V. Литературные примеры отношения буржуазной интеллигенции к придворным

Насколько сильно ощущалось это различие, отчетливо показы­вают книги, написанные выходцами из буржуазных слоев и пользовавшиеся успехом у публики во второй половине XVIII в., т.е. в то время, когда эти слои достигают благосостояния и об­ретают самосознание. В то же время эти произведения показы­вают, что различиям в структуре и образе жизни, существующим между буржуазными и придворными кругами, соответствовали также различия в поведении, чувствах, желаниях и морали. По таким книгам мы узнаем, как воспринимались данные различия средним сословием.

Примером может служить известный роман Софии де ла Рош «Девушка из Штернхейма»15, сделавший эту писательницу одной из самых знаменитых женщин своего времени. Каролина Флак-сланд по прочтении романа писала Гердеру: «Вот мой идеал женщины: сладкая, нежная, благодетельная, гордая, доброде­тельная и обманутая. Я провела за изысканным чтением чудес­ное время. Ах, сколь далека я еще от моего идеала и от самой себя»16.

Своеобразным парадоксом является то, что и Каролина Флак-сланд, и многие другие так влюблены в собственные страдания, что к идеальным чертам героини (и самих себя) причисляют на­ряду с благодетельностью, гордостью и добродетелью также и обманутость. Это более чем характерно для чувств буржуазной


 




интеллигенции, в особенности для женщин этого слоя. В рома­не придворный аристократ обманывает героиню из среднего со­словия. Чувство опасности, страх по отношению к занимающе­му более высокое положение «соблазнителю», за коего девушка не может выйти замуж в силу социальной дистанции; тайное желание, чтобы это свершилось, стремление войти в замкнутый и опасный круг, вращаться в нем; самоидентификация с обма­нутой и сочувствие — все это примеры особого рода амбивален­тности, проявляющейся в отношении к аристократии предста­вителей буржуазии, причем не только женщин. «Девушка из Штернхейма» в этом смысле есть женский аналог «Вертера». В обоих случаях мы видим коллизии этого слоя, находящие выра­жение в сентиментальности, чувствительности и родственных им эмоциях.

Проблема романа такова: благородная девушка из буржуаз­ной семьи, с трудом вошедшей в круг мелкого провинциально­го дворянства, прибывает ко двору. Князь, высокородный род­ственник с материнской стороны, желает сделать ее своей лю­бовницей. В безвыходном положении она обращается к «зло­дею» романа, английскому лорду, живущему при этом дворе. Тот выглядит именно так, как буржуа могут представлять себе «со­блазнителя-аристократа», «проклятого злодея»; комическое впе­чатление возникает как раз потому, что ему в уста вкладывают­ся слова, полностью соответствующие тому, за что буржуа упре­кают данный человеческий тип. Героиня умирает, сохраняя свою добродетель и свое моральное превосходство, которое ком­пенсирует сословное неравенство.

Вот что чувствует героиня — девушка из Штернхейма, дочь возведенного в дворянство полковника: «Подобно тому, как придворный тон и дух моды угнетают благороднейшие движе­ния ранимого от природы сердца, так и для того, чтобы избег­нуть злословия модных господ и дам, нужно смеяться и согла­шаться с ними, а это переполняет меня презрением и жалостью. Жажда увеселений и украшений, восхищение от платьев, мебе­ли, новых и вредоносных блюд — как я тоскую, моя Эмилия, как скверно у меня на душе... Я уж не говорю о ложном тщеславии, плетущем множество низких интриг, о пресмыкательстве перед пороком, с презрением глядящим на добродетель и заслуги, бес­чувственно рождающем душевную нищету»17.

«Я убеждена, дорогая тетя, — говорит она вскоре после появ­ления при дворе, — что придворная жизнь не отвечает моему характеру. Мой вкус, мои стремления целиком иные. И я долж­на признаться, моя милостивая тетя, что я была бы рада уехать — с того самого момента, как я сюда прибыла»18.

«Дражайшая Софи, — отвечает ей тетка, — ты восхитительная девушка, но старый пастор вбил тебе в голову кучу педантичных идей. Тебе следует от них понемногу избавляться».


В другом месте Софи пишет: «Моя любовь к Германии при­вела к тому, что нынче я была вынуждена вступить в разговор, в коем пыталась отстоять заслуги моего отечества. Я защищала его так пылко, что моя тетя потом сказала мне, что мною было представлено верное свидетельство внучки профессора. Это за­мечание возмутило меня. Прах отца и деда были оскорблены».

Пастор и профессор — вот два важнейших представителя бур­жуазной служилой интеллигенции, две социальные фигуры, сыг­равшие решающую роль в формировании и распространении обновленного немецкого языка образованных слоев населения. На этом примере мы хорошо видим, как неясное, аполитичное, остающееся в сфере духа национальное чувство этих кругов вос­принимается аристократией мелкого двора как типично бюргер­ское. Обе эти фигуры, пастор и профессор, указывают на ту со­циальную сферу, где происходило формирование культуры сред­него класса и откуда она распространялась на всю страну, — речь идет об университете. Из него все новые поколения уча­щихся выходили учителями, священниками и чиновниками с определенным образом сформированным миром идей и опреде­ленным идеалом. Немецкий университет в известной мере был противоположным двору центром среднего сословия.

Вельможный «злодей» этого романа, естественно, выражает представления буржуа о придворных, говоря о самом себе теми словами, какие мог бы бросить ему в укор пастор: «Ты знаешь, что любовь не имела иной власти над моими чувствами, кроме тончайшего и живейшего наслаждения... Я предавался всему прекрасному... пока оно мне не прискучило... Моралисты... по­прекают меня за те тонкие сети и силки, в которые я ловлю доб­родетель и гордость, мудрость или холодность, кокетство или даже набожность всего женского света... Амур посмеялся над моим тщеславием. Из какого-то нищего провинциального угла он вытащил сюда полковничью дочку, чьи фигура, ум и харак­тер столь восхитительны, что...»19.

Даже через четверть века подобные антитезы, схожие идеалы и проблемы все еще приносили книгам успех. В 1796 г. в изда­ваемом Шиллером «Ногеп» публикуется роман Каролины фон Вольцоген «Agnes von Lilien». Здесь высокородная мать, вынуж­денная по таинственным причинам воспитывать свое дитя за пределами двора, рассуждает так: «Я чуть ли не благодарна той предусмотрительности, которая принудила меня держать тебя вдали от тех кругов, что и самой мне не принесли счастья. В кру­гу высшего света редко случается серьезное и прочное воспита­ние. Ты стала бы там куклой, прыгающей в танце то туда, то сюда, в согласии с общим мнением»20.

И сама героиня говорит о себе: «Я почти не знакома с услов­ностями и языком светских людей. Для моих простых принци­пов кажется парадоксальным многое из того, с чем без труда


 




примиряется сделавшийся привычно гибким ум. Для меня было так естественно — как то, что ночь следует за днем, — жалеть об­манутых и ненавидеть обманщиков, предпочитать добродетель чести, а честь — собственной выгоде. Все эти понятия кажутся мне перепутанными в суждениях этого общества»21.

Вот как изображается ею цивилизованный на французский манер князь: «Князю было где-то между шестьюдесятью и семью­десятью годами, и он сам изнурял себя и докучал другим тем старым французским этикетом, какой сыновья немецких князей усвоили при дворе французского короля и пересадили, пусть в неполном виде, на немецкую почву. Возраст и привычка научи­ли князя считать чуть ли не данным от природы тяжкое бремя церемоний. По отношению к женщинам он являл учтивость ры­царских времен, был внешне любезен, но ему ни на мгновение нельзя было выходить за пределы этих манер, иначе он делался совершенно несносным. Его дети... считали отца сущим деспотом.

Карикатурность придворных казалась мне то смехотворной, то жалкой. Благоговение, исходившее из их сердец и разливав­шееся по всем членам при появлении князя, милостивый или гневный взгляд его, ударявший их подобно электрическому раз­ряду... Мгновенная перемена мнения в согласии с последним движением княжеских губ — все это казалось мне непостижи­мым. Я видела перед собою какой-то кукольный театр»22.

Учтивость, гибкость, утонченность манер по одну сторону; жесткое воспитание, предпочитающее добродетель чести, — по другую. Немецкая литература второй половины XVIII в. полна таких противопоставлений. Еще 23 октября 1828 г. Эккерман го­ворит Гёте о великом герцоге: «Такая разносторонняя образо­ванность, по-видимому, редко присуща августейшим особам». «Крайне редко! — согласился Гёте.— Многие из них, правда, умеют искусно поддерживать беседу о чем угодно; но это не из­нутри, они лишь скользят по поверхности, что, впрочем, не уди­вительно, если принять во внимание, какая ужасная рассредото-ченность и суета свойственна придворной жизни...».

Иногда Гёте прямо использовал в этой связи понятие культу­ры: «Люди, которыми я был окружен, не имели никакого пред­ставления о науке. Это были немецкие придворные, а эти клас­сы в ту пору не располагали и малейшей культурой»23.

Книгге однажды очень образно сказал: «Где еще так же, как в Германии, корпус придворных составляет один биологический вид?».

Во всех этих высказываниях отражается определенная обще­ственная ситуация, идентичная той, что стоит за кантовским противопоставлением культурности и цивилизованности. Но


даже независимо от этих понятий данная фаза развития и рож­денный ею опыт наложили глубокий отпечаток на немецкую традицию. В понятии культуры, в противопоставлении глубины и поверхностности, во многих сходных понятиях выражалось прежде всего самосознание буржуазной интеллигенции. Речь идет о сравнительно тонком слое, рассеянном по всей Герма­нии, а потому в значительной мере индивидуализированном. Он, в отличие от придворного общества, ничем не напоминал замкнутый круг, некоего рода «society». Он преимущественно состоял из служащих, государственных чиновников в самом ши­роком смысле слова: они прямо или косвенно получали плату от двора, тогда как сами не принадлежали — за крайне редкими исключениями — к придворному «хорошему обществу», к выс­шей аристократии. Этот слой интеллигенции был лишен и ши­рокой опоры в буржуазии. Занятая коммерцией буржуазия, ко­торая могла бы служить публикой для пишущей интеллигенции, была еще сравнительно слабо развита в большинстве государств Германии XVIII в. В это время только начинается ее восхожде­ние к благосостоянию. Пишущая немецкая интеллигенция как бы парит в воздухе. Дух, книга — вот ее убежище, успехи в науке и искусстве составляют ее гордость. Для политической деятель­ности или политических целей у нее нет никакого пространства. Проблемы купцов, хозяйственные вопросы она не считает важ­ными, и это соответствует порядку и ее жизни, и жизни того об­щества, в котором она существует. Торговля, обмен, промыш­ленность развиты еще слабо, они скорее нуждаются в защите и покровительстве князей, в их политике меркантилизма, нежели стремятся избавиться от налагаемых такой политикой ограниче­ний. Истоки легитимации буржуазной интеллигенции XVIII в., основания ее самосознания и гордости находятся вне экономи­ки и политики. Они заключаются в том, что именно в Германии получило имя «чистого духа», — в книгах, в науке, религии, ис­кусстве, философии, в обогащении внутреннего мира, в «воспи­тании» индивида, причем воспитании преимущественно книж­ном. В соответствии с этим ключевыми понятиями самосозна­ния немецкой интеллигенции становятся слова «Bildung» или «Kultur». В них, в отличие от буржуазии Франции и Англии, уже видна сильная тенденция к проведению четкой разграничитель­ной линии между достижениями в этих областях (т.е. чем-то чи­сто духовным и потому обладающим истинной ценностью) и тем, что относится к политическому, хозяйственному, социаль­ному миру. Своеобразная судьба немецкой буржуазии, ее долгое политическое бессилие, позднее достижение национального единства — все это постоянно давало новые импульсы для дви­жения в том же направлении, что укрепляло соответствующую ориентацию понятий и идеалов. Но поначалу эта форма была пущена в оборот слоем немецкой интеллигенции, которая хотя


 




и не обладала широкой социальной базой, но, будучи первой буржуазной формацией в Германии с явно выраженным буржу­азным самосознанием, выдвинула специфические для третьего сословия идеалы и создала арсенал понятий, направленных про­тив идеалов придворного мира.

Характерным для данной ситуации является и то, против чего выступала интеллигенция, что она рассматривала в качестве ценностей, противостоящих образованию и культуре, что усмат­ривала в облике аристократии. Лишь изредка, намеками и по большей части в пессимистичных тонах велась атака на полити­ческие или социальные привилегии придворной аристократии. Преимущественно критика была направлена против поведения представителей высших слоев.

Замечательное описание различий между немецкой и фран­цузской интеллигенцией содержится в разговорах Гёте с Эккер-маном. Поводом послужил приезд Ампера в Веймар. Гёте не был с ним лично знаком, но уже несколько раз хвалил его Эккерма-ну. Ко всеобщему изумлению оказалось, что знаменитый госпо­дин Ампер является «жизнерадостным молодым человеком лет двадцати с небольшим». Эккерман был удивлен, а Гёте сказал по этому поводу следующее (четверг, 3 мая 1827 г.): «Вам на вашей равнине такое давалось нелегко, да и нам, жителям средней Гер­мании, приходится дорогой ценой приобретать даже малую то­лику мудрости. Ибо, по существу, все мы ведем обособленную, убогую жизнь! Собственный наш народ не очень-то щедро ода­ряет нас культурой, вдобавок наши умные и талантливые люди рассеяны по всей стране. Один засел в Вене, другой — в Берли­не, один живет в Кенигсберге, другой — в Бонне или Дюссель­дорфе. Пятьдесят, а то и сто миль разделяют их, так что личное общение, устный обмен мнениями становятся возможными лишь в редчайших случаях. А сколь много это значит, я убежда­юсь всякий раз, когда такие люди, как Александр Гумбольдт, например, бывают проездом в Веймаре, и я за один день приоб­ретаю множество необходимых мне знаний и за эти часы про­двигаюсь дальше по своему пути, чем за годы одиночества.

А теперь представьте себе Париж, город, где лучшие люди великой страны в ежедневном общении, в постоянной борьбе и соревновании поучают друг друга, действенно способствуют вза­имному развитию, где все лучшее, что есть на земле, как в цар­стве природы, так и в искусстве, постоянно открыто для обозре­ния. Представьте себе эту "столицу мира", где любой мост, лю­бая площадь служат воспоминанием о великом прошлом, где на любом углу разыгрывались события мировой истории. При этом вам должен представляться Париж не глухих и седых времен, но Париж девятнадцатого столетия, в котором уже трем поколени­ям благодаря Мольеру, Дидро, Вольтеру и им подобным дарова­но такое духовное богатство, какого на всей земле не сыщешь


сосредоточенным в одном месте, — и вы поймете, почему умный Ампер, выросший среди этого богатства, на двадцать четвертом году жизни уже стал тем, кто он есть».

Далее Гёте, рассуждая о Мериме, замечает: «...в Германии нельзя надеяться, что юноша таких лет... сможет создать нечто не менее зрелое... И виноват тут... культурный уровень нации и те огромные трудности, с которыми все мы сталкиваемся, про­бираясь своим одиноким путем».

Эти высказывания дают нам достаточный материал для пред­варительного рассмотрения проблемы. По ним отчетливо видно то, что с политической раздробленностью Германии были тесно связаны и специфическая структурированность слоя немецкой интеллигенции, и особое строение ее чисто человеческого пове­дения, и особенности ее духовности. Во Франции интеллиген­ция собрана в одном месте; она вращается в одном более или менее широком «хорошем» обществе. В Германии с ее много­численными сравнительно мелкими столицами нет центрально­го и единого «хорошего» общества, и интеллигенция рассеяна по всей стране. Там беседа веками является важнейшим средством коммуникации и уже возвысилась до искусства; здесь средством общения является книга, и немецкая интеллигенция занята раз­витием не столько единого разговорного, сколько единого пись­менного языка. Там еще юношей человек живет в богатой и пробуждающей духовность среде; здесь молодой человек, принадлежащий к среднему классу, должен трудиться над со-бой в одиночестве. Различны и механизмы подъема по соци­альной лестнице. Наконец, высказывание Гёте ясно показывает, что означает существование слоя интеллигенции, выходцев из среднего класса, без социального фундамента. Выше приводи­лось другое его суждение — о том, что у придворных недостает культуры. Здесь то же самое говорится о народе. Культура и об­разование представляют собой пароль и характеристику узко­го срединного слоя, выходящего из народа и над ним возвыша­ющегося. Не только у небольшой верхушки придворных, но и в широчайших слоях внизу стремления этой элиты находят весь­ма слабый отклик.

Но именно это относительно слабое развитие широких сло­ев буржуазии было одной из причин того, что борьба авангарда среднего класса — буржуазной интеллигенции — против при­торного высшего слоя практически полностью шла за предела­ми политической сферы. Атака велась в основном на поведение его представителей, на такие его общечеловеческие характери­стики, как «поверхностность», «внешняя любезность», «неискрен­ность» и т.п. Несколько цитат, приведенных нами выше, отчетливо указывают на эту взаимосвязь. Но такая атака лишь изредка и почти неявно имеет своей целью некие понятия, противостоя­щие «культуре» и «образованию», т.е. тому, что служило легити-


 




мацией данному слою немецкой интеллигенции. Одним из не­многих таких понятий, которые удается обнаружить, является «цивилизованность», понимаемая в кантовском смысле.