ГЛАВА ШЕСТАЯ 1 страница
МАНА И НУМЕНЫ
ОБЩЕСТВО РЕВОЛЮЦИОННОЕ И ОБЩЕСТВА НОРМАЛЬНЫЕ
Собственные наблюдения Макса Вебера, его исследования и неудачные попытки участия в общественной жизни привели его к заключению, что значимость нации определяется ее силой, и у ее истории нет другой цели. Правда, со временем его точка зрения изменилась. Следуя как бы по наклонной плоскости, он перешел к иной позиции. Мы чувствуем, что вначале его привлекает концепция этического общества, два элемента которого, религия и экономика, так же неделимы, как элементы материи. По мере нарастания угроз, которые несли Германии социальные революции, войны и другие опасности, данную концепцию все больше сменяет другая. Это концепция политического общества, взрывчатую сердцевину которого образует харизма, совершенно так же, как уран — сердцевину ядерного реактора. Обществом управляют страсти, на которых нужно играть, даже стимулировать их, чтобы затем иметь возможность овладевать ими, подчинять разуму. Без такой внутренней энергии, непроницаемой для какой бы то ни было рефлексии, не происходит ничего оригинального и результативного. В своей работе «Политика как призвание* Вебер так характеризует дилемму: <Ибо проблема состоит буквально вот в чем: как заставить сосуществовать в одной душе пылкую страсть и холодное чувство меры? Политику делают головой, а не другими частями тела или души. Однако только страсть может породить и вскормить рвение в политике, если она должна стать подлинно человеческим действием, а не остаться легкомысленной интеллектуальной игрой".
В этом, как и в других случаях, непримиримые начала примиряются лишь время от времени и неполно. Но господство — удел тех. чьи право и долг воздействовать на других людей порождаются всепожирающей страстью к овладевшим ими делу,
='8
Машина, творящая богов
богам или демонам. Об этом пойдет речь в последующей части нашей работы. Крупный и обширный сюжет, — скажете вы. Да, настолько обширный, что я попытаюсь представить вам лишь некоторые его аспекты. Конечно, мало кто имел случай узнать, какое воздействие оказывает эта страсть на личность и общество. Тем не менее я думаю, что большинство из нас имеет представление об ее мощи и об ее роли движущей силы в обыденных ситуациях.
В то же время обе концепции общества объединяет проблема, продолжающая играть ведущую роль в теории, — проблема инновации. С этой точки зрения важны проявления коллективных сил, подвижность их отношений и следовательно, социальные взрывы, big bangs: мы уже видели их принцип. Отсюда разделительная линия, противопоставляющая два вида обществ. Вебер не определяет их достаточно ясно, но мы можем выявить их с помощью аналогии. Скоро будет тридцать лет, как американский историк Томас Кун предложил различать две разных науки, одну из которых он назвал нормальной, а другую — революционной. Первая соответствует обычной ситуации. Исследователи разделяют общие теоретические идеи, говорят на одном и том же языке и стараются разрешать текущие проблемы, с возрастающей точностью верифицируя логические решения и сопоставляя результаты. Так происходит накопление и постоянный прогресс знаний.
Все идет таким образом, пока ошибки и неразрешимые аномалии не вызывают кризис исследований, разброд и шатания. Следуют попытки одолеть кризис, которые ведут к появлению революционной науки. Исследователям противостоит закрытый мир, похожий на устрицу, которую надо раскрыть. И они лучше, чем кто-либо, знают, что она сопротивляется все сильнее по мере того, как люди, пытающиеся ее открыть, стареют. Другие, более молодые исследователи, берут на себя экстраординарную инициативу создать новый ряд концепций и методов, новую парадигму, единым махом развенчивающую старую. Их наука знаменует глубокий разрыв с наукой прошлого и направляет эволюцию знания по оригинальному пути.
Независимо от ценности этого описания дуализм наук служит иллюстрацией к дуализму обществ. Речь идет о контрасте между революционным или аномальным обществом, возникающим из социальных big bangs, и обществом нормальным, формирующимся, когда взрывные силы охладились, а вызывавшие их к жизни инновации приобрели банальный характер. Первое из них
='9
Общество революционное и общества нормальные
опознается по возбужденному состоянию членов общества и по проявляемой ими творческой энергии. Благодаря коллективному перевозбуждению происходит высвобождение исторической и духовной энергии, она меняет путь общества, который ранее предполагался столь же неизменным, сколь и траектория планеты. Выйдя из круга своих интересов и потребностей, индивиды участвуют в более облагороженной или более интенсивной жизни. Хорошо известны конкретные примеры: современные массовые манифестации, первые христианские общины, собрания на агоре" в древней Греции, вышедшие из революции республики, возглавляемые советами. Объединенные новой харизмой в необычные общности, люди чувствуют, что соприкасаются с самыми основами своего мира. «Это харизматическое рвение, — пишет израильский социолог С. Айзенштадт, — коренится в попытке вступить в контакт с самой сутью бытия, добраться до самых корней существования социального и культурного космического порядка, до того, что представляется священным и основополагающим»1.
Однако такое общество, сосредоточенное на сущностном и живущее лишь проблемами своего духовного внутреннего мира, может быть только недолговечным, in statu nascendi, согласно принятому выражению. Если продолжить аналогию, оно подобно устрице, которая защелкивается, когда вынимают вставленный в нее кончик ножа. Поскольку необходимо выполнять текущие функции управления, производства, обмена, удовлетворять требования повседневной жизни, эти требования вновь становятся преобладающими. Общество не может их реализовать, вновь обрести стабильность без восстановления образующих единство легальных или основанных на традициях институтов. В этом смысле оно становится нормальным, способным предписывать большому числу людей критерии поведения и интересов, выдержавшие экспериментальную проверку, тем самым позволяя этим людям достигать долговременного объединения2.
Конечно, нужно много слов, чтобы описать нечто неопределенное. Тем не менее кое-что представляется очевидным, вопреки, например, Эмилю Дюркгейму, который решительно предпочитал нормальное общество, не подверженное ни изменениям, ни кризису. Вебер в целом брал за исходное аномальное общество, действуя по примеру ученого-медика, который исходит из патологического
' Агора — площадь для проведения собраний, центр городской общественной жпзни — прим. пер.
К оглавлению
=(0 Машина, творящая богов
состояния больного. Именно такое общество нужно было вначале понять, чтобы построить на этой основе теорию. Отсюда в широком смысле вытекает возможность описать и объяснить другое общество, его созревание. В принципе, ситуация, с которой он начинает, редка и иррациональна. Через исключительное и неповторимое удается понять обычное и рутинное. При переходе от первого ко второму развертывается работа по рационализации, в процессе которой инновация воспроизводится, становится для людей нормой . Здесь применяется метод исследования, контрастирующий с другими методами, на которых нет необходимости останавливаться. Именно в этом аспекте творчества Вебера проявляется его тяготение к психологии, именно здесь он выступает пионером в данной области.
И, действительно, ни его видение господства, ни богатство и точность анализа не поражают нас так, как нечто более сильное и непосредственное. Вебер говорит об идее, провозглашенной запретной. Он вводит ее в науки об истории и обществе, которые интересуются лишь массами и объективными силами и полагают эту идею отжившей, даже противоречащей разуму. Тем не менее она соответствует убеждению, укорененному в жизненному опыте, представляет собой общий капитал народов и воплощается в практике самых современный партий. Вы знаете эту идею: герои, великие люди, вожди, пророки или гении образуют корневую систему человеческих творений. Без них история топчется на месте и вообще не совершается.
Культ исключительного индивида — один из симптомов нашего времени. Он смущает нас тем больше потому, что его считали испарившимся в результате критики, враждебности к любому личному авторитету и идолопоклонству. Его постоянство нас ошеломляет, порождает нервный кризис более мучительный, чем кризис ценностей. В век Просвещения прилагалось много усилий, чтобы вырвать общество из когтей великих людей. Сегодня мы, кажется, озабочены защитой от анонимности массы. Перед лицом богов Олимпа, еврейского или христианского Бога даже самые великие люди все же оставались людьми. В силу эффекта бумеранга при отсутствии богов великие люди с легкостью смогли сами превратиться в божества или героев, всемогущественных и всезнающих. Не будем этому удивляться. Английский историк Томас Карлейль предвосхитил данный феномен в своих произведениях, получивших резонанс сначала в философии, а потом и в науке. Он был уверен, что великие революции принадлежат прошлому: реформа Лютера, восстание пуритан
=(1
Общество революционное и общества нормальные
против английской монархии, наконец французская революция, которая венчает это движение. После этого последнего события мир, согласно английскому автору, нуждался в равновесии и смысле. Кто мог добыть их ему кроме героя? Герой находился в центре истории и культуры, чтобы дать импульс, которого все ждут, и возобновить движение.
'•Культ героев, низкопоклонное восхищение от глубины сердца, ревностное безграничное подчинение наиболее благородной, божественной ипостаси человека — разве это не источник, самого христианства?4 •>
Карлейль уподобляет героя святому и пророку, даже если у него мирская миссия. Эпоха страдает от их отсутствия. Но как узнать героя? Какие признаки позволяют отличить истинных пророков от ложных, устранить мнимых героев и сохранить тех, которые воплощают великую идею? Народ нуждается в них — тот народ, который Карлейль называет «слугами» и который позже станет массой. Два существенных свойства позволяют узнать героев: искренность и интуиция. Герои обладают ими в надлежащей пропорции и пользуются ими в своем противостоянии действительности. Ничто не вызывало у Карлейля большего презрения. чем механицистские теории политической жизни, которые обходят молчанием роль исключительных личностей. Он обладает поэтическим вдохновением и хотел бы придать своему голосу античное и языческое звучание. Но в нем слышится, как замечает немецкий философ Кассирер, эхо протестантской религии, «Полнт1гческая теория Карлейля в сущности лишь замаскированный и преображенный кальвинизм. Подлинной способностью наделены лишь редкие избранники. Что же до других, до массы отверженных, то они должны подчиняться воле этих избранных, руководителей от рождения»0.
Несмотря на ораторские украшения и вольное обращение с историей, это воззрение соблазнило и завоевало широкую публику. Оно таким образом вновь приобщило великих людей, созидателей наций, пророков религий и цивилизаций к духу времени и к тому. что называют мифом XX века. Оно обновило не столько ностальгию по временам, когда герой был мерой всех вещей, сколько логику ислючительного индивида. В этом можно видеть путь, приведший Ницше к сверхчеловеку, а психологию масс — к вождю. Тем же путем шел и Вебер, ибо его политическое и религиозное вдохновение питали те же источники и общее наследие
=(2
Машина, творящая богов
Карлейля. Резонанс, который получила его теория господства, объясняется в определенной мере тем, что она отпочковалась от мифа, который большинство презирает, не избегая вместе с тем его влияния. Ее сила в том, что она облекла в научные понятия живое и страстное убеждение. Благодаря Веберу идея, что великие люди формируют плазму нашей коллективной жизни и разрубают гордиевы узлы истории, перешла из поэзии в науку.
ЛЕГИТИМНОСТЬ, ЗАПРЕТНА КРИТИКУ И ГОСПОДСТВО ХАРИЗМЫ
Власть — вот действительный и неизбежный источник отношений между людьми. Мы видим ее повсюду: в школе и у домашнего очага, на рынке и в административных учреждениях и, само собой разумеется, в государстве и церкви. «Одни люди должны подчиняться каким-либо другим людям» — таков единственный категорический императив, общий для всех верований. Два аспекта характеризуют власть. Извне — это принцип порядка, который отделяет правителей от управляемых и указывает каким образом большинство должно подчиняться командующему меньшинству. Если институт строго следует ему, он подавляет у первых искушение командовать, а у вторых столь сильное искушение подчиняться кому-либо. Изнутри власть — это принцип действия, на которое рассчитывает общество. Она задает его членам цель и диктует им поведение, которого они должны придерживаться, чтобы достичь ее. Без власти невозможно осуществить принятые решения и требовать от индивидов необходимых для этого средств: времени, материальных ресурсов и иногда — как во время войн — человеческих жизней. Разумеется, всегда остается какое-то поле выбора и свободы, без чего господство было бы бесполезным. Но с того момента, как этот принцип начинает ослабевать, диктатуры дают трещины и рассыпаются в прах. Власть как бы становится бессильной, когда порядок поддерживается, но теряет способность действовать, подобно прекрасному и неповрежденному, но парализованному телу.
Здесь возникает вопрос об орудиях власти, который нам надо рассмотреть подробнее, чтобы приблизиться к нашему сюжету. Принцип порядка реализует такое своеобразное орудие, каким является насилие. Хотя оно иногда преображается до неузнаваемости, мы не можем отринуть его, отсутствие насилия или освобождение от него совершенно исключены. Когда его хотят скрыть, на самом деле его демонстрируют, когда насилие отрицается, в
=(3
Легитимность, запрет на критику и господство харизмы
действительности оно утверждается. «Любое государство основано на силе», — сказал однажды Лев Троцкий. Это всеобщая истина и никто ее не опроверг. В том, что касается принципа действия, власть напоминает постулат какой-либо науки. Его выбирают не на основе экспериментальных или теоретических доказательств, но исходя из очевидности, которую подтверждают ученые. Таковы постулаты о параллельности двух прямых линий, не пересекающихся ни в одной точке, в геометрии или о сохранении энергии в физике. Таким же образом «выбирают» постулат действия в обществе,чтобы оправдать ту цель, то основание, во имя которых и кому именно его члены должны подчиняться, те способы, которыми это подчинение осуществляется. Когда партия или политический деятель вырабатывают некий проект и предлагают его нации, каковы бы ни были их сиюминутные намерения, они, чтобы править, обеспечивают себя хартией. Тем или иным образом власть облекает себя моральным превосходством. Поэтому она никогда не предстает в грубом виде, как сила ради силы, как борьба ради борьбы.
Какой бы ни была власть, с которой люди имеют дело, возникает вопрос: «В каких условиях они подчиняются и почему? На какие внутренние оправдания и внешние средства опирается это господство?6». Вебер в числе этих условий называет прежде всего военную силу, например, политику, связанную с армией, или экономический интерес. Далее, на основании общепризнанного права, скажем, выборов или наследования, подчинение авторитету, лицу, призванному командовать другими. Следовательно, с одной стороны, насилие в различных формах, с другой — легитимность, оправдывающая и освящающая господство. Вот апостроф из Корана, иллюстрирующий этот контраст: «Бедуины говорят: «Мы верим». Скажите: «Вы не верите». Лучше скажите: «Мы покоряемся», пока вера не вошла в ваши сердца».
Внутренняя вера, дополняющая в различных пропорциях внешнее насилие, — вот формула легитимности. Согласно тому, что мы уже знаем, Вебер рассматривает господство — ив этом основа его теории — исключительно с данной позиции. Не в том смысле, что он пренебрегает экономическим или вооруженным давлением, но в том, что. чем больше доверия и любви внушают носители власти, тем более полных повиновения и возможностей командовать они достигают. Английский мыслитель Д. Раскин прав, когда он пишет: «Царь видимый может стать царем подлинным. если однажды он захочет оценить свое царствование своей истинной силой, а не географическими границами. Неважно,
=(4 Машина, творящая богов
что Трент отделяет от вас какой-то замок, а Рейн защищает другой, меньший замок, расположенный на вашей территории. Для Вас, царя людей, важно, чтобы вы могли сказать человеку: «Иди» и он пойдет, и сказать другому: «Приди», и он придет... Для Вас, царя людей, важно знать, ненавидит ли Вас Ваш народ и умирает за Вас или любит Вас и живет благодаря Вам» .
Независимо от причин подчинения, оно в конце концов тождественно доверию. Ниже мы вернемся к этому вопросу, чтобы понять его психический смысл. Здесь достаточно напомнить, что зерно сомнения у миллионов людей приводит к низвержению даже самого могущественного тирана. Диктатуры противоречат не только правам человека, но и подлинной природе власти. Постоянное насилие порождает апатию, безразличие и враждебность. Нельзя забывать и об осмотрительности, которую французский мыслитель Жан де Лафонтен назвал «матерью безопасности». На столь бесплодной почве не могут зародиться ни минимальное доверие, ни глубокая вовлеченность. В подобных условиях даже незначительное меньшинство может развеять страх и подточить еще остающиеся убеждения. Особенно если оно умеет убедить массы, что они правы, отказывая в доверии, которого от них требуют.
Отметим, что Вебер рассматривает господство именно под этим углом зрения и что все относящееся к интересу или силе является для него лишь дополняющим фактором.
«Чисто материальные и целерациональные мотивы союза между носителем власти и административным управлением, — пишет он, — означают постоянную относительную нестабильность этого союза. Как правило, к ним добавляются другие мотивы — аффективные и ценностно-рациональные. В исключительных случаях только эти последние могут быть решающими. В повседневной же жизни обычай и вместе с ним материальный, иелерационалъный интерес доминируют над ними, как они доминируют над другими отношениями. Но ни обычаи или интересы, ни чисто аффективные или ценностно-рациональные мотивы союза не могут создать надежных основ господства. Ко всему этому в нормальной ситуации добавляется более весомый решающий фактор: верование и легитимность»1'.
Короче, власть партии над нацией, учителя над классом, вождя над массой осуществляется при том условии, что нация, класс или масса верят в них, не оспаривают их легитимность.
=(5
Легитимностъ, запрет на критику и господство харизмы
Эта вера выражает давление общества на индивида, оно навязывает ему дисциплину и учит, что хорошо или плохо, верно или неверно, вплоть до того, что правила и ценности становятся в конце концов частью его самого, инкорпорируются в его конституцию. Он верит в то, во что от него требуют верить, и соответственно действует, побуждаемый невидимыми силами, исходящими от него самого, по крайней мере от его собственной воли. Власть, центром тяжести которой является такая дисциплина, легитимна. Немецкий социолог Юрген Хабермас дает ей более общее определение. На мой взгляд, оно в то же время исчерпывающе и поэтому я его воспроизвожу: «Легитимность политического порядка измеряется верой в нее тех, кто подчинен его господству»9.
Именно эту веру предназначены измерять еженедельные опросы общественного мнения, касающиеся наших политиков, или то. что папа римский ищет в далеких странах, когда он собирает там тысячи и миллионы людей. И именно эту веру имеют в виду. когда говорят, что президент республики имеет «право помилования». Легитимность в этих случаях так велика, что она спонтанно принимает облик личной любви. Она переносит индивидов в другую действительность, более теплую, интимную, и они не сомневаются, что сами выбрали и создали ее.
Доверие, следовательно, главная проблема господства. Но это доверие особого рода, которое не может опираться, как в иных случаях, только на чувство и мнение. Мы не поймем его полностью. если удовлетворимся столь расплывчатыми показателями. Удивительно, что столько социологов и политологов так же мало проясняют этот вопрос, как и сам Вебер. Каким образом доверие поддерживается вопреки колебаниям в настроениях и суждениях? В том, что касается доверия, постоянство является императивом. Это хорошо видно по той заботе, с какой правители стараются обеспечить себя преемниками и утвердить определенную доктрину. В этом отношении психологическое и субъективное содержание доверия предполагает социальную форму выражения. Необходимо уточнить этот момент. Несомненно, доверие по своей природе представляет собой согласие по поводу верований и ценностей. Но если согласие возникает из обсуждения и обмена аргументами. обладающими убедительной силой, оно не может опираться на них. Ибо оно нуждалось бы тогда в постоянном испытании своего влияния, дабы сохранять сплоченность членов группы и в любой момент получать их поддержку. Вера в согласие. в консенсус между- управляемыми и правящими, ее признание,
=(6
Машина, творящая богов
напротив, опирается как раз на отсутствие дискуссии. Другими словами, ее особенность в том, что она основана на запрете, молчаливом, но вездесущем запрете на критику. Этим способом общество избавляется от беспокоящих его споров и диссонансов, во всяком случае публичных. Определенные убеждения и правила жизни выделяются в особую группу и ставятся над всеми другими подобно тому, как золото вознесено над бумажными деньгами. Можно спорить о лучшей избирательной системе, но сам принцип выборов остается неприкасаемым. Можно устанавливать определенные ограничения свобод, и кодексы их устанавливают, например, кодекс прессы. Но сама свобода неприкасаема, и никто не осмелится стереть ее с фронтонов наших мэрий. То же относится и к равенству, от каких бы искажений ни страдало оно на практике.
Запрещенное для критики также не надо доказывать, как нельзя опровергать. В этой области каждый подчиняется обобщенному правилу: «Не спорь». Оно естественным образом отразилось в мысли итальянского философа Джамбаттиста Вико: «Сомнение должно быть изъято из любой доктрины, особенно из доктрины моральной». Ибо оно означает ущербность или слабость, которым можно противопоставить только силу, а не собственное убеждение. Можно было бы бесконечно перечислять примеры этого запрета, иллюстрировать его универсальность. Все спонтанно склоняются перед ним. Невидимое и неосязаемое препятствие, он проявляет свою силу принуждения в буйстве страстей, которые пробуждает в нас. Любой, кто робко пытается поставить под вопрос неоспоримое, встречает самое свирепое озлобление. Посмотрите, с какой быстротой церкви или партии отлучают за малейшее диссидентство и даже за спор, и вы поймете, о чем идет речь. В принципе утверждается, что право на критику запечатлено в наших законах и нравах. Это так, но совершенно очевидно, что запрет ограничивает это право, чтобы заставить уважать те и другие, легитимировать их власть. Это подразумевается неувядающими банальностями вроде «Права она или нет, но это моя страна», «Вне церкви нет спасения», или «Молчание — знак согласия».
Сила запрета! Перед ним безмолвны совесть и воля к проверке. «Но молчание, — писал датский философ Серен Кьеркегор, — или уроки, которые мы пытались из него извлечь, искусство молчать, является истинным условием подчинения»10. Молчанием, которое каждый умеет хранить в любой момент, мы- делаем себя заложниками покорности и выражаем наше доверие.
=(7
Легитимность, запрет на критику и господство харизмы
Я понимаю, что упрощаю дело. Тем не менее приходится признать, что запрет на критику не является достоянием лишь древней истории. Повсюду и всегда он обнаруживает — ив этом его особенность — существование легитимности и гарантирует ее. Ибо он ставит выше сомнения и возражения те верования и практику, которые необходимы для господства. Было бы неверно приравнивать такое молчание к незнанию или скрытности, которые якобы превращают нас, большинство общества, в невинных слуг силы, задрапированной символами. Не знак и не символ, власть коренится столь же в явно провозглашенном и недвусмысленном запрете, который делает ее непогрешимой в наших глазах, сколь и в насилии, призванном ее выразить .
Что побуждает нас бросать на людей власти взгляд полубеспокойный, полупрезрительный? Не разрыв между их словами и делами, хотя он проявляется постоянно в той демагогии, к которой они прибегают и в которой запутываются так часто и так быстро. А также и не недостаток порядочности, иногда столь очевидный вопреки добродетельным речам, слетающим с их губ. Все они выдают себя за людей, поднявшихся до своего высокого положения благодаря беспримерным чувству ответственности и мужеству перед лицом опасностей, подстерегающих их в неопределенной и угрожающей ситуации. Нет, наше замешательство порождено неким неясным, не поддающимся определению впечатлением. Постоянно, несмотря ни на что, мы готовы признать за ними все те достоинства, которых они не имеют, и отбросив в сторону наше недоверие, следовать за ними. Но подобно священникам. побуждающим верующих грешить против собственной веры, они вынуждают нас своими бесчинствами и ложью нарушать единственное правило придающее легитимность их авторитета-. Говорить значит не соглашаться. Ибо согласное молчание есть имманентное условие подлинной власти. Австрийский философ Людвиг Витгенштейн определил его емкой формулой могущества языка: «Надо молчать о том, о чем нельзя говорить».
Внедренный в каждое сознание, запрет выхолащивает сомнения и глушит сердечные перебои. Ибо власть, которую оспаривают и противоречиво интерпретируют, уже не власть. Люди и группы, которые сумели дольше всего сохранить авторитет, обязаны этим умению уберечь сферу принципов от контроверз и своевременно отвести их от нее. У власти вкус запретного плода, все хотят ее отведать, но лишь немногие смеют вкусить ее.
Вебера интересует не господство, но его уникальный характер. Экономика, семья, религия занимают определенное место в
=(8 Машина, творящая богов
социальном порядке и соответствуют постоянным интересам и принципам. Господство диффузно и обладает особым статусом. В качестве политического института оно ставит проблему метода: как управлять? Но в качестве отношения оно зависит о повседневной покорности, которая ставит проблему легитимности: во имя чего верить, выражать доверие? Если доверия начинает не хватать, руководители и руководимые испытывают нерешительность: руль корабля, например, государство, находится на своем месте, но в машинном отделении не достает энергии.
В наши дни такая ситуация наблюдается во многих странах Европы и Америки. Уже Вебера занимала эта проблема, он видел ослабление энергии в Германии, особенно в среде буржуазии. Замкнутая в своем профессиональном мире бизнеса и промышленности, она не сформировала ни кадров, ни интеллектуального инструментария, необходимых для уверенного управления нацией. В сущности оба класса были убеждены, что власть это то ли какая-то накипь, то ли пристройка к общественному7 зданию. Новый подход Вебера состоял в том, что он превратил власть в решающее измерение общественного бытия, эпифеномен стал полноправным феноменом. Все остальное идет отсюда: жизненные вопросы экономики, администрации и религии регулируются изнутри некоторой формой государства,которое навязывает свои решения. Чрезвычайно поучительно видеть, как марксисты прикасались к этому феномену и все-таки упустили его. После Вебера, в свете выработанного им воззрения на общество, движущие силы общественных изменений связаны уже «не с развитием производительных сил, как мог бы выразиться Маркс, но с психологическими мотивами правящих и управляемых»1'. Сказано немного размашисто, но главное действительно в этом.
Кратко резюмируя, можно сказать, что форму, которую принимает господство, обусловливают виды легитимности. следовательно, верования . Это краеугольный камень теории Вебера, оказавший наиболее заметное влияние на современную науку. Первый тип легитимности, которому он уделил максимальное внимание, рождается, как вы знаете, в период смуты и кризиса. Можно сказать, что он материализуется в аномальном и иногда в революционном обществе. Только перед таким обществом проблема обоснования легитимности возникает как абсолютно настоятельная, даже до появления власти. Разве не такой является она для формирующейся нации, для социального движения. мобилизующего своих сторонников,для церкви, возникающей из волнения сект вопреки установившейся традиции? Именно по-