Не успело бы умереть под дюжину людей
Ева вкатила кресло в дверной проём маминой комнаты, и сидит там, на вид бледная
и усохшая, словно мумия, которую кто-то взял да распеленал, а потом причесал ей
редкие спутанные волосы. Её скомканная синеватая голова беспрерывно кружит,
медленно выписывая небольшие плотные боксёрские вензеля.
- Не подходи ко мне, - произносит Ева каждый раз, стоит мне на неё глянуть. -
Доктор Маршалл тебе не даст меня обижать, - говорит.
Молча сижу на краю маминой постели и жду, пока вернётся медсестра.
У моей мамы часы такого типа, где каждый час обозначается криком определённой
птицы. В записи. Час дня - американский дрозд. Шесть часов - северная иволга.
Полдень - домашний зяблик.
Черноголовая синица значит восемь часов. Белогрудый поползень значит
одиннадцать.
Ну, вы поняли.
Беда в том, что ассоциация каждой птички со своим временем суток сбивает с
толку. Начинаешь не смотреть на часы, а слушать птиц. Каждый раз, когда слышишь
сладкую трель белошеего воробья, думаешь: "Уже что, десять часов?"
Ева немного вкатывается в мамину комнату.
- Ты сделал мне больно, - заявляет она мне. - А я ни разу не говорила мамочке.
Все эти старики. Все эти человеческие развалины.
Уже прошло полчаса с хохлатой синицы, а мне нужно успеть поймать автобус и быть
на работе ко времени, когда пропоёт синяя сойка.
Ева считает, что я её старший братец, который пихал её когда-то, век тому назад.
Соседка мамы по комнате, миссис Новак, со своими здоровенными жуткими висячими
грудями и ушами, считает, что я её ублюдочный партнёр по бизнесу, который кинул
её на патентованный волокноотделитель, или пишущую ручку, или что-то такое.
Здесь я для всех женщин олицетворяю всё на свете.
- Ты сделал мне больно, - повторяет Ева, подкатываясь чуть ближе. - А я не
забывала об этом ни на минутку.
В каждый мой визит навстречу по коридору прётся какая-то старая кошёлка с дикими
бровями, она зовёт меня Эйхманн. Другая женщина с прозрачной пластиковой трубкой
ссанины, выгибающейся из-под халата, обвиняет меня в краже своей собаки и
требует её назад. Каждый раз, когда я прохожу мимо ещё одной старухи, которая
сидит в инвалидке, зарывшись в кучу розовых свитеров, она шипит на меня.
- Я видела тебя, - объявляет она, пялясь на меня мутным глазом. - В ночь пожара
- я видела тебя с ними!
Ситуация безвыигрышная. Каждый мужчина, проходивший когда-либо через жизнь Евы,
скорее всего, был в некоем воплощении её старшим братом. Известно ей это или
нет, но всю свою жизнь она провела, ожидая и надеясь, что каждый мужчина станет
её пихать. Серьёзно, даже под своей мумифицированной морщинистой кожей она
остаётся восьмилетней девочкой. Застрявшей. Один в один Колония Дансборо с её
погорелым цирковым персоналом, - все в Сент-Энтони так же увязли в прошлом.
Я не исключение, и не думайте, что вы сами далеко ушли.
Один в один Дэнни, застрявший в колодках: точно так же Ева задержана в своём
развитии.
- Ты, - произносит Ева, тыча в меня дрожащим пальцем. - Ты поранил мою ву-ву.
Все эти встрявшие старики.
- О, ты сказал, что это просто такая игра, - рассказывает она и запрокидывает
голову. Её голос затягивает песню. - Это была просто наша секретная игра, но
потом ты вставил в меня свою большую мужскую штуку, - её костлявый резной
пальчик тычет в воздух у моей промежности.
На полном серьёзе, уже сама мысль вызывает у моей большой мужской штуки сильное
желание с криками вылететь из комнаты.
Беда в том, что повсюду в Сент-Энтони такие дела. Ещё одна древняя куча костей
считает, что я занял у неё пятьсот долларов. Другая старая кошёлка зовёт меня
дьяволом.
- И ты сделал мне больно, - талдычит Ева.
Очень сложно прийти сюда и не напитаться вины за каждое преступление в истории
человечества. Хочется орать в каждую беззубую рожу. "Да, я похитил того ребёнка
Линдбергов".
Фигня с "Титаником" - это я сделал.
То дело с убийством Кеннеди, ах да, и это моя работа.