Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой; но и теперь знаю, что, чего Ты попросишь у Бога, даст тебе Бог. Иисус говорит ей: Воскреснет брат твой». 21 страница
В час ночи в пустом доме раскатисто зазвенел телефон, разбудив и напугав Джада. Ему только что снился сон: он снова молод, двадцати трех лет, сидит с друзьями — Джорджем Чейпином и Рене Мишо — за бутылкой виски в станционной подсобке. Виски паршивый, ровно самогон, но за стеной стонет и воет, заглушая все и вся — такой ветрище! И «подвижной состав» станции сейчас недвижим. Вот и сидят рабочие вокруг пузатой печурки, смотрят, как мерцают угли, подергиваются пепельным налетом, а по полу прыгают причудливые тени. Ребята рассказывают всякие истории, припасенные для такого случая, подобно тому, как мальчишки припасают под кроватью всякие «сокровища» с помойки. Истории эти, такие же мрачные, как отгоревший уголь в печурке, таят (опять же таки как и уголья) некую багрово-зловещую сердцевину. Ну а ветер за стеной — чем не аккомпанемент? А Джаду — двадцать три, и Норма жива-живешенька (небось уже легла спать, поняла, что в такую ночь мужа не дождаться). Рене Мишо как раз завел рассказ о еврее-торгаше из Бакспорта, который…
Затрезвонил телефон, и Джад так и подскочил на стуле, поморщился: во сне затекла шея, сразу навалилась какая-то тошнотворная тяжесть, это бремя лет от двадцати трех до восьмидесяти трех. Шестьдесят лет, как шестьдесят тонн. Вдогонку ко сну ему подумалось: ЭХ, ЗАСНУЛ, ПАРЕНЬ! НЕГОЖЕ ТАК НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ ДЕЖУРИТЬ. ТЕМ БОЛЕЕ — СЕГОДНЯ!
Он встал, потянулся (спина тоже затекла), подошел к телефону.
Звонила Рейчел.
— Это вы, Джад? Вернулся Луис?
— Нет. А где вы, Рейчел? Вроде как рядом.
— Рядом, — подтвердила она. А в телефоне гудело и завывало, словно по проводам гулял ветер. Да, ветер сегодня разгулялся. В такую ночь всегда слышатся потусторонние голоса, они то вздыхают, но слов не разобрать — наверное, слишком далеко.
— Я в зоне отдыха в Биддлфорде, на шоссе, что ведет к нам.
— В Биддлфорде?
— Не усидела в Чикаго. Так нехорошо на душе, вот я и… Не знаю, что Элли тревожит, но ее тревоги и мне передались. Да вы сами прекрасно понимаете. Я по голосу слышу.
— Понимаю, чего ж. — Старик выудил из пачки сигарету, зажал в уголке рта. Чиркнул спичкой, пристально посмотрел на огонек в дрожащей руке. До смерти Гейджа руки у него не дрожали. За стеной колобродил колдовской ветер. Налетал на дом, сотрясал.
КРЕПНУТ ТЕМНЫЕ СИЛЫ, ОХ, КРЕПНУТ!
Ужас пронизал старое тело. Кости хрупкие, тонкие, будто из стекла.
— Джад, объясните, пожалуйста, что происходит?
Да, она имеет право знать все — сейчас для нее это жизненно важно. И он расскажет. Мало-помалу выложит правду. Покажет все звенья страшной цепи: сердечный приступ Нормы — смерть кота — вопрос Луиса («А хоронили ли там людей?») — смерть Гейджа — …и одному Богу известно, какое очередное звено кует сейчас Луис. Да, ей нужно все рассказать, но не по телефону.
— Рейчел, а как это вы на шоссе очутились, а не в самолете?
Она рассказала, как опоздала на пересадку в Бостоне.
— Взяла напрокат машину. Вроде и время рассчитала, а вот не укладываюсь. Проплутала, когда из Логана выезжала. Теперь только к утру, наверное, доберусь. Но… Джад… пожалуйста, объясните, в чем дело. Я так боюсь, хотя сама не знаю почему.
— Вот что, Рейчел. Поезжайте-ка до Портленда и отдохните чуток, хорошо? В какой-нибудь гостинице для путешественников.
— Джад, я не могу…
— …и выспитесь хорошенько. Пока здесь все неясно: либо что-то случится, либо — нет. Если случится, то вам и самой не захочется здесь оставаться. А я, пожалуй, все смогу уладить. Должен уладить, потому как все по моей вине. А если ничего не случится, вы тихо-мирно приедете завтра после обеда. Кругом тишь да благодать. Вот уж Луис-то обрадуется.
— Джад, мне сегодня не уснуть…
— Должны уснуть, — задумчиво произнес он, хотя сам думал точно так же. Наверное, и апостол Петр клялся глаз не сомкнуть в ту ночь, когда Иисуса схватили. Заснул на посту. — Должны уснуть, Рейчел. Все лучше, чем за баранкой задремать да в кювет угодить, да разбиться до смерти на этой самой «прокатной» машине. Подумайте, каково тогда Луису будет? А Элли?
— Скажите же, что происходит?! Скажите — может, и последую вашему совету. Но мне нужно знать!
— Приедете в Ладлоу — сразу домой не заезжайте. Сначала ко мне. И я вам все расскажу! А пока сижу, Луиса поджидаю.
— Ну, скажите же!
— Нет, только не по телефону. Нельзя, Рейчел. Отправляйтесь-ка в Портленд, сосните чуток.
Рейчел помолчала, видно, обдумывая положение.
— Хорошо, Джад. Может, вы и правы. Скажите только одно. Это страшно?
— Как бы ни пришлось, справлюсь, — спокойно ответил Джад. — Не так страшен черт, как его малюют.
На дороге мелькнула огоньками машина, ехала она очень медленно. Джад привстал, всматриваясь, но тут же снова сел: у дома Кридов машина набрала скорость и исчезла из вида.
— Ну, что ж, — вздохнула Рейчел. — Я поняла. Видно, камень на сердце у меня так до конца пути и останется.
— Сбросьте его, милая моя. Пожалуйста, сбросьте. Сберегите силы на завтра, не беспокойтесь, все здесь будет в порядке.
— Так вы обещаете мне все рассказать?
— Обещаю. За бутылочкой пива расскажу все-все.
— Тогда до свидания. До скорого.
— Именно: до скорого. До завтра, Рейчел.
Она не успела и слова сказать, как Джад повесил трубку.
Помнится, в домашней аптечке хранились таблетки кофеина. Но найти их Джаду не удалось. С сожалением он убрал пиво в холодильник, заварил крепкий кофе. Вернулся к окну, уселся и снова стал наблюдать за домом Луиса.
Кофе — равно и беседа с Рейчел — не давали ему уснуть еще с час. Потом он опять начал клевать носом.
НА ПОСТУ НЕ СПЯТ, СТАРИНА! РАЗ УЖ ТЫ СЫГРАЛ НА РУКУ НЕЧИСТОЙ СИЛЕ, РАЗ УЖ ЗАВАРИЛ КАШУ, ТЕБЕ ЕЕ И РАСХЛЕБЫВАТЬ. НА ПОСТУ СПАТЬ НЕЛЬЗЯ!
Он закурил очередную сигарету, глубоко затянулся, закашлялся — тяжело, по-стариковски. Положил сигарету в желобок пепельницы, обеими руками потер глаза. По шоссе пронесся тяжелый многотонный грузовик, слепя фарами, разрезая ветреную, насупившуюся ночь.
Он задремал, но тут же вскинулся, похлопал себя по щекам и ладонью и тыльной стороной руки. В ушах зазвенело. В сердце пробудился страх, вором прокравшийся в святилище.
МЕНЯ КЛОНИТ КО СНУ… БУДТО КТО-ТО ГИПНОТИЗИРУЕТ… ИЛИ ЧТО-ТО… ХОЧЕТ, ЧТОБЫ Я СПАЛ. ПОТОМУ ЧТО СКОРО ЛУИС ВЕРНЕТСЯ, НУТРОМ ЧУЮ. А ЭТА СИЛА НЕ ХОЧЕТ, ЧТОБЫ Я ВМЕШИВАЛСЯ.
— Нет! Ни за что не поддамся! Слышишь! Я покончу со злом. Дело слишком далеко зашло.
Под крышей застонал-завыл ветер, деревья через дорогу замахали ветвями — ни дать ни взять гипнотические пассы. Джаду опять вспомнилась та ветреная ночь шестьдесят лет тому — посиделки вокруг печурки в тесном сарае. Там сейчас огромный мебельный магазин. А в ту ночь друзья проговорили до утра… Нет уже ни Джорджа, ни Рене Мишо. Один он остался. Рене раздавило в лепешку между двух товарных вагонов буйной мартовской ночью в 1939-м. Джордж Чейпин умер от инфаркта в прошлом году. Последний из друзей, тоже дожил до преклонных лет, а в старости все глупеют. Иногда глупость рядится в личину доброты, иногда — гордости, иногда тянет раскрывать прошлые тайны, передавать, так сказать, эстафету, переливать из пустого в порожнее…
ПРИХОДИТ ЕВРЕЙ-ТОРГАШ И ГОВОРИТ: «ТАКИ ЧТО-ТО Я ВАМ ИМЕЮ ПОКАЗАТЬ. ТАКОГО НЕ ВИДЕЛИ. КАРТИНКИ. СМОТРИШЬ: ВРОДЕ, ДЕВУШКИ В КУПАЛЬНИКАХ, ПОТРЕШЬ МОКРОЙ ТРЯПОЧКОЙ, А ОНИ УЖЕ ГОЛЕНЬКИЕ…
Голова у Джада опускалась все ниже… подбородок уже лег на грудь…
…А ВЫСОХНУТ И ЧТО БЫ ВЫ ДУМАЛИ? ОПЯТЬ ОДЕТЫЕ! НО ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ…»
Рене увлеченно рассказывает, подавшись вперед, улыбаясь друзьям. Джад держит бутылку, ласково обнимает ее… но пальцы хватают воздух.
Сигарета в пепельнице почти догорела, свесив длинный пепельный хоботок. Но вот он свалился вниз, мелькнула и погасла последняя искра, пепел так и остался клубочком — точно свиток с руническими письменами.
Джад крепко спал.
Он не слышал, как минут через сорок к дому напротив подъехала «хонда» Луиса, и хозяин поставил ее в гараж. Джад не шелохнулся, не пробудился… как и апостол Петр, когда римские легионеры пришли взять под стражу бродягу по имени Иисус.
Луис нашел новую катушку с пластырем в шкафчике на кухне, отыскал он и веревку — в гараже, рядом с кучей «зимних» покрышек. Пластырем он скрепил кирку и совок воедино, перевязал еще веревкой с петлей на конце и накинул на плечо.
Итак, инструменты на плече, Гейдж на руках.
Открыв дверцу машины, он с трудом вытащил брезентовый куль. Да, Гейдж много тяжелее Чера. Пока его до индейского могильника дотащишь, семь потов сольет. А там ведь еще землю рыть каменистую, неуступчивую.
Ничего, он справится. Непременно.
Луис Крид вышел из гаража, подумав, зажег фонарь, постоял. Вот здесь кончается асфальт, начинается лужайка, а за ней — тропа на Кошачье кладбище. Хотя ночь выдалась темная, Луис отчетливо видел ее, будто фосфором смазана.
Налетел ветер, взъерошил волосы. На мгновение Луиса охватил давний детский страх перед тьмой. Он снова почувствовал себя слабым, маленьким и беззащитным. Неужто и впрямь войдет в этот черный лес с телом сына на руках, и ветер все настойчивее будет гнать его, а тьма будет все сгущаться. Неужто он осмелится пойти в этот раз один?
НЕ ДУМАЙ ОБ ЭТОМ. ИДИ И ВСЕ.
И Луис пошел.
Через двадцать минут он добрался до Кошачьего кладбища. Руки и ноги дрожали от напряжения. Луис рухнул наземь, спустив тяжелый сверток на колени. Минут двадцать сидел недвижно, отдыхал, иногда задремывая. Но страха больше не чувствовал — его вытеснила усталость.
Наконец снова поднялся на ноги, не особо надеясь одолеть гору валежника. Но нужно попытаться, крутилась неотступная мысль. Ноша, казалось, весила не двадцать килограммов, а все сто.
Странное дело, все, что он испытывал и чувствовал в первый раз, повторилось и сейчас. Нет, не вспомнилось, а именно повторилось. Едва он ступил на нижний поваленный ствол, как его снова охватило безудержное и беспричинное ликование. Усталость не спала, но он ее уже не замечал.
ИДИТЕ ЗА МНОЙ. ИДИТЕ, И НЕ СМОТРИТЕ ПОД НОГИ, ЛУИС. НЕ ОСТАНАВЛИВАЙТЕСЬ И НЕ СМОТРИТЕ ПОД НОГИ. Я ЗНАЮ ПУТЬ, НО ПРОЙТИ ЕГО НУЖНО БЫСТРО И УВЕРЕННО.
Да, именно, быстро и уверенно, как и вытащить жало из шеи сына.
Я ЗНАЮ ПУТЬ.
Но путь-то один, подумал Луис. Либо откроется, либо — нет. Ведь пытался же он однажды в одиночку одолеть гору валежника, и ничего не вышло. Но сейчас шагал по стволам и сучьям быстро и уверенно, как и в прошлый раз, ведомый Джадом. Он лез выше и выше, не глядя под ноги. Но вот остановился — выше только ветер. Играет его волосами, кружит и виляет как по лабиринту.
Чуть подзадержавшись на вершине, Луис поспешил вниз — точно по лестнице сбежал. По спине хлопали кирка с совком. Через минуту он уже стоял на мягкой пружинистой хвое, устилавшей землю, и страшная громада валежника — позади, выше, чем кладбищенская ограда.
Луис шел по тропе, неся на руках сына и вслушивался в стенания ветра, совсем не страшные сейчас. Что ж, самое трудное позади.
Рейчел Крид прочитала на дорожном знаке «Портленд, Уэстбрук — 8-й поворот направо», включила заднюю сигнальную фару, тронула машину, в черном небе мелькнула гостиничная неоновая вывеска. Да, ей удалось отдохнуть, поспать. Сбросить необъяснимое и тягостное, не отпускавшее ни на минуту беспокойство. И хоть ненадолго заполнить скорбную пустоту тоски по ушедшему сыну. Как будто разом удалили все зубы. Сперва онемелое бесчувствие (хотя боль выжидала, затаившись, готовая, как кошка, к внезапному броску). Потом онемелость исчезла и, будьте уверены, боли достало сверх всяких ожиданий.
ОН СКАЗАЛ, ЧТО ПРИШЕЛ ПРЕДУПРЕДИТЬ… НО САМ ВМЕШАТЬСЯ НЕ СМОЖЕТ. СКАЗАЛ, ЧТО ОН РЯДОМ С ПАПОЙ, ПОТОМУ ЧТО ТОТ ПРИСУТСТВОВАЛ ПРИ ЕГО ПОСЛЕДНИХ МИНУТАХ, КОГДА ДУША ОТДЕЛЯЛАСЬ ОТ ТЕЛА, вспомнились слова дочери.
ДЖАД ОБО ВСЕМ ЗНАЕТ, НО МОЛЧИТ. ЧТО-ТО НЕЛАДНОЕ ЗАМЫШЛЯЕТСЯ, ВОТ ТОЛЬКО ЧТО? САМОУБИЙСТВО? НЕТ, НА ЛУИСА НЕПОХОЖЕ. НЕ ВЕРЮ. НО ЧТО-ТО ОН НЕ ДОГОВАРИВАЛ, А ТО И ЛГАЛ… ПО ГЛАЗАМ ВИДНО… ДА ПО ВСЕМУ ЛИЦУ, СЛОВНО ОН ХОТЕЛ, ЧТОБ Я ЗАМЕТИЛА ЭТУ ЛОЖЬ И… ПОЛОЖИЛА ЕЙ КОНЕЦ. ПОТОМУ ЧТО ОН БОЯЛСЯ ЧЕГО-ТО… КРЕПКО БОЯЛСЯ…
ЛУИС? БОЯЛСЯ? НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
Рейчел вдруг резко вывернула руль влево, маленькая машина, взвизгнув шинами, повиновалась, но слишком резко. Не перевернуться бы, мелькнула мысль. Обошлось. Она снова держала путь на север к шоссе № 8, а позади покойно мигали огоньки гостиницы. Появился новый указатель, зловеще поблескивая отраженным светом, он гласил: ВЫЕЗД НА ШОССЕ 12, КУМБЕРЛЕНД, КУМБЕРЛЕНД-ЦЕНТР, ИЕРУСАЛИМСКАЯ ДЕЛЯНКА, ФАЛМУТ, ФАЛМУТ-БЛИЖНИЙ.
Какое странное название: Иерусалимская делянка, подумалось ей. И не очень-то приятное. Приезжайте на Иерусалимскую делянку. Здесь вас ждет покой.
Но ей-то покоя сегодня ночью не видать. Что бы ни советовал Джад, она поедет домой без остановок. Старик все знает, он обещал положить конец (чему?). Но ему уже восемьдесят с гаком, да и жену три месяца как схоронил. Не очень-то верит она в его силы. И зачем только поддалась на уговоры Луиса и уехала! Конечно, противостоять его напору не было сил после смерти Гейджа. Да и на Элли больно смотреть: не расстается с фотографией брата, а лицо все напряглось, скукожилось — бедняжке легче смерч пережить или бомбы с ясного неба. Временами — особенно в бессонные ночи — Рейчел старалась вызвать ненависть к Луису за то, что он оставил ее наедине с горем, даже потакает ее срывам, вместо того чтобы утешить (или хотя бы принять утешение от нее, что не менее важно). Но потуги ее были напрасны. Она очень любила мужа. Он стал так бледен… так насторожен…
Стрелка спидометра застыла у отметки шестьдесят миль. Миля в минуту. До Ладлоу два часа с четвертью. Может, ей удастся обогнать восход.
Она включила радио, нашла местную станцию, без перерыва дававшую рок-н-ролл, прибавила громкость и принялась подпевать. Лишь бы не уснуть за рулем. Но через полчаса станция ушла с диапазона, и пришлось переключаться на более крупную. Рейчел опустила боковое стекло, сразу дохнуло ночной прохладой.
Хоть бы поскорее утро, взмолилась Рейчел.
Словно прежний сон цепкой хваткой держал Луиса: он то и дело глядел на сверток, чтобы удостовериться, а не зеленый ли это пластиковый пакет. Ему вспомнилось, как наутро после ночного похода с Джадом он не мог толком восстановить в памяти, что и как они делали. Теперь же все тогдашние чувства ожили, каждым своим нервом он ощущал то же, что и в прошлый раз. Та же тяга приникнуть всей душой к лесу, несомненно, живому, всмотреться: ведь лес что-то говорит ему.
Да, тропа хорошо знакома. Местами она широка, как шоссе, местами — так узка, что приходилось пробираться боком дабы кусты не зацепили его поклажи. Тропа виляла среди величественных, как готические башни, деревьев. Он вдыхал запах смолистой хвои, она похрустывала и под ногами, он не столько слышал, сколько чувствовал это.
Но вот тропа взяла круто вниз, вскорости он угодил ногой в лужу — начинались топкие заросли тростника и еще каких-то безобразных растений с листьями, похожими на лопухи. Как и в прошлый раз, на тропе было светлее, чем вокруг. И воздух словно напоен электричеством.
ДАЛЬШЕ ИДИТЕ, КАК И ПО ВАЛЕЖНИКУ: БЫСТРО И УВЕРЕННО. ДЕРЖИТЕСЬ МЕНЯ И НЕ СМОТРИТЕ ПОД НОГИ.
ДА, РАЗУМЕЕТСЯ… КСТАТИ, А ГДЕ-НИБУДЬ ЕЩЕ В НАШИХ КРАЯХ ТАКИЕ КУСТЫ РАСТУТ? КАК ХОТЬ ОНИ НАЗЫВАЮТСЯ?
НЕВАЖНО, ЛУИС… ДАВАЙТЕ-КА ЛУЧШЕ ПРИБАВИМ ШАГУ.
И Луис пошел дальше, изредка и скоро, поглядывая под ноги, выбирая сухие кочки, взгляд его был устремлен вперед, а ноги почти сами собой выбирали нужный бугорок. ВЕРА ПРИНИМАЕТ СИЛУ ЗЕМНОГО ПРИТЯЖЕНИЯ КАК ДАННОСТЬ, вспомнилось ему, нет, не из курса теологии или философии. Фразу эту обронил как-то в конце урока его школьный преподаватель физкультуры, и Луис ее не забыл.
Так и он сам: принимает как данность чудодейственную силу индейского могильника воскрешать из мертвых и без оглядки спешит по Божкиной топи. Теперь окрест все заметно оживилось. В камышах резко и сердито перекликались птицы. Да уж, гостеприимства ждать не приходится. Изредка подавала голос лягушка — точно давилась нескончаемой резинкой. Не пройдя и двадцати шагов, Луис вдруг подвергся атаке: что-то темное налетело… может, летучая мышь?
Снова белесый туман пополз по земле, укутал ступни, колени, точно саваном накрыл все тело. Да, здесь определенно светлее, и чувствуется какая-то пульсация — точно бьется огромное сердце. Никогда еще не ощущал Луис природу, как живую, могучую силу… как неделимую сущность. Да, топь жила своей жизнью, но отнюдь не музыка наполняла ее. Луис не смог бы объяснить суть и первопричину этой жизни. Он чувствовал лишь, что всякого можно ждать от этого заряженного силой места, где он, человек, ощущал свою ничтожность и смертность.
А вот и тот же звук, что поразил Луиса еще тогда, осенью: высокий, истерический хохот, переходящий в плач. Смолк. Снова разорвал тишину истошным воплем, от чего у Луиса кровь застыла в жилах. Белесый туман все наползал и наползал. Жуткий хохот стих, растворился в стенаниях ветра, хотя порывов Луис не ощущал. Если бы ветер пробрался в лес, он разорвал бы туман в клочья и, как знать, какая бы картина открылась Луису, может, самая непривлекательная.
ВЫ УСЛЫШИТЕ КРИКИ, СТОНЫ, НО ЭТО ЛИШЬ ГАГАРЫ.
— Гагары! — произнес вслух Луис, не узнав собственного голоса, глухого и нетвердого. Но — насмешливого. Слава Богу, чувство юмора не изменило ему.
Немного постояв, он двинулся дальше. Словно в наказание за краткий отдых он тут же оступился, нога провалилась, и он едва не оставил ботинок в цепкой грязи под слоем воды.
Снова раздался неистовый стон — на этот раз слева. И почти сразу — за спиной, за самой спиной. Обернись Луис, и кажется, увидит мертвенно-бледный лик, вурдалачий оскал, огненный взгляд… Но Луис не оглядывался, не замедлял шаг, смотрел только вперед.
Вдруг белесый туман потемнел, и Луис увидел прямо перед собой возникшую из ниоткуда страшную, ухмыляющуюся злорадную морду. Узкие щелочки глаз (совсем как на классических китайских рисунках) изливали желто-грязный огонь. Нижняя губа отторбучена, видны бурые пеньки зубов. Но поразительнее всего уши… впрочем, это вовсе и не уши, а извитые рога. Совсем не такие, как рисуют у дьявола, скорее они напоминают бараньи.
Страшная, маячившая перед самым Луисовым носом голова, казалось, говорила… или просто ухмылялась? Двигались губы, но нижняя так и не возвращалась в обычное положение. Вены на лбу набухли и почернели. Ноздри раздувались, голова дышала, жила, исторгая белый пар.
Когда голова оказалась перед самым лицом Луиса, изо рта у нее вывалился длинный и острый, табачного цвета язык, весь в подвижных чешуйках, вот одна приподнялась словно дверца люка, выпустив осклизлого белого червяка. Конец языка приходился вровень с кадыком, будь у головы шея. Страшная морда осклабилась. Она смеялась!
Прижав к груди Гейджа, будто пытаясь защитить, Луис хотел было прибавить шаг, но ноги не слушались, скользили по мокрым кочкам.
ВЫ МОЖЕТЕ УВИДЕТЬ БЛУЖДАЮЩИЕ ОГОНЬКИ, ТЕ, ЧТО МЕРЕЩАТСЯ МОРЯКАМ. ОНИ МОГУТ ПРИНИМАТЬ РАЗНЫЕ ОЧЕРТАНИЯ, НО НЕ ОБРАЩАЙТЕ ВНИМАНИЯ. ЕСЛИ УЖ СТАНУТ ДОКУЧАТЬ, ОТВЕРНИТЕСЬ.
Спокойный голос Джада и сейчас придал Луису уверенности. И он опять зашагал вперед, спотыкаясь поначалу, но потом все тверже и тверже. Отворачиваться от мерзкого видения он и не думал. Похоже, страшная морда (или только игра воображения и мглистого тумана?) все время держалась на одном и том же расстоянии от Луиса. А через несколько секунд или минут и вовсе растаяла в белой пелене.
ЭТО УЖ СОВСЕМ НЕ БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЕК!
Это нечто совсем-совсем другое. Видно, место здешнее кишмя кишит злыми духами. Куда ни посмотри, непременно увидишь нечто, от чего волосы дыбом. Нет, лучше о таком не думать. Нельзя думать, нельзя…
Что-то огромное двигалось по лесу.
Луис застыл на месте, прислушался. Не спрятаться, не убежать. Рот у Луиса раззявился, словно враз отказали челюстные мышцы.
Такого звука — всепоглощающего, ЖИВОГО — он в жизни не слыхивал. Все ближе и ближе трещат сучья под исполинскими ногами, сотрясается зыбкая земля. Луис завыл, охваченный неизъяснимым ужасом.
ГОСПОДИ, БОЖЕ МОЙ, ЧТО ЖЕ ЭТО ТАКОЕ? ЧТО ТАМ ГРЯДЕТ В ТУМАНЕ?
Он еще сильнее прижал Гейджа к груди. А ведь вся живность окрест вдруг примолкла, невольно отметил Луис. А влажный, тяжелый воздух вдруг напитался тошнотворным зловонием, словно гниет, разлагается в тепле огромный окорок.
Огромный. Кто же это такой шагает по лесу?
Луис поднял искаженное страхом лицо, повел взглядом по небу, точно следя за летящей ракетой. Огромные, тяжелые шаги уже совсем рядом, вот заскрипело-затрещало и свалилось дерево — не отдельный сук а целое дерево! — поблизости.
И тут Луис увидел: белый туман, казалось, сгустился, сделался цвета сланца. И сгусток этот, метров двадцать в высоту, двигался на Луиса. Нет, не призрак, не бесплотная тень. Луис чувствовал взвихрения воздуха от быстрого исполинского шага, слышал тяжелую поступь и чавканье грязи. На мгновение ему даже почудились в вышине две огненные точки, два горящих глаза.
Исполин прошагал мимо. Вот нерешительно подала голос птичка в кустах, ответила другая, в их беседу тут же встряла третья, четвертая подхватила разговор, пятая, шестая… и вот уже гомонит весь лес. А шаги исполина все дальше, все тише. Он уходит на север, медленно, но твердо шагая (от этой твердости и неотвратимости и зашлось сердце у Луиса). Все дальше… все тише… Вот шаги стихли совсем.
Луис наконец двинулся дальше. Плечи и спину сковала усталость. С головы до пят он был в поту, точно в исподнем. Юные комары — предвестники лета — облепили его и принялись за поздний ужин.
ТАК ЭТО Ж ВЕНДИГО! ГОСПОДИ! Я ПОВСТРЕЧАЛСЯ С ВЕНДИГО, ЗЛЫМ ДУХОМ СЕВЕРА. К КОМУ ПРИКОСНЕТСЯ ОН, ТОТ СТАНОВИТСЯ ЛЮДОЕДОМ. И ВОТ Я ЧУТЬ ЛИ НЕ НОС К НОСУ СТОЛКНУЛСЯ С НИМ.
Он пытался урезонить себя, как и Джад, твердил, что все виденное и слышанное за Кошачьим кладбищем — всего лишь гагары, всего лишь блуждающие огни, всего лишь страхи, порождающие истории одна мрачнее другой. Пусть. Все что угодно, любая живая, прыгающая или ползающая тварь. Пусть будет Господь Бог, воскресное утро, улыбчивый священник в ослепительно белом стихаре… Пусть только никогда не являются Луису все ужасы и кошмары — обитатели обратной, темной стороны мироздания.
Топи кончились. Путь преградило поваленное дерево, зеленая крона казалась в редеющем тумане щеткой из перьев, оброненной домоуправительницей великана.
Дерево было переломлено, расщеплено у основания совсем недавно, на изломе еще сочился сок, теплый, живой. На ощупь перебравшись через него, Луис увидел огромную вмятину — на деле, яму, из которой не сразу и выберешься — кусты безжалостно втоптаны в землю. Неужели это след одной только ноги?! Нет, не верю, не может быть! Луис даже не осмелился обернуться, может, приметил бы и другие следы. Он упрямо шел и шел, обливаясь холодным потом. Во рту пересохло, сердце отчаянно колотилось.
Под ногами перестала хлюпать грязь. Вскорости зашуршала хвоя. Потом он почувствовал твердую, каменистую почву. Значит, путь его близится к концу.
Тропа пошла в гору. Луис пребольно оцарапал ногу о какой-то выступ. Нет, это не просто камень. Он неловко выпростал руку, затекшую от тяжелой ноши, пощупал.
ЗДЕСЬ СТУПЕНЬКИ. ВЫБИТЫЕ В СКАЛЕ, СТУПАЙТЕ ЗА МНОЙ. ДОБЕРЕМСЯ ДО ВЕРШИНЫ, И МЫ НА МЕСТЕ.
Луис стал карабкаться вверх, снова его охватила беспричинная легкая радость. Механически отсчитывая ступеньки, он поднимался все выше, к стихии колючего, холодного ветра. Казалось, ветер разъярился пуще прежнего: он рвал одежду, оглушительно хлопал свободным краем брезента — точно бил в парус.
Луис задрал голову и увидел безумно-бесконечную россыпь звезд. Отдельных созвездий не приметить, и он опустил взгляд. Опять в душу вползла тревога. Перед ним — скала, неровная, где выщербленная, где уступчатая, и воображение дорисовало силуэты и барельефы: вон вроде корабль, а вон — барсучья морда, неподалеку — будто суровое лицо под капюшоном. А ступени зато ровнехоньки.
Луис взобрался на вершину, остановился, свесив голову на грудь, чтобы быстрее отдышаться. Легкие — как в тисках, а в боку что-то колет огромной занозой.
В стремительном, порывистом танце ветер закружил, закрутил его волосы, рыкнул страшным драконом в ухо.
Ночь выдалась светлее, чем в прошлый раз. То ли туч тогда нагнало, то ли он не смотрел по сторонам. Не все ли равно?
Но сейчас светло, и ему видно. Видно то, от чего побежали мурашки по спине.
Как все похоже на Кошачье кладбище и на гору валежника!
НЕ ПРИТВОРЯЙСЯ. ТЫ ВСЕ ПРЕКРАСНО ЗНАЛ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ДОГАДЫВАЛСЯ ИЛИ МОГ ПРЕДВИДЕТЬ: НЕСПРОСТА МОГИЛКИ РАСПОЛОЖЕНЫ ПО КРУГУ, ВЕДЬ ОНИ ПОВТОРЯЮТ СИМВОЛ, СПИРАЛЬ…
Он стоял на вершине могильника, подставив лицо свету звезд и мраку ночи. Ведь здесь тоже можно угадать огромную спираль, словно пунктиром намеченную сложенными из камней пирамидками. Только собственно пирамидок уже нет. Каждая разверста и из-под нее тщится выбраться на волю некогда похороненная тварь. Пирамидки развалились, но очертания спирали проступили отчетливее.
ВИДЕЛ ЛИ КТО-НИБУДЬ ЭТО С ВЫСОТЫ? Луису вспомнились огромные наскальные рисунки какого-то индейского племени в Андах. ВИДЕЛ ЛИ КТО-НИБУДЬ ЭТО С ВЫСОТЫ? И ЕСЛИ ВИДЕЛ, ЧТО ЕМУ ПОДУМАЛОСЬ?
Он опустился на колени, положил тело сына и облегченно вздохнул, скорее даже простонал.
Мысль вновь обретала четкость и ясность. Перочинным ножом взрезал пластырь, скреплявший кирку и совок, лязгнув, они упали наземь. Луис рухнул следом, раскинув руки и ноги, бездумно уставился на звезды.
ЧТО ЖЕ ПОВСТРЕЧАЛОСЬ МНЕ В ЛЕСУ? АХ, ЛУИС, ЛУИС, НЕУЖТО ТЫ И ВПРЯМЬ ВЕРИШЬ, БУДТО ЧТО-ТО ВЫЙДЕТ ИЗ ЭТОЙ ДРАМЫ, КОТОРУЮ ТЫ РАЗЫГРЫВАЕШЬ? С ТАКИМИ-ТО ДЕЙСТВУЮЩИМИ ЛИЦАМИ?
Но отступать поздно, и Луис это понимал. Он все еще пытался разубедить себя: А ВДРУГ ВСЕ ОБРАЗУЕТСЯ? РИСК — ДЕЛО БЛАГОРОДНОЕ, А ЗДЕСЬ РИСК ПРОДИКТОВАН ЛЮБОВЬЮ. ДА И СЛУЧИСЬ ЧТО… ПЛОХОЕ… НИКТО, КРОМЕ МЕНЯ, НЕ УЗНАЕТ. Я СО ВСЕМ И ПОКОНЧУ. ВЕДЬ У МЕНЯ В ЧЕМОДАНЧИКЕ (НЕ В ТОМ, ЧТО НА КУХНЕ, А В ТОМ, ЧТО В ВАННОЙ КОМНАТЕ, Я ЕГО ЕЩЕ ПРОСИЛ ПРИНЕСТИ, КОГДА У НОРМЫ СЕРДЦЕ СДАЛО) ЕСТЬ ВСЕ НЕОБХОДИМОЕ… ШПРИЦЫ…
Мысли его затмились бессловесной, но истовой молитвой. Приподнявшись, но не вставая с колен, Луис взялся за кирку и начал ковырять землю. Всякий раз, ударяя по твердому грунту, он подавался вперед, едва не падая, как древний римлянин на собственный меч. Мало-помалу ямка росла и вглубь и вширь. Он руками выбирал камни и отбрасывал в сторону, не очищая от налипшей земли. Но кое-какие складывал рядом — для пирамидки.
Рейчел хлопала себя по щекам, пока они не начали гореть. И все равно ее клонило ко сну. Вскинувшись в очередной раз, она убедилась, что едет в районе Питсфилда — одна-одинешенька на шоссе. Ей померещилось, будто десятки блестящих, безжалостных глаз вперились в нее, мигая холодными искорками, грозя пожрать.
Нет, это всего лишь огоньки рефлекторов на разделительной полосе, куда спросонья Рейчел завела машину. Пришлось выруливать влево. Взвизгнули шины, что-то скрежетнуло — наверное, машина зацепила один из рефлекторов. Сердце запрыгало в груди, вырываясь из теснины ребер, перед глазами замелькали серебряные мушки. Они то увеличивались, то уменьшались — в такт пульсу. Однако несмотря на страх (ведь она чуть не выехала на встречную полосу!), на громкоголосую песню по радио, она снова окуналась в дремоту.
Странные мысли лезли в голову. «Наверное, ум за разум зашел», — пробормотала Рейчел под аккомпанемент рок-н-ролла. Она хотела было рассмеяться, но не получилось. Потому что пришедшая в голову мысль сейчас, в разгар ночи, вдруг обрела жутковатую достоверность. Рейчел казалось, что она — Дюймовочка, попавшая в середину рогатки там, где резинка. Резинка натягивается, не пускает дальше, гасит усилия слабой девочки… и кто же победит… какая сила возобладает… чему равно противодействие… надо вспомнить физику… НЕ ЛЕЗЬ… тело в состоянии покоя… ПОКОЙНОЕ ТЕЛО, НАПРИМЕР, ЕЕ СЫНА… а если дать ему импульс…
На этот раз шины отчаянно мяукнули, машину потащило на обочину, ударило о заградительные столбики. Руль вдруг перестал слушаться. Рейчел изо всех сил затормозила и расплакалась. Ведь она заснула! Не просто забылась на мгновение, а заснула, ей даже снился сон… а машина мчалась со скоростью девяносто километров в час. Не будь ограждения… или случись ей въехать в большой столб…
Она поставила машину в стороне, закрыла лицо руками и заплакала еще горше. Ее снедали страх и недоумение.
ЧТО, ЧТО МЕШАЕТ МНЕ, НЕ ПУСКАЕТ К МУЖУ?
Собравшись с силами, поехала дальше. Вроде с рулем все в порядке, хотя завтра, когда будет сдавать машину прокатной фирме, неприятного разговора не избежать.
Ничего, НЕ БЕДА. СЕЙЧАС ГЛАВНОЕ — НЕ СПЕШИТЬ. ПЕРВЫМ ДЕЛОМ ВЫПЬЮ КОФЕ.
Увидев поворот на Питсфилд, Рейчел свернула и уже километра через два увидела яркие огни заправочной станции, услышала порыкивание моторов. Пополнила бак с горючим («ЭХ, КТО-ТО крепко к вам приложился!» — чуть ли не с восхищением заметил служащий), зашла в кафе, где пахло растопленным салом и… благословенным, крепким кофе.
Рейчел выпила три чашки подряд, как лекарство. В крепкий черный кофе она добавила очень много сахара. У стойки бара и за отгороженными столиками сидели шоферюги, они напропалую заигрывали с официантками, а те лишь устало посматривали на них — так смотрят сестры-сиделки на тяжелобольных, и на лицах у них играли мертвенные блики неоновых огней.