II. Маргинальная система: коллекция

В словаре Литтре дается, помимо прочих, такое опреде­ление слова «предмет»: «То, что является причиной, пово­дом некоторой страсти. Преимущественно в переносном значении: предмет любви».

Будем исходить из того, что предметы нашего быта в самом деле суть предметы страсти — страсти частной соб­ственности, по своей аффективной нагрузке ничуть не ус­тупающей другим людским страстям; такая бытовая страсть нередко преобладает над всеми прочими, а то и царит в одиночестве, в отсутствие всех прочих. Это страсть размеренно-диффузная, регулятивная, и нам плохо изве­стно ее фундаментальное значение в жизненном равно­весии индивида и социальной группы, даже в самой их решимости жить. В этом смысле в определенный момент вещи, помимо своего практического использования, ста­новятся еще и чем-то иным, глубинно соотнесенным с субъектом; это не просто неподатливое материальное тело, но и некая психическая оболочка, в которой я царю, вещь, которую я наполняю своим смыслом, своей соб­ственностью, своей страстью.

ВЕЩЬ, АБСТРАГИРОВАННАЯ ОТ ФУНКЦИИ

Если я пользуюсь холодильником для охлаждения про­дуктов, то он служит практическим опосредованием — это не вещь, а холодильник. Именно поэтому я им не обладаю. Обладать можно не орудием, отсылающим нас к миру, но лишь вещью, абстрагированной от своей функции и соотне­сенной с субъектом. На данном уровне все предметы облада­ния причастны одной и той же абстракции и отсылают друг к другу в той самой мере, в какой они отсылают лишь к субъекту. Тогда они организуются в систему, благодаря ко­торой субъект пытается восстановить для себя мир как не­кую приватную целостность.

У каждой вещи, стало быть, две функции: одна — быть используемой, другая — быть обладаемой. Первая функ­ция связана с полем практической тотализации мира субъектом, вторая же — со стремлением к абстрактной са­мототализации субъекта вне мира. Эти две функции нахо­дятся в обратном соотношении. В предельном случае чис­то практическая вещь — машина получает социальный ста­тус. Или наоборот, вещь как таковая, лишенная функции или абстрагированная от своего применения, получает су­губо субъективный статус — становится предметом коллек­ции. Это уже больше не ковер, стол, компас или статуэтка — это просто «вещь». «Прекрасная вещь», — скажет кол­лекционер, а отнюдь не «прекрасная статуэтка». Не опре­деляясь более своей функцией, вещь квалифицируется са­мим субъектом; но тогда все вещи оказываются равноцен­ны в плане обладания, то есть страсти к абстракции. Одной вещи уже не хватает, для полноты проекта всегда требует­ся серия вещей, в пределе — их всеобъемлющий набор. По­этому обладание какой бы то ни было вещью несет чело­веку одновременно и удовлетворение и разочарование: за нею беспокояще проглядывает целая серия. Примерно то же самое происходит в плане сексуальном: если любовное отношение ориентировано на любимого во всей его еди­ничности, то любовное обладание как таковое удовлетво-

ряется лишь сменой предметов, или повторением одного и того же, или взаимной подстановкой всевозможных пред­метов. Только при более или менее сложной организации вещей, отсылающих одна к другой, каждая вещь делается достаточно абстрактной, чтобы переживаться в абст­рактном чувстве обладания.

Такая организация называется коллекцией. Обычные окружающие нас вещи сохраняют двойственный статус: их функциональность постоянно растворяется в субъек­тивности, обладание смешивается с применением в тщет­ных попытках достичь целостной интеграции. Напротив того, коллекция может служить нам моделью обладания — здесь эта страсть торжествует победу, здесь проза оби­ходных вещей превращается в поэзию, в триумфальный дискурс бессознательного.

ПРЕДМЕТ-СТРАСТЬ

«Коллекционерство, — пишет Морис Реймс, — это своеобразная игра страстей» («Странная жизнь вещей», с. 28). Для ребенка это зачаточный способ освоения внеш­него мира — расстановка, классификация, манипуляция. Активная фаза коллекционерства бывает, судя по всему, у детей семи — двенадцати лет, в латентный период между препубертатным и пубертатным возрастом. В момент по­лового созревания страсть к коллекционерству имеет тен­денцию пропадать, но нередко вновь появляется сразу же после. В дальнейшем же эта страсть чаще всего бывает у мужчин в возрасте после сорока лет. В общем, во всех случаях она четко соотносится с сексуальным состояни­ем субъекта; коллекционерство выступает как мощный компенсаторный фактор в критические фазы сексуальной эволюции. Эта страсть всякий раз взаимодополнительна с активной генитальной сексуальностью; однако она не просто подменяет ее, а знаменует регрессию к анальной стадии, выражающейся в жестах накопления, упорядоче­ния, агрессивной задержки и т.д. Коллекционерское по-

ведение не равнозначно поведению сексуальному, оно не имеет целью удовлетворить влечение (как фетишизм), однако оно может давать не менее интенсивное реакциональное удовлетворение. Здесь вещь всецело осмысляется как предмет любви. «Пристрастие к вещи заставляет рассматривать ее как сотворенную самим Богом; так коллекционер фарфоровых пасхальных яиц считает, что сам Бог сотворил для них прекраснейшую и оригиналь­нейшую форму, причем сделал это исключительно на ра­дость коллекционерам...» (Морис Реймс, с. 33). «Я без ума от этой вещи», — говорят коллекционеры, и все они без исключения, даже при отсутствии фетишистской первер­сии, окружают свою коллекцию атмосферой скрытности, затворничества, таинственности и лживости, где просту­пают все характерные черты запретных отношений. Именно такая страстная игра сублимирует это регрессив­ное поведение, вплоть до мнения, что человек, ничего не коллекционирующий, — «кретин и жалкий человеческий отброс»1.

Итак, сублимация коллекционера связана не с приро­дой собираемых им вещей (они могут варьироваться в за­висимости от возраста, профессии, социальной среды), но с его собственным фанатизмом. Этот фанатизм — один и тот же у богатого любителя персидских миниатюр и у со­бирателя спичечных коробок. В этом смысле нередко про­водимое различение «коллекционера» и «любителя» (один любит вещи в их серийной последовательности, другой — в их чарующе-единичном разнообразии) ничего не решает. И тот и другой наслаждаются обладанием вещами, осно­ванным на том, что каждый элемент, с одной стороны, аб­солютно единичен и тем самым эквивалентен живому су­ществу, в конечном счете самому субъекту, — а с другой стороны, может образовывать серию, то есть допускает бесконечную игру подстановок. Здесь налицо и квинтэс­сенция качественности и манипуляция количеством. Воз­никая из смешения разных чувств (осязания, зрения), из

1 Г-н Форон, президент общества собирателей сигарных колец (см. жур­нал «Льен», «Клуб франсэ дю ливр», май 1964 г.).

интимного отношения к избранному предмету, обладание связано также и с поиском, упорядочением, обыгрывани­ем и соединением вещей. Одним словом, в нем чувствует­ся аромат гарема, вся прелесть которого во взаимопроник­новении серийности и интимности (при том что один эле­мент всегда является привилегированым).

Человеку легче всего стать владельцем тайного сера­ля среди своих вещей. Отношения между людьми, осу­ществляясь в сфере уникальности и конфликтности, никогда не позволяют так тесно слить абсолютную еди­ничность и безграничную серийность; поэтому такие отношения всегда являются источником тревоги. Напро­тив того, в сфере вещей, последовательно-гомологичных элементов, можно обрести спокойствие. Разумеется, це­ной хитроумной ирреализации, абстракции и регрессии — но это неважно. «Вещь для человека, — пишет Морис Реймс, — это что-то вроде неживой собаки, принимаю­щей его ласки и на свой лад умеющей их возвращать, что-то вроде зеркала, верно являющего ему не реальный, а желанный образ» (с. 50).