О МУЗЫКОВЕДЕ, ПРОФЕССОРЕ КЕЛДЫШЕ

Л

екции Келдыша по истории музыки я слушал на потоке в Малом зале консерватории еще до войны, хотя лично с ним знаком не был. Дело он знал, читал интересно. И вдруг его невероятное по тем временам выступление с трибуны Большого зала! Речь героя-бунтаря. В одной из книг-воспоминаний о Московской консерватории автор рисует профессора Келдыша приспособленцем, потому что на лекциях он посвящает Дунаевскому больше времени, чем Шостаковичу. Хотя каждый в Советском Союзе знает, что количество часов на темы лекций спускается сверху.

Келдыш был мужественным и честным человеком. Его прямота и смелость вызывали уважение. Письмо против «нововведений» Шебалина организовал и первым подписал он. Приспособленец на такое не пойдет. А его речь в Большом зале говорит сама за себя.

Чиновники разных калибров и те, у кого идеи начинаются с желудка, удивлялись: «Чего он хочет? Его не выгнали, у него хорошие условия работы, а он воду мутит». Это даже не рабская психология. Раб мечтает о свободе. Это психология чисто собачья: дали собаке пожрать, и она довольна. В СССР такое мышление характерно для тех, кто находит­ся близко к государственному пирогу, особенно к его лучшим кускам. Обычный их аргумент: «Чего ему не хватает?» Его применяли к А. Д. Сахарову и некоторым другим.

По-моему, мужество, честность и прямота Келдыша связаны с окружавшей его с детских лет средой. Я знал людей, живших в одном доме с его родителями. Отец Келдыша, блестящий русский интеллигент, был профессором еще до революции, О нем говорили как о человеке высокой культуры, доброжелательном, чутком и очень принципиальном. У него было четыре сына и дочь — все будущие профессора. В их семье не пресмыкались и не угодничали. Не выносили невежества и хамства. Как правило, выросшие в такой атмосфере не становятся подонками.

Несмотря на выступление в Большом зале, Келдыша не тронули. Другое дело Коган. Вместе с Келдышем он был автором и организатором письма. Такого ему простить не могли. А занявший его место Николаев стал крупным чином в консерватории и даже в министерстве. Он-то хорошо понимал, что сулит ему возвращение Когана в консерваторию. Это в теории. А на практике громко уволенных с фамилией Коган уже никогда не восстанавливали.

СВЕШНИКОВ

Ч

ерез несколько дней после шумного собрания в Большом зале ректором Московской консерватории был назначен А. В. Свешников. Единомышленники Шебалина отделались легким испугом, но влияние свое утратили. Период бюрократического застоя, безразличия и бездушия сменился эрой злого, жестокого единовластия. Многие думали, что директорство Свешникова будет недолгим. Увы, оно длилось 28 лет. Мне могут возразить, что за это время консерватория воспитала немало знаменитостей. Да, но не благодаря, а вопреки. К тому же таланты такой необъятной страны в конце концов оказываются в Московской консерватории.

Свешников издевался над талантливыми музыкантами, унижал их. Дарование некоторых так и не расцвело. Святая святых для нового ректора были личные интересы и звонок из райкома партии.

Поначалу он устроил в консерваторию свою жену, бездарную певицу, и сделал ее профессором. Он постоянно присутствовал на приемных экзаменах у вокалистов. Отбирал лучшие голоса и отдавал их только своей жене. Один Бог знает, сколько этим было загублено талантов! Притом он держал себя абсолютно нагло, не таясь, никого не стесняясь. А ведь вокал в консерватории преподавали люди, составлявшие в прошлом гордость русской певческой школы. Когда Свешникова сняли, все ученики его жены одновременно подали заявления об уходе из ее класса. Все произошло мгновенно, по никто не удивлялся: настолько это было само собой разумеющимся. Таким образом, «профессор» Оксана Свешникова в консерваторию больше не явилась.

Одно время в консерватории с особым почетом произносилась фамилия Нужин. Он был одним из крупнейших реалистов в Советском Союзе. Пока воодушевленный советский народ строил светлое будущее, Нужин смотрел в настоящее и строил дачу Свешникову. Заместитель ректо­ра по хозяйственной части, он имел в своем распоряжении стройматериалы и рабочих для ремонта консерватории и общежития. Студенты всегда молоды и их не волнуют не­поладки в зданиях. За ними светлое завтра. А дача нужна для нашего сегодня, для Свешникова. Ни он сам, никто другой не делали из этого секрета. Как ректор и человек Свеш­ников нравился властям, и этого было вполне достаточно.

Имя Свешникова вызывает во мне особые чувства. Он, и только он – причина преждевременной смерти дорогих и близких мне людей: моего учителя Григория Гинзбурга и моего друга Яши Флиера.

В свободном мире, где большие артисты абсолютно независимы, не могут понять, как партийный чиновник может властвовать и издеваться над прославленным музыкантом. Директором Московской филармонии одно время был В. Заходит к нему Гилельс обсудить план своих концертов, а он отвечает: «Это решает оперативный отдел». Гилельс тут же вышел и больше года в Москве не играл. Не зря говорят: «Дай свинье рога, она всех забодает».

Очень уважаемый мной режиссер Юрий Любимов как-то сказал: «Как может инженер-химик [министр культуры Демичев] заниматься театром?» Исключительная наивность. Тот самый директор Московской филармонии в прошлом был учеником прославленного пианиста. Значит, с детства он играл мажорные и минорные гаммы, фуги Баха, сонаты Моцарта и многое другое, что не помешало ему остаться негодяем. А культурный негодяй страшнее обычного.

И те, и другие, находившиеся «у руководства», очень нравились властям и снимались внезапно, волей случая. Так произошло и со Свешниковым — после двадцати восьми лет царствования. К слову, как хормейстер Свешников свое дело знал. Но в его личности сочетались мелочность ничтожества и жестокость садиста. Он невзлюбил Григория Гинзбурга. Когда для последнего пришел срок конкурса [на должность], результат которого решается тайным голосованием на художественном совете, Гинзбург прошел большинством в два-три голоса. Это давало ему право остаться в консерватории, но для такого прославленного артиста, как Григорий Гинзбург, большинство в два-три голоса было унижением. И он ушел из консерватории.

Если педагог, бывший более тридцати лет одним из самых блестящих профессоров консерватории, ее украшением, собирающий аншлаги в Большом зале, проходит при таком большинстве, то здесь кроется подлость, организованная начальственным давлением. Шила в мешке не утаишь. Все это знали, почти в деталях. Знали и тех, кто активно помогал Свешникову в этом гнусном деле.

Уйдя из консерватории, Гинзбург занимался только концертной деятельностью. Это была вершина его творчества. Играл он как никогда раньше. Его турне в Югославии имело шаляпинский успех. Он готовился к гастролям в Польше. Но уход из консерватории стал для него жестоким ударом. Во время концертной поездки с ним случился инфаркт. Три месяца он пролежал в больнице в городе Петрозаводске. Пришел в себя и снова начал играть. Но вскоре опять заболел и уже не поправился.

Гольденвейзер скончался на девять дней раньше Гинзбурга, прожив восемьдесят шесть лет. Если учесть всю его творческую деятельность, то это завидный возраст. Гинзбург был его сыном. Вынести всю эту «эпопею» было выше его уходящих сил. Многие говорили, что история с Гинзбургом позором ляжет на могилу Свешникова. Л таких позорных пятен на совести Свешникова полно. После Гинзбурга он взялся за Флиера, Перестав играть из-за болезни руки, Флиер целиком посвятил себя педагогике. Его сверкающий талант проявился и здесь, и он добился больших успехов. Но в стране, где все определяется показухой, решающим моментом являются показатели. В сфере музыки — это лауреатство. Музыкальное руководство набиралось из самых бездарных, самых невежественных личностей или из са­мых ловких и циничных карьеристов. Их волновало лишь собственное продвижение по служебной лестнице. Чиновники, безразличные к музыке. Давай им показатели. И лауреатство стало эталоном для молодежи. Это отвратительное явление породило стандартизацию исполнительства и дало возможность выхода на эстраду тем, кто не имел на это права. Очень часто премии зависят не от мастерства артистов, а от жюри. При таких условиях появление яркой индивидуальности почти исключено. Например, Гульд играл только Баха, Шнабель — только классиков, Рахманинов — только романтиков, а если играл классиков, то не так, как принято. На конкурсе Чайковского таким не удалось бы пройти даже на второй тур. Вспоминаю, как Рихтера, уже прославленного музыканта, заставили играть на Всесоюзном конкурсе.

В Малом зале полно людей. Встать негде. А Рихтер не пришел. Железный закон бюрократизма — не явился, значит выбыл — здесь не сработал. Его вынудили прийти на другой день. Говорили, что он согласился под давлением Нейгауза, не желая его подводить.

Считалось престижным, если у педагога в консерватории пять-шесть лауреатов. У Нейгауза их было четырнадцать, а у Флиера — двадцать пять. Возможно, и больше. Но для профессионального музыканта важен другой критерий. Светлой памяти Гольденвейзера и Нейгауза играли Святослав Рихтер, Лазарь Берман, Татьяна Николаева. А скольких исполнителей мирового масштаба воспитал Флиер! Я убежден: придет время, и о Флиере будут говорить как о самом выдающемся педагоге.

Перечислять лучших учеников Флиера несколько сложно; сегодня это пианисты высшего класса. Могу ошибиться в очередности, могу кого-то забыть. Лучше отдать предпочтение представительницам прекрасного пола. Назову двух разных, как небо и земля: Белла Давидович и Виктория Постникова, Они величайшие пианистки мира, вне всяких сомнений.

До войны, когда Флиер только начал преподавать, среди его первых учеников была очень хорошая пианистка Маша Постникова. Мы дружили и проводили время в одной компании. После войны она смертельно заболела, оставив матери ребенка без отца и без средств. За два-три дня до своей кончины она позвонила Флиеру и попросила его не забывать о ее дочке. Понять ее может тот, кто знал бесконечную доброту и щедрость Флиера.

Выжить Флиера из консерватории так, как выжили Гинзбурга, было невозможно. Конвейерный способ здесь исключен, И Яше начали медленно, планомерно отравлять жизнь. Лишь последний негодяй способен на такие дела.

В случае с Гинзбургом проводилась «воспитательная» работа с педагогами. Иногда и порядочный человек побоится вызвать недовольство всевластного директора, изве­стного своей жестокостью. В случае с Яшей «воспитатель­ная» работа перешла на молодежь. Их принуждали лгать, подличать, применяя политику «кнута и пряника».

В истории консерватории не было педагога, от которого не ушел бы тот или другой ученик. Неприятно, но случается. Вдруг от Яши ушли сразу два ученика. Молодой профессор, к которому они перешли, не зная подоплеку дела, обрадовался, думая, что поднялись его акции.

А подлость была примитивной. Этим двум ученикам на ответственном уровне в обмен на уход от Флиера обещали возможность участия в конкурсе. Вот так.

Но был случай похлеще, когда Свешников, желая покрепче ударить по Флиеру, обратился к помощи «извне».

У Яши была талантливая ученица Ляльчук. Она завоевывала призы на престижных международных конкурсах и успешно концертировала по Советскому Союзу, возможно, и за рубежом. Поэтому ее оставили при консерватории. Естественно, делающие первые шаги — самые уязвимые. И если ее выгнать, да еще со скандалом, Флиер получит еще одну хорошую оплеуху. По как? Работает она хорошо. Не опаздывает, не пьет. Морально устойчива. Думали, думали... и придумали. Однажды, во время гастролей в Кишиневе, к ней обратились с просьбой прослушать ученика. Такое принято. Она его прослушала, высказала свое мнение, дала советы. Через месяц приезжает этот парень на приемные экзамены в Московскую консерваторию. И еще до их начала заявляет, как и было предусмотрено, что он у Ляльчук брал частные уроки по подготовке к экзаменам в консерваторию. Людям свободным такого не понять, но нам, прибывшим оттуда, все ясно.

Ляльчук потребовала очной ставки. И он нагло утверждал, что все обстояло именно так. Как выяснилось потом, он был крайне бездарен и на переходных экзаменах получил двойку по специальности. Но его без проблем зачислили в студенты...

Следует воздать должное исполнителям сценария: не шпана какая-нибудь, а люди солидные. Дали слово — сдержали. Ведь приемные экзамены в Московскую консерваторию проходят на очень высоком уровне. И втащить подобное существо не так-то просто. Могли и обмануть. Все было шито белыми нитками. Всем очевидно, что приехавший с периферии на приемные экзамены не начнет со скандала. Тем более музыкальная посредственность. Поэтому на собрании, созванном Свешниковым, многие выражали свое недоверие к состряпанной истории и называли ее чепухой и грязью. 11о Александр Васильевич пришел не для того, чтобы слушать речи. Дело было сделано. Ляльчук уволили.

Несмотря на преклонный возраст — Свешникову было уже за восемьдесят, — он был не по годам энергичен, подвижен. Яша Флиер всегда удивлялся, как охотно Свешников приходил в общежития на собрания, где выяснялись сексуальные недоразумения между какой-нибудь студенткой и студентом. Хотя секс был «в компетенции» партбюро.

После случая с Ляльчук Яша пошел на прием к Свешникову: высказаться и выяснить, до каких пор это будет продолжаться. На предложение сесть Флиер, опасаясь микрофона, указал на два кресла в углу, сказав решительно: «Нет, я с вами хочу говорить там». И Александр Васильевич без возражений пересел туда. Неплохая пощечина для начала. Разговор для Флиера был трудным, а для Свешникова весьма неприятным и поучительным. Я видел, как тяжело Яше, когда он рассказывал мне о своей жизни в консерватории. Иногда на его глаза наворачивались слезы.

Диктатура Свешникова длилась почти тридцать лет. Безусловно, она подорвала здоровье Флиера и стала причиной его преждевременной смерти,

В один прекрасный день, совершенно неожиданно, Свешников слетел. Так Демичев начал свою деятельность в качестве министра культуры. Разумеется, он понятия не имел о том, что творится в консерватории, и она ему бы­ла, как говорится, «до фонаря».

Рассказывали следующее. Когда дочь Демичева посту­пила в консерваторию, Свешников определил ее к своей жене, очевидно, желая быть в контакте с высокопостав­ленным лицом. Но он не учел «достоинств» своей жены как вокального педагога, с одной стороны, а с другой — что дети таких людей не привыкли приспосабливаться, а тем более что-то терпеть. Спустя некоторое время она выразила желание учиться у квалифицированного педаго­га. Просьба ее была немедленно удовлетворена. Вероятно, в семье Демичева ситуация обсуждалась не раз. Став министром культуры, Демичев снял ректора буквально в первый же день. Свешников побежал на прием, но Демичев отказался его видеть. Нечто подобное я наблюдал у себя в Донецке. Начальство в Советском Союзе ставит превыше всего личные интересы и настроение.

Иногда среди моих учеников попадались дети руководящих работников. Невольно я наблюдал их жизненный уклад, мораль и проч. Помимо узаконенных привилегий, они постоянно получали дополнения в виде подарков, взяток, а затем шли «довески», в соответствии с особенностями индивидуума. Сюда входили роскошные вышивки, красивые женщины, лихие рыбалки и т, п. Общим для всех была забота о карьере детей и защита диссертации. Обычно высокий руководитель обеспечивал себя ею на всякий случай. Как правило, писали их под­чиненные. Таково было начальство, взращенное сталинизмом.

Над культурой страны царил произвол ведомства Жданова. Лучших деятелей литературы и музыки гнали, травили. Все интересное, талантливое душилось. Новая постановка вопроса требовала специфического подбора руководящих кадров. Для Московской консерватории они нашлись в лице Шебалина и Свешникова.

Р.S. Из книги «Кирилл Кондрашин рассказывает» известно, что Свешников дважды пытался протащить свою жену на вторые роли в Большой театр.

Во второй раз все было тщательно подготовлено. Голованов и другие, хотя и говорили: «Очень плохая певица», — по старались вовсю «для Александра Васильевича». Однако трое, в том числе Кондрашин, не поддались «обработке» и на художественном совете заявили «нет».

Естественно, после этого Свешников не допустил сына Кондрашина к экзаменам в руководимое им хоровое училище. Цитирую Кондрашина: «Я тогда в первый раз столкнулся с открытым цинизмом».

Думаю, о Свешникове еще будут вспоминать. «Светлой памяти» Александр Васильевич памятник себе воздвиг нерукотворный.