Курили б мы табачок Так у нас нэмаэ. Мы куримо дубнячок, — В лисе выстачае
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОСЛЕ РАЗГРОМА
В сумеречный осенний вечер мы уходили из своего леса.
Отряд был разбит. Нас осталось пять человек. Надо куда-то идти, что-то делать, — надо жить.
У всех есть оружие. Я даже с пулеметом Дегтярева; к нему три диска. Есть у нас на всех одна полевая сумка, почти доверху наполненная мукой. Немного сухарей.
Идет холодный дождь. Одеты плохо. Но это бы еще ничего. Беда, что нас так мало. Мы уже не партизанский отряд, вообще — не сила.
Где-то в других участках этого большого леса, верно, есть еще наши ребята. Но где?.. Мало нас осталось в живых; это мы знаем.
Чтобы жить, надо найти другой отряд.
На Черниговщине лесов много. Может ли быть, чтобы в других районах не оказалось партизан!.. Только бы удалось проскочить полицейские заставы, не нарваться на врагов по дороге...
Мы быстро шли по знакомым местам. Тропинки хорошо известны — ведь лес был нашим, партизанским. Вот скоро пересечем дорогу в том месте, где недавно мы так удачно захватили грузовик с медикаментами... Дорога и сейчас не пуста. Явственно слышен шум. Он нарастает. Движется не одна машина, а целая вражеская колонна.
Конечно, можно бы переждать в сторонке. Но партизанская привычка тянула поближе к врагу — посмотреть, что за силы идут, хотя в нынешнем положении мы не могли нанести им урона.
Мы схоронились в кустах у дороги, стали ждать. Ждали долго. Колонна шла медленно. То ли размытый дождями путь был неудобен, то ли машины нагружены слишком тяжело?..
Вот появились первые грузовики. Считаем: восемь, пятнадцать, двадцать пять... А потом — тягачи с орудиями. Потом — танки. Кажется — век прошел, а они все движутся.
Холодно, мокро, страшно: нас так мало. Что мы можем сделать? — Нет нашего отряда, нет силы, нет даже смелости, может, потому, что смелость сейчас — просто глупость.
Очень хотелось, чтобы скорей уж проехали: смотреть в бессилии на врага — дело тяжелое.
Но едва с наших глаз скрылся хвост колонны и мы поднялись, чтобы идти дальше, как на дороге появилась группа пеших солдат. Они вели на поводках немецких овчарок.
Псы были большие, сильные. Мокрая шерсть слиплась, только уши торчат. Нелепо, что от этих собак, даже больше, чем от врагов, зависит сейчас жить нам или не жить?..
В сгущающихся сумерках собаки мне чудились везде. Когда же, наконец, отряд миновал нас и скрылся за поворотом, мы, ни слова не говоря, поднялись и побежали в противоположную сторону.
Уже давно позади дорога, а мы все не можем остановиться. На пути лежат поваленные буреломом деревья, растет густой кустарник, попадаются ямы, наполненные водой. Мы падаем и бежим снова. Пулемет скачет у меня на плечах, колотит по спине, по шее. Ужасно хочется пить.
Но вот — мы все-таки остановились. Сели на поваленное дерево. Я снял пулемет и пошел поискать лужу — напиться.
Передо мною блестит вода! Я наклонился, припал к ней губами, но едва успел немного освежиться, тревожное чувство заставило поднять голову.
По другую сторону лужи неподвижно замерла оскаленная собачья морда... Значит, шла следом, догнала...
Мне стало очень жарко. Потом сразу холодно. Осторожно потянул руку за оружием. А она — не шевелится, смотрит. И не лает. Только шерсть всклокочена, — у этих немецких овчарок всегда при виде врага шерсть поднимается на шее. А глаза дикие, встревоженные.
Замечаю: для овчарки, если действительно немецкая, пес выглядит плохо: те были свежие, холеные, а это — обшарпанная, с подтянутым животом...
И вдруг соображаю: волк! — и он даже рычать боится... Вот повернулся, прыгнул в кусты и затих. Я не тронул его, не послал вдогонку пулю.
Вернулся к товарищам и ничего не рассказал им. На душе было противно: мы сами, будто дикие звери, опасаемся встреч с людьми, крадучись подходим к селам, пьем воду из луж. Землю нашу захватили бандиты, убийцы... Вот — волка я не тронул, а любого из тех, что повстречал на дороге, мог, кажется, растерзать зубами...
— Что ты все бормочешь? — спросил меня один из товарищей.
Я даже не нашел слов, чтобы объяснить, какая меня охватила ярость.
— Нечего рассиживаться, пошли! — резко ответил я. Так начался наш путь из родного леса.
Не помню подробностей — кто как себя вел, о чем говорили. Говорили вообще мало — было слишком тяжело. Мы верили друг другу, знали, что никто не выдаст, не засядет на печке у добрых хозяев; если придется драться — не побежит никто… Но иногда мы ссорились.
Товарищи предлагали зайти в село. Разведали — гитлеровцев там не было. Я воспротивился. Знал, что в этом селе поставлен старостой сын кулака, вор и спекулянт Влас Дудник, по тюремной кличке «Постой». Что это за тип — я знал неплохо. Не мог не знать: до войны я работал в милиции. Сам его однажды арестовал за хищение колхозного добра. Как он теперь тут оказался снова — черт его знает. Верно, бежал из заключения. Для нас такой экземпляр не лучше гестаповца.
В село мы не пошли; немного поругались, но я настоял на своем. А вообще-то — всюду было опасно.
... До войны я ходил и ездил по нашему району как представитель порядка. Я был занят расследованием случаев хулиганства, краж, знахарства. Делал все, чтобы охранять права и интересы советских граждан, чтобы людям жилось хорошо и спокойно. Я и привык за годы работы в милиции смотреть вокруг себя именно с этой точки зрения.
Но вот — война. В райкоме партии мне сказали: «Останешься в тылу. Будешь воевать в партизанском отряде». «Хорошо, согласен...» Я тогда и не подумал, что на фронте было бы легче: не видел бы того, что творится в моем районе.
И вот теперь я, милиционер, оперативный работник, хранитель советских законов, — иду оборванный и голодный по своему району и не могу зайти ни в одно село, не могу помочь людям, потому что здесь нет ни Советской власти, ни милиции! Здесь теперь — капитализм, про который я читал в газетах с ощущением, что это — где-то далеко, вроде как на луне.
Раньше, надевая кобуру с оружием, я не собирался кого-нибудь уничтожать. Теперь только и думаю: как бы удачнее выпустить очередь из пулемета. Вот, жил на свете тридцать лет, и все было как надо. А потом мир перевернулся.
Мне казалось, что мои товарищи не могут ощущать все эти перемены так резко. На них раньше не лежала прямая ответственность за порядок и благополучие мирного населения. А вот мне — особенно трудно... Но, конечно, трудно было всем.
Очень плохо мы себя чувствовали, когда удавалось подойти к селу и спросить — не слышно ли чего о партизанах.
... Кто из таких скитальцев, как мы, не стучался с этим вопросом в окно крайней хаты? Кто не радовался, услышав в ответ, что партизаны близко? А нам такие ответы причиняли новую боль и горе: жители торопливо рассказывали о боевых делах нашего, Добрянского, отряда!
— На Октябрьские дни партизаны брали районный центр... В Добрянке Советская власть была, поднимали красные флаги.
— Взорвали какой-то важный автобус в Киселевке...
— На железной дороге подстроили три крушения.
— За Сожью, люди слыхали, был бой. Два дня сильно бились...
При каждом таком сообщении невольно опускалась голова... Нам ли не знать о взятии Добрянки? Тогда мы все принимали участие в нападении на районный центр... Да и все, о чем нам рассказывали, мы знали лучше, чем любой из жителей окрестных сел. Под штабной автобус в Киселевке я подложил мину собственными руками, да и сам чуть не взорвался: был неопытным. А про бой на реке Сожь — просто слушать невозможно: сжимается горло. Там-то и нашел себе могилу наш славный отряд.
Народ помнил каждый наш шаг, с гордостью говорил о добрянских партизанах. И пока мы не вышли из своего района — тень отряда будто шагала за нами по пятам. Отовсюду только и было слышно о боевых делах нашего погибшего отряда.
Какой хороший был коллектив! Как случилось, что он погиб — я не мог понять. Ведь всем заранее ясно, что партизаны обычно имеют дело с превосходящими силами противника. Но это же не означает, что те, кого меньше, в конце концов должны погибнуть. В чем тут секрет? Вот что тогда еще здорово меня мучило, и чего я никак не мог осмыслить. Не знали этого и мои спутники. Все были рядовыми бойцами. Исполняли приказы, но о тактике партизанского движения ничего еще не слыхали.
Один товарищ из нашей группы тоже, видно, пытался решить тактический вопрос... и запутался. Может быть, просто струсил? Он вдруг заявил, что не видит смысла покидать свой район: партизаны затем и оставлены в тылу, чтобы действовать в родных, хорошо им известных местах. Он предложил разойтись поодиночке и попрятаться у верных людей до лучших времен или хоть до весны. Конечно, он, подобно нам всем, надеялся в глубине души, что к весне война кончится: Красная Армия скоро перейдет в наступление, мы победим.
Разговор с этим товарищем случился, когда сильно подморозило. Прошла та промозглая пора, когда сырость пробирает до костей: еще не зима, и уже не осень. Но вот кончился ноябрь. Выпал первый снег. Растаял. А потом выпал снова и одел схваченную морозом землю тонким покровом. Даже птичьи следы оставались на нем такими четкими знаками, будто их печатали типографской краской на белой бумаге. А уж наши потянулись такой веревочкой, что самый глупый полицай сообразит, какие «птицы» ее оставили.
Мы даже боялись сделать привал, присесть, отдохнуть: следы... как же угнетали они нас! Но все же — крепились, помалкивали. Только товарищу Петряку они вывели из строя нервную систему. Он и вообще-то любил поворчать, в отряде его прозвали «воркотун». В остальном партизан как партизан, а начнет болтать — на глазах превращается в слякоть.
Мы все были не в парадном виде, шли со стиснутыми зубами. Каждый мучился по-своему. Двое молчали, будто языки поотнимались. Я то и дело поругивался... Наша единственная девушка мужественно переносила все мытарства. Редко отвернется, чтобы поплакать, при этом закроет щеки руками, будто зубы заныли. Но жалоб — никаких.
И вот на пятый или шестой день пути Петряк начал нас изводить.
— Не везет, так не везет! Хоть бы растаяло... А так идти же нет смысла! В любую минуту нас могут нагнать мотоциклисты...
Сперва никто ему не отвечал. Но следы сводили Петряка с ума, и он истощал наше терпение.
Однажды, когда он по своему обычаю каркал, что мы скоро погибнем, его прервала Мария. Я удивленно посмотрел на нее: охота вступать в спор? Известно, какой Петряк воркотун... Идет- и ладно!...
— Мотоциклисты! — сердито сказала Мария. — Будто у нас оружия нету. Что вы предлагаете? Только за душу тянете... Гибели ждете?
— Ты чего? Придира! — кинулся на нее Петряк. — Слова не дает сказать. Я тебе не мальчишка. Командуй своими комсомольцами, когда они найдутся. А меня не учи! Слышишь, не смей меня учить!... — тон его был истеричным.
Не знаю, что ответила бы ему Мария. Она закашлялась. Меня взяло зло. Девушка была права. Я сильно и коротко выругал Петряка.
— А ты без «пулеметных очередей» не можешь? — огрызнулся он.
— Все-таки лучше без «слов», — неодобрительно сказала Мария.
Без слов — вообще всяких — действительно было лучше. Никогда еще на душе не было так темно. А что об этом скажешь? Уж вернее помолчать... И снова долго шли молча.
На седьмой или восьмой день попали в молодой березовый лес, где недавно произвели порубку. Вдруг настроение Петряка резко изменилось. Его успокоило, что тут появилось множество следов: среди них затерялись наши. К тому же еще пошел снег...
За прикрытием высоких штабелей дров мы развели костер, сварили мучную похлебку.
— Вот это удача! — объявил Петряк, с шумом втягивая свою порцию супа.
Вообще известно, что после обеда люди рассуждают иначе, но с той поры Петряк стал то и дело переходить от полного уныния к необоснованному восторгу. Каждая померещившаяся ему фигура, эхо, далекий выстрел были «гибелью», а кусок хлеба, поданный доброй хозяйкой, — «спасением».
Потом он стал настойчиво предлагать разойтись по селам, доказывал, что мы заблудились, будем топтаться на одном месте, пока нас не схватят...
И без него было тошно. Кончилось тем, что мы разругались. Не выдержал самый молчаливый из нас — Тимошенко.
— И что ты зудишь хуже комара? — сказал он Петряку. — То «повезло», то «не повезло»... Идешь — и иди...
Но Петряк был только рад возражениям. Тут-то он мог поговорить:
— Как это так — иди? — вызывающе спросил он. — Если бы мы находились в нормальных условиях... А тут — пропадешь ни за понюшку табаку. Не знаем даже толком — куда нас несет... Лишь бы идти!
— Это почему такое — не знаем? — обиделась Мария. — Ведь уговорились — в Корюковку.
— А вы точный адрес имеете? — съязвил Петряк. — Партизаны вам оттуда письмо прислали? Я вот знаю только одно: живет там Марусина мать... И... место для дочери на печке найдется. А мы кто? Провожатые?...
В Корюковке действительно жила мать нашей спутницы. Мария горячо советовала нам идти туда. Мы согласились. Но вовсе не потому, что в городке был свой человек. Мария знала Короткова — секретаря Корюковского райкома партии; знала, что на местном сахарном заводе большая и сильная партийная организация.
— Не может быть, — говорила Мария, — чтобы в наших лесах не было партизан. Где же тогда быть всем этим
людям?
Это было справедливое рассуждение. Мы пошли в Корюковку с уверенностью, что найдем там своих, найдем партизан и будем продолжать борьбу.
Истерика Петряка и его выпад против Марии истощили наше терпение. Митрофанов, работавший в Добрянке начальником конторы связи, высказался еще довольно деликатно:
— Ты что? Груз, оплаченный с доставкой на дом? Мы тебе квитанцию о прибытии к месту назначения давали? Захотел на печку — так и ступай!
Другие говорили попроще; я, признаться, без «слов» не обошелся.
— И прекрасно. И к черту, — отвечал Петряк. — В первом же селе от вас отстану. Немало есть патриотов — скроют у себя до подходящего момента. Посмотрим еще, кто будет прав. Лучше сохранить жизнь для борьбы, чем бессмысленно сдохнуть в дороге!
... Однако в первом же селе вышло по-другому. Когда подходили к нему, услышали стрельбу, плач, крики. Ясно: даже к крайней хате подойти нельзя. Придется двигаться дальше... И вдруг в овражке неожиданно наткнулись на ползущего по снегу человека.
— Кто тут? — тихо воскликнул Тимошенко.
Вопрос остался без ответа. Было слышно только прерывистое дыхание, с присвистом рвущееся из груди человека.
Я подошел ближе, наклонился и разглядел забинтованную голову, солдатскую гимнастерку...
— Товарищи... — обратился я к своим. — Давайте, живо! Поднимайте! Митрофанов, Тимошенко — заходите слева. Мы с Петряком возьмем отсюда.
Раненый со слезами в голосе прошептал одно только слово:
— То-ва-ри-щи?
Когда подняли, он охнул и потерял сознание. Пошли — стал часто вскрикивать, метался, рвался из рук.
Наступила ночь. Мы сделали в лесочке недолгий привал. Солдата положили на еловые ветки. Свет костра так падал на его измученное, обросшее светлой бородой лицо, что парень казался седым стариком, а в иной раз тени заостряли его черты и чудилось: он умер.
Через час он все-таки очнулся. Кое-как поел мучной похлебки, и стало ему будто получше. Рассказал, что полз чуть ли не целый день из хаты до оврага. Немцы налетели на село еще с утра. Он ушел, чтобы не подвести хозяев: «Два месяца они меня выхаживали... Подвести... разве можно», — говорил он очень тихо, с перерывами и большим напряжением: «Думал о партизанах... мечтал... И вы... так близко... Какое мне счастье...»
Счастье ему выпало только то, что умер он на руках у своих. Мы пронесли его километров пятнадцать. В поле, близ села, к которому подошли мы под утро, стояла скирда немолоченной гречихи. Сильно подморозило. Земля будто камень. Кроме этой скирды, деваться некуда. Промерзшие стебли были жестки, как проволока. Обдирая руки в кровь, мы вытащили несколько снопов и сделали пещеру. Туда уложили красноармейца и сами легли с ним радом. Дышать было тяжело. Воздух в норе стал от нашего дыхания сырым и удушливым, но после пяти бессонных ночей все заснули.
Вокруг скирды завывал ветер, гоняя снежную пыль. У нас в укрытии по крайней мере не дуло.
Здесь и пришлось оставить тело нашего шестого товарища. В карман его гимнастерки положили записку: «Товарищи колхозники. Похороните честного солдата своей Родины — красноармейца Позднова. Не дайте фашистскому зверю надругаться над его телом. Мстите оккупантам! Кровь за кровь! Смерть за смерть!»
Записку писал Петряк. Когда кончил, разрыдался.
И снова мы пошли впятером по снегу. Мороз крепчал. Еще, кажется, никогда наша Украина не видала такой ранней суровой зимы. Нас не защищала окаменевшая одежда. Ветер больно резал лицо, выбивал слезы. Ноги у всех были уже обморожены. Мерзли даже зубы. И настал день, когда мы не выдержали — пошли на сумасшедший риск.
Укрыться было негде. Наступало утро. Лес далеко. Село близко. На улице стоит немецкая машина. К чердаку крайней хаты приставлена лестница... Кругом все тихо. Людей не видать. Мы переглянулись:
— А что, если... на чердак?
И мы полезли. На чердаке оказалось много сена. Зарылись в него. Наконец-то согрелись...
Целый день мы пролежали в углу чердака, прижавшись друг к другу. А внизу шла своя жизнь.
Едва начался день, к «нашему» двору подъехали подводы. Мы слышали, как в хату вносят что-то тяжелое. И представлялось нам, что это мешки и чемоданы с награбленным добром.
Несколько голосов спорили по-немецки. Потом чокались, горланили песни, били посуду, над кем-то смеялись... Нестерпимо хотелось прямо через доски потолка расстрелять всю эту компанию. Но кто-то тихо плакал. Женщина или ребенок, не знаю. И казалось, что если решиться и дать через потолок очередь — непременно убью того, кто плачет...
До ночи лежали в том осином гнезде. Хорошо, что внизу так шумели; мы неслышно спустились и ушли незамеченными.
Когда пришли в лес, первым подал голос Петряк:
— Ах, как отдохнули! Мы, ребята, счастливые! Где хочешь, проползем.
И тут я обозлился. Не только на Петряка, нет, — на себя тоже, на всех нас.
— Чего радуешься, чучело! Еще раз шкуру спасли. А что мы будем делать с этой нашей шкурой?! Партизаны ушли незамеченными... Вот это достижение, вот это счастье! Нет, на такую жизнь не согласен. Собак боимся, мотоциклистов боимся, пьяной этой сволочи боимся, собственной тени боимся...
И вдруг Петряк как закричит:
— Ребята, айда назад! Побьем их, всех перестреляем! — вошел в раж, тащит меня за руку, — погибнем как герои!...
Маленький, похудевший, в измятом, испачканном коверкотовом пальто, Петряк был так жалок и смешон в эту минуту, что мы... рассмеялись. Он обиделся, отошел в сторону. Пришлось его утешать.
Так начался двенадцатый день нашего пути. А не прошли и ста километров: Добрянка на самой границе Украины с Белоруссией; Корюковка южнее, в восточной части Черниговшины. По мирному времени — рядом. Но зимой сорок первого года казалось, что они на разных полушариях... Хоть бы и так, идти надо, и мы шли.
Шел и Петряк. Что он пережил, что передумал? Он нам ничего не рассказывал, да и хорошо сделал. Молчит — и слава богу. Видно, обозлился, даже губы сжал. И больше не жалуется.
Только у самой Корюковки мы опять начали разговаривать.
— Коротков — старый коммунист? Или из молодых?...
— Я слышал, корюковские леса густые... Ох, там, наверно, и лагерь!
— Маруся, а вдруг твоя мамаша в связных ходит? Вот бы здорово...
— Лес-то к городу близко? А ваш дом с краю?
... И вот, наконец, выйдя поздним вечером из леса, мы увидели скромные огоньки местечка, к которому стремились.
Сыпал снежок. Ночь была тихая. Из городка не доносилось ни звука. В крайнем домике слабо мерцал свет.
— Здесь раньше жил один рабочий с сахарного завода... — прошептала Мария. — Хороший человек. Попробуем... к нему...
Медленно, затаив дыхание, двинулись мы к домику со стороны огорода. Вдруг Митрофанов споткнулся и с шумом свалился в канаву.
Тут же раздался громкий окрик:
— Стой! Кто идет?
— Свои! — не подумав, ответил я и скатился в канаву. Лег и нацелил пулемет на домик. Остальные тоже приготовили оружие. И возле домика послышалось щелканье затворов:
— Какие свои? Давай сюда! — А вы какие?
— Сказано свои... Долго нечего разговаривать. Стрелять будем.
... Что дальше? А может это полицейская застава? «Свои» — говорят все.
— Я пойду туда! — прошептала Мария. — Я местная... А если схватят, буду орать. Стреляйте тогда прямо на мой голос...
Не успели ей ответить, как она выбралась из канавы и пошла вперед. Ее тонкая фигура исчезала в темноте. С полминуты видел я белый платок, потом все утонуло во мраке.
Я лежал, судорожно вцепившись в пулемет. В глазах рябило от напряжения. В горле пересохло, по лицу лил пот. В эти минуты Мария была для меня самым дорогим человеком на земле... А если она сейчас закричит? Значит... Что же? Неужели — стрелять по ней?
Мне казалось, что прошло уже много времени: «Была Мария и нет», — стучало в голове. Может, схватили, зажали рот и крикнуть не успела... И в тот момент, когда я уже был уверен, что она в руках врага, со стороны домика донеслись голоса. Среди них выделялся один очень взволнованный, почти крик. Этот голос принадлежал женщине, без всякого сомнения... но это не был голос Марии. Между тем чужой женский голос звал:
— Свои!... Скорей... идите! Идите сюда!
Рядом со мной поднимались и что-то говорили товарищи. Я схватил Петряка за пальто и зашипел:
— Это не она. Погодите... Постойте...
Но Петряк вырвался от меня и побежал вперед...
Действительно звала нас Мария. Ее голос стал другим — столько в нем было радости. И какая это была радость!
Мы пришли в партизанские места.
КУДА МЫ ПРИШЛИ
В уложенных сеном санях, на которых нас везли вглубь леса, мы уже чувствовали себя дома.
На душе было весело. Даже мороз казался мягче и лес надежней. Такого хорошего леса я, кажется, никогда и не видел. Тут и старые, высокие деревья и молодая поросль; место не ровное, а все холмиками — очень подходящее для партизанского лагеря... Хорошо выбрано!
Досадно только, что так необщителен ездовой: все «нет», «не знаю», «сами там увидите». Тюлень попался, не понимает, что людям не терпится...
Наконец застава. Ездовой сказал отзыв, и мы думали, что поедем дальше. Не тут-то было. Нас задержали. Приказали ждать. Один партизан верхом поскакал в штаб.
Однако у них тут строгости!... Большой ли отряд, давно ли в этом лесу стоит, почему его называют «областным», — этого мы и на заставе не узнали. Ответили лишь, что командир какой-то Орленко.
Фамилия незнакомая. Скорей всего — не черниговский... У нас такого не было; поделился с товарищами — они со мной согласились. Если не лично, то понаслышке мы руководящих работников знали. Орленко? — Никто о таком не слыхал.
Странно, что командир не Коротков. Мария знала твердо, что секретарь Корюковского райкома остался в тылу. И вот, пожалуйста, в его районе хозяин — другой... Почему бы это? Скорей бы уж все узнать.
Но вместо того, чтобы доставить в штаб, нас развели по землянкам на отдых. Так что мы не только командира, но ни лагеря, ни людей не повидали.
В пути мне показалось, что как только доберусь до места, где можно в безопасности подкрепиться, так меня двое суток не разбудишь — хоть из пушек стреляй! Но вот — и сытный обед дали, и в теплую землянку поместили, а не спится... Все вспоминаются нравы и порядки в Добрянском отряде. Бывало, и к нам новые люди приходили. Что особенного? — К командиру! Он расспросит и тут же определит людей к делу... А здесь со мной уже два раза беседовали — всю биографию перетрясли; однако сам-то я ничего не знаю. Командира не видал, — назначения не получил, об отряде не имею ни малейшего представления.
Лежу на нарах и думаю: «Этот Орленко, верно, армейский человек. Возможно, с большим званием. Строит партизанскую жизнь по воинскому уставу. У нас в Добрянке так не было: мы жили семьей. Здесь все иначе... Хорошо, если здесь окажутся еще и настоящие, армейской выучки подрывники, минеры. Для партизан великое дело! Сколько мы у себя в отряде мучились, пока освоили, как надо обращаться с толом!»
Нет, очень здорово, если среди партизан есть грамотные в военном деле люди. А то соберутся, как у нас: одни «гражданские бойцы». Проверенные и отобранные райкомом для работы в тылу, преданные, хорошие коммунисты — чем не партизаны? Но только начинают воевать — у кого осечка, у кого — промах, кто сумку с патронами потерял, а кто и сам растерялся. На первых порах поэтому дело идет не шибко. Трудно мирным людям переходить на военную жизнь.
И мне почему-то все больше казалось, что этот «областной» отряд находится под руководством армейского командира: уж больно строго поставлено дело с новичками. Я мысленно готовился к встрече с полковником. Вот, думаю, спросит:
«Вы что в своем отряде делали? Кем были? Пулеметчиком? Разведчиком? Автоматчиком? Подрывником? Каков боевой опыт?»
А что ответить? У нас всем приходилось заниматься. Думал я обо всем этом, думал... просыпаюсь ночью. Один партизан при свете коптилки чистит оружие. Часть нар занята спящими людьми. «Ну, все! Теперь до утра дожидаться».
И вдруг-за мной. Вежливый такой, подтянутый малый, говорит: «Командир вызывает». Я поднялся и сказал, что давно жду. А он смеется: «Я за вами два раза приходил — вы все спите!»
Мы быстро дошли до землянки штаба. Он толкнул дверь и пропустил вперед. Вхожу, готовлюсь встретиться лицом к лицу с командиром, но вижу свою спутницу Марию Скрипку. Она сидит на лавочке возле двери.
У другого стола, спиной ко мне, какой-то человек возится с радиоприемником. Больше никого. Что ж, сажусь рядом с Марией. Она, оказывается, тоже только что пришла...
Помещение хорошее, с окнами. Часть отделена занавеской, за ней нары и, кроме того, особнячком, никелевая кровать, аккуратно заправленная солдатским одеялом; стол, накрытый скатертью, да на нем совершенно, на мой взгляд, необычная для партизанского быта вещь: стакан крепко заваренного чаю. Стоит, как полагается, на блюдце и рядом два кусочка сахара.
За другим столом сидит человек. Кроме радио, на столе — карта, чернильница. Везде чистота, порядок... Живут же люди! У нас не так было. Не пойму даже, нравится мне это или нет? Все зависит от того, как они воюют. Наш командир никелевой кровати не имел, а сражался — дай бог каждому!...
Но вот дверь в землянку открывается. Мы встаем. Один за другим входят трое мужчин, на ходу продолжая вести разговор.
— Федор Иваныч! — подскакивает Мария и бросается к одному из них.
«Что такое? — думаю я. — Значит Короткое все-таки здесь?...» Но не успеваю сообразить, как сидевший возле радио боец говорит:
— Вас тут ждут, товарищ командир!
— Да, знаю, — отвечает другой — не Коротков — я повертывается к нам:
— Здорово, земляки!
... Так это и есть командир? Это — «Орленко»? Перед нами — сам первый секретарь Черниговского обкома партии, депутат Верховного Совета Федоров. Я его отлично помню. Видел незадолго до войны на партактиве в Чернигове... Да и кто же его в области не знал!
Не отвечая на приветствие, смотрю на него во все глаза. Федоров привык, верно, что новички удивлялись. Спокойно, без улыбки, пожал нам руки, указал место у стола:
— Садитесь, рассказывайте.
Но я все еще будто не проснулся. И пока Федоров давал одному из вошедших с ним какое-то распоряжение насчет листовок, мое удивление понемногу сменялось мыслью, что эта встреча — правильная. Где же быть секретарю обкома, как не с нами, на своей земле? Вот, значит, как партия подходит к нашей партизанской борьбе — такого руководителя оставила в тылу!
Понемногу я все же сосредоточился. Мы с Марией начали рассказывать Федорову, как воевал наш отряд, как был окружен и разгромлен карателями.
Мы сбивались, перебивали друг друга. Федоров слушал, расхаживая по землянке. Потом начал расспрашивать: «Известно ли было, что лагерь окружают? Был ли дан командованием приказ оставить свой район?»
Мы стали докладывать.
— Наше командование было против, — сказал я. Командир считал позором оставлять свой район,— добавила Маруся Скрипка.
Тут в землянку вошел человек в кожаной куртке с маузером на ремне. Федоров обратился к нему:
— Знакомься, Николай Никитич. Добрянцы. Опять, понимаешь, то же дело, та же ошибка; держались до последнего за свой район. Дорого нам стоит эта ошибка, эх, дорого! — Повернувшись к нам, Федоров пояснил: — Имейте в виду, партизаны всегда в меньшинстве. Внезапно следует не только нападать, внезапно надо и уходить! Понятно? Передвигаться быстро и ускользать, чтобы явиться с неожиданной стороны. А ну, попробуйте действовать так в одном своем районе... Командир, видите ли, считал позором уйти из своего района. А почему это вдруг Корюковский или Холменский уже не ваш, не наш район? В чем дело? Кто это выдумал?!
Мы с Марией молчали. Что мы могли ответить?
Вновь пришедший сел неподалеку от нас. Теперь хорошо было видно его лицо, и это лицо показалось мне знакомым. Когда Федоров снова назвал его «Николай Никитич» — я вспомнил: да это же Попудренко, второй секретарь Черниговского обкома. Оказывается, они оба тут...
— Добрянцы активно действовали, — продолжал Федоров. — Хорошо! — с ударением повторил он свою оценку. — За три месяца подорвали двенадцать эшелонов, сорок машин, семь мостов, водокачку... Уничтожили семьсот шестьдесят гитлеровских солдат и офицеров...
Я не мог не удивиться тому, что секретарь обкома сразу запомнил названные нами цифры. А он их называл и говорил веско: каждое его слово было не справкой, а как бы венком нашим погибшим товарищам.
Попудренко спросил об обстоятельствах гибели нашего командира. Поглощенный разговором, я не сразу обратил внимание на то, что в землянку уже пришли новые люди, пока не увидел среди них очень памятного мне человека. Три года назад он работал секретарем Семеновского райкома, где меня принимали в партию.
— Товарищ Капранов? — тихо произнес я.
— Что? Знакомого встретили? — спросил Федоров. А Капранов глядел на меня с удивлением:
— Хм, не помню.
— Как же, Василий Логвинович! — сказал тут я. — Вы же меня в партию принимали, помните, в Семеновке?
— В Семеновке? Возможно. Постой, постой... Кто ж ты есть?
— Артозеев я. Может, конечно, и забыли, да и вид теперь не тот. Вы меня видели в милицейской форме.
— А-а! Так бы сразу и сказал... Что же ты, брат, такую бороду страшенную отрастил? И лица-то за ней не увидишь!
— Партийный билет при вас? — спросил Федоров.
Этот вопрос, хотя я, кажется, ни в чем не был виноват, расстроил меня ужасно. Перед уходом из города я с трудом нашел кусок пергаментной бумаги и старательно обернул партбилет, чтобы спасти его от грязи, сырости, а быть может — и от собственной крови; так удачно зашил его в специальный карман-поближе к телу, чтобы все время чувствовать... И теперь я должен сказать, что партбилета при мне нет: когда положение осложнилось — комиссар Добрянского отряда закопал все партийные документы в лесу. Однако Федоров не высказал порицания:
— Было такое указание обкома, — коротко заметил он. — А поскольку товарищ Капранов подтверждает вашу партийность — встанете на учет у Ивана Мартьяныча Курочки. Кстати, вот он — знакомьтесь... — И Федоров указал мне на одного из недавно пришедших в землянку.
Я знал, что Курочка — секретарь Холменского райкома.
Вот значит, как: здесь Федоров, Попудренко, Короткое, Капранов, Курочка... А кто же еще те четверо, которых я не знаю? Я подошел к Капранову...
Другие были: — Новиков — секретарь обкома по кадрам, Яременко — член обкома, Днепровский — пропагандист и Дружинин — секретарь Тарнопольского обкома.
Я смотрел и глазам не верил. Что же это такое? Ведь тут обком партии, да еще с активом! Будто на конференцию съехались!... Так вот почему отряд «областной»!
— Ты чуешь, Мария, что это получается? — тихо спросил я у своей спутницы. — Ведь здесь — весь наш Черниговский обком партии...
БОЛЬШОЙ СЕМЬЕЙ
Пока мы шли сюда, дни тянулись мучительно долго. Здесь же время потекло незаметно. Вот, кажется, только пришли — еще вчера были в лагере новенькими, осваивались, встречали земляков, переживали эти встречи, рассказывали... А назавтра уже в новичках другие люди и ведутся другие разговоры.
Только что товарищи с гордостью описывали нам, какой был у них недавно удачный налет на немецкий гарнизон в Погорельцах. Но вот со стороны Савенок на лагерь наступают мадьяры. Первое отделение, куда я был определен пулеметчиком, ведет вместе с другими бой под командованием Попудренко. У мельницы отбиваем врага; и теперь уже товарищи из областного отряда не рассказывают мне, как они воевали, — вспоминаем вместе.
Еще третьего дня я жадно выспрашивал у областных партизан обо всем, что передавалось последнее время в сводках Информбюро. Но наступило тринадцатое декабря, и среди ночи поднялся весь лагерь. Волнение, крики, шум, даже стрельба... Это только что принято сообщение о разгроме гитлеровских дивизий под Москвой.
Вместе пережили эту радость. Не спали до утра.
... В партизанскую семью входить недолго: один, другой бой — и тебя уже знают, и ты привык. Сближают общие горести и радости. После ночи тринадцатого декабря, когда нас всех встряхнула и подняла весть о победе под Москвой, я начал считать себя старожилом областного отряда, перестал смотреть, какие «у них» тут порядки: решил, что эти порядки мне уже ясны.
Однако решил слишком рано. Долго потом возвращался к сравнению маленького Добрянского отряда с большим областным — осмысливал разницу.
Первый толчок для этого я получил при таких обстоятельствах.
Стою с группой товарищей на заставе. До смены еще далеко. Вдруг поздно вечером подъезжает Попудренко. Приказывает заставу снять и немедленно идти в лагерь.
«Как же так? — думаю я. — Еще днем тут шел бой! А мы обнажим место, куда только что совался противник!»
Я решительно ничего не понимал: положение-то день ото дня становилось серьезней? Новости одна хуже другой. Фашисты подожгли село Жуклю, уничтожили Рейментаровку, заняли Савенки. Обстреливают лес артиллерией. Явно готовятся нанести отряду сокрушительный удар... И в такой-то обстановке снять заставу? Уму непостижимо. Я шел в лагерь, размышляя о том, что бы это означало. Может быть, отряд уйдет на другое место? Но никакой подготовки к уходу не было видно. Напротив — среди партизан поговаривали, что бросить среди зимы хорошо знакомый лес, базы, благоустроенный лагерь — гибельное дело. Бойцы готовились к встрече с противником; они полагали, что при численности в пятьсот человек отряд вполне может отразить штурм врага. И я думал так же. А потому шел в лагерь в полном недоумении.
А... лагеря-то уже нет! Безжизненными стоят наши уютные землянки. Костры затоптаны. Кони запряжены. Грузы уложены. И голова большой колонны уже выступила вперед.
Да, поневоле вспомнишь, как в Добрянском отряде думали уходить: спорили, шумели, обсуждали — весь лагерь гудел. А тут — сами партизаны не заметили никакой подготовки к перемене места.
И вот ночь прошла в пути, а ранним утром двадцать третьего декабря мы остановились на короткий привал среди леса. Едва светало. «Наш» лес остался далеко позади — мы прошли не менее сорока километров. Пора было немного отдохнуть.
Коней не распрягали, только подбросили им немного сена, а сами, чтобы не замерзнуть, пританцовывали и на ходу подкреплялись сухарями.
Члены обкома и командиры уселись под большой мохнатой елью, что-то весело обсуждали и смеялись. Нам причина такого их радостного настроения была неизвестна. Многие бойцы как раз были не в духе, доказывали, что ушли с насиженного места зря и не видать нам теперь благоустроенного жилья как своих ушей...
Вдруг тишину зимнего леса нарушили гулкие залпы артиллерийских орудий. И через несколько минут все мы поняли, что произошло в это раннее морозное утро: немцы пошли на штурм лагеря областного отряда!
Под мохнатой елью, где разместился обком, стало еще веселей. Начальник штаба Рванов тыкал пальцем в свои часы и с жаром говорил что-то...
Тем временем артподготовка продолжалась. Наверно, через полчаса каратели пойдут завоевывать оставленный нами лес.
Мне, как и всем, было радостно сознавать, из-под какой опасности нас вывел точный расчет командования. Но было и грустно: если бы наши добрянские порядки не были такими семейными, если бы было поменьше разговоров об уходе, а вместо них сделали бы такай же хороший, четко организованный рывок... Если бы!... И чем яснее становилась удача сегодняшнего рейда, тем больнее было вспоминать о двух последних днях жизни нашего маленького отряда. «Вот, — думал я, — серьезный урок партизанской тактики. Цена ему дорогая, жестокая. Чувствуют ли сейчас то же, что и я, мои товарищи добрянцы?» Мне захотелось сию же минуту найти Тимошенко, Митрофанова или Марию и поговорить об этом. Но они были в других группах, а колонна уже тронулась в путь. И пока мы ехали, я сам старался осмыслить прошлое и настоящее.
После ночного перехода весь отряд, вопреки предсказаниям некоторых товарищей, расположился с такими удобствами, о которых в брошенном лагере нечего было и мечтать. В селах Ласочки, Майбутня, Журавлева Буда жители приняли нас в своих хатах. И как приняли!... Откуда-то появились гармоники, нашлись запасы выпивки и закуски, а девушки, будто по щучьему веленью, обратились в разряженных по-праздничному красавиц.
Мне еще не приходилось видеть, как население встречает партизан. До сих пор я ходил в села только на разведку: подберешься бывало тихонько до верного человека. Узнаешь, что надо, и так же крадучись — давай бог ноги подальше от людского жилья!... Не то было на этот раз. Мы пришли как дорогие гости, и каждый вошел в хату, будто в родной дом. Живи и радуйся!
Но и в этих обстоятельствах сразу можно было почувствовать, как твердо командование направляет жизнь коллектива по хорошо уложенным рельсам. После одного дня отдыха сразу был установлен строгий воинский распорядок дня. С утра — строевые занятия; обед во-время; вечером — выпуск стенгазет, политзанятия... Ни дать ни взять-армия в мирные дни!... И снова я должен был признать, что за три месяца добрянского прошлого я не провел ни одного такого дня, хотя свободное от боев и заданий время и у нас бывало...
Да, было на что посмотреть, о чем подумать.
Жизнь текла, конечно, не так уж мирно, чтобы заниматься только стенгазетами и политучебой. Партизанская работа шла своим чередом. Вот, например, стало известно, что неподалеку — в большом селе Орловка, Холменского района, появилось очень много полицаев...
Видимо, опять гитлеровцы сосредоточивают вокруг нас опорные пункты, собирают силы.
Ну и что же? — рассудили бы в Добрянском отряде. — Когда пойдут на нас, дадим бой, встретим, как сумеем, и карателей и полицаев.
А здесь командование отнеслось к делу иначе. Среди партизан стал известен разговор Федорова с секретарями Холменского райкома партии товарищами Курочкой и Водопьяновым.
— Село Орловка — вашего района? — спрашивал у них командир. — Бывали там, людей знаете? — Вот пойдите теперь в Орловку и разберитесь. Как и почему врагу удалось там сколотить такой полицейский стан? Используйте свою связь с населением и на месте определите, кто там орудует: где настоящие враги, а где люди, попавшие в полицию под страхом смерти... Если в Орловке действительно сто полицаев, то среди них немало и взятых по мобилизации... Действовать, имейте в виду, надо не горячась — разобраться как следует.
Положение секретарей Холменского района представлялось мне очень тяжелым. Конечно, правильно сказано- разобраться. А как? Вот когда на праздник Октябрьской революции Добрянский отряд сделал налет на свой райцентр, было захвачено немало полицаев и людей, пошедших на службу к оккупантам. И мы их отпустили. Уж очень трудно было разобраться. Выбора-то у нас нет: или расстрелять, или отпустить. Лагеря для военнопленных в наших условиях не организуешь. В руки законных властей на справедливый суд не передашь. Что делать с этими людьми?
Расстрелять человека недолго, а жизнь его не вернешь. Ведь встречаются же неплохие, но слабовольные люди. И если дать такому опомниться, пожить — он придет в себя и еще оправдается перед народом. Из этих соображений в Добрянском отряде с полицаями обращались довольно мягко. Писали к ним листовки. Возлагали надежды на пропаганду. А взятых в плен при штурме Добрянки отпустили. Командир произнес перед ними речь, пристыдил; они обещали больше не служить оккупантам.
Вот и все наше разбирательство.
А что сделают Курочка и Водопьянов? Как разберутся они? Мне очень хотелось быть свидетелем этого, но, к сожалению, в Орловку пошли другие группы.
Когда утром наши партизаны вернулись из Орловки, я начал расспрашивать у бойцов, как проводили они рацию.
— Обыкновенно, — рассказывали товарищи. — Перевес был на нашей стороне. Сопротивлялись они недолго. Село мы оцепили. Рванов дал приказ обезоруживать полицаев и доставлять в здание клуба... Ну, потом собрали в клуб жителей и начали разговаривать. Выяснили, что об этих полицаях народ говорит. Оказалось, что большую часть гарнизона оккупанты привезли невесть откуда. Понабрали где-то бывшее кулачье, уголовников... Может, выпустили из тюрьмы. Говорят, они специально всяких подонков отыскивают — сколачивают себе «кадры»... Ну, а орловчане, конечно, знают, что и как: они и показали на своих, местных, что им силой надели полицейские повязки, что народ они не обижали... Так и разобрались.
— И что же с ними сделали?
— А что с ними делать? — Бандитов расстреляли, а все местные тут же начали к нам в отряд проситься. Только Курочка им ответил: вам торопиться некуда. Уже поторопились. Страх — страхом, но голову на плечах надо иметь. Вы думаете просто: полицейскую повязку с рукава сняли, а красную ленточку на шапку нацепили! Нам людей, которые «туда-сюда», не надо. Поживите дома, поработайте на партизан. Проверим, тогда поговорим...
А мы-то в Добрянке брали в отряд безотказно всех, кто просился. Остальных отпускали на все четыре стороны под честное слово.
Ненависти у нас, что ли, было мало? Или военного опыта?...
Задавая себе такие вопросы изо дня в день, я однажды сам на себя обиделся за отношение к добрянскому прошлому. Все-таки сделали немало. И коллектив хороший был! Уж не слишком ли я придираюсь?...
Даже заподозрил себя в том, что меня подавляет авторитет секретарей обкома... А может, здесь я все вижу в розовом свете: питаемся хорошо и живем в тепле.
Однако скоро пришлось нам перейти на такую трудную жизнь, при которой ни о каком «розовом свете» не могло быть и речи. Снести ее было по плечу только сильному руководству и сильному коллективу.
Эта перемена к худшему в нашем быту произошла сразу вслед за радостным, всех взволновавшим событием: впервые удалось наладить связь с Большой землей. Федоров получил радиограмму Никиты Сергеевича Хрущева: нам в помощь обещали выслать самолеты с вооружением. Никита Сергеевич передал партизанам привет и пожелание успехов.
Когда Федоров торжественно зачитал перед строем это приветствие, тут же было объявлено о собрании коммунистов и комсомольцев. Мы ожидали продолжения праздничного разговора о самолетах, о поздравлении секретаря ЦК.
Но речь пошла о другом.
— Место стоянки Нашего отряда, — начал Федоров, — известно немцам. Оставаться здесь больше нельзя. Трудно. За нас пострадают в первую очередь люди, которые предоставили нам свой кров. Вы уже видели, как фашисты расправляются за связь с партизанами. Многим приходится платить за это жизнью. Наше место — в лесу. Этого требуют интересы мирного населения и наша собственная безопасность. В лесу будет тяжело. Предупреждаю — надо подготовить людей к серьезным испытаниям. Будет холодно, возможно и голодно. Коммунисты должны показывать пример и помогать товарищам. Помните об этой задаче, товарищи! Завтра уходим в лес.
Зима стояла лютая. Мороз доходил до сорока градусов. Худшие предположения командира оправдались. Испытания начались сразу же — при рытье землянок.
Земля промерзла больше, чем на метр. Ломов у нас не было. Рыли топорами и лопатами, оттаивая каждую пядь кострами.
Люди были одеты плохо. Мой товарищ Иван Кудинов, с первых дней поставленный вторым номером к «Дегтяреву», был обут в калоши. На других посмотришь — ничем не лучше: одна нога в валенке, другая — в сапоге. Особенно плохо были одеты бойцы в стрелковых подразделениях. Да и у командиров обмундирование оказалось не зимнее. Николай Никитич Попудренко ходил по лагерю, подбадривал бойцов, а у самого — уши белели под фуражкой. Я тогда же оторвал половину рукава своей меховой куртки и для Попудренко вышла хорошая шапка. Но сколько люди ни делились своим добром — от этого его больше не становилось.
Первые ночи спали не в землянках, а в норках, какие удалось выкопать. Только лежа на сырых ветвях, поплотнее прижимаясь друг к другу, и. можно было согреться. Заглянешь в такую норку, все, будто братья родные, лежат... И до утра слышно, как партизаны стучат замерзающими ногами: забудешь пошевелить ими — после захочешь, да не сможешь.
Плохо стало и с питанием.
Все изменилось к худшему, только наши обязанности остались те же. Пошла в разные концы разведка. Отправились на работу подрывники. Большая группа бойцов — в ней был и я — двинулась в дальний путь: на уничтожение Софиевского спиртового завода.
В эти дни, когда без всякого снисхождения к обстоятельствам наш коллектив подтягивали до уровня подлинно армейской части, я снова искал ответа на свой вопрос: почему эта большая партизанская семья живет более организованной и более высокой духовной жизнью, чем жила наша маленькая семья? Если коротко сказать, я понял это так.
Недостаточно быть преданным делу, не жалеть своей ЖИЗНИ ради него. Недостаточно жить дружной семьей, стоять друг за друга, чувствовать возле себя плечо товарища. Все это у нас было, но всего этого оказалось мало. В областном отряде я увидел, что боевой коллектив силен тогда, когда человеческая преданность и дружба строго подчинены законам партийной морали и суровой воинской дисциплины, когда командование действует с непреклонной ненавистью к врагу, с революционной твердостью и решимостью.
ПАРТИЗАНСКАЯ АРИФМЕТИКА
Командование направило в разведку, в Семеновский район трех партизан: Ивана Плечистого, Антона Гопчаренко и Сергея Саленко.
По пути эта тройка остановилась погреться и закусить на хуторе «Буревестник» Ивановского сельсовета у знакомого им гражданина Сенько. Дело было ночью, перед самым рассветом.
Хата Сенько с краю, сам хутор — в густом лесу, — оккупанты появлялись здесь не часто... Хозяин, хоть и удивился приходу партизан, принял приветливо. Он их накормил, уложил отдохнуть, а когда они уснули, пошел за три километра к другому хуторянину одолжить соли. Поговорил с соседом о том, о сем, — в лесу новостей не много; не удержался, рассказал, что у него гостят партизаны. А сосед потихоньку вышел, запер Сенько в своей хате, запряг лошадь и поскакал на станцию Костобоброво.
Партизаны сладко спали в тепло натопленной хате, когда пятьдесят хорошо вооруженных солдат окружили двор и с двухсот шагов открыли сильный пулеметно-винтовочный огонь.
Разведчики проснулись. В хате, прошивая стены, свистели пули; сыпалась с печи глина и вообще было довольно шумно. Разведчики быстро скатились с печи и поползли в сени. Солдаты приближались и кричали:
— Рус, сдавайся! — им была обещана большая награда в том случае, если удастся взять партизан живыми.
Наши товарищи не торопились отвечать на крики и на огонь противника. Надо было обсудить положение.
У каждого по автомату и по запасному диску, пистолеты, по две гранаты за поясами.
Вокруг хаты земляная насыпь, пол тоже земляной: лечь па пол — насыпь хорошо укроет от пуль. Согласились на том, что оборону держать можно.
У дубового стояка двери Саленко прокопал ножом щель. Теперь можно было вести наблюдение. Когда враг стал приближаться, эта щель послужила и бойницей: Саленко уложил автоматной очередью трех гитлеровцев. Плечистый, лежа за печью, держал на прицеле окно.
Гончаренко пошел разведать нежилую часть дома, примыкающую к сараю. Через минуту он уже кричал:
— Сюда, ребята!
Саленко и Плечистый перебежали за ним в сарай. И — во-время. Не решаясь ворваться в хату, гитлеровцы подожгли соломенную крышу зажигательными пулями. Через несколько минут она вся полыхала.
Пока хата горела, обе стороны молчали. Но вот все кончено... Гитлеровцы явно ничего не понимают: пусть партизаны были убиты, а потом сгорели. А где же патроны? Почему не было слышно ни одного разрыва?...
Солдаты настороже, с оружием наперевес подошли к пепелищу. Тогда партизаны ударили по ним огнем из трех автоматов. Семеро осаждавших упали. — Начался обстрел сарая. В нем, кроме наших разведчиков, находились еще постоянные обитатели: пала раненная насмерть лошадь, завизжал раненый кабан, мычит в страхе корова. Раскудахтавшись, мечутся из угла в угол куры. Но вот от зажигательных пуль вспыхнуло сено, все застлало дымом. Трое товарищей пробили заднюю стенку сарая и под прикрытием дымовой завесы выскочили в огород. Залегли там.
Сарай горел, как костер. Каратели радовались, что наконец уничтожили партизан. Потихоньку подобрались ближе. Ждут разрыва патронов. Но неожиданно в самый центр их толпы упали и разорвались три гранаты. Кровь обильно окрасила белый снег. На нем остались лежать пять гитлеровцев. Остальные бросились врассыпную.
Когда гитлеровцы опомнились — партизаны уже были далеко...
Гончаренко ранило — в левую руку, плечо и шею. Он совсем ослабел от потери крови. Саленко и Плечистый положили товарища под куст, разорвали рубашки, забинтовали раны, а сами побежали в Ивановку за подводой.
И вот все трое разведчиков благополучно приехали в лагерь на подводе и сдали командованию рапорт. Ими было уничтожено двадцать гитлеровцев. А наш Гончаренко, на счастье, ранен оказался не тяжело. Через месяц вступил в строй.
Бой на хуторе «Буревестник» вызвал среди партизан много разговоров. Что ни говори, такие истории приключаются не каждый день...
Одни считали, что трое против пятидесяти — это такая арифметика, которая только раз в жизни может дать хороший итог. Другие возражали: если по законам арифметики подобный случай не пройдет, то есть еще на свете высшая математика.
Так или иначе, жизнь вскоре предоставила нам еще один подобный пример. Партизан на этот раз было четверо, но зато противников — сто двадцать. Разумеется, при таком соотношении сил речь не могла идти об уничтожении врага, тем более, что было опять неожиданное столкновение, а не организованная операция.
Дело было так: Иван Кудинов, Саша Березин, Аркадий Савчук и я выехали с заданием штаба в партизанское село Елино.
Почему партизанское, что это такое? Были такие села, которые находились как бы в постоянном уговоре с нами. Все жители в них — и женщины, и старики, и детишки — считали себя партизанами и помогали нам, чем могли. Вот и Елино было одним из таких сел. Там даже староста был свой, поставленный подпольным обкомом партии. Каратели давно точили зубы на это село, но боялись нашего соединения, знали, что начни они только палить и стрелять — жители вызовут партизанскую подмогу.
Но к тому времени, о котором пойдет рассказ, соединение отошло. Елинцы решили покинуть хаты и перейти на лесную, партизанскую жизнь. Подготовились и ждали указания нашего командования.
Мы четверо поехали на связь, передать старосте пакет... Задание легкое, такие не часто получаешь. Мы катили в свое удовольствие, весело погоняя гнедого красавца жеребца.
Быстро добрались до нашей заставы. Проверили, какие новости в Елине. Ребята сообщили, что не так давно оттуда приходили связные — в селе противника нет. Поехали дальше.
Утро тихое. Только потрескивают ели от мороза да скрипят полозья саней. На востоке загорелся горизонт. При восходе солнца по небу раскинулись разноцветные лучи... И поездка наша такая спокойная, что в самый раз и природой полюбоваться.
Вот и Елино. Миновали гумно, крупорушку. Еще издалека увидели на перекрестке, возле столба с указателями дорог, человек пять... Все в гражданском. Без винтовок. Они не вызвали у нас подозрений. Скорее всего — сельский патруль.
Но когда доехали мы до перекрестка, людей почему-то уже не было — разошлись. Мы даже посмеялись:
хорошо елинцы службу несут — патруль как корова языком слизала!
Едем дальше. Уже миновали первые хаты, вдруг позади крик:
— Стой!
Обертываемся и видим: немецкий солдат, с винтовкой на изготовке.
Что за привидение? Откуда он взялся?... Уж не ошиблись ли мы только что на перекрестке? Не из той ли он пятерки? — В размышлении останавливаем сани... Ничего не можем сразу сообразить. Сидим и смотрим на этого солдата. А он, видимо, тоже не знает, за кого нас принять. Выстрелил в воздух.
Мы опомнились, соскочили с саней, легли в снег и сразу же открыли огонь. Подбили солдата не совсем удачно — в ногу. Гитлеровец упал и боком-боком пополз к подворотне.
'В селе поднялась тревога. На улице показались выскочившие из хат гитлеровцы. Мы дали залп: я стрелял из «Дегтярева». Кудинов из винтовки, Березин из полуавтомата. Улица опустела. Только несколько подбитых нами врагов остались лежать поперек дороги.
Мы прыгнули в сани, Савчук развернулся и погнал коня из села.
А там делалось что-то странное. Вместе со словами немецкой команды явственно раздавались голоса, кричавшие по-русски: «За мной, давай, ребята, окружай!» Но прислушиваться не время: за нами бросилась погоня. Огонь моего «дегтяря» не дал ей ходу. Да и товарищи не зевали. Мы успели истратить довольно много патронов и, как следует партизанам, — не напрасно.
Добрый конь мчал нас к лесу. А в Елине разрасталась суета, продолжалась беспорядочная стрельба. Она поднялась почему-то и на хуторе Млинки, отстоящем от Елина за два километра. Что бы это могло быть? Кто же это ведет бой? Кто кричал по-русски? Не следует ли нам вмешаться в эту потасовку? Может быть, там каким-нибудь чудом оказались наши?
Но нет… Скорее всего это провокация карателей. Если бы тут развертывался бой с партизанами, штаб не послал бы нас на связь.
И только в лагере мы разобрались в том, что произошло, заодно и узнали кое-что новое о партизанской арифметике. Причем интересно, что в подробности событий, в которых приняли участие, мы были посвящены последними. Весь лагерь уже знал о них: из Елина раньше нас сюда примчались трое мальчишек. Они бежали напрямик по лесу, по известным им тропинкам, И рассказали, как было.
За полчаса до появления наших саней в село из Городни прибыли части карателей-новичков. Они не представляли себе, что такое партизанское село, и спокойно разместились по хатам.
Из Елина к нам в лагерь тотчас отправился связной — сообщить новость. Мы с ним разминулись.
Между тем немцы залезли по хатам греться. Они ожидали отставшие от колонны сани и нежились в тепле, думая после отдыха начать расправу с населением партизанского села.
Жители Елина, не растерявшись при появлении врага, вели наблюдение за дорогами. Они подсчитывали силы карателей, чтобы сообщить партизанам точные данные. Пятеро стоявших на перекрестке людей и были патрульной группой, продолжавшей нести свою службу.
Заметив партизанские сани, сельский патруль поступил согласно договоренности с нашим командованием: по этому условию, в случае появления партизан в занятом врагом селе, жители должны поднять панику и всячески содействовать успеху налета. Поскольку наше командование было оповещено о прибытии врага, елинцы, ни сном, ни духом не ведая, что к ним заскочила только четверка партизан, решили, что началось наше наступление...
Они поступили, как полагалось: подняли тревогу и открыли стрельбу.
А у карателей создалось впечатление, что партизаны напали на село с разных сторон. Они отвечали огнем.
Как раз в это время отставшие от своей колонны фашисты подъехали к хутору Млинки. Услышав стрельбу в Елине, они решили, что их передовая часть выбивает из села партизан. И они «пришли на помощь»: с расстояния двух километров поддержали своих огнем.
Тут уже гитлеровцы, находившиеся в Елине, начисто потеряли ориентацию: решили, что «главное наступление партизан» идет со стороны хутора Млинки. И они... спаслись от «неравного боя» бегством. Удрали туда, откуда приехали.
... Вот какая получилась арифметика: появление четверых партизан вызвало бегство более сотни врагов.
Почему это вышло? Если умножить партизанские силы на силы населения — все будет ясно. От этого простого арифметического действия всегда получался очень внушительный итог.
«МАДЬЯРСКИЙ ПРОСПЕКТ»
Вокруг нашего лагеря в Елинском лесу лежали села! Гута Студенецкая, Тихоновичи, Ивановка, Безутловка, Елино, Кирилловка, Хоромное и другие. Конечно, в каждом из них пришлось побывать не один раз.
Я теперь был разведчиком — пулеметчиком.
В Кирилловке мы с товарищами проводили мобилизацию призывного возраста в партизаны: расклеили по селу объявления, устроили на крупорушке мобилизационный-пункт, там принимали народ, как в настоящем военкомате.
Но после с этим селом вышло плохо: налетели каратели. Они согнали сто тридцать человек — первых попавшихся — в ту же крупорушку, где за день до того работали мы, заперли и подожгли. Сожгли и часть села.
Вскоре районная полиция под командованием оккупантов прибыла в Гуту Студенецкую. В Ивановке расположился штаб мадьярского батальона. Появился противник и в других местах. Ходить стало труднее, а задачи разведки осложнились.
Помню, трудно мне было добыть данные перед нашей операцией в Гуте Студенецкой... Но мы сильно тогда потрепали полицейский гарнизон! После того, как три партизанские роты налетели на село, на его улицах осталось лежать пятьдесят шесть вражеских трупов... Крепко от нас попало оккупантам в Ивановке: каждое село в этом краю, каждая дорога к нему остались памятны на всю жизнь. Но есть среди тех дорог одна, получившая от партизан название «мадьярского проспекта». Ее партизаны помнят особенно хорошо.
Этот самый «проспект» (а точнее говоря — просека) ведет из села Луки на Ивановку. На некотором расстоянии от его центральной части в глубине леса располагался наш лагерь.
В начале февраля мы с товарищами Кудиновым, Березиным и Савчуком возвращались из разведки со стороны Гомеля. Подошли к своему лесу и слышим: с разных сторон строчат пулеметы. Судя по всему, на лагерь идет наступление.
Что мы застанем дома? Может, отряд уже сменил место? Не нарвемся ли мы на врага? Идти ли нам дальше? Еще разлетишься и попадешь прямо в лапы карателей. Состояние довольно беспокойное. Мы постояли в берёзовой роще минут пятнадцать — подумали, порассудили, как быть... и пошли в лагерь. Ничего, прошли...
В землянке штаба кипела жизнь. Как пчелы в улей слетались бойцы с донесениями к Федорову и Рванову, руководившим отсюда всеми подразделениями.
Едва мы успели войти, как прибежал связной с заставы, обороняемой Ковтуном. Там создалось угрожающее положение. Целая рота мадьяр, которой только что преградил Прямой путь к лагерю ударный взвод пулеметчиков Авксентьева, двигалась теперь по просеке Луки — Ивановка. Стоявший там Ковтун нес большие потери и не мог задержать их своим огнем, просил подкрепления.
Как я понял, бой шел уже давно, неприятель окружил партизанский отряд о трех сторон. Уже не одна атака была отбита, и теперь враг бросил новые силы, а у нас резерва не оставалось. Казалось, в лагере только и были те люди, что сошлись в штабе.
Федоров еще головы к нам не обернул, а мы уже знали, что надо идти на помощь к Ковтуну.
— Соберите разведчиков! — приказал командир политруку нашего взвода.
Оказалось, что еще несколько человек из наших ребят были «дома». Вместе с ними мы и двинулись к заставе Ковтуна.
— Давай сюда! — закричал, как только увидел нас, Ковтун. — Мадьяры тикают... Еще маленько... добавим на дорожку!
Действительно с края просеки, где залегли наши бойцы, было видно, что неприятель уже поворачивает обратно. Но он вовсе не «тикал», как решил в горячке боя Ковтун, а пытался предпринять обходной маневр.
Тут Кудинову пришла мысль: обойти их сторонкой по молодому сосняку и устроить с другого конца встречу.
Мы с Куликовым и пулеметчик Ковтуна Ганкин обогнали мадьяр, лесом и залегли...
При этом никто из нас не подумал, что полный успех этой затеи вовсе не желателен. И что же получилось? Когда мы встретили колонну пулеметным огнем, мадьяры растерялись. Они решили, что нарвались на еще более сильную заставу, и... повернули снова на Ковтуна.
Нам это было ни к чему. Получилось, что мы погнали их на ослабевший взвод, у которого" сами же еще увели пулеметчика...
Надо немедленно возвращаться. Тем же ходом, по собственным следам мы повернули обратно.
Успели.
Я расположился совсем близко к дороге, под кривой березкой, и погрузился в глубокий, рыхлый снег. Рядом со мной окопался Ваня Кудинов. А левее, у старого дуба, занял место Ганкин.
Дорога отлично просматривалась сквозь хорошо маскирующую нас елочку. Ее молодые ветви обвисали под тяжестью снега мохнатыми арками. Мы прицелились. Ждем.
Колонна приближается... Пусть подойдут... Пора! Первые сани в сорока метрах; мы ударили из пулеметов. Нас поддержали огнем автоматов бойцы Ковтуна.
Лошади взвились, заржали. Одни упали, другие кинулись в снежную целину. Восемь головных саней загородили дорогу. Мадьярам двигаться вперед уже невозможно. Крик, суета. Солдаты прячутся за сани, кони тащат в стороны, а мы — поливаем огнем...
Если бы все шло этим порядком и дальше — лучше бы и не надо. Но у Ковтуна боеприпасы на исходе, и с его стороны огонь притих. А мой сосед — пулеметчик Ганкин был страшно неэкономен в стрельбе. Не знаю, как скоро это случилось, но слышу — работает один мой «Дегтярев».
— Скажи Ганкину, — кричу я Кудинову, — пусть ползет к Ковтуну на ту сторону просеки. Я прикрою его огнем. Пусть они смотаются до лагеря и подтащат патроны. Мы с тобой продержимся вдвоем...
Ганкин переполз, и мы остались с Ваней. «Сейчас, — думаем, — придет подмога!» Но время идет, а подмоги нет. Что держит — мы не знаем. А может быть, только кажется, что много времени прошло? В бою не всегда разберешь, где минуты, а где часы...
Пока что надо сражаться вдвоем. Наше счастье — хорошо замаскировались. Мадьяры никак не поймут, откуда по ним жарит пулемет. Но скоро стали ложиться возле нас мины. Совсем плохо дело...
Вдруг несколько мадьяр в белых халатах поднимают руки. Что такое? Винтовки за плечами, в карманах гранаты и в этаком виде хотят сдаваться. Мы с Ваней только переглянулись. На минутку я прекратил огонь: пусть подойдут поближе. Но им не очень-то хочется.
Обратно они, конечно, не ушли. Хитрость не удалась. Один успел кинуть гранаты, но больше ничего сделать им не довелось. А нас только забросало снегом, да от близкого взрыва запершило в горле.
И все же наши дела были не очень-то хороши. С задних саней мадьяры приподняли станковый пулемет и стали сеять очередями по просеке. Били неточно, однако расставаться с жизнью из-за случайной пули тоже не хочется. Нас могут достать и без точного прицела. Пришлось укротить этого активного «сеятеля». После этого при моем «дегтяре» остался только один диск.