будто по башке получил? — У меня нет денег на годовой абонемент, — говорю, и это чистая правда, потому что я отдал Никки и дом, и машины, и банковские счета, когда началось время порознь. — А родня на что? — Джейк легонько двигает меня в плечо. — Я, может, и не был хорошим братом последние годы, но теперь хочу наверстать упущенное. Я благодарю, а мама снова плачет, да так сильно, что ей приходится выйти из комнаты, оставив меня в недоумении: ведь мы с братом миримся, и Джейк сделал мне такой подарок — годовой абонемент на матчи «Иглз», не говоря уже о футболке. — Давай, братишка, надевай баскеттовскую футболку. Слушаюсь Джейка. До чего приятно снова надеть зеленое — цвет «Иглз», да еще и вещь, которую Джейк специально для меня выбирал. — Вот увидишь, этот твой Баскетт еще покажет себя в чемпионате, — загадочно говорит Джейк, словно мое будущее теперь непостижимым образом связано с новичком «Иглз» — принимающим Хэнком Баскеттом. Бетонный бублик