СИСТЕМАТИЧЕСКАЯ НЕУЛОВИМОСТЬ Я 2 страница
Опять же, человека, следящего за скачками, уместно спросить, хорошо или плохо ему было видно, смотрел он внимательно или небрежно, пытался ли он увидеть как можно больше. Поэтому если бы высказывание, что человек наблюдает собственные ощущения, было корректным, то законен был бы и вопрос, был ли его осмотр собственной щекотки затруднительным или беспрепятственным, глубоким или поверхностным и мог ли он узнать о ней больше, если бы постарался. Но никто и никогда не задает подобных вопросов, так же как никто не просит написать или произнести по складам первую букву в слове "Лондон". Здесь просто не о чем спрашивать. Прояснение этой ситуации отчасти затрудняется тем, что слово "наблюдать", обычно используемое для обозначения таких процессов, как вглядывание, вслушивание, пробование на вкус, или даже таких действий, как раскрытие и обнаружение, иногда употребляется в качестве синонима для "обращать внимание" и "замечать". Вглядывание и обнаружение действительно включают в себя обращение внимания, но само обращение внимания не содержит в себе вглядывания.
Отсюда следует, что с самого начала было неправильно противопоставлять обычные объекты наблюдения вроде малиновки и сыра якобы особым объектам го привилегированного наблюдения, а именно моим ощущениям, ибо ощущения вообще не являются объектами наблюдения. Мы, следовательно, не должны взводить одну сцену под названием "внешний мир" для размещения обычных объектов всеобщего наблюдения и другую сцену под названием "сознание" для объектов каких-то монопольных наблюдений. Отчасти антитеза "публичного" и "приватного" была неверным истолкованием антитезы между объектами, которые можно видеть, трогать и пробовать на вкус, с одной стороны, и ощущениями, вторые можно испытывать, но нельзя увидеть, пощупать или вкусить – с другой. Это верно и даже тавтологично, что сапожник не может почувствовать, как мне жмут туфли, если, конечно, этот сапожник не я сам; однако не потому, что ему недоступно открытое только мне зрелище, а потому, что полной бессмыслицей было бы сказать, что он испытывал мою боль, и, следовательно, нет смысла говорить, что он внимал той боли в ногах, от которой я страдал.
Из этого следуют дальнейшие выводы. Свойства, характерные для обычных объектов, которые мы устанавливаем с помощью наблюдения или не без его помощи, нельзя осмысленно приписывать или отрицать для ощущений. Ощущения не имеют размера, формы, положения, температуры или запаха. В том смысле, в каком всегда отвечают на вопросы: "Где сейчас малиновка?" или "Где была малиновка?" – невозможно ответить на вопросы: "Где сейчас?" или "Где было ваше мимолетное впечатление от малиновки?" Конечно, вполне осмысленно и допустимо говорить, что щекотно "в пятке" или что щиплет "в носу", однако в ином смысле, чем тот, в котором в моей стопе находятся кости, а в носу – частички перца. Таким образом, в том расплывчатом смысле слова "мир", в котором люди говорят, что "внешний" или "публичный мир" содержит в себе малиновок и сыр, местоположение и взаимосвязи коих в этом мире могут быть установлены, – в этом смысле не существует другого мира или группы миров, в которых могут быть установлены местоположения и взаимосвязи ощущений. Точно так же не существует и пресловутой проблемы по выяснению связей между тем, что наполняет публичный мир, и тем, что содержится в любом из приватных миров. Далее, если некоторый обычный объект вроде иголки может находиться внутри или снаружи другого объекта, например стога сена, то в отношении ощущений соответствующей антитезы "внутреннего" и "внешнего" не существует. Моя боль в ноге скрыта от сапожника не потому, что она находится внутри меня, будь то буквально под моей кожей или метафорически где-то, куда доступ ему закрыт. Как раз наоборот, ее нельзя, подобно иголке, описать в качестве находящейся внутри или снаружи обычного объекта, например меня самого. Ее нельзя так же описать ни как спрятанную, ни как несокрытую. Это аналогично тому, как невозможно классифицировать буквы ни в качестве существительных, глаголов или прилагательных, ни описать, как они подчиняются или же не подчиняются правилам английского синтаксиса. Конечно, это верно и важно, что я единственный человек, способный "из первых рук" предоставить отчет о своей боли, возникшей из-за тесной обуви, а окулист, не имеющий возможности говорить за меня, лишен главного источника информации о моих зрительных ощущениях. Однако из того факта, что лишь я один могу "из первых рук" отчитаться о своих ощущениях, не следует, что я могу, в отличие от остальных, наблюдать эти мои ощущения.
Отсюда можно сделать два взаимосвязанных замечания. Во-первых, имеется философски безразличный, хотя и сам по себе важный смысл слова "приватный", в котором мои ощущения, конечно же, приватны и принадлежат исключительно мне, т.е., подобно тому, как вы не можете, по здравой логике, за меня двигаться, побеждать на скачках, есть мой обед, хмурить мои брови или видеть мои сны, точно так же вы не можете переживать приступы моей боли или воспоминания о ней. У Венеры не может быть спутников Нептуна, а у Польши – истории Болгарии. Просто в силу логики построения предложений, в которых винительный падеж, употребляемый с переходным глаголом, составляет с ним одно смысловое целое. Такие переходные глаголы не обозначают отношений. Предложение "Я соблюдал свою выгоду" не утверждает между мной и выгодой такого отношения, которое вместо меня можно было бы осмысленно распространить на вас. Оно не тождественно ситуации типа "Я остановил свой велосипед", ведь вы могли бы легко меня опередить и остановить мой велосипед сами.
Во-вторых, говоря, что предложение "У меня был приступ боли" не утверждает того же отношения, что предложение "У меня была шляпа", я говорю, что выражение "приступ моей боли" не обозначает какую-либо вещь или "термин". Оно не обозначает даже какого-либо эпизода, хотя предложение "У меня был приступ боли" утверждает, что некоторый эпизод имел место. Вот, в частности, почему нелепо говорить, что ощущения наблюдаются, рассматриваются, свидетельствуются или исследуются, ибо объекты, соответствующие этим глаголам, являются предметами или эпизодами.
И все же, когда мы рассуждаем об ощущениях, мы в значительной мере склонны говорить о них так как если бы они были неуловимыми вещами или эпизодами. Мы безотчетно работаем с моделями наподобие той, в которой уединившийся человек, находящийся внутри палатки, видит пятна и блики света на парусине и ощущает вмятины в ней. Он, возможно, желал бы увидеть и потрогать те фонари и ботинки, из-за которых появились эти пятна света и вмятины. Но, увы, это ему никогда не удастся, так как парусина всякий раз преграждает ему путь. Представим теперь, что освещенные или выпуклые части парусины являются вещами, а мелькание света и колебания парусины – эпизодами. Если это так, то они относятся к тому виду объектов, которые допустимо описывать как обнаруживаемые, наблюдаемые и исследуемые человеком, находящимся внутри палатки. И о них можно также сказать, что они там есть, но они не наблюдаются и не обнаруживаются. Более того, человек, который может наблюдать или обнаружить освещенную или продавленную парусину, мог бы обнаружить фонари и ботинки, если бы они не были экранированы от него. Таким образом, ситуация человека, испытывающего ощущения, совершенно отлична от ситуации человека в палатке. Обладать ощущениями не значит обнаруживать или наблюдать объекты, а обнаружение и наблюдение вещей и эпизодов не означает обладания ими в том же смысле, в котором обладают ощущениями.
ТЕОРИЯ ЧУВСТВЕННЫХ ДАННЫХ
В связи с нашей темой уместно прокомментировать теорию, известную как "теория чувственных данных" ("Sense Datum Theory"). Эта теория нацелена прежде всего на прояснение понятия чувственного восприятия, в том числе и понятия ощущений, связанных со зрением, осязанием, слухом, обонянием и вкусом.
Такие повседневно употребляемые глаголы, как "видеть", "слышать" и "пробовать на вкус", не применимы для обозначения "чистых" ощущений, ибо мы говорим, что видим скачки, слышим поезда и пробуем коллекционные вина, хотя скачки, поезда и вина не являются ощущениями. Скачки не прекратятся, если я закрою глаза, а аромат коллекционного вина не исчезнет оттого, что у меня простуда. Таким образом, нам, по-видимому, нужны способы вести речь о том, что прекращается или исчезает, когда я закрываю глаза или бываю простужен. Причем эти способы не должны зависеть от ссылок на обычные события или напитки. Подходящий набор существительных нетрудно найти, ибо можно, вполне соответствуя идиомам, сказать, что зрелище скачек для меня прерывается, когда я закрываю глаза; что очертания и внешний вид лошадей меняются, когда глаза слезятся; что аромат вина исчезает при простуде, что шум поезда ослабевает, когда я затыкаю уши. Считается, что мы можем говорить об ощущениях в собственном смысле слова, когда ведем речь о "видах" (looks), "образах", "обликах", "звуках", "запахах", "вкусах", "звоне в ушах", "мимолетных впечатлениях" и т.д. Считается также, что такого рода идиомы необходимы, чтобы можно было отличить то, что привнесено в наблюдение обычных объектов нашими ощущениями, от того, что привносится в него обучением, умозаключением, памятью, догадкой, привычкой, воображением или ассоциацией.
Тогда, согласно данной теории, наличие зрительного ощущения может быть описано как получение моментального визуального образа, а наличие обонятельного ощущения – как улавливание кратковременного дуновения запаха. Но что значит получить моментальный образ или моментальный запах? И что это за род объектов? Прежде всего, образ скачек не является спортивным событием, происходящим на ипподроме. Тем способом, каким каждый может наблюдать скачки, невозможно увидеть мой моментальный образ этих скачек. Вы не можете видеть то, что воспринимаю я, точно так же как вы не можете мучиться моей болью в ноге. Чувственные данные, т.е. мимолетный образ, запах, звон в ушах или звук, принадлежат только одному перципиенту. Далее, образ скачек описывается как мгновенная мозаика цветов, заполняющих поле зрения того или иного человека. Однако здесь следует уточнить, что об этой мозаике цветов можно говорить только в особом смысле. Как правило, когда люди говорят о цветовой мозаике, они ссылаются на обычные объекты наблюдения, такие, как стеганые одеяла, гобелены, живописные полотна, сценические декорации или покрытая плесенью штукатурка, т.е. на плоские поверхности предметов, которые находятся у них перед глазами. Однако визуальные облики или образы предметов, которые описываются как цветовые пятна, заполняющие в данный момент определенное поле зрения, не должны мыслиться как поверхности обычных плоских объектов. Это просто цветовые плоскости, а не поверхности цветной ткани или штукатурки. Они заполняют приватное зрительное пространство своего владельца, хотя он, конечно, испытывает постоянное искушение переадресовать их к поверхностям общедоступных объектов в обычном пространстве. Наконец, хотя сторонники теории чувственных данных и согласны с тем, что образы, запахи и звоны в ушах, которые воспринимаю я, не доступны больше ни для кого другого, они не согласны, что это обусловлено их ментальным статусом, тем, что они существуют "в моем сознании". Эти теоретики, по-видимому, связывают их возникновение скорее с физическими и физиологическими состояниями реципиента, чем непременно с психологическими.
Показав, как они полагают, что существует такие моментальные и приватные объекты, как образы, запахи, звуки и т.д., сторонники данной теории затем сталкиваются с вопросом "Что значит для реципиента воспринимать или иметь эти объекты?" И дают простой ответ. Согласно данной теории, реципиент воспринимает и наблюдает эти объекты в том смысле слов "воспринимать" и "наблюдать", в котором говорят, что он видит цветовые пятна, слышит звуки, чувствует запахи, различает привкусы и ощущает щекотку. Действительно, зачастую считается не только допустимым, но и правильным говорить, что люди на самом деле не видят скачки и не пробуют вина. В действительности они видят только цветовые пятна и смакуют вкус. Иначе говоря, в качестве уступки привычкам просторечья признается, что действительно существует вульгарный смысл глаголов "видеть" и "пробовать", в котором люди говорят, что они видят скачки и пробуют вина, однако из теоретических соображений нам следует вкладывать в эти глаголы другой, более тонкий смысл и вместо этого говорить, что мы видим цветовые пятна и ощущаем привкусы.
Однако в последнее время появилась тенденция использовать новый набор глаголов. Некоторые сторонники обсуждаемой теории предпочитают теперь говорить, что мы интуируем (intuit) цветовые пятна, прямо схватываем запахи, у мы обладаем непосредственным знакомством со звуками и находимся в прямых когнитивных отношениях с щекоткой – в общем, что мы чувствуем чувственные данные. Но в чем же реальный выигрыш от этих внушительных словесных оборотов? А вот в чем. Существует ряд глаголов, таких, как "предполагать, "открывать", "заключать", "знать", "верить" и "интересоваться", которые употребляются только с дополнениями типа"... что завтра воскресенье" или "... действительно ли это красные чернила". Существуют и другие глаголы, например "разглядывать", "слушать", "наблюдать", "обнаружить" и "натолкнуться", для которых соответствующими дополнениями служат такие выражения, как "... эту малиновку","... грохот барабанов" и "... Джона Доу". Таким образом, теория чувственных данных, согласно которой образы, запахи и т.д. являются специфическими объектами или событиями, вынуждена использовать когнитивные глаголы второй группы для того, чтобы истолковать такие глаголы, как "получать" и "иметь" в выражениях типа "получать мимолетное тление" или "иметь [ощущение] щекотки". Она заимствует общеизвестный смысл глаголов вроде "наблюдать", "просматривать" и "смаковать" и переносит его на свои напыщенные глаголы "интуировать", "познавать" и "ощущать". Разница здесь лишь в том, что простой человек говорит, что наблюдает малиновку и просматривает страницы "Тайме", а теория – вместо этого – об интуировании цветовых пятен и прямом осознании запахов.
Теория не утверждает, что ее объяснение того, что значит обладать, к примеру, зрительным ощущением – а именно интуировать или опознавать приватно) цветовую мозаику – само по себе решит всю проблему нашего познания обычных объектов. Споры о том, как соотносятся лошадиные скачки, которые "в строгом смысле" и "непосредственно" мы не видим, и образы этих скачек, которые мы "в строгом смысле" и "прямо" видим, хотя их и нет на ипподроме, продолжаются. Однако сторонники этой теории надеются, что их разъяснение того, чем является ощущение (sensing), прольет свет и на то, чем является наблюдение за скачками.
Утверждается, в частности, что данная теория разрешает парадоксы, возникающие при описании иллюзий. Когда человек, страдающий косоглазием, сообщает, что он видит две свечи, тогда как налицо имеется только одна, или когда алкоголик говорит, что он видит змею там, где ее вовсе нет, то их сообщения могут теперь быть истолкованы с помощью этих новых выражений. Про человека, страдающего косоглазием, можно теперь сказать, что он действительно видит два "образа свечи", а алкоголик на самом деле видит "змеиное обличье". Ошибкой было бы, если они стали полагать, что при этом еще и физически имеются две свечи или змея. Опять же, если человек, сидящий перед отодвинутой от него круглой тарелкой, говорит, что он видит объект в форме эллипса, то он ошибается, если полагает, что на кухне есть посуда такой формы; однако он совершенно прав, говоря, что обнаружил нечто эллиптическое, ибо в его поле зрения на самом деле присутствует эллипсовидное белое пятно и он действительно "интуирует" и созерцает его там. Заключать от того, что он находит в поле своего зрения, к тому, что реально имеется на кухне, всегда рискованно, а в данном случае и неверно. Но то, что этот человек обнаруживает в своем визуальном поле, на самом деле существует там и имеет форму эллипса.
Я постараюсь доказать, что вся эта теория покоится на грубой логической ошибке, состоящей в том, что понятие ощущения приравнивается к понятию наблюдения. Я также постараюсь показать, что подобное приравнивание обессмысливает одновременно как понятие ощущения, так и понятие наблюдения. Теория говорит, что, когда человек получает зрительное ощущение, к примеру, моментальный образ скачек то наличие этого ощущения заключается в обнаружении или интуировании ощущаемого (sensum), т.е. цветовой мозаики. А это значит, что обладание образом скачек объясняется через обладание образом чего-то другого, а именно мозаики цветовых пятен. Однако если образ скачек предполагает наличие по крайней мере одного ощущения, то и образ цветовых пятен должен снова включать в себя наличие по крайней мере одного соответствующего ощущения, анализ которого, в свою очередь, приведет к ощущению еще более раннего ощущаемого, и так далее до бесконечности. На каждом шагу наличие ощущения толкуется как своеобразное обнаружение чего-то определенного, часто всерьез называемого "чувственным объектом", и на каждом шагу это обнаружение должно предполагать наличие ощущения. Употребление внушающих благоговение слов вроде "интуировать" отнюдь не освобождает нас от необходимости признать, что для человека находить, смотреть, слушать, вглядываться или смаковать – значит обязательно быть чувственно аффектированным, а быть чувственно аффектированным – значит обладать по крайней мере одним ощущением. Таким образом, независимо от того, видим ли мы, как обычно думаем, скачки, или же, как разъясняет теория, интуируем цветовые пятна, видение нами чего бы то ни было подразумевает, что мы обладаем ощущениями. Обладание же ощущениями само по себе не является рассматриванием, точно так же как кирпичи не являются домами, а буквы – словами.
Как уже было показано выше, существует важная логическая связь между понятием ощущения и понятиями наблюдения и восприятия, само существование которой уже подразумевает, что это разные понятия. Будет противоречием сказать, что некто смотрит или разглядывает что-то, но не получает при этом никакого впечатления или что некто что-нибудь слушает, но не получает никаких: слуховых ощущений. Наличие хотя бы одного ощущения предполагается "лом глаголов "воспринимать", "подслушивать", "смаковать" и пр. Отсюда т, что обладание ощущением само не может быть видом восприятия, распознавания или обнаружения. Хотя одежда и состоит из сцепления петель, но абсурдно было бы сказать, что каждая петелька сама по себе – это крошечная одежда.
В этой главе уже отмечалось, что между понятием ощущения и понятиями наблюдения, исследования, выявления и т.д. существует ряд ясных различий, обнаруживающихся во взаимонезаменяемости эпитетов, с помощью которых даются описания различных предметов. Так, можно говорить о мотивах, по которым человек что-то слушает, но не о мотивах, по которым он обладает слуховым ощущением. Он может продемонстрировать навык, терпение и методичность в наблюдении, но не в обладании зрительными ощущениями. И наоборот, ощущения вкуса или зуда могут быть сравнительно острыми, тогда как процессы наблюдения и выяснения подобным образом описать нельзя. Имеет смысл говорить, что некто воздержался от зрелища скачек или отказался смотреть на рептилию, но бессмысленно говорить, что некто воздержался от чувства боли или отказался от зуда в носу. Хотя, если зуд в носу, как на этом настаивает обсуждаемая теория, был бы интуированием особого объекта, то остается неясным, почему такой дискомфорт нельзя устранить, воздержавшись от его интуирования.
Итак, ощущения не являются восприятиями, наблюдениями или обнаружениями. Не являются они и расследованиями, изысканиями или инспекциями. Это также и не понимание, познание или интуитивное схватывание. Ощущать – не значит находиться в когнитивном отношении к чувственно воспринимаемому объекту. Таких объектов нет. Как нет и такого отношения. Ложно не только, как это утверждалось выше, что ощущения могут быть объектами наблюдений, но также и то, что они сами по себе суть наблюдения объектов.
Защитник теории чувственных данных мог бы согласиться с тем, что для описания человека, слышащего поезд, нужно, чтобы этот человек уловил хотя бы один звук и, таким образом получил как минимум одно слуховое ощущение. Тем не менее, он все же отрицает, что, допустив это положение, он неизбежно оказывается на краю предсказанной пропасти. Ему нельзя признавать при описании человека, слышащего звук, что тот должен уже иметь предварительное ощущение, для того чтобы ощутить это чувственное данное. "Обладание ощущением" – это всего лишь вульгарная форма сообщения о простом интуировании особого чувственного объекта, и сказать, что человек интуирует подобный объект, не значит, что этот человек был как-либо чувственно аффицирован. Он может быть неким ангельским и бесстрастным созерцателем звуков и цветовых пятен, и, какой бы ни была степень их интенсивности, в нем ничто нельзя было бы описать в терминах большей или меньшей чувствительности или остроты. Он может столкнуться со щекоткой, когда его никто не щекочет, а для того, чтобы познакомиться с запахами или болями, ему не требуется иной восприимчивости, чем та, с которой он способен просто обнаружить и рассмотреть подобные вещи.
В сущности, такая защита объясняет обладание ощущениями как не обладание никакими ощущениями. Она избегает обвинений в регрессе героическим предположением, что ощущение является когнитивным процессом, не требующим от своего носителя восприимчивости к раздражениям и не приписывающим ему ни высокой, ни слабой чувствительности. Истолковывая ощущение как простое наблюдение особых объектов, эта аргументация, во-первых, упраздняет само понятие, которое она вызвалась разъяснить, и, во-вторых, обессмысливает само понятие наблюдения, ибо из этого понятия следует понятие ощущений, которые сами по себе не являются наблюдениями.
В качестве альтернативы для защиты теории чувственных данных можно взять другое основание. Можно сказать, что, какой бы логике ни подчинялись понятия ощущения и наблюдения, остается неоспоримым фактом то, что в зрительном восприятии мне непосредственно дана мозаика цветов, мгновенно заполняющих поле моего зрения, при слушании мне непосредственно даны звуки, в обонянии – запахи и т.д. То, что чувственные данные ощущаются, вне всяких сомнений и не зависит от теории. Двухмерные цветовые пятна – вот что я вижу в самом строгом смысле глагола "видеть", и это не лошади и не жокеи, а в лучшем случае образы или визуальные картинки лошадей и жокеев. Там, где двух свечей на самом деле нет, страдающий косоглазием человек реально их и не видит, но, несомненно, он видит пару каких-то ярких предметов, и это не что иное, как два его собственных "образа свечи", или чувственные данные. Теория чувственных данных не изобретает фиктивных сущностей, она просто привлекает наше внимание к непосредственным объектам чувств, которыми мы из-за нашей повседневной поглощенности обычными объектами обыкновенно пренебрегаем. Если с логической точки зрения выходит, что обладать ощущением – не то же самое, что следить за ястребом или глазеть на скачки, то тем хуже для такой логики, ибо наличие зрительного ощущения – это отнюдь не выводное опознание конкретного чувственного объекта.
Обратимся теперь к банальному примеру с человеком, смотрящим на отодвинутую от него круглую тарелку, которую он поэтому может описать как выглядящую эллипсовидной. И посмотрим, что все-таки заставляет нас говорить, будто он наблюдает нечто, действительно имеющее форму эллипса. Понятно, что тарелка имеет не эллипсовидную, а круглую форму, однако для последовательности рассуждений допустим, что наблюдатель искренен, когда сообщает, будто тарелка выглядит как эллипс (хотя круглые тарелки, как их ни наклоняй, обычно не выглядят эллиптическими). Весь вопрос в том, действительно ли истинность его сообщения, что тарелка выглядит эллиптической, подразумевает, будто он действительно обнаруживает и рассматривает чувственный объект, который имеет форму эллипса, – нечто такое, что, не будучи само по себе тарелкой, может быть названо "видом" (look) или "визуальным образом тарелки". Мы можем также согласиться с тем, коль скоро мы говорим, что он столкнулся с чувственным объектом, который действительно эллипсовиден и является визуальным образом тарелки, что этот эллипсовидный объект доставляет собой двухмерное цветовое пятно с мимолетным существованием, приватно принадлежащим одному перципиенту, т.е. такой объект является чувственным данным, и, следовательно, чувственные данные существуют.
Человек, у которого нет никакой теории, не испытывает сомнений, говоря, что круглая тарелка может выглядеть эллиптической. Или что она выглядит так, будто имеет форму эллипса. Однако он бы усомнится, если ему разъяснят, что он видит эллиптический образ круглой тарелки. И хотя он легко говорит в одних контекстах об образах вещей, а в других – о видении вещей, все же в обиходной речи он не говорит, что видит или разглядывает образы вещей, следит за видом на скачки, ловит мелькнувший образ от промелькнувшего сокола или присматривается к визуальной картине крон деревьев. Он почувствовал бы, что, смешивая понятия подобным образом, несет такую же чепуху, как если бы от разговора о том, как едят печенье и как его надкусывают, он перешел к разговору о поедании надкусывания печенья. И был бы совершенно прав: нельзя осмысленно говорить о "поедании надкусывания", ибо "надкусывание" уже является существительным для обозначения процесса еды. И нельзя говорить о "видении видов" ("seeing looks"), ибо "вид" – это существительное, уже обозначающее процесс видения.
Когда он говорит, что наклонно расположенная тарелка имеет форму эллипса или выглядит так, как если бы была эллиптической, он имеет в виду, что она глядит точно так же, как выглядело бы стоящее прямо эллиптическое по форме блюдо. Наклоненные круглые предметы в самом деле иногда почти или в точности напоминают стоящие прямо предметы эллиптической формы. Прямая палка, наполовину погруженная в воду, порой очень похожа на кривую палку, а отдаленный горный массив иногда выглядит плоской настенной декорацией, развернутой прямо перед носом. Говоря, что тарелка выглядит эллиптической, человек не характеризует некий дополнительный (extra) объект, а именно "образ" в качестве эллиптического, он просто сравнивает то, как выглядит наклоненная круглая тарелка с тем, как выглядело бы стоящее прямо эллипсовидное блюдо. Он говорит не: "Я вижу гладкое эллиптическое пятно Белого", а, скорее: "Я, должно быть, вижу гладкий и стоящий прямо предмет из белого фарфора". Мы можем сказать, что движение ближнего к нам самолета кажется более быстрым, нежели движение отдаленного самолета, однако вряд ли скажем, что он имеет "более быстрый образ". "Выглядеть быстрее" – значит здесь "выглядеть так, как если бы он быстрее летел по воздуху". Разговор о видимых скоростях самолетов не является разговором о скоростях видимых образов самолетов.
Иначе говоря, грамматически бесхитростное предложение "Тарелка имеет эллиптический вид" не выражает, как то предполагает рассматриваемая теория, одной из тех основных относящихся к делу истин, которые так ценятся в теории, но так редко встречаются в повседневной жизни. Оно выражает довольно сложную пропозицию, в которой одна часть является одновременно и общей, и гипотетической. Оно применяет к наличному виду тарелки правило (или описание) типичного вида стоящих прямо эллиптических тарелок вне зависимости от того, существуют подобные фарфоровые предметы или нет. Это как раз то, что я в другом месте назвал смешанным категориальным суждением. Это аналогично тому, когда о ком-то говорят, что он рассуждает беспристрастно, как педагог. Когда человек, страдающий косоглазием и знающий о своем дефекте, сообщает, что на столе, как ему кажется, находятся две свечи или что он, должно быть, видит две свечи, то он описывает вид одной-единственной свечи, при этом прибегая к описанию того, как обычно выглядит пара свечей для наблюдателей, не страдающих косоглазием. Если же, не сознавая свое косоглазие, он говорит, что на столе находятся две свечи, то в этом случае он неверно использует то же самое общее правило. Выражения "Оно выглядит...", "Оно выглядит так, как если бы...", "Оно похоже на...", "Я, должно быть, вижу...", как и многие другие выражения этого типа, обладают значением своего рода открытых гипотетических предписаний, применяемых к наличным ситуациям. Когда мы говорим, что у кого-то вид педанта, мы не подразумеваем при этом, что существует две педантичные сущности, а именно сам человек и его внешность. Мы подразумеваем, что этот человек выглядит так же, как и некоторые другие педантичные люди. Точно так же не существует и двух эллиптических объектов, а именно тарелок и их образов, а существуют только тарелки, имеющие эллиптическую форму, и другие тарелки, которые выглядят так, как если бы они были эллиптическими.