Посвящаю детям давней войны 14 страница

«Нет у тебя, печка имени, не мой отец тебя клал. Ну и хорошо, будь у тебя имя, я, пожалуй, не смог бы тебя и убить. А так надо. Надо», говорил он с самим собой.

Закончив свою работу, Зозулюк глянул на беззащитную фигуру художника. «И это друг его, самого?! Почему?! Зачем?! Не был бы он его другом, так, может, остался жив, а так… Но, может, это – неправда?! Ошибка. Откуда, в конце концов, знать сельскому учителю Лукасевичу, кто у Гитлера в друзьях? Он что, сам с ним за одним столом сидел, брагу пил (о трезвости фюрера Олег, конечно, не знал)?!»

Следующей была печь, стоящая в комнате Марии. Когда Олег ее растапливал, девушка смотрела на него удивленно, но доброжелательно. Похоже, она мечтала встретиться с кем-нибудь из людей народа, который считается ее врагом, и вот, наконец, встретилась. Заполнив печку березовыми дровами, Олег вытер пот со лба, и взглянул на пляшущие огненные зайчики так, как, наверное, художник любуется на написанное им полотно.

- Ты смотришь так, как отец смотрит на свои картины, когда к ним в последний раз прикасается его кисть, чтобы, скажем, подправить крыло одной из чаек, - произнесла она, обращаясь к Зозулюку, но, разумеется, не ожидая от него ответа.

- Печное дело – тоже искусство, ведь печка – она сердце дома, - ответил по-немецки Олег, вспомнив слова отца.

Мария вздрогнула и закрыла лицо руками, будто увидела здешнего домового, выглянувшего из-за белой печной стенки.

- Да, я знаю ваш язык, - поспешил успокоить ее Зозулюк, - В наших землях много разных народов живет. Ваши люди тоже у нас жили, я даже дружил с ними в детстве, - поспешил сказать Олег, чтобы успокоить девушку.

Сам он тем временем яростно ругал себя. «Вот дурак-то, и что меня за язык потянуло?! Ведь так хорошо было, когда я их понимал, а они думали, будто слова проскальзывают у меня мимо ушей. А теперь сам рубанул по суку, на котором сидел».

- Ты любишь картины? – спросила Мария, - У меня отец, как ты видел, художник, и я тоже кисточкой работаю понемногу.

Она открыла не распакованный чемодан, и извлекла из него несколько листов бумаги с изображенными на них натюрмортами. По вазам и яблокам, красовавшимся на картинках, чувствовалось, что у девушки, несомненно, имеется талант, хотя рука еще пока слабовата.

- Восхитительно! – ответил Олег.

- Мария! – послышался из комнаты – мастерской голос отца. Наверное, он хотел, чтобы дочь стояла возле мольберта и наблюдала за процессом творения.

Олег отодвинул кочергу и вышел из комнаты, направляясь топить печи в покоях бригаденфюрера. Уполномоченный СС сидел в кресле и читал какие-то бумаги, на печника он обратил не больше внимания, чем на обломанную верхушку дерева, растущего за окном. Олег принялся кропотливо трудиться над дровами.

Через три дня Зозулюк уже привык к той жизни, которую он вскоре должен будет уничтожить своими же руками. Два раза в день он топил печи, остальное время дремал в своей каморке, втиснутой в полуподвал особняка. В дремоте он смотрел на потолок, и отгонял от себя мысль о том, что он совершит через какую-то неделю. Его рука при этом начинала стучать по стенке и останавливалась, когда под ее ударами звенела пустота. Это было место, где внутри стены спряталось два килограмма взрывчатки. «Тот человек – враг, враг, я его должен убить!» убеждал он самого себя, но тут же перед ним выплывал беззащитный образ Кугеля, и убивать не хотелось. Потом рядом с ним появлялась воздушная, похожая на бабочку-однодневку Мария, и Зозулюк пытался вогнать себя в глубокий сон, где уже нет сновидений.

Когда Олег топил печь в комнате Марии в следующий раз, та предложила ему поучиться рисовать, достала чистую бумагу и карандаш. Зозулюк, в ожидании, когда за печной заслонкой запылает костер из березовых дров, взял карандаш, и принялся срисовывать вазу с цветами, стоявшую на маленьком столике в углу комнаты.

- Хорошо, хорошо получается, - шептала дочь художника.

Олег молча рисовал.

- Ты какой-то странный русский, не злой совсем. Печки нам топишь, чтоб тепло было…

- Почему русские должны быть злыми?!

- Не знаю, но ведь вы – воюете…

- Так и вы – воюете!

В комнате повисло молчание. Дрова, наконец, разгорелись, и Олег, прихватив кочергу, отправился работать дальше. Мария Кугель проводила его печальным взглядом. Олег тоже посмотрел на нее, и с ужасом подумал, что никогда не сможет убить эту ни в чем не виновную девушку вместе с ее чудаковатым отцом и заботливой матерью. «За что, за что жизнь забросила меня сюда?», думал он, когда шуровал кочергой уже в печке бригаденфюрера.

Когда Зозулюк вернулся в свою каморку, он уселся на лежанку, и с тоской уставился в окошко, что светилось под самым потолком, вровень с серой землей надвигавшейся осени. «Что делать?», думал он, не находя ответа. В его сердце трепыхалась птица любви к Марии, которая впорхнула туда сегодня, когда он рядом с ней рисовал вазу, стоявшую в ее комнате, да так и не дорисовал. Но к ней тянулась другая рука, цепкая рука смерти, которую он должен принести Марии и ее семье. В груди болело, и эта боль пронизывала всю сущность бывшего танкиста, а теперь – печника. «Почему я не попал в бой. В хороший, честный бой. Пусть бы в нем сгорел мой танк, и я – вместе с ним, но никогда бы не наступил этот проклятый час, эта секунда», думал он.

Помаявшись пару часов, Олег принялся обдумывать возможности спасения себя и Марии. Бежать с ней отсюда, бежать на Украину, в родное село, где она превратится в крестьянку Марусю, а он опять станет крестьянином и печником? Но согласится ли она, дочь художника, бежать со странным русским (что такое украинец – она так и не поняла) в неведомые ей земли к неведомой жизни?! Бежать одному, оставив Марию, так и не совершив страшного дела, убийства своей любви? Но ведь найдется кто-нибудь другой, кто подложит-таки адскую машину вместо него. Раз уж мысль рождена, она не может не исполниться.

Еще можно остаться здесь печником, окончательно перейти на службу к немцам. Чего плохого, ведь не заставят же они простого работящего печника кого-то предавать, убивать или вешать! Проводит Марию в Германию, помахав ей на прощание рукой, и вернется обратно. Смертоносную машинку он утопит в речке, ночью вытащит ее, принесет на берег, и бросит в воду. А потом будет честно топить печки, сбрасывая ненужные мысли в пляшущее перед глазами пламя. И так будет до самого… Дальше лучше не думать, та жизнь будет уже без Марии, и кто виноват в том, что ее от него отделяет в этой жизни прозрачная, но непробиваемая стена. А уж в этой жизни им вместе не быть, то какая разница, сколько она продлится?!

Человеку от рождения дается полная свобода, вольность творить добро и зло. Но как часто в жизни эта свобода съеживается в овчинку, и человек оказывается на перепутье двух мрачных дорог, ведущих в гибельные дебри! Вот и вся свобода. Можешь делать выбор, а можешь закрыть глаза, и шагать, куда понесут ноги…

При этой мысли дверь заскрипела, и на пороге каморки неожиданно вырос русский дворник.

- Слушай, Олег, табачка не найдется? – по-простецки спросил он.

- Угощайся, - ответил Зозулюк, доставая из-за пазухи махорку.

- Я вот познакомиться пришел, меня Василь зовут, - добродушно продолжил дворник, и в этот момент его голова оказалась рядом с ухом Олега, а изо рта вырвался зловещий шепот:

- Ты что ж, сука, приказ не выполняешь? С фрицами снюхался, да?! Знай, у нас руки длинны, и покарать тебя, предателя, мы всегда сумеем! Убивать не будем, это для тебя слишком жирно. Мы донесем твоим друзьям-фашистам, что ты – партизан, и тогда ты познакомишься с ними уже гораздо ближе. Не смотри, что уполномоченный вроде кота, только и дрыхнет с утра до ночи. Он потому и дрыхнет, что ночью людям ногти дерет да глаза выкалывает. Вот ты к нему и попадешь, и станешь первым, кого он, сам того не зная, станет пытать за дело!

- Я… Я никого не предавал! – прохрипел Зозулюк, - Все будет сделано. Пока я к немцам в доверие входил, так надо…

- Чтоб не позже завтра. У нас есть сведения, что послезавтра они уезжают.

- Хорошо… - выдохнул Зозулюк.

Дворник исчез за дверью так же внезапно, как и появился. Олег вспомнил, что этого дворника в «немецком» квартале он никогда прежде не видел. Он тут же сообразил, что это – партизан, пробравшийся из леса, чтоб напомнить Зозулюку о месте и времени, в котором ему выпало обитать. «А ведь жизнью рискует», пронеслось в голове печника. Ему тут же захотелось забыть проклятого дворника, будто тот был всего лишь его случайным сном, или домовым, вылезшим из-под куска отсыревшей штукатурки, который висел на потолке. Где-то вдалеке стрекотал сверчок, ловя последние волны тепла нахлынувшей осени.

Но на душе все равно было беспокойно. Олег встал на ноги и принялся ходить по своей каморке – три шага вперед, три назад. Он чуял всю несуразность своей жизни, полной несовершенного и несделанного. Любил складывать печи в родном селе, оно осталось за тридевять земель без надежд на возвращение. Потом полюбил мчаться на танке и хотел пронестись на нем за горизонт, танк сгорел в большом костре, не проехав и двух шагов. А теперь вот полюбил иноземку, и должен отправить ее в мир иной…

Чтобы отогнать от себя отвратительные мысли, Олег взял кочергу, и направился в комнаты. Настала пора топить печки перед ночью, в глубине которой на город может налететь легкий весенний морозец.

Глаза Марии были грустными.

- Уезжаем мы послезавтра. Вернее – завтра ночью. Сегодня партизана одного поймали, и он сознался уполномоченному, что нас хотят убить.

Сердце Олега сжалось. «Уж не дворник ли это?! Ведь его могли поймать! Запросто могли!» Ему почудилось, будто на его плечи легли цепкие руки, чтобы тащить в страшную камеру, о существовании которой он узнал только сегодня. Но то было лишь наваждение. Убедившись, что никаких рук на его плечах не лежит, Зозулюк наклонился к печке. «Почему же он о планах проговорился, а обо мне – ни слова? Ведь планы всяко важнее, чем я!», думал Зозулюк, колдуя у заслонки.

- И чего плохого мы сделали?! – уронила слезу Мария.

Тут Зозулюк не выдержал, бросился к ней, и, обняв девушку, принялся ее утешать, говоря, что в каждом народе есть люди злые и добрые, и, раздумывая при этом какой же он сам – добрый или злой.

Потом они продолжили рисовать вазу, и Олегу даже удалось вывести тоненькие узорчики, что змеились по ее бокам. Внезапно на рисунок упала девичья слеза:

- Ведь мы с тобой больше не увидимся. Никогда!

- Кто его знает, как жизнь сложится?! – пожал плечами Зозулюк, сам едва не плача.

- Все равно ты останешься здесь, а я буду там, - вздыхала Мария.

- Может, приедете еще. Мало ли, отцу опять порисовать в этих краях захочется?

Мария ничего не ответила, а только пропитала подушку с лежащим на ней рисунком водой своих глаз.

В тот вечер они еще долго о чем-то говорили, смотрели друг на друга, плакали. Потом Олег все-таки пошел топить печи дальше. Зашел он и в квартиру бригаденфюрера. Тот, мирно растянувшись, дремал на тахте, и Зозулюк разглядел, что он действительно похож на кота. Тем, что усатый, и кончики усов аккуратно закручены в тонкие нити, прямо как кошачьи усы. Зозулюк молча растопил печку, и вернулся в комнату Марии. Девушка закрыла на задвижку дверь.

Что там происходило, знает лишь тонкий месяц, ненароком заглянувший в их окошко. Он один и видел любовь оккупантки и яростного партизана, окруженную черной рамкой сплошной смерти. Вздохи переплетались со словами, и Мария отчего-то стала легко понимать родной язык Олега.

Далеко за полночь печник выскользнул из комнаты дочери художника и незаметно пробрался в свою каморку. Там он забылся каким-то особенно ровным, плавным сном, каким последний раз он спал только у себя на родине. В глубинах этого сна к нему пришло сочетание слов «брак на небесах», и он тут же понял его смысл. Если на этом свете его браку не бывать, значит, он состоится по ту сторону смерти.

Проснувшись, Олег разломал шаткий кусок стены, и извлек оттуда ведерко с известкой. Дно этого ведра было, конечно же, двойным, и известь плескалась лишь сверху, для вида. Под ней же спали два килограмма взрывчатки, чтобы, проснувшись, обратить мгновение своей нелепой жизни в чью-то быструю смерть.

Олег вышел на улицу и отправился к Марии, чтобы починить ее печку, которая отчего-то стала сильно дымить. Починить, за несколько часов до ее отъезда…

По дороге он едва не задел чьих-то ног, болтавшихся на уровне его груди. Вздрогнув, Зозулюк задрал голову, и увидел дворника, болтавшегося как будто в воздухе и раскачиваемого легким осенним ветерком.

Зозулюк отпрянул, и разглядел аккуратную виселицу, на которой и был повешен дворник. Под покрытой запекшейся кровью лепешкой его лица висела табличка, на которой корявыми буквами по-русски было выведено «Бандит».

Ноги Олега сперва пригнулись, но потом опять вытянулись. Перед глазами опять выросла Мария. Он зашагал к ней, сжимая в руках внешне совсем не страшную смерть, ничуть не похожую на ужасную виселицу. Он поднялся в ее покои, и опять щелкнула дверная задвижка. И никто не видел, что происходило за дверью, кроме взошедшего, уже слабеющего осеннего солнышка, которое заглянуло к ним в окошко.

Через полчаса особняк мгновенно раздуло, как консервную банку, а потом хлопнуло, как воздушный шарик. Тут же выросло облако пыли, раздался закладывающий уши грохот большого взрыва. Во все стороны полетели куски кирпича, ошметки штукатурки и прочие, уже никому не нужные вещи. С пылью смешалось легкое облачко дыма, которое немного покружилось среди руин, а потом оторвалось от земли и взмыло в небеса. Так и состоялась свадьба печника – танкиста - партизана Олега Зозулюка и дочки художника Марии Кугель.

Земля тут же наполнилась немецкими криками и стуком солдатских сапог и офицерских ботинок. Послышалась стрельба неизвестно в кого и неизвестно зачем. После получасового безумия эсэсовцы принялись разбирать то, что осталось от некогда красивого особняка, в котором очень давно жил какой-то польский пан, после была советская контора вроде ЗАГСа, а, напоследок, дом уполномоченного СС, у которого гостил художник Генрих Кугель с семейством.

От бригаденфюрера остался ботинок и куски кистей обеих рук. На одной из них уцелело три пальца, на другой – два. Остальные обитатели особняка, включая и русского печника, не оставили после себя даже пыли, будто небо забрало их к себе вместе с бренными телами.

Позднее прибывшая из Берлина особая команда тайной полиции даже просеяла останки особняка при помощи сит, но не нашла ничего, кроме обрывка бумажного рисунка, на котором был запечатлен край обращенной в пыль вазы. Несмотря на то, что этот кусочек бумаги был сильно порван и смят, на нем все равно можно было разглядеть звездочки соли, оставшиеся от упавших слез.

Гнев фюрера, потерявшего одного из лучших своих друзей, был таков, что в Барановичи отправили карательный полк СС, усиленный танковым батальоном, огнеметной ротой и двумя бронепоездами. Этот полк выжиг весь большой лес, направляя струю огнемета в каждое дерево, в каждый кустик. Потом покрытое золой черное поле было еще и перепахано гусеницами танков. Горе лесным зверям да птицам. Но, несмотря на все усилия, немцы так и не увидели ни одного партизана, ни живого, ни мертвого. Правда, нашли несколько пустых землянок, в которых, конечно, могли обитать партизаны, но могли жить и довоенные грибники, лесники, охотники, разбойники… Да хоть сам здешний леший. Землянки, конечно, раздавили танками, на том и успокоились.

Разрушенный особняк восстановили только в 50-е, и, почему-то, в прежнем виде. Наверное, архитектор был из Барановичей родом, и этот домик отчего-то был ему дорог. В особняке опять разместилась советская контора под названием ЗАГС.

На ступеньках ЗАГСа и появился копошащийся, кричащий сверток, которым был я. Сверток подобрала добрая бабушка, уборщица этой конторы, своих детей ей Господь не дал. Она с дедом и воспитала меня. Поэтому теперь слова «папа» и «мама» мне кажутся какими-то чужими, будто они прилетели из другого мира. Зато «баба» и «дед» – свои, роднее которых и быть не может. Как только я подрос, бабушка и дедушка, понятное дело, умерли, но я тогда уже вполне мог жить один. Даже в институт поступил, и, сводя концы с концами, проучился в нем до последнего курса.

Последним, что в своей жизни сказала мне бабушка, это то, что всякий человек – плод чьей-то любви. Похоронив ее, я часто задумывался над этими словами, а потом узнал историю про печника, танкиста и партизана Олега Зозулюка, и дочку немецкого художника, друга самого фюрера, Марию Кугель.

Неужели их любовь не зацепила собой землю, не оставила на ней хоть крохотного следа, целиком уйдя на небо? Нет, все-таки оставила! Я – это и есть плод их любви, перенесенной чудовищной силой взрыва на полвека вперед, в совсем другой, но земной, мир! Так оно и есть. Не даром дед, придумывая мне отчество, ни с того ни с сего назвал меня Олеговичем…

Как люблю я вас, никогда не видевшие меня, мои дорогие папа и мама!

 

Ядерная невольница

- Волины здесь живут? - раздался над моим ухом немолодой женский голос.

Я вздрогнул от неожиданности, ибо в тот миг закрывал входную дверь своей квартиры. Никого встречать на лестничной площадке я не собирался. И вдруг появилась эта старая тетка, да еще назвала мою фамилию.

- Да... - ответил я, - А Вам что надо?

- Дело в том... - запнулась она, - В том, что я сама - Волина!

Я окинул незнакомку с ног до головы. Определенно, чем-то она походила на моего отца - та же круглая голова, такие же немного раскосые глаза. Но мало ли похожих людей и однофамильцев встретишь на свете? Тем более, что Волины - это не какие-нибудь Вонлялярские, да и предков с хорошо запоминающимися чертами лица, вроде эфиопов, у нас в роду не было.

- Вы что, наша родственница? - поинтересовался я (не из клуба же однофамильцев она пришла, в конце концов).

- Да... Родственница...

- Из другого города? - спросил я, заметив некоторую неловкость, с которой она смотрит по сторонам.

- Вроде того... Василий Андреевич Волин Вам, случайно, ни кем не приходится?

- Это мой дедушка. Умер два года назад, Царствие ему Небесное...

- Он же и мой папа...

Я чуть не упал. Отец рассказывал мне про свою родную сестру, мою тетю Свету, исчезнувшую из его жизни тогда, когда ему еще только исполнилось четыре года. Дед ничего рассказать не мог - всякий раз вместе с бабушкой заливался слезами, стоило только спросить о ней. На его столе все время стояла фотография - красивая девчушка с белыми бантиками.

По словам отца, с тетей Светой случилось что-то ужасное. Она, как и многие девушки, доросшие до двадцати лет, собиралась выходить замуж. Родители одобряли ее выбор. Жених был завидный - сын какого-то директора или председателя. Праздновать решили на широкую ногу, и потому за три дня до празднества родственники буквально ходили на ушах. Кто-то не вылезал из магазинов, кто-то - с кухни. Невесту, конечно, ни к чему не подпускали, не желая ей портить считанные денечки свободной жизни. Она слонялась без дела, маялась скукой, и, в конце концов, решила отправиться вместе с подругами на дачу одной из подружек, отпраздновать положенный девичник. Родители ее одобрили.

- Поезжай, погуляй хоть. Нескоро теперь придется! - напутствовала мать.

- Обычаи уважать надо, - согласился отец (то есть мой дед Василий), и дал денег на празднество.

Мой отец любопытно посматривал на подготовку к торжеству, и смутно надеялся, что с большого стола ему тоже перепадет много вкусностей. Этому и были посвящены все его мысли, поэтому он даже не запомнил лица своей сестренки, когда та отправлялась на девичник. Знал бы, насколько с ней расстается, обязательно бы смотрел на нее долго, впитывая каждую черточку лица крепкой детской памятью!

Светлана легко упорхнула за дверь, оставив младшего братца в облаках кухонных запахов с причитающимися к ним разговорами:

- Надо бы еще холодец сварить!

- Куда столько перца?! Есть нельзя будет!

- Ничего, некоторые любят остренькое! А для тех, кто не любит, я на другое блюдо отложила!

- Ой, рис закончился! Надо еще купить!

- Смотри, цыпленка не пережарь!

Тем временем Света ехала на автобусе в лесистый пригородный край, чтобы броситься в объятия любимых подруг, проронить положенные слезинки, а потом повеселиться, попить разных вин под разную музыку. Подружки оказались заботливые, все подготовили наилучшим образом, а отпускать дочку в те края одну - не страшно, весь поселок - сплошные знакомые.

Как там проходило веселье, ни отец, ни дед потом так никогда и не узнали. Заплаканные подруги забыли про веселые часы, будто и не было никакой радости. Словно Светлана отправилась туда лишь для того, чтобы двинуться вскоре обратно.

Собралась она ни с того ни с сего, и, не взирая на уговоры подружек остаться, двинулась к автобусной остановке. Было уже темно, и луна безнадежно спряталась в темницу туч. По непроглядным улицам поселка идти было страшно не то что в одиночку, но даже и компанией. Правда, в те времена люди больше опасались разных диких и одичавших зверей, нежели друг друга.

Впрочем, призраки страхов легко разогнать струями горячего вина. Подруженьки успешно проводили Свету до автобусной остановки, где, на их счастье, тут же появился и светоносный островок автобуса. На прощание они помахали подруге ручками, двери с шипением закрылись, и машина увезла Светлану в неизвестность. С той поры они ее больше не видели.

Со Светланой произошло самое страшное, что может случиться с человеком - она пропала. Когда в дело вмешалась милиция, быстро отыскали водителя злополучного автобуса и еще одного свидетеля - старенького дедушку, ехавшего на ночь глядя в город по своим хозяйственным делам. Из показаний обоих стало известно, что машина поломалась не доезжая города. Пока шофер с матюгами ковырялся в моторе, девушка вышла на дорогу и села в какой-то грузовик, который шел мимо и неожиданно затормозил. Номера грузовика не запомнил ни водитель, занятый проклятьями своего коварного автобуса, ни близорукий дед, а других пассажиров в тот поздний час не было.

Дед, бабушка и жених были парализованы случившимся, Ои не могли ни о чем раздумывать. А следователь заметил, что все случившееся сильно напоминает старинный обряд похищения невесты. Он проверил всех знакомых Светланы, но все - тщетно. Тогда милиция принялась проверять все автохозяйства, которых в те далекие времена было не так уж и много. Опять-таки безрезультатно, грузовик, скорее всего, был вообще не местный. В конце концов власти прочесали весь прилегающий к месту происшествия лес и допросили с пристрастием всех подозрительных личностей, которые обитали в ближайших селениях. Усилий затратили неимоверно, не получив опять-таки никакого результата. В итоге решили дело засекретить, чтобы не порождать лишних слухов, а проведение мероприятий по нему приостановить, дабы не отвлекать людей от других, не таких "глухих" дел.

Впавший в безумие дед сам обошел весь окрестный лесок, то и дело останавливаясь, прикладывая ко рту руки, и громко крича "Света!", будто играл в прятки. На каждом шагу ему казалось, будто дочка здесь, рядом, целая и невредимая, прячется за какое-нибудь деревце или за бугорок. Еще немного постоять - и она появится, и тогда можно будет ее отшлепать и отвезти домой...

Жених поступил серьезнее. Не доверяя щепетильности казенных органов и повернувшемуся рассудку неудавшегося тестя, он собрал своих друзей, и вместе с ними просмотрел буквально каждую частичку злополучного леса. Они прошли вдоль всей дороги, от их взглядов не укрылась ни одна соринка, но ничего, что могло бы иметь отношение к потерянной невесте, они так и не нашли. Не помогла даже ученая собака, которая была у одного из друзей. Но неудача их не остановила. Друзья продолжили изучать дорогу, дойдя до самого его конца, которым был маленький районный городишка из числа тех, которые в народе называют звучным именем Мухосранск.

Так прошла пара лет. Жених вздохнул насчет того, что "оказывается, все гораздо сложнее, чем кажется", пробормотал "не судьба" и женился на другой. Дед с бабушкой еще плакали и гадали, жива их доченька или нет. Этот вопрос тяжким грузом лег на их плечи, и дедушка часто вздыхал, что "Лучше бы она умерла, по крайней мере спокойнее бы было. Все одно все бы слезы за два года мы бы выплакали, теперь бы на кладбище ходили, цветочки клали, а так и пойти некуда..." Бабушка тоже мучилась противоестественностью потери дочки, и, чтобы облегчить как-то эту ношу, отправилась к гадалке. Та нагадала, что в их дочку влюбился заморский буржуй и велел ее похитить. Теперь она живет там, за океаном, все в шелке и золоте. После этих слов бабушка немного успокоилась. При полном безвестии каждая весть становится правдой, ибо зловещее молчание мира само есть величайшая неправда. Они с дедом, конечно, поругали того буржуя и пожелали, чтобы на его страну скорее упала наша атомная бомба. Но успокоение все-таки наступило, тем более, что подрастал сын, то есть - мой отец, и им было, куда направить теперь свои силы. Лишь при виде чужих свадеб становилось тоскливо и больно, и они спешили вместо положенного загадывания желаний скорее отвести свои глаза.

Вот и все, что я знал про свою тетушку. Понятно, что до меня эта история дошла уже пережеванной моими предками, и казалась мне белесой и блеклой, вроде газетной статьи. Прочитал газетку, поохал и поахал за героев, а потом сложил из нее самолетик, подстелил в мусорное ведро, наклеил на стенку под обои, развел из нее костер, или еще как использовал. Короче, избавился от газеты, и вроде ничего и не было. Что-то, конечно, в памяти осталось, но мало ли что есть в этом бездонном ящике!

Тетушка явилась как будто из нутра нашей семейной сказки, и ее появление передо мной было сродни появлению, например, Бабы-яги, или Кощея Бессмертного. Поэтому тут же пришлось позабыть о всех сегодняшних делах, важных и неважных, и скорее открывать назад дверь квартиры, орудуя непослушной рукой и лязгающим в ней ключом. Потом звонил отцу на работу, что-то говорил сбивающимся голосом, в ответ он долго молчал, а потом сказал, что сейчас же идет домой. Собралась домой и мама.

С тетей Светой творилось что-то неладное. Как будто внутри нее развернулась плотно сжатая пружина, и теперь ее сила находила себе выход в странном поведении тети. Она то хохотала, то закрывала глаза, и, как будто, теряла сознание. Смотреть на нее было боязно. Даже страшно. Я то идело бегал на кухню за стаками воды, каплями нашатырного спирта и мокрым полотенцем. К приходу моих родителей тетя Света заснула.

Отец и мать долго на нее смотрели, почесывая затылки, стараясь скрыть свое волнение. Когда она проснулась, папа налил ей в стакан чего-то алкогольного, от чего она понемногу пришла в себя. Правда, по началу она могла только растерянно повторять:

- Племянничек... Братец... Племянничек... Братец...

Но силы мало по малу возвращались к ней. Через несколько часов она уже смогла распросить о нашей жизни и о том, как умерли ее родители, то есть дед и бабушка. Больше в тот день мы с ней ни о чем уже не говорили, и мне с отцом пришлось присмирить жгучую жажду познания теткиной судьбы.

Разговор состоялся лишь на другой день. Тетя Света уже освоилась в нашем доме, смотрела по сторонам без прежней робости, хотя иногда на ее глазах и появлялись слезы. Ведь так получилось, что наш дом был домом ее детства, и когда она последний раз ушла из него, то в одной из двух комнаток еще оставались сидеть ее куклы. Теперь от вещей тех времен у нас не осталось ничего, кроме старого шкафа. Этот шкаф порождал в душе тети Светы воспоминания, изливающиеся наружу потоками слез.

Мы собрались всей семьей. Чтобы успокоить волнения души тети Светы, отец опять ей налил чего-то спиртного. Выпив, она набралась спокойствия, и стала рассказывать, выкапывая из недр жизни старый-старый, давно похороненный житейской суетой пласт времени. Все это произошло сорок лет назад. В два раза больше, чем мне сейчас от роду!

Нет, воображение человека не всесильно. И я не мог представить свою тетю звонкой школьницей последнего класса. Приходилось создавать в себе образ какой-то другой девчонки, похожей на мою сверстницу и убеждать себя, что она и есть - моя тетушка, только в очень-очень давние времена.

Последний класс - всегда первая любовь. Эта любовь - всегда великое счастье, потому что на обратной своей стороне она всегда имеет свою тень, трагедию расставания. Ее светлые стороны ровно подчеркнуты надвигающейся тенью, и оттого они кажутся такими восхитительно-яркими. Первую любовь всегда любят сердцем, а не руками (как законную жену) и не неприличными местами (как любовницу). Выше нее не способно прыгнуть ни одно из человеческих чувств, все остальное неизбежно скатятся вниз.

Была первая любовь и у Светы, и закончилась она, конечно, расставанием. Причем тень разлуки не выросла в их сердцах, а спустилась извне, пришла от государства. Сергея забрали в армию. Когда они расставались, то он радовался, что оставляет здесь ее. Теперь ему есть кого ждать, к кому стремиться, образ Светы будет огоньком прорываться сквозь его зыбкие солдатские сны.

Она тоже клялась в верности, и говорила, что любовь, не прошедшая разлуку - она какая-то не совсем настоящая. Сергей в ответ сравнил ее с незакаленным ножиком, который сломается или погнется об любую более-менее твердую вещь. Иное дело - любовь закаленная, прошедшая огонь и воду. Такая преодолеет все преграды. Она уже ни за что не сломается об такую мелочь, как быт или житейские невзгоды. На том и расстались. На призывном пункте радио хрипело "Выходила на берег Катюша", и Свете тогда эта песня сильно нравилась, хотя и казалась староватой.