Посвящаю детям давней войны 1 страница
Мать вещей
АНДРЕЙ ЕМЕЛЬЯНОВ-ХАЛЬГЕН
Кенигсберг и Ракита
Посвящаю детям давней войны
1. РУССКОЕ
На расквашенной осенними дождями дороге трясся воз, доверху груженный мешками с мелкой картошкой. Сквозь пергаментную кожу тощей лошадки серели ее старые кости. Было видно, что ей уже глубоко безразлично, куда передвигать свои раскрошенные копыта, в стойло, или, к примеру, на живодерку. Пропитанные водой тучи с размаху хлестали неприветливую глинистую землю, и она раскрывалась новыми лужами, в которых темные облака могли увидеть самих себя, да птиц, улетающих за лучшей долей.
Неблагодарные поля, успев за короткое лето впитать в себя многорукую человеческую силу и породить на свет лишь немного мелкой картошки, быстро пустели. Скоро они укроются снежным одеялом, из-под которого выберутся только на будущий год, и опять подставят свои худые бока людским рукам, и снова разродятся пригоршней некрупной картошки.
Такая жизнь была в колхозе «Ракита», в который входила одна-единственная деревушка, запертая в болотно-лесистый угол мира. Зимой сюда можно было добраться по зимнику, летом – по одной-единственной дорожке, змеящейся между топями. В одиночку по ней никогда не ездили – опасались болотников да кикимор. Осенью да весной деревня для всего мира делалась местом, до которого ему не ближе, чем до Луны.
Как в этих краях появились первые русские люди, и почему они забрались в этот мокрый закуток, никто из деревенских не знал. Живут себе и живут, как жили их деды. Прежде никто из ракитцев из своей деревни далеко не ходил, даже рекрутскую повинность налагать на деревню, и то всегда забывали. Потому и некому было и рассказать, хуже живется в дальних краях или лучше. Но настало время, и все изменилось. Люди прознали про каменные города да про синие моря, и стали из деревушки потихоньку исчезать. Кто – в армию, кто – на городскую стройку, кто – на завод. Так и осталось на всю Ракиту два парня, Володя – дурачок, да Колька однорукий.
Опять заморосил дождик, и с пропитанного глиной да навозом хвоста лошадки закапали грязноватые капли. Девушка Люба, которая вела лошадку под уздцы, вытерла пот со лба и поправила платок на голове. Потом она повернула голову к глянувшей с холма церкви, и размашисто перекрестилась. Церковь была действующая – какая-то комиссия по атеизму так и не добралась до Ракиты. Говорят, она потонула ни то в холодных водах ближайшего болота, ни то в горячих самогонных струях захудалого райцентра. Как бы то ни было, живого атеиста Ракитцы в глаза так и не увидели, зато все хорошо знали батюшку, старенького отца Варфоломея.
Хромая на все четыре ноги, лошаденка доковыляла-таки до колхозного амбара. Володя, посмеиваясь ни то над мешками, ни то над Любкой, ни то над всем, что попадалось ему на глаза, принялся разгружать.
- Чего ржешь?! – сама собой спросила Люба, даже не взглянув в сторону Вовы.
- Ы – ы – ы! Лужа – как заяц, а кобыла копытом ему еще хвост прилепила! Хы-хы-хы!
Любушка равнодушно посмотрела под ноги кобылы. И в правду там была лужа, очень похожая на зайца.
Вскоре Люба отправилась домой, то есть в покосившуюся старую избенку, срубленную еще ее дедом. Подновить ее непросто, бревна надо было вести издалека, ведь в этих краях все деревья кривые и худосочные. После смерти отца никто не мог сделать такую работу, разве что старший брат Любы. Но тот уже давно ушел в армию, да так там и остался, похоже – навсегда. Вместо него в родных краях сохранился лишь его отпечаток – фотография. Не знакомые с этим городским изобретением ракитцы почему-то думали, будто фотокарточка держит в себе часть души Кирилла, которая притянет и остальную его душу, и он вернется. Когда это случится, никто не знал, но многие полагали, что возвращение Кирилла случится незадолго до его смерти, и кости Любиного брата лягут рядом с костями родителей и дедов. Любушка в эти россказни не верила, но немного гордилась тем, что имеет в своем доме единственную на всю деревню фотографию, и держала ее в горнице на самом видном месте.
Когда Люба подошла к избе, то увидела, что ее мать и соседка сидят на завалинке, и оживленно беседуют.
- Война будеть! – заявляла соседка, - Хоть газеть не читаю, кина раз в лето приезжаеть, а все же знаю. Сердечком чую!
- Да типун тебе на язык, Фекла, - отвечала мать, - Кому воевать-то?! Лешим с водяными, что ли? Что вражина у нас позабыл? Картоху нашу, что ли?!
- Ну, это я не знаю. Но, небось, он не к нам пойдеть, а в города, где заводы всякие. А нас заодно заденеть, как мы ему на дорожке попадемся. Пнеть, как камешек, лаптем, и дальше пойдеть.
- Эх, Фекла, разве у них лапти?! У них же сапожищи, нам ведь в кине показывали!
- Ну, сапожищи, какая разница?!
- Что, по-твоему, вражина вроде Вовки нашего, дорожку хорошую себе не найдет, и прям через болотину попрется?!
- Я не знаю… Просто сердечко так чует…
И тут мать увидела Любу:
- Что, все картоху возишь?!
- Вожу…
- Чего ее возить?! Ты лучше давай, к брату. Может, кашеварка им там, в солдатчине нужна?! Еще я слыхала, в чудских краях рыбацкий колхоз открывают, так ты давай, к ним, всяко лучше, чем у нас. А то останешься тут, так за кого пойдешь, ведь не за Вовку же. Вот и просидишь весь век в девках!
Входя в пахнущее мышами и гнилью нутро избушки, Любушка покорно кивнула. Но она чуяла, что покинет родные края еще очень не скоро, если вообще когда-нибудь их покинет…
2. НЕМЕЦКОЕ
Не знала она, сердешная, что в далеких германских землях, в городе Кенигсберге, подрастает паренек по имени Отто.
На одной из улиц тевтонского города Кенигсберга стоял прочный каменный дом, сложенный из крупного кирпича по всем правилам германской добротности. Насколько твердой была наружность дома, столь же мягкой была его внутренность. Все его комнаты изобиловали пушистой плюшевой мебелью и многочисленными цветами, а по покрывающим полы коврам были разбросаны мягкие игрушки. Среди мягкости неживой бегала мягкость живая – пушистая собака породы шпиц и такая же пушистая кошка. Хозяин дома, Вильгельм Краузе, работал инженером на заводе, и ему казалось, будто непрерывный грохот и звон железа впитывается в его плоть и кровь, превращая их во что-то нечеловеческое, чужое даже для него. Поэтому дома он жаждал мягкости и тишины, которые выпьют из него впрыснутые заводом дурные железные соки и напоят его сердце живой водой покоя и уюта.
К своим обитателям домик был до того тепел и ласков, что из него не хотелось выходить даже в ближайшую булочную. Стоит ли говорить, что для маленького Отто Краузе родной дом был продолжением собственного тела, которое так же от него неотделимо, как и родная кожа.
Все детство Отто проплавал в ласковом пушистом лабиринте, встречаясь с мягкими животными и мягкими игрушками. Отто не мог и помыслить о каком-то ином мире, где много тяжелых, холодных и острых вещей, могущих больно ранить, и даже убить. Самым острым предметом, который он тогда видел, был безобидный шпиль кирхи, увенчанный крестом. С друзьями-мальчишками они часто любовались тем шпилем, часами дожидаясь, когда за него зацепится рассеянное облачко.
Но была все-таки в семействе Краузе небольшая странность, которую Отто почуял лишь тогда, когда немного подрос, и стал играть с соседскими детьми. Оказалось, что он знает какой-то таинственный язык, который совсем не похож на его родной. Младший Краузе, почувствовав в себе эту удивительную способность, которая прежде казалась ему такой же естественной и родной, как пять пальцев на руке, очень смутился. Но он сразу вспомнил, что на «секретном» языке он часто говорил с отцом, и тот ему спокойно отвечал, лишь немного улыбался. Отто поспешил к отцу.
- Папа, что это за слова? – сразу спросил Отто и назвал несколько слов, которые никто из окружающих не понимал.
- Ха-ха-ха! – засмеялся отец, - Это – русский язык!
- И кто на нем говорит? – не понял младший Краузе.
- Русские! – ответил Краузе старший, - Есть такой народ, который живет почти рядом с нами, на востоке. Там очень холодно зимой, и нам в тех краях жить тяжко, но они до того крепкие, что им – хоть бы что, даже поют и танцуют… Вернее, не танцуют, а пляшут. Весело прыгают под музыку. Твой дедушка у них много лет прожил, инженером работал и по всей их стране ездил. Она такая большая, что для них как от нас до Берлина – это совсем рядом. Через их страну паровоз не останавливаясь может целую неделю ехать, и то не проедет. И чего там только нет! Есть и горы, не такие, что ты у тетушки в Баварии видел. Там горы – так до облаков, а поля – размером с море, а уж если в их лесу человек заблудился, то считай, умер. Больше его никто не увидит и не найдет!
- В лесу?! – удивился Отто, - Но ведь там дорожки есть, и стрелочки со словами. Что у них, дорожек нет?!
- Да если все дорожки всего мира в Россию увезти и по русским лесам растянуть, между ними по целой Пруссии влезет! А уж указателей на них и вовсе не набрать…
- Наверное, эти русские очень страшные, раз сами в таком страхе живут! Ой, я их боюсь, лучше бы ты мне про них и не говорил!
- Чего их бояться?! Такие же люди, как мы, даже очень на нас похожи. Ты же вот знаешь их слова, и тебе что, страшно?!
- Нет, конечно, - по-детски усмехнулся Отто, - А они, русские, к нам не придут?!
- Да нет, конечно. Зачем мы им, если их землям и так края нет?!
- Папа, но откуда все-таки я знаю их слова?!
- Да дедушка тебя научил, когда ты был совсем маленький. Он тогда еще жив был, но потом умер. Дедушка считал, что лишних знаний не бывает, и знать какой-нибудь язык всегда полезно. Он и меня ему научил.
Отто подумал, что он, такой крохотный, уже знает то, чего никто вокруг не знает, и ему стало радостно. Но, вместе с тем, его сознание доверху наполнилось словами «Россия» и «русские». Едва научившись читать, маленький Краузе засел за толстую книгу «История России», которую нашел в старых книгах дедушки, которые хранились на чердаке. Как известно, немецкие семьи не любят что-либо выбрасывать без веской причины.
Вернувшись домой из школы, Отто разваливался в мягком кресле, и погружался в мир закованных в железо воинов иного народа. Во всех сражениях он был неизменно на стороне русских, а когда дочитал до войн Александра Невского, то расплакался и больше не стал читать. С тех пор он страстно увлекся математикой, за что все время получал похвалы от своего отца.
- Молодец, - говорил Вильгельм, - История – дело скользкое, она с политикой дружит. А политики сегодня так прикажут, завтра этак, и ты либо подстраивайся под них, либо – помалкивай.
- А математика?
- Математика – наука точная, в ней если что есть – то навсегда, и неважно, кто стоит над тобой.
Отто продолжал решать многоэтажные уравнения, пачкаясь чернилами и ломая карандаши. Хитросплетения математических вычислений покрывали пространство всех его тетрадей, и даже заползали на поля самых разных книг. Конечно, до ушей младшего Краузе долетали слова учителей других наук, но он обыкновенно не принимал их близко к сердцу. Разве что запомнил, что народы бывают хорошие и плохие, а один из живущих на земле народов и вовсе мерзкий. Но про русских на том уроке ничего не говорилось, они опять остались в таинственном пространстве, куда не проникает даже взгляд мудрого учителя. И младший Краузе решил вовсе забыть про то, что на Земле существует эти непонятные люди. Зачем забивать голову бесплодными размышлениями, если она вместо этого может с превеликим удовольствием пощелкать умственные «орешки», интересные задачки?!
Единственный день, когда Отто отвлекся от математики, был днем веселым, торжественным. По радио слышался несмолкаемый гул фанфар, а все дома обросли крыльями красных знамен с завораживающими сердце, будто летящими, свастиками. Тогда семья Краузе в полном сборе впервые за долгое время сходила в кино, и посмотрела удивительный киножурнал о том, как был повержен лютый враг Империи, злосчастная Франция.
- Теперь англам хана, - радостно потирая кулаки, приговаривал Вильгельм, - Пара недель – и от них пыли не останется! Допрыгались, гаденыши! Паразиты, торгаши несчастные!
- Давайте в Париж съездим, - предлагала мать Эльза, - Ведь он – цел и невредим, там и камушка не упало. Наверное, и магазины открыты, духи купить можно, а вы с Отто вина хорошего попьете.
«Я Эйфелеву башню своими расчетами проверю. Говорят, у лягушатников с математикой плоховато», хитро улыбнувшись, про себя добавил Отто.
- Пожалуй, летом можно будет поехать, - пожал плечами Вильгельм, - А пока у меня работа. Отто тоже учиться надо, в Университет поступать.
Школа закончилась. Отто ступил под гулкие своды математического факультета Университета, именуемого в честь его основателя Альбертиной. К тому времени он полюбил математику уже настолько, что решил жениться лишь на той девушке, которая услышит в сухих строках формул ту мелодику, которой вовсю наслаждается он. Была та мысль неслыханно мудрой или окончательно дурной, сказать сложно, но никакого влияния на дальнейшую жизнь Отто она уже не оказала.
В теплый летний день Отто пришел домой необычайно радостным. Все экзамены за курс он сдал на «отлично», и ему казалось, будто в самом его сердце расплылась широкая радуга. Поглядывая на украшенное многочисленными шпилями небо, он вошел в родной дом, и тут же встретил отца, который пребывал в мрачнейшем настроении. Отто невольно отпрянул от своего родителя, и в душе рассердился на него за то, что тот не способен разделить радость сына, и отчего-то решил вылить на него бочку своего личного горя.
- Беда, сынок, - немного виновато проговорил родитель, - Война началась.
- Война давно идет, - пожал плечами Отто, - И победа уже близка. Ты же сам говорил!
- Нет, сынок, другая война началась. С русскими. Русские, как говорил мне папаша – люди очень добрые, но горе тому, кто их разозлит… Ведь у них вся жизнь – одни крайности, и ярость у них тоже будет крайней, окончательной. Такой, что от нашего мира и пыли не оставит!
Весь вечер Вильгельм пил в одиночестве шнапс, и громко повторял молитвы, прося в них небесного заступничества за несчастную Германию, родной город, родной дом и родную семью. Но Отто его не слушал, он ходил по дому, и ронял на привычные с детства вещи частые слезы. Он еще до конца не понимал ужаса случившегося, но чувствовал, что его жизнь уже захрустела, готовая сломаться, как зеленая веточка под руками маленького хулигана.
На следующий день Отто заметил, что все газеты запестрели карикатурами, изображающими русских в виде ужасающих зверей. Где – с клыками, где – с хвостом, где со страшными, удушающими лапами. Увидев несколько таких карикатур, молодой математик вздрогнул. Их содержание плохо сходилось в голове с тем, что рассказывал об этом народе отец. «Неужели они и в самом деле такие?! Но они ведь – люди, а человек таким не может стать, что бы с ним не случилось!»
Люди говорили о страшных боях, идущих где-то на востоке. Огромные потери, тысячи убитых и раненых. Мог ли представить себе такое кровопролитие паренек, который не видел большей крови, чем от нечаянного пореза собственного пальца, да от крысы, раздавленной крысоловкой?!
Чтобы как-то успокоиться, Отто решил встретиться с друзьями в большой старинной пивной, где пиво подавалось в традиционных глиняных кружках. Что может быть спокойнее, чем разговор в дружеской компании о девочках, да о веселых студенческих приключениях. И вот они собрались.
- Слышали, русские Берлин бомбят, - сказал друг по имени Вальтер.
- Что, наш Берлин разбомбили?! – округлил глаза Георг.
- Да нет, конечно. Пару бомб сбросили, и их сбили. Но, выходит, у того дикого народа есть такие самолеты, что и до нас достать смогут… Только им придется их побольше сделать. Но за этим дело не станет, ведь народу у них – полно, в три раза больше, чем нас!
- Будет мобилизация, - вздохнул известный пессимист Гюнтер, - Без нее – никак. И все мы там побываем, а то и косточки свои там сложим…
- Может, обойдется? – неуверенно промолвил Отто, - Ведь я слышал, что русских хоть и много, но начальники у них – дурные, воевать не умеют. Уже миллион их к нам в плен попало.
- Дурные начальники… Да такой ораве и самый дурной начальник нипочем, - шепнул Гюнтер, - Ведь даже в драке трое одного всегда завалят.
Из пивной Отто шел в еще худшем настроении, чем прежде. В его жизнь вошло новое слово – «мобилизация», которое он представил себе в виде гигантской когтистой лапы, вытаскивающей несчастных людей из родных домов, уютных городов, и бросающей их в ледяные пустыни страшного востока. Напрягать свои тщедушные силы бесполезно, лучше вообще расслабиться, ведь твоя силенка против мощи мобилизации – все равно, что вся муравьиная ярость против одного человеческого пальца.
Целый день Отто раздумывал над своей судьбой, и к вечеру принял решение. Если мобилизации не избежать, надо повернуть ее в свою пользу, и вместо страшного востока отправиться на убогий запад, где флот Рейха вот уже три года отправляет ко дну корабли хитрых и жадных англов. Нет сомнений, что лучший в мире флот Рейха скоро покроет дно ночного океана обломками вражьих посудин. Закрывая глаза, он уже представлял себе покрытую мелкими водорослями гладь чужих морей, и мысленно молился, чтобы не найти в тех холодных пучинах свое последнее пристанище.
Поплакав пару дней о любимом доме и любимом городе, Отто отправился в тыловое управление Крайзмарине, где написал прошение о мобилизации. Пожилой моряк, похожий на списанный и приспособленный под склад боевой корабль, внимательно изучил это прошение, а потом принялся задавать Отто разные вопросы. Между прочим, он спросил Отто и о языках, которыми тот владеет. Ему бы промолчать, но он возьми да и ляпни, что с детства знает русский язык. Будто какая-то вражеская рука его за язык схватила. Отто быстро понял свою ошибку, и прикусил язык, но было уже поздно.
- Значит, Вы, молодой человек, знаете русский?! А не кажется ли Вам, что больше пользы Вы принесете в рядах Вермахта, чем у нас?! Решено, я отправляю Ваше прошение в тыловое управление Вермахта!
У каждого немца, как известно, есть особое чутье, которым он безошибочно распознает тот случай, когда спорить бесполезно. Сработало это восьмое чувство и сейчас, когда Отто, поклонившись, зашагал вон из кабинета. Когда он шел домой, то чувствовал, будто невидимая огромная лапа подталкивает его в спину, и разворачивает его в ту сторону, где страшный восток распахнул свою клыкастую, всепоглощающую пасть.
Через месяц его вызвали в тыловое управление Вермахта, где ему сообщили, что Отто, как математик, направляется на трехмесячные офицерские артиллерийские курсы, чтобы получить звание лейтенанта и принять под командование огневой взвод 150 миллиметровых гаубиц. Краузе послушно кивнул и зашагал на курсы. Ожидание встречи со страшным востоком и его свирепым народам за прошедшие дни так прочно вошло в его плоть и кровь, что стало, как будто, частью самого Отто, жившей в нем с самого его рождения.
Курсы располагались в самом Кенигсберге, и в свободные минуты Отто мог с грустью поглядывать на шпили славного города, с которым он очень скоро должен будет расстаться. Быть может – навсегда. Чтобы меньше грустить, Краузе принялся со всем старанием осваивать новую для себя профессию.
Изучение материальной части и расчет стрельбы дались ему, как математику, необычайно легко. Не составило большого труда и освоение метеорологии, топографии, химии взрывчатых веществ. Обращаться со стрелковым оружием он тоже научился весьма быстро. Хуже обстояло дело со строевой подготовкой. Но преподаватели, понимая, что их курсантам на фронте эти навыки едва ли пригодятся, а до Парада Победы вряд ли кто-нибудь из них доживет, особенно не усердствовали.
Когда летящий с просторов Балтики ветер гонял по улицам Кенигсберга золотые листья, Отто получил диплом об отличном окончании офицерских курсов. Краузе понимал ничтожество этой крохотной радости, и, тем не менее, все равно радовался. Через пару дней он получил назначение в формирующийся артиллерийский полк, где из лейтенанта сразу превратился в обер-лейтенанта, командира батареи 150-миллиметровых гаубиц, основы огневой мощи Вермахта.
В свободное время он гулял по улицам родного города, и ощущение того, что каждый его шаг делается в последний раз, не давало ему покоя. Осенний дождь то и дело окроплял стены старинных домов, и его капли сползали с них подобно слезам. Город о нем плакал. Потом дожди сменились мокрым снегом, и снежинки, прикоснувшись к каменным стенам, так же порождали из себя слезы. В один из этих дней он и встретил девушку с длинными белыми волосами, которая носила Вагнеровское имя - Брунгильда. Она стояла на набережной реки Прегель и водяные брызги, подобно слезам, растекались по ее не крашеному, бледному лицу. Брунгильда повернулась к нему, и он тут же почувствовал, что ждала она его. Но как можно ожидать человека, который уже через три дня должен исчезнуть, провалиться в ненасытное чрево востока?!
В последний миг своей жизни он вспомнил ее синие глаза, которые как будто предназначались для того, чтобы жадно смотреть в сторону восходящего Солнца, и вечно ждать возвращения того, кто ушел. Они пробыли вместе всего три дня, и каждое их мгновение горело жаром той любви, которая может полыхать только тогда, когда над ней занесен топор по имени разлука.
Но вот на закате одного из ноябрьских дней перед Отто вырос длиннющий товарный состав. В голове поезда было несколько пассажирских вагонов для офицеров, за ними – теплушки для солдат, а дальше – платформы с зачехленными орудиями, тягачами и грузовиками. Железо замерло в готовности. Оно смутно предчувствовало ту свою судьбу, ради которой оно выплавлялось, но пока еще оставалось девственно мирным и холодным. Ни в чем не повинный поезд вбирал в себя массу невиновного металла и невиновных людей, чтобы за тысячу километров отсюда выбросить свой груз в чужую землю, где он обратится в огнедышащую смерть.
Отто встал на подножку вагона и в последний раз поцеловал Брунгильду.
- Я буду тебя ждать, - тихонько сказала она, и Отто сразу понял, что она не лукавит.
Действительно будет. Эта удивительная девушка словно создана для ожидания, и он даже подумал, что она полюбила его лишь за неизбежность скорого расставания. Встретились бы они в другое время, когда Отто оставался бы студентом-математиком, то, наверное, прошли бы мимо друг друга. Отто – к своим формулам, Брунгильда – к тому романтическому герою, с которым придется расстаться.
Отто улыбнулся и напел арию из «Тристана и Изольды», оперы, которую они с Брунгильдой одинаково любили. В этот миг поезд тронулся, и дома Кенигсберга поплыли прочь, на запад, а с востока на поезд нахлынуло безразмерное звездное небо. Постучав колесами по стрелкам, поезд оставил за собой огни Кенигсберга, и выехал в каменистые поля Восточной Пруссии.
- Вас, герр обер-лейтенант, вызывает к себе герр полковник, - сообщил вышедший в тамбур адъютант.
Отто отправился в купе командира. Там его встретил полковник фон Дитрих, типичный прусский аристократ, полноватый и лысый, с щегольски закрученными усами. По нему было видно, что война для полковника – это искусство, которое вполне самодостаточно. Кто в этой войне противник – вопрос второстепенный, как сорт холста для искусного художника. Главное же для полковника состояло в том, чтобы через перемещение людей и техники и их воздействие на противника реализовать себя, создать военный шедевр, который потом войдет в исторические книжки вместе с его именем.
- Зиг хайль, герр полковник, - по-уставному приветствовал своего командира Отто.
- Здравствуйте, герр Краузе, - ответил полковник, - Я наслышан о Вас как о талантливом артиллеристе. Но, кроме того, я еще слышал, что Вы – человек эрудированный, знакомы с русской историей и русским языком.
- Язык немного знаю, - подтвердил Отто, - А историю давно изучал, но потом – бросил.
- Понимаете, у нас нет инструктора по национал-социалистическому воспитанию, не успели прислать. Так не могли бы Вы временно исполнить его обязанности?
- Что от меня требуется?
- Рассказать солдатам, зачем мы воюем, для чего сейчас едем на восток. Только так, чтобы объяснить, что наше дело – правильное.
- Есть, - ответил Краузе и отправился в свое купе.
Там он извлек пропитанную пылью книжку про русскую историю, которую читал еще в далеком и почти забытом детстве. Почитав ее, а, затем, подкрепив свои знания пропагандистской брошюрой, которая выдавалась каждому офицеру, Краузе подготовил речь. На следующем же полустанке он отправился в первую солдатскую теплушку, и там поведал свой рассказ про Россию.
«Тысячу лет назад в низовьях Волги было государство, именуемое Хазарским каганатом, или Хазарией. Там жил народ, похожий на нынешних турков, но власть над этим народом захватили евреи. При помощи своей магии и тайных заклинаний они заставляли тот народ воевать в своих интересах и грабить соседние народы, отдавая все награбленное им. Страдали от того государства, прежде всего, русские. И наступил день, когда великий воин, русский князь Святослав, повел свое войско на Хазарию. Хазары, оглупленные евреями, сражались за своих поработителей, и Святославу пришлось сперва побить их, а потом уничтожить главных недругов, врагов как русских, так и хазарских. Но части евреев удалось спастись, и они спрятались среди русских, сохранив не только свою кровь, но и свои жуткие знания о том, как превратить человека в раба, но чтобы сам он об этом и не прознал. И вот настало время, и они вышли наружу, и опять применили свои поганые знания, только теперь уже против русских. Русские стали их рабами, возникла новая Хазария, Советский Союз. История повторяется снова, только теперь хазары – сами русские, а мы – их освободители, все равно, что войско Святослава. Только беда в том, что евреи их убедили, что мы – их враги, и нам поэтому приходится бить русских. Но иначе – никак, ведь новая Хазария опасна для Рейха, любящие мрак евреи никогда не вынесут существования в мире светлой арийской страны».
Отто про себя отметил, что речь вышла на славу, солдаты слушали с неподдельным интересом. Вопрос же был один, который задал длинный веснушчатый солдат:
- Мы что же, на Волгу едем?!
- Нет, пока не на Волгу, но мы дойдем и до Волги, можете не сомневаться!
- Но ведь Волга – она во всей России. Как же так выходит, что мы едем в Россию, но не на Волгу. Правда, в России еще Сибирь есть, так мы что ж, выходит, в Сибирь едем?!
- Нет, в России кроме Волги и Сибири есть еще много разных земель. Есть даже один город, который прежде назывался по-нашему.
- Но мы-то куда едем?!
- Этого я пока сказать не могу. Приедем, тогда узнаете.
На каждой станции Краузе переходил в новую теплушку, и опять повторял свой рассказ. Такая работа Отто очень нравилась – время шло быстро и незаметно, а, главное, его с интересом слушали, и это ему, как потомственному интеллигенту, было несказанно приятно. Когда он дошел до последней теплушки, поезд уже подходил к Пскову. Повторять свою речь для неживых машин и орудий не было смысла, и Отто вернулся в офицерский вагон.
С пронзительным свистом поезд углублялся в русские земли. Отто узнал, что от Пскова их поезд потащит русский паровоз с русским машинистом. Когда эшелон остановился перед Псковским семафором, Отто вышел на перрон, чтобы увидеть первого русского в своей жизни, и самому убедиться, что у того нет ни рогов, ни клыков, ни хвоста. Ведь, как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
Немецкий паровоз с распластанным орлом на кабине отцепился от эшелона и поехал на запасной путь. Вместо него к поезду двинулся паровоз русский, огромный, перед которым германский собрат казался смешным карликом. Краузе чуть-чуть испугался. «Что же, и люди у них больше нас, как их паровозы больше наших?! Как же мы с ними воевать-то будем?»
Махина чужого паровоза замерла перед первым вагоном. Из кабины вылез машинист, с коротенькой белой бородой и морщинистым лбом, его голову венчала огромная шапка-ушанка. Следом за ним показался немецкий солдат, в обязанности которого входило застрелить машиниста, если он вздумает устроить какую-нибудь диверсию.
Когда солдат ступил на перрон, случилось неожиданное. Машинист что-то сказал ему, и тот весело, пронзительно засмеялся. Обрадовался и сам машинист, углы его рта расплылись в улыбке. Но глаза остались прежними. Краузе внимательно посмотрел в них и не смог прочитать ни страха, ни ненависти. Почему-то ему показалось, что от русского веет какой-то смутной верой в то, что все, что его окружает – лишь временно. Когда-нибудь, рано или поздно, исчезнут и немцы, и вокзал, и его родной паровоз, и даже он сам. Это неизбежно, и совсем не страшно.
3. РУССКО-НЕМЕЦКОЕ
От мысли, что русский машинист повезет немцев по русскому времени и русскому пространству, а сам при этом останется им чужд, как шпиль древнего собора суетливой площади, Отто стало не по себе. Он сунул руку в карман и достал сигаретку. После первой же затяжки Краузе задумался. «Интересно, на каком языке они говорят, машинист и его конвоир?!»
Но сколько Отто не прислушивался, через могучее пыхтение паровоза он не мог расслышать и слова. Доносились лишь отдельные звуки, которые могли принадлежать как немецкому языку, так и русскому. Подходить ближе не хотелось. Казалось, что в беседе тех двух людей, которые по надчеловеческой логике истории должны бы быть врагами, но почему-то стали друзьями, было что-то интимно-таинственное, чего никак нельзя нарушить. Сделай неловкое движение – и все рухнет, и, быть может, они моментально обернутся врагами и убьют друг друга прямо здесь и сейчас, и по перрону растечется красная лужа, в которой навсегда смешаются русская и германская кровь.