Бартоломеу не знал, что мы не анархисты. И хотя этот экстравагантный ученик не понял сути вопроса, он дал ответ из области наивной философии
Послушай, дружок, я понятия не имею, анархисты мы или нет. Что мне известно, так это то, что до самого последнего времени я не знал, кто такой я сам.
А теперь знаете? — продолжал интересоваться интервьюер.
Ответ нашего друга окончательно поставил репортера в тупик.
Теперь? Теперь я знаю еще меньше. Я не знаю, кто я такой и что я такое, ибо то, как я раньше себя представлял, оказалось неправдой. Сейчас я принимаю противоядие от того, кем я был, для того, чтобы стать тем, кем я являюсь сейчас. Пока я еще не понимаю, кто я такой, но я ищу себя. Понял, нет?
Нет! — честно ответил репортер, в голове которого роились одни сомнения.
Бартоломеу радостно отреагировал на эти слова.
Ого! Как здорово! Я думал, что только я не понимаю. Послушай, приятель, единственное, что я знаю, так это то, что раньше я падал каждый день, а сегодня поднимаю некоторых других, — сказал Бартоломеу и, пристально глядя в глаза репортеру, со страстью в голосе произнес: — А вам не хотелось бы войти в нашу группу?
Мне — нет! Это дело для придурков, — категорически отверг предложение репортер.
Почувствовав обиду, Бартоломеу на этот раз ответил без присущей ему наивности:
Ты, хмырь! Откуда тебе это известно? И кроме того, это так хорошо — быть сумасшедшим!
После чего Бартоломеу, проявляя полное неуважение к репортеру, пошел прочь с распростертыми руками, на- певая своим пронзительным голосом отрывок из произведения Рауля Сейксаса, которое ему очень нравилось: «Я бу-у-уду прекрасным безумцем». Бартоломеу не простился с репортером, а вместо этого закричал: «Ах! Как я люблю эту жизнь!» — и двинулся вперед вразвалку, напевая: «Я бу-у-уду прекрасным безумцем». Он был вне себя от радости.
Журналист еще до интервью с Бартоломеу разработал для себя план и примерное содержание репортажа. Ему оставалось лишь уточнить кое-какие данные. На него давила предубежденность. Бартоломеу же испытал такую эйфорию от первого интервью, что полностью забыл о воздержании и решил пойти и отметить это событие — отправился в бар и надрался. Это был третий рецидив с тех пор, как его пригласили в группу, только первые два были менее глубокими. На этот раз он превзошел самого себя, и дело кончилось тем, что его вышвырнули на улицу.
Заметив его отсутствие, мы начали волноваться. Учитель предложил пойти за ним. Мы с друзьями, не обладавшие таким терпением, говорили друг другу: «Опять! У этого типа нет никакой совести». Час спустя мы нашли его почти в бессознательном состоянии, поставили на ноги, но стоять он не мог. Поняв, что у него размякли мышцы и отсутствовало желание идти, мы подхватили его под обе руки и повели. Димас подталкивал сзади.
Потише, дружок… Буфер слабоват, — требовал он от Димаса заплетающимся языком.
Время от времени он издавал звуки, идущие откуда-то из живота, вместе с вонью; несло от него похуже, чем от какой-нибудь старой коровы. И при этом он даже подшучивал над нами!
Мужики, извините за неисправную выхлопную трубу.
Очень хотелось отвесить ему хорошую оплеуху. Возникла мысль: «Нужно было покинуть мир академических идей, чтобы выслушивать откровения какого-то пьянчуги. Это просто невообразимо!» Я никогда не любил ближнего своего, если он не отвечал мне взаимностью. Без взаимности я вообще не считал его ближним. Сейчас я проявлял заботу о человеке, который мало того что не отвечал мне взаимностью, но еще и всячески досаждал мне. Последние тридцать метров нам пришлось буквально нести его на руках, так как он совершенно не мог идти. Ужаснее всего были его признания в любви к нам на плохом английском:
I love you, мужики, I love you very much, much, much.
Вспотевшие и уставшие, мы заговорили хором:
Заткнись, Бартоломеу!
Но безрезультатно. Просьба успокоиться лишь обостряла его застарелую патологическую страсть к болтовне. По дороге к виадуку он раз десять сказал, что любит нас. Возможно, он говорил правду, а может быть, его расположение к нам было сильнее, чем наше к нему. Когда мы дотащились до виадука, размякший пьянчужка попытался расцеловать нас в знак благодарности. Это было уже слишком. Мы бросили его на пол, постаравшись однако, чтобы он не ударился головой. Совсем обнаглев, он посмотрел на нас и произнес: