Человек технический»: о взаимосвязях интернета и литературы

//http://expert.ru/expert/2012/02/chelovek-tehnicheskij_-o-vzaimosvyazyah-interneta-i-literaturyi/?n=29918

Традиционный взгляд на вещи мешает нам увидеть в интернете ключ к пониманию того, как и насколько изменился современный человек

К настоящему моменту об интернете написано немало. Обсуждаются его история, полная, как выясняется, нешуточного драматизма, его правовые аспекты, качественные характеристики, а также влияние на ситуацию в культуре в целом. Случается так, что оценка, продиктованная эмоциональным отношением, опережает сколь-нибудь взвешенное рассмотрение проблемы. Особенно когда интернет ставится в связь с традиционными способами культурного производства, и в первую очередь с литературой. Уже привычными стали разговоры о том, что интернет угрожает существованию книги, что он приводит к падению уровня грамотности и вообще к упадку нравов. Словом, интернет — зло.

Здесь не место разбирать природу этих и им подобных страхов. Вероятно, каждый, кто подключался к мировой сети, испытывал эйфорию, а на смену приходило острое разочарование. И все-таки трудно представить себе сегодня человека, который, побывав на этих просторах, так или иначе не обустроил бы собственного места в интернете. Под местом я понимаю не веб-страницу и даже не персональную нишу в виде блога или возобновляемых записей в социальной сети, но способы освоения этого необъятного пространства, где, несмотря на видимые эклектизм и хаотичность, всегда можно найти что-то для себя подходящее. Впрочем, речь не идет об одном лишь прагматическом использовании. Намного продуктивнее думать об интернете не в духе набросанной схемы — как о чем-то, куда мы входим по своему усмотрению и по отношению к чему всегда занимаем внешнюю позицию, — но как о среде, в которой классическое противопоставление субъекта и объекта перестает играть решающую роль.

Есть точка зрения, согласно ей современные средства коммуникации (или, как теперь говорят, современные медиа) являют нам модели и метафоры самой нашей чувственности, о которой без этих средств человеку ничего не известно (Фридрих Киттлер и др.). С определенными оговорками то же верно и для древних времен. Когда древние греки говорили, что человек философствует душой, имелась в виду tabula rasa, восковая табличка, на которую впервые стали наноситься письмена — благодаря принятию нового ионического алфавита. То есть метафора восковой таблички, используемая для определения души, указывает на вполне реальное расширение человеческого тела — его можно назвать техническим в широком смысле слова. Письменность доносит до нас философию в том виде, в каком мы ее знаем; она является нашим протезом, или, если вспомнить Флоренского, нашей органопроекцией.

Но в каких же отношениях находятся между собой интернет и современная литература? Уже в самой постановке вопроса угадывается подспудное противопоставление одного и другого. В нашем культурном регионе, несмотря на происходящие повсюду тектонические сдвиги, литература по-прежнему воспринимается как вполне традиционный институт — ее освящает фигура автора (писателя), обеспечивающая связность не только всему корпусу создаваемых им текстов, но и оторванному от реальности языку вымысла как таковому. Литература — это та привилегированная область смыслопорождения, утрату или размывание которой сегодня как раз и приписывают интернету. По крайней мере у нас.

Но можно посмотреть на литературу с другой стороны. В экспериментальных сочинениях прошлого, как и в образцах литературы современной, мы можем распознать то, что подрывает устоявшиеся представления о чтении. Каждому из нас время от времени попадает в руки «странная» книжка. В обобщенном виде этот опыт может быть представлен так: есть ситуации, когда не оправдываются наши ожидания — жанровые, например, и тогда замедляется скорость чтения, причем настолько, что на первый план выходит синтаксис в своей неожиданной плотности или не всегда желанной новизне. Сказать по-другому, литературный продукт перестает быть насквозь потребляемым, как любой другой товар, а потребимость безжалостно вторгается в саму формальную структуру повсеместно создаваемых произведений. Словом, привычный навык чтения нарушается, открывая измерение иного, будь то иной образ самой литературы или, шире, внелитературное в литературе.

Как бы ни называлось это иное — внешним, реальным или жизнью, — существует понимание, что в своих наиболее чувствительных формах литература угадывает то, что находится по другую сторону от литературных конвенций. По-видимому, в том и состоит определение современной — в расширенном смысле — литературы: она подходит к самой границе языка, то есть находит средства для выражения того, что к языку не имеет отношения. И в этом ее парадокс. Ибо для выражения такой внетекстовой реальности она по-прежнему пользуется языком как своим ближайшим средством. Пожалуй, именно давление трудноуловимых сил жизни, их вторжение в создаваемое по определенным правилам произведение и приводит к тому, что используемый в данном культурном контексте язык вдруг как будто выходит из-под власти писателя, взрываясь неологизмами, подчиняясь неизвестным до этого ритмам, становясь многословным или, наоборот, похожим на речь больного афазией, опускающего либо грамматические связки, либо существительные. Литература модернизма, обратившая взгляд на самое себя, отделившая язык как выразительное средство от содержания передаваемых с его помощью художественных сообщений, впервые поставила эту проблему.

Если заострить тезис, то современная литература — даже если это всего лишь представление об общем векторе ее развития — открыта вторжениям со стороны того нового, для определения которого у нас нет готовых слов или понятий. Согласно философу Жилю Делёзу, еще предстоит изобрести «малый народ» (это касается как героя литературного произведения, так и собственно читателя), для которого чтение будет предприятием рискованным, не гарантированным охранительной тенденцией со стороны самой литературы. Ведь не секрет, что вопреки новому образу литературы, восходящему к Малларме и Бодлеру, мы по-прежнему воспринимаем чтение как практику, в своей основе безопасную. Классическая, мажоритарная модель чтения господствует по сей день, а это значит, что читатель — как и находящийся на другом полюсе автор — остается фигурой суверенной: в качестве наблюдателя (теперь еще и потребителя) он следит за развертыванием повествования и имеет дело с законченной формой, идет ли речь о произведении в целом или о его отдельных частях.

Итак, приходится констатировать, что и интернет, и саму литературу мы зачастую понимаем так, как если бы радикальные перемены, происходящие сегодня с человеком и затрагивающие сами основы его существования, не повлияли на способ нашего мышления, в том числе и относительно этих явлений. Мы живем по-новому, а думаем по-старому. Нам очень трудно отказаться от классической модели познания, основанной на доминирующей роли субъекта и его способности создавать представимый, или подлежащий созерцанию, объект. Однако реальность интернета и опыты современной литературы требуют от нас пересмотра именно этих позиций. Идея малой литературы Делёза сводится, в сущности, к тому, что читатель читает всегда не один: мало того, что опыт чтения оказывается деиндивидуализирован, он еще и разделяем теми, кто по ходу чтения не перестает меняться, — подобное вторжение другого в нас самих Делёз называет становлением.

Эта теоретическая подсказка может быть очень продуктивной для интерпретации самого интернета. Иначе говоря, если мы перестанем относиться к интернету как тексту в старом смысле слова (включая гипертекст), если мы откажемся его читать и потреблять по вполне себе классическим моделям (вообразим хотя бы такую возможность!), тогда мы сможем разглядеть в интернете не только протез, компенсирующий несовершенство человека, но и свое­образную матрицу, по которой скроены наши органы чувств. Но в этом случае не надо бояться потерять дистанцию, став частью самого объекта изучения. Не надо бояться... раствориться в интернете! Ведь даже повседневный опыт пользователей интернета подводит нас к практическому постижению того, о чем мы можем прочитать у теоретиков, а именно к переживанию общения как полноправного аффекта. Дело не в том, что пользователь время от времени становится анонимным участником разного рода сообществ (аффект стирает индивидуальное). Дело в том, что, участвуя в них, он подчиняется внутренней логике коммуникации, безразличной к ее содержанию. А эта логика является безусловно связующей — она контагиозна, то есть заразительна. Так, эффектом коммуникации может быть новая разновидность литературного письма, а может — политическое действие...

До сих пор мы двигались по неочевидному пути, предположив, что литература способна служить объяснительной схемой для процессов, происходящих в интернете. Правда, литература понималась далеко не традиционно. Напоследок отмечу еще один возможный подход к проблеме связи интернета и литературы. Возвращаясь в более привычный регистр литературы и интернета как самостоятельных предметных областей, выскажу предположение, что сегодня мы вообще имеем дело с новым типом литературной продукции. Ее отличительная особенность в том, что она необходимо опосредована образами, порождаемыми массмедиа, включая, конечно же, и интернет. Это можно понимать так, что литература лишается свойственного ей языка и заимствует его у современной визуальной (массовой) культуры. Иными словами, она на свой лад реализует предписание Делёза — хотя бы в том, что касается восприимчивости к внешнему или другому в отношении ее самой. В самом деле, по старым меркам нет ничего более постороннего языку литературы, чем видео, комикс, сериал, телевизионная картинка и даже реклама. Между тем именно эти формы, в которых узнаёт себя современный зритель — причем вместе с множеством таких же, как он, — именно они и составляют неосязаемую ткань сегодняшней литературы.

Одним из следствий подобной трансформации является то, что литература утрачивает глубину. Под глубиной можно понимать как психологическую прорисовку персонажей, так и смысл, который читателю надлежит извлечь из прочитанного. Сегодняшнее чтение становится поверхностным. Впрочем, слово «поверхностный» не следует воспринимать с тем негативным оттенком, который привычно за ним закреплен. Скорее это способ описания чтения как изменившейся культурной практики. Отныне все эффекты литературного текста располагаются на поверхности записанных в нем слов. Конечно, слово никогда не перестает означать, то есть в конечном счете отсылать к предмету или идее, которые не даны нам напрямую. Но, читая современные тексты, мы словно удовлетворяемся первым — ближайшим — слоем значений, забывая о семантических глубинах языка. Более того, что-то происходит и с самим воображением. Известно, что Бодлер оплакивал изобретение фотографии потому, что этот род изображения предъявлял зрителю все без остатка, не оставляя неясностей, которые требовали бы интерпретации, а стало быть, подключения инстанции воображения. Не берусь проводить прямую аналогию с современной нам литературой, но полагаю, что коллективное воображаемое куда активнее включается тогда, когда толчком к его пробуждению становится все-таки зрительный образ. (Здесь нет возможности подробнее развивать этот тезис.)

Как бы то ни было, современная литература содержит в себе вполне определенное, хотя и зашифрованное сообщение. Если придерживаться консервативной версии об упадке духовности, то попробуем взглянуть на дело с другой стороны. То, что «душа» сегодня плохо описывает человека, следует понимать как указание на некоторый антропологический сдвиг. Ведь в конце концов «душа», вместилище сокровенного и потаенного, — это лишь еще один вариант глубины. Утрата души (оба слова следовало бы поставить в жирные кавычки) означает только то, что для понимания человека нужна принципиально новая модель. Современные средства коммуникации, к которым по способу существования примыкает и литература, наглядно показывают нам, как устроена чувственная и интеллектуальная жизнь «человека технического». Надо лишь научиться это видеть.