СИСТЕМАТИЧЕСКАЯ НЕУЛОВИМОСТЬ Я 1 страница

Теперь мы в состоянии разобраться в систематической неуловимости понятия Я и частичной асимметрии между ним и понятиями "ты" и "он". Быть озабоченным и заниматься самим собой, будь то теоретически или практически, означает совершать действие более высокого порядка, так же как и когда мы относимся к кому-либо еще. Например, пытаться описать то, что только что сделал или делаешь сейчас, означает комментировать шаг, который сам по себе, разве что per accidens, не является действием комментирования. Однако это действие, которое суть комментирование, не является и не может быть тем шагом, которому дается комментарий. Так, и акт высмеивания не относится к самому себе. Действия более высокого порядка не могут относиться к самим себе. Поэтому мой комментарий по поводу моих действий ничего не может сказать об одном моем действии, а именно о самом этом комментировании. Последнее, может быть объектом лишь другого действия комментирования. Самокомментарии, самонасмешки или самоувещевания логически обречены всегда быть предпоследними. Даже если нечто ускользнуло от какого-то частного комментария или увещевания, оно не является столь привилегированным, чтобы избежать вообще комментариев и замечаний. Напротив, оно всегда может быть мишенью последующих комментариев или упреков.

Это можно проиллюстрировать такой картинкой. Учитель пения может критиковать акцент своего ученика или то, как он берет какие-то ноты, подчеркнуто передразнивая каждое слово, которое пропел ученик. А если ученик пел достаточно медленно, может оказаться так, что учитель смог спародировать каждое пропетое учеником слово еще до того, как тот начнет следующее. Но затем, чтобы не показаться нескромным, учитель постарается раскритиковать тем же способом свое собственное пение и, более того, спародировать с преувеличением каждое слово, которое он пропел, включая те, что он пропел в самопародии. При этой сразу же ясно, во-первых, что он никогда не сможет выйти за пределы самого первого слова своей песни, и, во-вторых, что в каждый данный момент он издает звук, который ему еще предстоит спародировать, как бы быстро он ни пел. Он, в принципе, может схватить, так сказать, только полу сюртука пародируемого объекта, поскольку никакое слово не может быть пародией самого себя. Тем не менее, не существует ни одного пропетого им слова, которое осталось бы неспародированным. Он всегда оказывается "днем позже", и любой достигнутый им день оказывается вчерашним. Он никогда не сможет перепрыгнуть тень от собственной головы, хотя и находится на расстоянии всего лишь одного прыжка до нее.

Обычный рецензент может написать рецензию на книгу, а рецензент второго порядка может раскритиковать его рецензию. Но рецензент второго порядка не критикует сам себя. Он может быть раскритикован только в рецензии третьего порядка. Если предположить безграничное терпение редактора, то могут появиться любые рецензии любых порядков, хотя всегда какие-то рецензии останутся нераскритикованными, ибо они сами своей собственной критикой быть не могут. Также и автор дневника не может записать в дневник обо всех своих действиях, ибо про последнюю запись всегда надо будет добавить, что "я сделал еще и вот эту запись".

Это, я думаю, и объясняет то чувство, что мое прошлогоднее Я (self) или мое вчерашнее Я можно, в принципе, описать и объяснить полностью, также и ваше прошлое и настоящее Я я могу для себя описать и объяснить исчерпывающе, но мое сегодняшнее Я ускользает от всех ловушек, которые я ему расставляю. Это объясняет также невозможность проведения аналогии между понятиями Я и "ты", не прибегая к допущению таинственного и неуловимого остатка.

Но надо объяснить и еще одну вещь. Когда рассматривают проблему свободы воли и пытаются вообразить свою собственную деятельность по аналогии с работой часов или падением водопада, то стараются, тем не менее, как-то увильнуть от мысли, что собственное ближайшее будущее уже в каком-то смысле определено и предсказуемо. Кажется нелепым предполагать, что уже предопределено то, что я вскоре буду думать, чувствовать или делать, хотя люди обычно не считают столь же абсурдными подобные предположения относительно других людей. Так называемое "чувство спонтанности" тесно связано с этой неспособностью вообразить предопределенность того, что я буду думать или делать. Но, с другой стороны, когда я обдумываю то, что я думал или делал вчера, то мне вовсе не кажется абсурдным предположение, что все это можно было заранее предвидеть. Лишь тогда, когда я пытаюсь предвидеть мое следующее действие, такая задачи выглядит как попытка пловца обогнать волны, расходящиеся от его движений.

Решение тут такое же, как и раньше. Предсказание поступков или мыслей является действием более высокого порядка, и его выполнение не может располагаться среди событий, к которым относится предсказание. А поскольку состояние сознания, в котором я нахожусь непосредственно перед осуществлением своего действия, влияет на мое действие, то получается, что я неизбежно не учитываю один из важных для моего предсказания факторов. Сходным образом я могу давать вам самый полный из возможных советов, но при этом вынужден опустить одну часть наставления, поскольку не могу одновременно сообщать, как вам применять мой совет. Поэтому нет ничего парадоксального в утверждении, что хотя я обычно не удивляюсь, обнаруживая, что я делаю или думаю то-то и то-то, тем не менее, когда я пытаюсь предвидеть, что я буду делать или думать, мое предсказание всегда может оказаться ложным. Мой процесс предугадывания может отвлечь ход моих действий в другом направлении, чего не мог учесть мой прогноз. Я не могу подготовить себя к одной вещи: следующей мысли, которая будет у меня в голове.

Тот факт, что мое ближайшее будущее подобным образом систематически ускользает от меня, разумеется, никоим образом не доказывает, что мои действия в принципе непредсказуемы для других пророков или что они необъяснимы задним числом для меня самого. Я могу своим указательным пальцем указать на любую вещь, а другие люди могут указать также и на мой палец. Я лишь не могу своим указательным пальцем указать на него самого. Так и снаряд не может быть своей собственной мишенью, хотя чем-то другим его можно сбить.

Общее заключение о том, что любое действие может быть объектом действия более высокого порядка, но не может быть своим собственным объектом, связано с тем, что говорилось ранее об особой функции индексных слов, таких, как "теперь", "ты" и Я. Предложения со словом Я указывают, о ком конкретно идет речь, благодаря тому, что произносятся или пишутся конкретным человеком. Я обозначает человека, произносящего это слово. Когда человек произносит предложение со словом Я, его произнесение может быть частью действия более высокого порядка, например сообщения о своих поступках, самоувещевания или самоутешения, поэтому оно не может относиться к тому действию, которое является произнесением данного предложения. Даже если человек предаваясь философским спекуляциям, на мгновение сосредоточится на Проблеме Я, он не сможет – и знает, что не сможет, – ухватить ничего, кроме фалд сюртука того, за кем он охотится. Его добычей является охотник.

Завершая рассуждение, скажем еще раз: нет ничего таинственного или оккультного в действиях и установках более высокого порядка, которые мы напрасно собираем под общей вывеской "самосознания". Они такие же по роду, как и действия и установки более высокого порядка, присутствующие в нашем поведении по отношению к другим людям. Первые – лишь специальные применения последних и выучиваются на их основании. Если я осуществляю действие третьего порядка – комментирую действие второго порядка, например, мою насмешку над самим собой за неловкость – я использую личное местоимение первого лица двумя различными способами. Я скажу себе или окружающим: "Я смеялся над собой из-за того, что я вымазал пальцы в масле". Это вовсе не означает, что в моей шкуре сидят два Я, тем более нет речи о третьем; тут я просто применяю обычную фразу, в которой обычно бывает два местоимения (когда говорят, что она смеялась над ним). Я применяю эту фразу, потому что я применяю метод межличностного взаимодействия, в котором обычно и применяется подобная фраза.

Прежде чем окончательно завершить эту главу, следует упомянуть, что есть существенная разница между личным местоимением первого лица и всем остальным. Я, когда я употребляю это слово, всегда указывает на меня и только на меня. "Ты", "она" и "они" указывают в разное время на разных людей. Я – это как моя собственная тень. Я не могу убежать от нее, как могу убежать от вашей тени. Но в этом нет ничего таинственного. И я упомянул о данном обстоятельстве только потому, что из-за него Я наделяют исключительностью и прилипчивостью. "Теперь" – такая же прилипчивая вещь.

Глава VII

ОЩУЩЕНИЕ И НАБЛЮДЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Одним из главных критических мотивов этой книги было стремление показать, что "ментальное" не обозначает такого положения дел, при котором можно осмысленно спросить, относится ли данная вещь или событие к ментальным или физическим и находятся ли они "в сознании" или "во внешнем мире". Говорить о сознании человека – не значит говорить о некоем вместилище объектов, где запрещается размещать то, что называется "физическим миром". Говорить о сознании – значит говорить о человеческих способностях, обязанностях и склонностях что-то делать или претерпевать, причем делать или претерпевать в повседневном мире. В самом деле, нет смысла говорить, будто существуют два или одиннадцать миров. Манера именовать миры по родам специфической деятельности не ведет ни к чему, кроме путаницы. Даже напыщенное словосочетание "физический мир" философски столь же бессмысленно, как бессмысленны словосочетания "нумизматический мир", "галантерейный мир" или "ботанический мир".

Однако здесь будет отстаиваться та точка зрения, что "ментальное" не обозначает положения дел, обеспечивающего особый статус для ощущений, чувств и образов. Экспериментальные науки предоставляют описания и корреляции разнообразных вещей и процессов, но в этих описаниях наши впечатления и идеи не упоминаются. Следовательно, последние должны относиться к чему-то еще. Поскольку очевидно, что наличие ощущения, к примеру, характерно для человека, испытывающего боль или страдающего от рези в глазах из-за яркого света, то ощущение должно находиться в этом человеке. Однако это "в" имеет особый смысл, ибо хирург не обнаружит ощущения под эпидермисом человека. Так что ощущение должно находиться в человеческом сознании.

Более того, ощущения, чувства и образы – суть нечто такое, что должно сознаваться их "владельцем". Из чего бы еще ни состоял поток его сознания, но ощущения, чувства и образы во всяком случае составляют часть этого потока. Они во многом, если не целиком, образуют тот субстрат, из которого состоит сознание.

Сторонники этого аргумента с особой уверенностью относят его к образам – тем, которые "я вижу мысленным взором" или которые "вертятся в голове". Они испытывают некоторые сомнения, чересчур радикально разводя ощущения и состояния тела. Боли в желудке, резь и стрельба в ушах имеют физиологическую подоплеку, которая грозит замутить воды ментального опыта. Зато картины, которые я вижу, даже когда закрываю глаза, музыка и голоса, которые я могу слышать, даже если вокруг царит тишина, прекрасно подходят на роль подданных царства сознания. Я могу в определенных пределах составлять, разлагать и изменять их по своей воле, причем расположение, поза и состояние моего тела, по-видимому, никак не коррелируют с их появлением или свойствами.

Подобная вера в ментальный статус образов влечет за собой заманчивый вывод. Ретроспекция показывает, что когда человек думает про себя, то по крайне мере часть того, что происходит при этом, представляет собой череду слов, как бы произнесенных им самим. Отсюда следует, что почтенная доктрина, считающая дискурс в форме безмолвного монолога неотъемлемой собственностью сознаний, усиливает и усиливается самой доктриной, согласно которой аппарат чистого мышления не принадлежит к грубому миру физических шумов, а состоит из того же эфирного субстрата, из которого сотканы сновидения.

Однако, прежде чем приступить к обсуждению образов, еще многое следует сказать насчет ощущений, и эта глава полностью посвящена понятиям ощущения и наблюдения. Понятие воображения будет рассмотрено в следующей главе.

По ряду соображений, развитых в последней части данной главы, я остался ею неудовлетворенным. Я выразил согласие с официальной версией, гласящей, что восприятие включает в себя наличие ощущений. Однако при этом термин "ощущение" используется в теоретизированном смысле. Обычно мы не используем его в таком виде, когда прибегаем к существительному "ощущение" или глаголу "чувствовать". Как правило, мы используем эти слова для обозначения особого круга перцепций, а именно тактильных, кинестетических, термических перцепций, а также для обозначения локализуемых болей и недомоганий. В этом смысле зрение, слух, вкус и обоняние включают в себя ощущения не более, чем зрение включает в себя слух или чувство прохлады – какой-либо вкус. В своем теоретизированном значении "ощущение" оказывается наполовину физиологическим, наполовину психологическим термином, применение которого связано с определенными псевдонаучными картезианскими теориями. Это понятие не встречается среди того, что говорят о людях новеллисты, биографы, мемуаристы или медсестры; не пользуются им в разговорах со своими пациентам и терапевты, дантисты или окулисты.

В своем привычном бесхитростном употреблении слово "ощущение" обозначает не составную часть перцепций, а вид перцепции. Однако и при теоретическом употреблении оно не обозначает идеи, входящей в идею перцепции. Люди знали, как им говорить про свои зрение, слух и осязание задолго до того, как они стали строить физиологические и психологические гипотезы или прослышали о каких-то теоретических загадках взаимодействия между сознаниями и телами.

Я не знаю правильных формул для обсуждения таких вопросов, но я надеюсь, что мой анализ их на языке господствующих идиом, по крайней мере, может иметь действенность некой внутренней пятой колонны.

ОЩУЩЕНИЯ

По ряду причин удобнее разделить ощущения на те, которые ex officio входят в чувственное восприятие, и те, которые в него не входят. Грубо говоря, мы делим их на ощущения, связанные со специфическими органами чувств, такими, как глаза, уши, язык, нос, кожа, и на ощущения, связанные с другими чувтвительными, но не сенсорными органами тела. Но такое деление все же произвольно. Когда глазу больно от яркого света, а нос щиплет от острого запаха, мы склонны относить эти ощущения к органическим ощущениям боли и пощипывания. И наоборот, когда у нас возникают определенные ощущения в горле или желудке, мы говорим, что чувствуем рыбью кость или жирную пищу. Специфическое мускульное ощущение можно описать равнозначно и как ощущение усталости, и как ощущение тяжести, и как сопротивление. А услышавший что-то человек мог бы сказать одному из своих спутников, что он слышал звуки очень далекого поезда, а другому – что едва мог отличить этот шум от обычного звона в ушах.

В силу очевидных причин нам приходится постоянно ссылаться на ощущения, связанные с органами чувств, ибо нам столь же постоянно приходится упоминать о том, что мы видим или не видим, слышим, обоняем, пробуем на вкус и осязаем. Однако мы не говорим об этих ощущениях в их чистом виде. Обычно мы упоминаем их только в связи с вещами или событиями, которые мы наблюдаем, или уверяем, что наблюдаем, или же пытаемся наблюдать. Люди говорят о мимолетном впечатлении, но только в том контексте, что это было мимолетное впечатление от малиновки или чего-то движущегося. Они не изменяют этой привычке и тогда, когда их просят описать внешний вид, издаваемые звуки или вкус некоторой вещи. Они, как правило, скажут, например, что эта вещь похожа на стог сена, или издает жужжащий звук, или имеет такой вкус, словно в нее наложили перца.

Подобная процедура описания ощущений через соотнесение с обычными объектами11 вроде стогов сена, жужжащих и наперченных вещей, имеет огромное теоретическое значение. Стог сена, к примеру, это нечто такое, описание чего ни у кого не вызывает разногласий. Его могут обозревать любые наблюдатели, и мы вправе ожидать, что их мнения совпадут или, по крайне мере, поддадутся коррекции вплоть до совпадения. Положение, форма, размер, вес, дата создания, состав и назначение этого стога – суть факты, которые может установить всякий с помощью обычных методов наблюдения и исследования. Но это еще не все. Теми же методами можно установить, как этот стог должен выглядеть, осязаться и пахнуть для обычных наблюдателей в обычных условиях наблюдения. Когда я говорю, что нечто выглядит как стог сена (хотя в действительности это может быть висящее на бельевой веревке шерстяное одеяло), я описываю его вид в терминах, в которых любой другой мог бы описать внешний вид стога, когда его обозревают в соответствующей перспективе, при соответствующем освещении и на соответствующем фоне. Это значит, что я сравниваю то, как выглядит для меня шерстяное одеяло здесь и сейчас, не с каким-то иным конкретным впечатлением у меня или у любого другого конкретного человека в конкретной ситуации, а с типом впечатления, с которым могли бы столкнуться любые обычные наблюдатели в определенного рода ситуациях, а именно в ситуациях, когда они находятся поблизости от стогов при свете дня.

Подобным же образом сказать, что нечто на вкус перчит, означает, что оно сейчас воздействует на мой вкус так же, как воздействовали бы любые перченые яства на любого человека с нормальным вкусом. Предполагается, что я никоим образом не могу знать, что разные люди испытывают от перца именно одинаковые ощущения, но в данном случае достаточно отметить, что наши обычные способы сообщения о собственных ощущениях содержат ссылки на то, что, как мы думаем, мог бы установить при наблюдении обычных объектов любой другой человек. Мы описываем личное для нас на языке нейтральных или безличных терминов. В самом деле, наши описания вне такого языка не выражали бы ничего. В конце концов именно этот язык мы усваиваем от окружающих. Мы не описываем стога сена в терминах того или иного набора ощущений, да и не умеем этого делать. Мы описываем наши ощущения, так или иначе ссылаясь на других наблюдателей и вещи вроде стогов сена.

Точно так же мы поступаем и при описании органических ощущений. Когда человек, испытывающий боль, описывает эту боль как колющую, ноющую или жгучую, он вовсе не обязательно думает, что эта боль причиняется ему ножом, сверлом или тлеющим углем, и все же он говорит о ней так, как испытал бы ее всякий поранившийся этими вещами. Точно так же обстоит дело с такими дескрипциями, как "у меня звенит в ушах", "у меня кровь стынет", "у меня искры из глаз". Даже просто сказать о чьем-то мнении, что оно туманно, – значит уподобить его тому, как выглядят для любого наблюдателя обычные объекты в туманную погоду.

Эти способы описания наших ощущений упомянуты здесь для того, чтобы показать, в чем заключаются лингвистические трудности при обсуждении логики понятий ощущения и почему они возникают. Мы не прибегаем к словарю "чистых" ощущений. Мы описываем конкретные ощущения, ссылаясь на то, какие звуки издают, как осязаются и как обычно выглядят обычные объекты для любого нормального человека.

Эпистемологи любят использовать слова вроде "боль", "зуд", "резь", "жар" и "ослепительный свет" так, как если бы они были наименованиями "чистых" ощущений. Однако подобная практика вдвойне ошибочна. Большинство из этих слов не только черпают свой смысл из ситуаций, содержащих такие объекты, как кинжалы, радиаторы и блохи, но также косвенно указывают, что человеку, который ощущает, нравится, или не нравится, или же могло бы понравиться, или стать противным эти ощущения иметь. Боль в колене – ощущение, которого я не желаю, поэтому "незамеченная боль" оказывается абсурдным выражением, в то время как "незамеченное ощущение" лишено абсурдности.

Это обстоятельство позволяет ввести концептуальное различие, которое вскоре обнаружит свою кардинальную значимость. Это различие между наличием ощущения и наблюдением. Когда о человеке говорят, что он нечто видит, рассматривает или на что-то глядит, что он что-то слушает или смакует, то при этом лишь отчасти имеется в виду, что у него возникают визуальные, слуховые или вкусовые ощущения. Однако для того, чтобы что-то наблюдать, человек также должен по крайней мере попытаться кое-что выяснить. Его осматривание можно соответственно описать как тщательное или поверхностное, методичное или беспорядочное, точное или приблизительное, профессиональное или любительское. Наблюдение оказывается задачей, которая не лишена некоторой трудности, и мы можем быть более или менее удачливы и результативны в ее решении. Однако ни одна из этих характеристик применения наших способностей к наблюдению не может быть отнесена к обладанию визуальными, слуховыми или вкусовыми ощущениями. Можно внимательно слушать, систематически всматриваться или пытаться различить оттенки вкуса, но не может быть внимательного ощущения звона в ушах, систематического ощущения слепящего света или попытки получить вкусовые ощущения. Опять же, очень часто мы занимаемся наблюдением из любопытства или по обязанности, но нам не бывает щекотно по этой или иной подобной причине. Мы целенаправленно наблюдаем, но не ощущаем, хотя и можем целенаправленно вызывать ощущения. При наблюдении мы можем совершать ошибки, но было бы нелепо говорить о совершении или избежании ошибок в ощущениях. Ощущения не могут быть корректными или некорректными, правдивыми или неправдоподобными. Они не являются ни верными, ни ложными представлениями. Наблюдение означает выяснение или попытку выяснить что-либо, однако наличие ощущения не является ни выяснением, ни попыткой к нему, ни даже неудачей в выяснении чего бы то ни было.

Этот набор контрастов позволяет нам заметить, что если указание на степень, способы и объекты, в соответствии с которыми человека называют наблюдательным или ненаблюдательным, составляют часть описания его способностей и характера, то указание на его сенсорные возможности и актуальные ощущения не входит в эту дескрипцию. Говоря без обиняков, в ощущениях нет ничего "ментального". Глухота не есть разновидность глупости, а косоглазие – порочности; острое чутье охотничьей собаки еще не доказывает ее разумности. Мы ведь не пытаемся переучить или пристыдить детей-дальтоников и не считаем их умственно отсталыми. Ставить диагноз и прописывать средства для улучшения зрения – дело окулиста, а не моралиста или психиатра. Наличие ощущения не указывает на качество интеллекта или характера. Вот почему мы без особого высокомерия признаем ощущения за рептилиями.

Каким бы набором ощущений ни располагал разумный человек, допустимо представить себе, что и проще устроенное живое существо может иметь точно такие же ощущения. И если под "потоком сознания" имелись бы в виду "серии ощущений", то из простой описи содержания подобного потока никак нельзя было бы заключить, является ли существо с такими ощущениями животным или человеком, идиотом, лунатиком или здоровым и уж еще меньше – изощренным филологом или же туповатым, но усердным судебным клерком.

Как бы то ни было, но эти рассуждения не удовлетворят теоретиков, желающих видеть в потоке человеческих ощущений, чувств и образов субстрат его сознания и тем самым разделяющих догму, согласно которой сознания суть вещи с особым статусом, образованные из особого субстрата. Они будут, и вполне корректно, настаивать на том, что, хотя окулист и дантист могут изменять ощущения пациента, применяя химические или механические средства лечения органов его тела, они все же лишены возможности сами наблюдать эти ощущения. Они могут наблюдать физиологические отклонения в глазах и деснах, однако вынуждены полагаться на рассказ больного для того, чтобы узнать, что именно он видит и чувствует. Только тот, кто носит туфли, знает, где они жмут. Исходя из этого, правдоподобно, но ошибочно утверждается, что на самом деле все-таки существует пресловутая антитеза между публичным физическим миром и приватным ментальным миром; между вещами и событиями, свидетелями которых может стать каждый, и теми вещами и событиями, свидетельствовать о которых может только их носитель. Планеты, микробы, нервы и барабанные перепонки являются публично наблюдаемыми вещами внешнего мира, а ощущения, чувства и образы суть приватно наблюдаемые составляющие наших отдельных ментальных миров.

Я хочу показать, что эта антитеза фальшива. Это верно, что сапожник действительно не может чувствовать ту боль, которую я испытываю, когда мне жмут туфли. Но неверно то, что я сам ее наблюдаю. Причина, по которой сапожник не может чувствовать боль в моих ногах, заключается не в том, что некий Железный Занавес мешает ей стать очевидной для всех, кроме меня, а в том, что она вообще не относится к тем вещам, о которых можно осмысленно говорить, наблюдаемы они или нет даже для меня самого. Я чувствую или испытываю боль в ногах, но не открываю ее и не всматриваюсь в нее. Она не относится к тому, о чем я могу что-то выяснить, вглядевшись, вслушавшись или вникнув. Было бы нелепо сказать, что человек наблюдал приступ боли в том же смысле, в котором мы говорим, что он наблюдал малиновку. Свидетелем дорожной аварии может быть один или несколько человек, однако у приступа дурноты не может быть ни нескольких, ни даже одного свидетеля.

Мы знаем, что значит применять или нуждаться в таких вспомогательных инструментах, как телескопы, стетоскопы и фонари для наблюдения за планетами, сердцебиением и мотыльками. Однако непонятно, что значит применять подобные приспособления к нашим ощущениям. Подобным же образом, хотя нам хорошо известны те виды помех, которые стесняют наблюдение обычных объектов или препятствуют ему, к примеру туманы, покалывание в пальцах или звон в ушах, мы не можем представить себе аналогичных препятствий, встающих между нами и теми же ощущениями покалывания и звона в ушах.

Говоря, что ощущения не относятся к вещам, которые можно наблюдать, я не имею в виду, что они ненаблюдаемы точно так же, как ненаблюдаемы микроорганизмы, летящие пули или горы на другой стороне Луны. Или что они ненаблюдаемы так же, как планеты для слепого человека. Я имею в виду примерно следующее. Всякое слово, которое может быть записано, за исключением слов, состоящих из одной буквы, имеет правописание (spelling). Некоторые слова более сложны для написания и прочтения по буквам, чем другие, а некоторые имеют несколько различных написаний. Однако, если нас спросят, как по складам читаются буквы алфавита, мы ответим, что вообще никак. Однако это "никак" не означает, что сама эта задача неразрешима. Это значит лишь то, что вопрос: "Из какой последовательности каких букв состоит данная буква?" – является неправомерным. Я утверждаю, что, подобно тому, как написание или прочтение букв по складам не является ни легким, ни крайне тяжелым делом, точно так же и ощущения не являются ни наблюдаемыми, ни ненаблюдаемыми. Соответственно, подобно тому факту, что мы не вправе даже спросить, как пишется или читается буква по складам, и это никоим образом не мешает нам знать, как буквы пишутся, так же и факт, что мы не вправе говорить о наблюдении ощущений, нисколько не мешает нам говорить о том внимании, которое люди уделяют своим ощущениям, или о тех признаниях и отчетах, которые они могут сделать об отслеженных ими ощущениях. Головную боль нельзя наблюдать, однако ее можно заметить, и если неуместно посоветовать человеку не замечать, что ему щекотно, то посоветовать ему не обращать на это внимание вполне правомерно.

Мы видели, что наблюдение предполагает наличие ощущений. Человека, даже мельком не видевшего малиновку, нельзя описать как смотрящего на нее, а того, кто не почувствовал даже слабого запаха сыра, нельзя описывать как нюхающего сыр. (Я делаю вид, хотя это и неправильно, что словосочетания типа "мимолетное впечатление" и "слабый запах" означают ощущения. Тот факт, что мимолетное впечатление может быть охарактеризовано как "четкое" или "расплывчатое", доказывает, что оно является словом, описывающим наблюдение, а не "чистое" ощущение.) Объект наблюдения вроде малиновки или сыра должен, таким образом, относиться к вещам, от которых наблюдатель может получить мимолетное впечатление или почувствовать веяние запаха. Однако многие теоретики просят нас отвлечься от обычных объектов вроде малиновки и сыра ради таких вещей, как мимолетное впечатление и слабые запахи. Они просят признать, что я, хотя и никто другой, могу наблюдать эти получаемые впечатления и запахи, причем в том же смысле слова "наблюдать", в котором каждый может наблюдать малиновку или сыр. Но допустить такое означало бы: когда я ловлю впечатление от малиновки, я могу наблюдать за этим впечатлением, и, тем самым, я должен чувствовать что-то вроде впечатления или запаха от того самого первоначального впечатления от малиновки. Если ощущения являются подлинными объектами наблюдения, тогда наблюдение за ними должно повлечь за собой ощущение этих ощущений аналогично впечатлениям от малиновки, без которых я не мог бы ее видеть. А это явный абсурд. Таким выражениям, как "впечатление от впечатления", "запах боли", "звук укуса" или "звон от звона в ушах", ничто не соответствует, иначе этот ряд можно было бы продолжать до бесконечности.