Мы безобидны, как псилоцибиновая поганка
Здесь такой приятный район - даже пиво, которое оставляют животным, всё сплошь
импортировано из Германии да Мексики. Мы перебираемся через ограду в следующий
задний двор и высматриваем под кустами наш очередной груз.
Приседая, чтобы глянуть под листьями, я спрашиваю:
- Братан, - говорю. - Ты же не считаешь, что я добросердечный человек, правда?
А Дэнни отвечает:
- Ну уж нет, братан.
После нескольких кварталов, после всех этих задних дворов с пивом, в честности
Дэнни можно быть уверенным. Спрашиваю:
- Ты не считаешь, что на самом деле я в глубине чуткое и христоподобное
проявление абсолютной любви?
- Хрена с два, братан, - отвечает Дэнни. - Ты мудак.
А я говорю:
- Спасибо. Просто хотел проверить.
А Дэнни медленно встаёт, разгибая только свои ноги, на жестянке в его руках
снова отражение ночного неба, и Дэнни объявляет:
- В яблочко, братан.
Насчёт меня в церкви, рассказываю ему, - я больше разочаровался в Боге, чем в
себе. Он обязан был поразить меня молнией. То есть, Бог ведь бог. А я просто
мудак. Я даже не снял с Пэйж Маршалл шмотки. Она по-прежнему в стетоскопе, тот
болтается между её грудей, - я оттолкнул её к алтарю. Даже халат с неё не
стащил.
Приложив стетоскоп к собственной груди, она скомандовала:
- Давай быстрее, - сказала. - Хочу, чтобы синхронно с моим сердцем.
Нечестно, что женщинам не приходится представлять себе всякое дерьмо, чтобы не
кончить.
А я - просто не смог. Эта идея про Иисуса тут же убивала у меня всякий стояк.
Дэнни вручает мне пиво, и я пью. Дэнни сплёвывает дохлого слизняка и советует:
- Лучше пей через зубы, братан.
Даже в церкви, даже, когда она лежала на алтаре, без одежды, эта Пэйж Маршалл,
эта доктор Пэйж Маршалл - мне не хотелось, чтобы она стала просто-напросто
очередной дыркой.
Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько ты можешь его
представить.
Ведь ничто не возбуждает настолько, как твоя собственная фантазия.
Вдох. А теперь - выдох.
- Братан, - сообщает Дэнни. - Это будет мой последний номер на сегодня. Давай,
берём камень, и пошли домой.
А я прошу - ещё один квартал, ладно? Ещё один рейд по задним дворам. Я пока что
и близко не напился, чтобы забыть сегодняшний день.
Здесь такой приятный район. Перепрыгиваю через ограду в следующий задний двор и
приземляюсь башней прямо в чей-то розовый куст. Где-то лает собака.
Всё время, пока мы были на алтаре, пока я пытался разогреть поршень, - крест из
полированного светлого дерева смотрел на нас. Не было ни человека в муках. Ни
тернового венца. Ни кружащих мух и пота. Ни вони. Ни крови и страданий, - не в
этой же церкви. Ни кровавого ливня. Ни нашествия саранчи.
Пэйж всё время была со стетоскопом в ушах, молча слушала собственное сердце.
Ангелы на потолке замалёваны. Свет, падающий сквозь витражи, был густым и
золотистым, в нём кружилась пыль. Свет падал широкой плотной колонной; тёплый
тяжёлый столб его лился на нас.
Внимание, пожалуйста, доктор Фрейд, просим вас ответить по белому телефону
добрых услуг.
Мир условностей, а не реальный мир.
Дэнни смотрит на меня, застрявшего и ободранного до крови шипами роз, в драных
шмотках лежащего в кустах, и произносит:
- Ладно, я хотел сказать, - говорит. - Как раз это, сто пудов, и будет последний
поход.
Аромат роз, запах недержания в Сент-Энтони.
Собака лает и царапается, пытаясь выбраться из дома через чёрный ход. Свет
загорается на кухне, показывая, что кто-то стоит у окна. Потом включается фонарь
на заднем крыльце, и скорость, с которой я выдираю жопу из своего куста и
вылетаю на улицу - просто поражает.
С противоположной стороны по тротуару приближается парочка, склонившаяся и
обвившая друг друга руками. Женщина трётся щекой об отворот пиджака мужчины, а
тот целует её в макушку головы.
Дэнни уже толкает коляску, притом с такой скоростью, что передние колёса
подскакивают на трещине тротуара, и детская резиновая голова выскальзывает
наружу. Стеклянные глаза широко распахнуты; розовая голова прыгает по земле мимо
счастливой парочки и скатывается в канаву.
Дэнни просит меня:
- Братан, не достанешь мне?
Мои шмотки изодраны и липнут от крови, колючки торчат в моей роже, - рысью
пробегаю мимо парочки, выдёргиваю голову из листьев и мусора.
Мужчина взвизгивает и подаётся назад.
А женщина говорит:
- Виктор? Виктор Манчини. О Господи.
Она, наверное, спасла мне жизнь, потому что хрен её знает - кто она такая.
В часовне, когда я сдался, когда мы застёгивали одежду, я сказал Пэйж:
- Забудь про зародышевую ткань. Забудь про обиды на сильных женщин, -
спрашиваю. - Знаешь, в чём настоящая причина того, что я тебя не трахнул?
Разбираясь с пуговицами на бриджах, я сказал ей:
- Кажется, по правде мне взамен охота, чтобы ты мне нравилась.
А Пэйж, держа руки за головой, снова туго скручивая из волос свой чёрный мозг,
заметила:
- Но, может, секс и близость - не взаимоисключающие вещи.
А я засмеялся. Руками повязывая себе галстук, сказал ей - о да. Да, они как раз
такие.
Мы с Дэнни добираемся к семисотому кварталу улицы, как утверждает указатель,
Бирч-Стрит. Говорю Дэнни, толкающему коляску:
- Не сюда, братан, - показываю назад и поясняю. - Мамин дом там, сзади.
Дэнни продолжает толкать, днище коляски с рычанием волочится по тротуару.
Счастливая парочка - стоят, отвалив челюсти, всё смотрят нам вслед за два
квартала позади.
Трусцой бегу рядом с ним, перебрасывая резиновую кукольную голову из руки в
руку.
- Братан, - зову. - Поворачивай.
Дэнни отвечает:
- Сначала глянем на восьмисотый квартал.
А там что?
- По идее там ничего, - говорит Дэнни. - Когда-то он принадлежал моему дяде
Дону.
Дома заканчиваются, и восьмисотый квартал - просто участок, а дальше, в
следующем квартале - снова дома. Вся земля - лишь высокая трава, растущая по
краю, и старые яблони со сморщенной и перекрученной во тьме корой. Окружённый
охапкой щёток из хлыстов ежевики и щетины из кучи колючек на каждой ветке -
центр участка пуст.
На углу стоит плакат - крашенная в белый фанера с нарисованными сверху красными
кирпичными домиками: они притиснуты друг к другу, а из окон с вазонами машут
люди. Под домами чёрная надпись сообщает: "Скоро - городские дома Меннингтаун-
Кантри". Под плакатом земля усыпана снегом из кусочков отслоившейся белой
краски. Вблизи видно, что щит покоробился, кирпичные дома потрескались и выцвели
до розового.
Дэнни вываливает булыжник из коляски, и тот приземляется в высокую траву около
тротуара. Вытряхивает розовое одеяло и вручает мне два угла. Мы складываем его
между собой, а Дэнни рассказывает:
- Если и есть что-то противоположное образцу для подражания - так это мой дядя
Дон.
Потом Дэнни закидывает сложенное одеяло в коляску и берётся толкать ту домой.
А я зову его вслед:
- Братан. Тебе что - не нужен камень?
А Дэнни продолжает:
- Всякие там матери против вождения в нетрезвом виде, сто пудов, закатили
вечеринку, когда выяснили, что старый Дон Меннинг помер.
Ветер поднимает и клонит к земле высокую траву. Здесь не живёт никто, кроме
растений, и сквозь тёмный центр квартала можно разглядеть свет фонарей на
крыльце других домов. Очертания старых яблонь чёрными загзагами проступают между
ними.
- Так что, - спрашиваю. - Это парк?
А Дэнни отвечает:
- Не совсем, - удаляясь всё дальше, сообщает. - Это моё.
Швыряю ему кукольную голову и говорю:
- Серьёзно?
- С тех пор, как пару дней назад позвонили предки, - отзывается он, ловит голову
и кидает её в коляску. Мы шествуем в свете фонарей, мимо тёмных домов всех
остальных.
Поблёскивают застёжки моих ботинок, руки мои засунуты в карманы, я спрашиваю:
- Братан? - говорю. - Ты же серьёзно не считаешь, что во мне есть хоть что-то от
Иисуса Христа, правда?
Прошу:
- Пожалуйста, скажи что нет.
Мы идём.
А Дэнни, толкая пустую коляску, отвечает:
- Смотри сам, братан. Ты почти занимался сексом на столе Господа. Ты же просто
выдающийся образец позорного падения.
Мы идём, пиво выветривается, и ночной воздух на удивление прохладен.
И я прошу:
- Пожалуйста, братан. Скажи мне правду.
Во мне ничего хорошего, доброго, заботливого, - вообще ничего из такой параши.
Я не более, чем безмозглый, тупорылый, невезучий пижон. Вот с этим я могу жить.
Вот это я и есть. Просто дыро-трахающий, щеле-дрючащий, поршне-пялящий сраный
беспомощный сексоман, и мне никогда, ни за что нельзя забывать об этом.
Прошу:
- Скажи мне ещё раз, что я бесчувственный мудак.
Глава 27
Сегодняшний вечер должен пройти таким образом: я прячусь в шкафу в спальне, пока
девчонка принимает душ. Потом она выйдет оттуда, вся блестящая от пота: воздух
дышит паром, туманится от лака для волос и духов, - она выходит, одетая в один
только кружевной купальный халат. И тут я выпрыгиваю в каких-нибудь колготках,
натянутых на лицо, и в чёрных очках. Швыряю её на кровать. Приставляю ей к горлу
нож. Потом насилую.
Вот так всё просто. Позорное падение продолжается.
Главное - не забывай себя спрашивать: "Как бы НЕ поступил Иисус?"
Только вот на кровати её насиловать нельзя, говорит она, - покрывало из светло-
розового шёлка и пойдёт пятнами. И не на полу, потому что ковёр поцарапает ей
кожу. Мы условились: на полу, но на полотенце. Не на хорошем гостевом полотенце,
предупредила она. Сказала, что оставит паршивенькое полотенце на комоде, а мне
надо расстелить его заранее, чтобы не нарушать атмосферу.
Она оставит окно спальни открытым, прежде чем пойти в душ.
И вот я прячусь в этом шкафу, голый и облипший всеми её вещами в целлофане из
химчистки, на моей голове колготки, я в солнечных очках и держу самый тупой нож,
который смог найти, - сижу в ожидании. Полотенце расстелено на полу. В колготках
так душно, что по моему лицу течёт пот. Волосы, прилипшие к голове, начинают
чесаться.
Только не возле окна, сказала она мне. И не возле камина. Сказала изнасиловать
её около шкафа, но не слишком близко. Попросила постараться расстелить полотенце
на проходе, где ковёр не так сильно заносится.
Эту девушку по имени Гвен я встретил в отделе "Реабилитация" книжного магазина.
Трудно сказать, кто кого подцепил, - но она притворялась, будто читает
двадцатишаговую книжку по сексуальной зависимости, а на мне были приносящие
удачу камуфляжные штаны, и я ходил вокруг неё кругами с экземпляром той же самой
книги, и вот открыл ещё один агрессивный способ знакомиться.
Так делают птички. Так делают пчёлки.