ПРОИСХОЖДЕНИЕ ДЕТСКОГО ПСИХОАНАЛИТИКА И ЕГО ПУТЬ 6 страница

 

... НО ОБУЗДЫВАТЬ ЖЕЛАНИЕ... И ПЕРЕДАВАТЬ ЭСТАФЕТУ

 

Если желание всегда удовлетворяется, это означает смерть желания. Когда мы говорим ребенку «нет», это повод для вербализации отказа в предмете желания, при условии, что мы уважаем право ребенка устроить сцену. «Ты прав, я не делаю того, что ты хочешь... Но я считаю, что вправе этого не делать.» Создается напряжение, но из этого напряжения вытекают честные отношения между ребенком, выражающим свое желание, и взрослым, выражающим свое, — если, конечно, жизненные потребности ребенка при этом удовлетворяются. Два субъекта выражают 'каждый свое желание.

Иллюстрация: приятное развлечение под названием «витринный ротозей». Ваш сын видит в витрине игрушечного магазина машинку. Он желает ее потрогать. Вместо того, чтобы входить в магазин, предложите ему подробно рассказать, чем хороша эта игрушка. Пол­часа проходят в очень оживленном общении со взрослым. И он говорит: «Мне очень хочется ее купить». — «Да, ты прав, неплохо было бы ее купить, но я не могу. Мы придем сюда завтра, будем видеть ее каждый день, будем говорить о ней каждый день». Тут Двойная выгода: сам факт того, что о желании говорится, оправдывает

это желание, но в то же время родителю не приходится исполнять все желания. Ребенок останавливает свой выбор на объекте и выражает желание немедленно подучить его в свою собственность. Единственный конструктивный ответ состоит в том, чтобы вербализировать желание и на словах обсудить с ребенком все привлекательные черты, которые имеет для него этот объект.

Говорить «Но в мое время у детей этого не было» — это значит отождествлять ребенка с его родителем-ребенком; это значит отрывать ребенка от его времени, от его пространства и от его желания. Или еще: «Даже и не думай, это не для нас».

Нет, единственное решение — сказать: «Ты прав, это очень хорошая игрушка; тебе ее хочется, но я не могу ее купить. Если я тебе ее куплю, сегодня у нас не будет мяса на обед, потому что у меня с собой столько-то денег, и если я их потрачу на игрушку, мне не хватит на другое». Разумеется, ребенок может воз­разить: «А мне все равно, я могу обойтись одним хлебом». — «Да, но мне не все равно». Ребенок сталкивается с тем, что другой человек тоже испытывает желание и настаивает на своем, и делает это не назло, не для того, чтобы помучить ребенка; он объясняет своему маленькому собеседнику, что осуществляет тем самым свою ответственность взрослого и что его противодействие есть не что иное как господство над собственным желанием. У взрослого су­ществует иерархия желаний, которую он принимает как должное. И конфликт между его желанием и желанием ребенка следует тоже принять как должное.

Нет ничего хорошего в том, что ребенку ни в чем не отказывают, якобы радея о его свободном развитии; ему необходимо сталкиваться с другими актами желания, со свойственными другим возрастам же­ланиями других людей. Если бы ребенку уступали во всем, в нем бы полностью уничтожили всякую творческую силу, которая есть страстный поиск способа удовлетворить неудовлетворимое желание и за неимением искомого обретает другие формы.

Существуют такие полумеры как общественные игротеки, где много игрушек: родители вносят залог (как в библиотеке), а ребенок может брать на неделю игрушку, каждый раз другую, которую потом воз­вращает. Он экспериментирует с этой игрушкой, возвращает ее и берет новую. Таким образом он сенсорно выстраивает себя и создает для себя картины обладания этой игрушкой. Детей не так уж ин­тересует новая игрушка сама по себе, им нужнее привести в действие игрушку, взятую на время, овладеть ею и включить в свои фантазмы. С игрушками как с книгами: они ребенку желанны, но он вполне

удовлетворен тем, что усвоил концепцию, замысел произведения, да и какое удовольствие всласть пофантазировать над этим вымыслом, а еще в другом встретить полное взаимопонимание относительно значимости его просьбы, пускай, возможно, и не выполнимой в настоящее время. Отрицать свое желание, как лиса из басни, — равносильно лукавству, умно донельзя; глупо быть удовлетворенным собственным благоразумным бессилием. «Но все же, послушай, будь благоразумным! Откажись от своих желаний... От этого и, быть может, от того, но не от желания вообще.» Приятно бывает даже просто собраться вместе, поговорить сообща о недостижимом, но не менее от того желанном; можно строить планы, трудиться над их воплощением, преодолевать препятствия, возникающие здесь и теперь на пути вожделенного исполнения желания.

Как долго дети мечтали полететь на Луну, и как долго внуки слышали от дедов, что «это невозможно»...

И как много было других желаний, неисполнимость которых удесятеряла в людях энергию, направленную на их достижение. Каждое поколение опиралось на труд и знание предыдущего поколения, ко­торое творило, завещая плоды своих, казалось бы безрезультатных, усилий, своего бесполезного труда грядущему поколению; человек на протяжении всей жизни ставит на карту свои силы и ум, не добиваясь удовлетворения, не достигая предмета желания, но, как в эстафете, кто-нибудь в конце концов добирается до цели, благодаря тому, что его поддерживали надежды всех его предшественников, и благодаря собственной решимости и отваге. Желание создает человека. Невозможное сбывается благодаря людям, жаждущим преодолеть гра­ницы возможного... иногда укрепляет их веру в их желание и надежду достичь его воплощения.

 

ПРОТИВ ОПАСНОСТИ ПОДРАЖАНИЯ ВЗРОСЛЫМ

 

Есть вопрос, который оказывается в центре дискуссий нашей эпохи, дискуссий между психологами, социологами, психосоциологами, этнологами, медиками, — словом, между всеми, кто размышляет об истинной природе ребенка в связи с его становлением, ста­новлением Человека.

Имеет ли детство свою специфику? Что такое ребенок — реальность, пускай и переходная, или просто некий этап? Во всех научных дисциплинах определение ребенка страдает известной двой­ственностью и расплывчатостью.

Этот вопрос — мнимый, потому что провести точную психическую границу между детством и взрослостью нельзя. Кто может чувствовать себя взрослым? Конечно, есть соматические приметы: созревание половых желез; завершение окостенения; траектория развития, ко­торую можно представить в виде кривой и которая достигает мак­симума и замирает с достижением «расцвета лет». С этой точки зрения — рост, возраст клеток и т. д., — ребенок находится в возрасте, предшествующем взрослости, а взрослый — в возрасте, предшествующем старости...

Желая им манипулировать, в нем не уважают будущего взрослого, а третируют его как не-личность, как будто в будущем ему не предстоит стать личностью.

Романисты и поэты, признавая за ним магическую силу, учас­твуют в укреплении легенды о нереальности, об особом мире, об ангельской сущности ребенка, оправдывающей то, что в нем не видят обыкновенной личности. Пьер Эмманюэль пишет: «Сохраним чудесный материк, уникальный и незаменимый материк ребенка». Тем самым он низводит ребенка до состояния не-личности и объ­являет его нереальным.

Да, дети — поэты. Взрослый тоже может быть поэтом, но он забыл, что ребенок поэтом уже был. Он забыл это ощущение. Сен-Жон Перс — взрослый, но он сохранил в себе материк детства, из которого бьет родник поэзии. Поэзия всегда существует подспудно, и только воспитание, или, вернее, образованна может подавить в ребенке поэтические способности.

Маленький ребенок воображает (надо освободить его от этой идеи, которая владеет каждым из нас лет до сорока пяти), что взрослый — это образ его самого, когда он станет таким же сильным. Правда, ребенок хочет превзойти в силе этого взрослого. Кстати, именно для этого он учится говорить по правилам, понятным для других, на языке, которым владеют те, кто его воспитывает; он хочет выражаться, как выражаются эти взрослые; а если некоторые дети не учат как следует языка, то лишь потому, что у них уже есть собственные правила, отличающиеся от тех, по которым говорят взрослые. Поэтами среди них являются те, кто согласен на язык посредничества, на тот язык, на котором говорят все, который поз-

• Становятся твердыми кости скелета.

воляет тем и другим общаться с помощью слов, на самом деле означающих нечто совсем иное, и в то же время они продолжают разговаривать «со своим деревом», как герой «Прекрасного апель­синного дерева», с видимыми и невидимыми существами, с вообра­жаемыми созданиями, которых они носят в себе. Эти создания говорят с детьми на языке, в котором действуют другие правила, их язык центрирован одновременно на музыке, на образах и скандировании, которые не годятся в коммуникативном языке; это язык удовольствия, и не какого попало удовольствия, а такого, которому нельзя вос­препятствовать, которое им необходимо, — это удовольствие от твор­чества; поэт смертельно страдает, если не напишет стихотворения. Он умирает от этого. Люди пишут потому, что, если они не будут писать, то заболеют. Но чаще всего, вместо того, чтобы развивать собственное своеобразие, дети представляют себя большими, как те взрослые, что их окружают. Ребенок несет в себе гены этих взрослых, но должен достичь совсем не того, что они. И думаю, что именно это больше всего привлекает меня в словах Иисуса из Назарета «Дайте детям приходить ко Мне», где ко Мне означает ко Мне, к Сыну Божьему', то есть к совсем другому, чем сегодняшние люди, которые служат детям единственными образцами. Дайте им приходить к .тому, кто отличен от вас. Вот как я это понимаю.

Трудно, но необходимо искоренить у ребенка «магическую ил­люзию» того, что его отец — образец, тот, кто знает, и кому надо стараться подражать. Позже «делать, как папа (как мама)» заменяется на «делать, как другие мальчики (девочки)»; это поиск идентичности, приемлемой для других. Отчасти это всегда — неиз­бежная уступка стремлению казаться значительным. Ребенок устремлен к тому, чтобы стать самим собой, в соответствии со своим жизненным началом, своим желанием, а вовсе не ради удовольствия кого-нибудь другого, пускай даже глубоко чтимого отца

В этом, по моему, и состоит то новое, что привнес психоанализ. идея профилактических мер против энергетических потерь сердца и интеллекта. Если бы этот опыт учитывали в профессионально!! под­готовке учителей и воспитателей, те узнали бы, как помогать ребенку становиться самим собой на основе того, что он пережил, что он

" «Прежде, нежели были Моисеи и Авраам, я есмь... Я пребуду с вами до конца времен.» Нашу цивилизацию начинают христианской, по крайней мере на Западе культуру осеняют эти основополагающие слова. Но они противостоят собственническому желанию хозяина господствовать над рабом, сильного — над слабым, взрослого — над ребенком (Ф Д)

собой представляет, что он чувствует, а не только того, чему он завидует и чем, с его точки зрения, обладает другой; эта помощь выражалась бы главным образом в следующих словах: «Ты просишь у меня совета — ты его получишь, но только не следуй ему, если сам не пожелаешь, потому что мой совет ценен только в нашем с тобой разговоре; это реакция человека другого поколения на твой вопрос. Тебе нужно поговорить об одолевающих тебя вопросах, нужно, чтобы я тебе ответил, но не принимай то, что я тебе скажу, за истину: это всего лишь мое мнение. Поскольку люди испытывают потребность в общении, я делюсь с тобой теми соображениями, которые вызвали во мне твои вопросы, но ни в коем случае не следуй моему совету; поспрашивай других людей, одного, двух, трех — многих, и на основе всего услышанного выработай собст­венный ответ на стоящий перед тобой вопрос». Важно, чтобы все это говорилось, начиная с самого раннего возраста ребенка: не нужно подражать и никогда не нужно подчиняться другому, даже и взрослому;

всегда следует искать свой собственный ответ на любой вопрос. «Что ты ищешь? Давай подумаем вместе, может быть, поймем, как тебе это найти... А когда найдешь, скажи мне, что и как ты нашел; давай об этом поговорим». Вот как должно постоянно про­исходить воспитание. Взрослый должен со всей бдительностью следить, чтобы ребенок избежал риска подражать ему и подчиняться его знанию, его методам и его ограниченности, и в то же время — избежал риска противопоставлять себя другим, как бы ни возвышало его это в собственных глазах; главное — чтобы ребенок не считал похвальным бездумно подчиняться другому человеку, и чтобы тот, кто хочет его подчинить, не считал похвальным, что добился от ребенка безропотного послушания. Думать, что люди, находящиеся в поре детства, представляют собой особый мир — опаснейшая иллюзия. Если детей замыкают скопом в каком-то магическом кругу, они обречены на бесплодие. Роль взрослого состоит в том, чтобы побуждать ребенка, пока он еще живет в семье, к вхождению в общество, необходимым живым элементом которого он является, и способствовать ему в этом. Чтобы поддерживать его развитие, нужно видеть, что с ним происходит, и доверять тому взрослому, которым он стремится стать. Драма в том, что с того момента, как в нем перестают видеть маленького поэта, ребенка, который мечтает, который живет в своем особом мире, — в ход начинают идти навязываемые ему образцы. «Ты уже почти взрослый, но при условии, что взрослый — это я». А между тем, если ребенок и вправду уже

вот-вот станет взрослым, то таким взрослым, которого еще нет: ему еще предстоит придумать этого взрослого, самому его найти.

Чаще всего дети оказываются в трагическом положении людей, которых осыпают лестью, но при этом порабощают. Их непрестанно бросают из одной крайности в другую, причем обе пагубны: то растроганный взгляд на их зеленый рай — «наслаждайтесь им, в ваши годы мы тоже резвились в этом раю», то замечания, наказания и перст, указующий на образец для подражания. В обеих позициях основной элемент — конформизм. Он затушевывает правду: рожда­ющийся на свет ребенок должен был бы напоминать нам, что человек — это существо, которое пришло извне, и каждый рождается, чтобы принести своему времени нечто новое.

Две позиции, которые обнаруживает взрослый по отношению к ребенку, на первый взгляд кажутся противоположными, но, по сути, и то, и другое есть совращение несовершеннолетних. Ребенка то отгораживают от мира, то эксплуатируют; он оказывается то мечтой о детстве, ностальгической фантазией, прекрасным садом, то объектом приложения власти, покорным учеником, усердным слугой, достойным наследником...

Я думаю, что в этом и состоит нескончаемая драма детства: с самого начала жизни являясь существом, испытывающим желание, ребенок поддается соблазну желания подражать родителю, который, со своей стороны, счастлив, когда ему подражают. Вместо того, чтобы позволить ребенку день ото дня проявлять все больше ини­циативы и развиваться в направлении поисков себя, согласно своему собственному желанию, взрослый воображает, что если он, взрослый, подчинит ребенка себе, ребенок избежит многих трудностей и многих опасностей. Почему бы нам не вдохновиться примером соматической медицины'7 Существуют прививки от разных болезней; если бы можно было с самого раннего возраста делать детям прививки против под­ражания и пагубных идентификаций! Но ребенку приходится через это пройти, просто потому что он мал, интуитивно стремится «стать большим» и, с самого начала будучи личностью, хочет имитировать взрослых. В отличие от взрослых ребенок не идет к гадалкам, чтобы узнать свое будущее. На вопрос «Каким я буду, когда вырасту?» он отвечает себе: «Я буду "он" (или "она"), значит, я знаю свое будущее». Ребенок знает свое будущее: он станет таким, как взрослый, с которым он общается, сперва без различия пола, позже — взрослым того же пола, что он сам, — и так до того дня, пока он не разочаруется настолько, что вообще не захочет такого будущего. И

тут он, кстати, становится более «настоящим», но в то же время подвергается большей опасности со стороны общества, потому что родители не признают его, если он не признает себя в их образе. В этом-то и состоит проблема. А еще в том, что дети не стремятся узнать будущее и что смерть не представляет для них проблемы — не то что для взрослых, которые ее боятся. А ребенок не боится: он просто живет себе помаленьку.

Иногда это приводит его к смерти, иногда к тому, что зовется кастрацией, то есть к утрате жизненных сил, если он их исчерпал на свой детский лад, — из этого периода он выйдет подростком, а потом станет взрослым. Но всего этого он не предвидит, и именно поэтому все литераторы, которые опираются в своих книгах на психоанализ, сталкиваются с проблемой: дело не в том, чтобы увидеть извне и описать процессы, протекающие в бессознательном, а в том, чтобы понять слова и поступки человека, переживающего их по-своему, не так, как другие.

Вот так и переживают детскую пору: что-то не ладится, не строят никаких планов, опоры ищут в том, что близко: в старшем брате, в приемном отце, в дереве, в самолете над головой... По­баиваются своего пути, своей территории, — и бездумно перемещаются в пространство взрослых. А если почувствуешь, что с тебя уже довольно — всегда найдется река, в которую можно прыгнуть, или дерево, с которого можно броситься вниз, — а можно и уйти к другому взрослому... Уйти пешком за десять километров, уехать ав­тостопом. Возможности, в общем-то, ограничены. Ребенок не стре­мится узнать будущее; он его делает, создает это будущее. Он не­осторожен. Он не готовит путей для отступления. Он творит согласно своему желанию и принимает все последствия.

Что до отношений с природой, его антропоморфизм и не научен, и не поэтичен: он вмещает в себя все сразу. Ребенок явно находится на той стадии человеческого сознания, когда явления еще не под­разделяются на отдельные дисциплины. Он словно идет на реку и берет там золотоносный песок, который употребляет для строительства дома, не заботясь о том, чтобы просеять его и отделить частички золота. Эту цельность можно обнаружить не столько у типичного ребенка, сколько у того ребенка, который живет в каждом человеке. Возможно, было бы прогрессом (по крайней мере в методологическом смысле), если бы мы вообще перестали говорить о детстве как таковом... И о детстве в каждом мужчине, в каждой женщине. Никаких Детей с большой буквы, никакого Детства... Я прихожу в

ярость, когда ловлю себя на том, что начинаю говорить «Ребенок», потому что мы привыкли произносить это слово «ребенок», но ведь эта абстракция не существует, это понятие ложное, оно ничего не значит. Для меня существует один ребенок, такой-то ребенок — точно так же как один взрослый, одна женщина; женщины как таковой нет на свете! А кроме того «дети вообще» — это опасно: под этим подразумевается слишком многое; скорее следовало бы говорить, «некоторые дети» или «такой-то ребенок». Можно говорить:

«люди в состоянии детства». Иначе попадешь в ловушку абстрактной, то есть несуществующей не-взрослости, до-взрослости.

Можно сравнить ребенка с деревом весной, когда оно еще не плодоносит. Оно реагирует на мир, на ненастье, на космос не так, как будет реагировать, когда начнет плодоносить. Каждый человек в состоянии детства несет в себе творческий потенциал, но не сознает этого, или представляет это себе в виде фантазий и не придает этому значения. Счастливая непредусмотрительность, связанная с жизнелюбием, надеждой и верой в себя.

 

ПЕРЕХОД ОТ «БЫТЬ» К «ИМЕТЬ»

 

В сущности, огромная разница между человеком во взрослом состоянии и человеком в детском состоянии заключается в том, что в организме ребенка заключен потенциальный взрослый, чью силу он интуитивно постигает через игру желания. А у взрослого его детское состояние уже зарубцевалось и навсегда для него потеряно. Он несет в себе воспоминание, более мучительное, чем ностальгия, — тягостное воспоминание о своем бессилии быть сегодня тем взрослым, каким он мечтал стать, и в то же время он чувствует свое бессилие еще хоть раз испытать способ жизни ребенка: вид ребенка, который верит в себя, еще не сознавая"своего бессилия, и полностью полагается на своего отца, еще больше подчеркивает для него это чувство «никогда больше». Жребий брошен. Для него этот ребенок — пред­ставитель той хорошей или плохой мечты, которая напоминает ему минувшую пору, когда у него еще были надежды, теперь утраченные. На смену им пришла реальность, а надежды, которые он питал в детстве, если он о них и помнит, слишком мучительны в его нынешнем существовании. Думаю, что именно потому ребенок олицетворяет для него тягостные воспоминания — ведь сам он, взрослый, уже не может переменить свою жизнь.

Возможно, до пяти-шести лет ребенок представляет себе тог взрослого, которым он станет, «видит» этого взрослого исключительно по образцу своих родителей. Но затем, уже лет в восемнадцать, у некоторых появляются замыслы, более или менее осознанные, который входят в противоречие с образцами, которые им предлагают или? навязывают. От этого в них появляется грубость, резкость, впрочем', не обязательно, поскольку они могут «надломиться», «сломаться»,* но по моим представлениям, взрослый, который в них заключен, может дать знать о своем присутствии очень рано. Может быть, даже до пяти лет, и уж во всяком случае до десяти — лет с восьми-девяти.

В раннем детстве ребенок уже несет в себе того взрослого, которым он будет. Но он не ощущает этого взрослого, как своё возможное будущее. Он является носителем этого взрослого, и этого; достаточно: он не пытается его познать; у него есть желание, но он не стремится узнать, осуществится оно или нет.

В драматических обстоятельствах, при соприкосновении со смертью, с силами, которым невозможно противостоять, дети обнаруживают, что несут в себе всё человечество. В маленьких детях, больных лейкемией, присутствует твердая решимость, сила, индиви­дуальность. Близость смерти, угрожающей их существованию, при­сутствие опасности не только придает им необыкновенную ясность сознания перед лицом болезни, но и удивительно обостряет их вос­приятие жизни. Причем эти способности дает им не болезнь. Болезнь только акцентирует, выявляет эти свойства, свидетельствующие о по­тенциале каждого человека с самого начала жизни. Дети с зачатия и до смерти прикасаются к сущности того, что есть человек, и эта сущность всегда при них, независимо от того, обнаруживается она или нет, замечают ее другие или не догадываются о ней.

Я слышала, как осиротевший трехлетний мальчик в порыве про­теста кричал: «Я имею право иметь маму; если она умерла, значит, папа это допустил». Напрасно ему объясняли, что его отец не мог предотвратить ее смерть, он не желал это понимать. Ему нужно было, чтобы кто-то отвечал за его страдание. Почему его мать не могла остаться в живых? Как бы то ни было, когда слышишь такие рассуждения от трехлетнего мальчика, приходишь к мысли, что это не случайность, не внезапное озарение, а проявление по­тенциала, которым обладают все дети в мире. Бывают, конечно, такие внезапные проблески, которые являются скорее отображением хода какого-то процесса или состояния ребенка, нежели истинными

свидетельствами о структуре его личности. Дети не сознают того, что высказывают. В этом и разница: взрослый размышляет о себе; ребенок о себе не размышляет; он существует. Взрослый размышляет о себе, потому что скорбит о своем утраченном детстве, и теперь, задним числом, утратив свое прошлое, может понять, каков он был раньше. Он сохранил воспоминание, сознательные или бессознательные следы которого запечатлело его тело: «Я был в доме — этот дом разрушен, теперь я в другом доме; я думаю о том разрушенном доме». Но ребенок, существующий теперь в этом доме, не пытается узнать, каков этот дом, и рассказать о нем; он привязывается к этому дому и живет в нем, занимается в нем тем, чем должен заниматься, и не задумывается над тем, что представляет собой этот дом для него или для других. Он — часть этого дома, точно так же как он — часть своих родителей, хотя и не задумывается о них. Поэтому мы и ощущаем огромную ответственность за воспитание наших детей.

Может быть, переход к взрослому возрасту — это переход от «быть» к «иметь»; я имею в виду противоречие, существующее между «быть» и «иметь». Может быть, ребенок создан главным образом, чтобы «быть», а взрослый — чтобы «иметь», и непрестанно раз­мышлять, следить за собой, воплощать себя. Рано или поздно ста­новишься собственником своего прошлого, как собственником дома. У ребенка нет своего дома; он просто находится или в доме, или вне дома. С самого первого контакта немало детей обращалось ко мне с вопросом: «А что у тебя есть?» Роль психоаналитика под­разумевает ответ: «Хорошо, я тебе расскажу, но и ты скажи мне, что есть у тебя». Затем начинается спор, кому отвечать первым. А потом они говорят, что у них есть: «У меня есть папа, мама, брат, плюшевый мишка...» — словом, перечисляют все существа, с которыми у них существуют отношения. «Вот, я сказал. Теперь ты.» — «Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?» — «У тебя есть муж?» — «Да, есть... А если бы не было?» — «Ну... Все-таки хорошо, что он у тебя есть... А дети у тебя есть?» — «А если я тебе не скажу?» — «Ну, это нечестно, я же тебе сказал»...

Часто именно таким образом устанавливается языковое общение с ребенком, и я очень удивляюсь, что дети никогда не «вносят в Декларацию» ничего им принадлежащего, кроме людей, с которыми У них существуют отношения. Если они отвечают письменно, им кажется, что этого слишком мало, и они добавляют: «Да, а еще

у меня есть дядя, а еще та дама, которая водила меня гулять, когда я был маленьким».

Дети никогда не говорят о своем материальном имуществе; дляних «иметь» значит иметь отношения с другими живыми существами. А сколько детей вынуждены «иметь»... только двух-трех человек! Помню сторожиху, которая приводила к нам в Мезон Верт свою; дочку и детей своих соседок, и как однажды она сказала мне об одной девочке: «У нее нет отца». Ребенок был здесь же, рядом с нами. Я обратилась к малышке: «Слышишь, что сказала эта дама? Она говорит, что у тебя нет отца, но это неправда. Наверно, она просто не знает». Сторожиха не унялась: «Нет, нет, у нее в самом деле нет отца, он умер, когда ее мать была ею беременна; я очень хорошо их знала». И она рассказала. «Он так ее любил, он хотел. чтобы у него родилась девочка, даже купил для нее заранее платьице, сам выбрал для нее имя...» Об этой девочке всегда говорили, что, у нее нет отца, делая из нее что-то вроде символического паралитика, у которого отнята половина тела. Эта женщина, на чьем попечении девочка находилась с самого детства, знала ее отца — и все-таки малышка до сих пор могла думать, что отца у нее не было. Открытие — то, что отец все же был — преобразило жизнь этой» ребенка, а тем самым и жизнь ее матери, жизнь труженицы, посвященную дочери; до того она проводила все свободное время у супружеской четы, вскормившей ее дочь, и сама себя тоже чувствовал» девочкой, близнецом своей дочери, потому что в памяти задержалась на обстоятельствах смерти своего юного мужа, который погиб от несчастного случая и о котором она никогда не рассказывала дочери как об отце.

* Созданное в порядке эксперимента, в 15-м округе Парижа, учреждение, которое служит местом встреч и открыто для детей с сопровождающими их матерями и/или отцами, оно осуществляет подготовку к яслям, детским садам и младшим классам школы, ко всем местам, куда принимают детей при условии их разлуки с родителями См. IV часть, го. 4. — Прим. сост. Франц.зд (В силу того, что под названием «Мезон Верт» это учреждение широко известие за пределами Франции, звучание его названия в русском издании мы сохранили при переводе на языке оригинала Здесь и далее — транслитерация франц «Maison Verte» В переводе — «Зеленый Дом».)

Глава 5

ДРАМА ПЕРВОЙ НЕДЕЛИ

 

ПРЕНАТАЛЬНАЯ МЕДИЦИНА И ПРЕНАТАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

 

Современная методика пренатального обследования представляет собой обоюдоострое оружие. Можно опасаться, что медики пользуются ею для возвеличивания сверх меры своего знания и полной власти над зародышем, лишая его уникальных и ничем не заменимых от­ношений с матерью, которая носит его в себе и прислушивается к нему. Возьмем, к примеру, эхографию; она позволяет в четыре месяца узнать, какого пола зародыш, мужского или женского Но это еще не дает врачу права разыгрывать перед беременной женщиной роль ворожеи. У меня в досье — два случая, когда матери сказали гинекологу «Ни слова. Я не хочу знать до родов, мальчик у меня родится или девочка». Да, так и сказали. Причем настояли на своем, привели причины, по которым предпочитают молчание. Чего они хотели? «Мне нравится мечтать, что мой ребенок принадлежит сам себе Ни его отец, ни я не хотим заранее знать, какого он пола. Зачем об этом знать до его рождения? Кого ни планировать, мальчика или девочку, он уже во мне. пускай живет так, как ему нужно, я люблю его и мальчиком, и девочкой одинакова». Как часто родители заранее, до рождения ребенка, выбирают ему имя, женское или мужское' А когда ребенок рождается, его часто называют по-другому. Его первый крик и то, что видит в нем взрослый, когда глядит на него впервые,. не соответствуют заложенному в заготовленном имени глубокому и интимному отношению, потому что имена идут из бессознательного, из самых глубин. Желательно, чтобы имя ро­дилось в результате этой волнующей встречи. Те родители, что дают младенцу заранее припасенное имя, почти всегда отнимают у ребенка самое существенное в его первых отношениях. Следовало бы говорить родителям «Думайте об именах заранее, но дождитесь первого крика вашего ребенка. В тот момент, когда вы его увидите, он станет Для вас реальностью, и вот тогда он сам заставит вас дать ему то имя, которого хотите вы все, трое, и которого вы хотите именно

для этого ребенка, не для того, о котором вы мечтали, а для этого мальчика или девочки, единственного в своем роде и для вас не­заменимого».