Бинтуют, накладывают жгуты, зажимают артерии, борясь за каждого вопреки всему, что происходит вокруг. И нередко при этом погибают сами 2 страница
Конечно, нашим летчикам в борьбе с таким противником пришлось бы нелегко. Нужно учесть, что когда схватка происходила один на один, то союзники сражались с немецкими асами на равных, тогда как советская авиация завоевала господство в воздухе благодаря численному превосходству над люфтваффе. Но это численное превосходство сводилось на нет рядом с огромным англоамериканским воздушным флотом.
История не терпит никаких «что бы было, если бы…» Заставить солдат начинать войну с союзниками после победы над Германией было практически НЕ-ВОЗ-МОЖНО. Каждый человек на фронте и в тылу был уверен, что наконец-то закончилась ПОСЛЕДНЯЯ война. А фронтовики вспоминали, что многим от счастья даже не верилось, что наконец — ВСЁ. Закончилось.
О том какое значение имеет для солдат сознание того, что они воюют последний раз, в последней войне, лучше всего написал А.З. Манфред в своей монографии «Наполеон Бонапарт».
«…Солдатское терпение иссякло. Чтобы поддержать ослабевший дух, он сказал кому-то из солдат, что нужны последние усилия: эта война — последняя война. Такое слова нельзя было бросать на ветер; через два часа вся армия повторяла слова императора «это последняя война». Он не мог даже отступить от сказанного, это значило бы морально убить армию. «Последняя война» — эти слова обладали магической силой. Они превращали измученных, валившихся с ног от усталости людей в храбрецов и героев. Воспрянувшие духом солдаты были готовы теперь драться насмерть. Они шли вперед, штыками прокладывая себе путь для возвращения на родину. (…)
«Последняя война…» Какой огромной силой обладали эти два слова! Каждый их повторял; вся армия жила великой надеждой. Шутка ли, не кто-либо, сам император сказал: «Последняя война». Эти слова кружили головы, сердца; все думали о завтрашнем дне…»
Поэтому тогда, в 1945 г., новая война могла «морально убить армии». И ее пришлось отложить…
Кстати, и между нашими западными союзниками не было того единства, как принято считать. Мы зачастую их так и называем одним словом — «англомериканцы», хотя их отношения были далеки от идеала партнеров по военному блоку. Это для нас они «англо-американцы», единомышленники, нечто единое целое. А для них самих картина выглядела несколько иначе.
«Между англичанами и американцами вспыхнула ожесточенная борьба за обладание решающими штабными постами. Несмотря на декларированное единство целей, союзники старались посадить в штаб своих людей, которые стали бы особыми путями и своими средствами добиваться их достижения. Англичане предложили Эйзенхауэру длинный список заслуженных и опытных офицеров; американцы могли противопоставить им сравнительно немногочисленную группу офицеров, впервые получивших боевое крещение лишь в Северной Африке».
Тогда американцы стали козырять своим мощным военно-промышленным потенциалом и внушительной армией. В ответ на это англичане заявили, что возглавить объединенные силы должен именно англичанин Монтгомери: «Да, конечно, английская армия на поле брани малочисленна и слаба, но зато Англия имеет великого полководца!»
Далеко не всем американцам Монтгомери пришелся по вкусу.
«Рослый, великаноподобный Паттон, вояка и артисте громовым голосом, терпеть не мог щуплого, серого внешне, слабоголосого командующего 21-й группы. Один из богатейших людей Америки, а потому человек независимый, миллионер Паттон с явным пренебрежением смотрел на маленького английского генерала, всю жизнь прожившего на армейском пайке. Назначение Монтгомери командующим наземными силами союзников в Западной Европе было воспринято Паттоном почти как оскорбление. (В этом он был не одинок: другие американские генералы чувствовали себя так же.) Он без устали острил над Монтгомери, не останавливаясь перед серьезными вещами».
Так, например, «когда весной 1945 года почти все усилия англо-американских союзников были сосредоточены на подготовке пересечения Рейна группой войск под командованием Монтгомери, Паттон без помощи других и без многомесячной подготовки подобрался к Рейну и форсировал его за несколько дней до даты, намеченной генералом Монтгомери для переправы. Паттон преднамеренно задержал весть о своем пересечении Рейна, объявив об этом в самый канун форсирования Рейна войсками Монтгомери, чтобы испортить в мировой печати эффект ожидаемой операции. Это называлось: «Украсть заголовки у Монтгомери».
У союзников часто возникали разногласия из-за того, когда и какие именно цели должна бомбить авиация. И чья именно авиация это должна делать: английская или американская?
«Удачная высадка двух дивизий вскружила американцам голову: они не скрывали своего насмешливого отношения к англичанам. Какой-то остряк-янки сочинил анекдот, смысл которого сводился к тому, что английские генералы сели в Арнеме в лужу и, если бы не поляки, они никогда не выбрались бы из нее.
Отношения между союзниками, как при всяком кризисе, становились все напряженнее. Они посмеивались друг над другом, выпячивали свои собственные военные усилия, интриговали».
Разногласия и плохая координация действий сказывалась и на полях сражений.
«Танки 2-й британской армии, наступавшие на юг от городка Комон, ворвались в Вир первыми и заняли его без боя. Однако, осмотревшись, командир танкового батальона обнаружил, что захватил «чужой» объект: по плану союзного командования, Вир предназначался американцам. После некоторого раздумья, командир приказал своим танкам очистить «американский» город. Немцы воспользовались этим, поспешно бросили в Вир большие силы. Ожесточенные бои за этот важный пункт шли потом долго, были кровавыми, привели к большим потерям с обеих сторон».
Быть настороже по отношению друг к другу союзников заставляла и их внешняя политика.
Диктатор Испании генерал Франко настойчиво искал сближения с Англией против СССР и против США (!). В письме, переданном «нашему доброму другу британскому премьер-министру» испанским послом герцогом Альба, говорилось: «Если Германия будет уничтожена, и Россия укрепит свое господство в Европе и Азии, а Соединенные Штаты будут подобным же образом господствовать на Атлантическом и Тихом океанах, как самая мощная держава мира, европейские страны, которые уцелеют на опустошенном континенте, встретятся с самым серьезным и опасным кризисом в их истории».
Черчилль не пошел на сближение с Франко, но различные варианты антиамериканского союза британским кабинетом рассматривались и изучались.
Тому можно привести массу примеров, но я не стану этим заниматься. Любой желающий найдет их в других книгах и научных трудах, посвященных этому вопросу.
Скажу лишь, что история военных союзов полна парадоксов, разобраться в которых можно только при глубоком изучении темы.
Сегодня, несмотря на многочисленные инсинуации, люди уверены, что коммунизм и фашизм — антиподы. После самой страшной в истории человечества войны между ними ни у кого не возникает сомнения в том, что это гак.
Но так было не всегда. В ТЕ годы все было по-другому. Не так однозначно. Порой, доходило до абсурда.
Например, баварский секретарь уголовной полиции Файль, побывавший летом 1921 г. на митинге НСДАП, доложил своему управлению, что Гитлер «не что иное… как предводитель второй Красной Армии».
Сам Гитлер без зазрения совести признавал: «Я многому научился у марксизма. Я сознаюсь в этом без обиняков. Новые средства политической борьбы идут, по сути, от марксистов. Мне надо только было взять и развить эти средства, и я имел, по сути, то, что нам нужно. Мне надо было только последовательно продолжить то, что десять раз сорвалось у демократов, в частности, из-за того, что они хотели осуществить свою революцию в рамках демократии. Национал-социализм — это то, чем марксизм мог бы быть, если бы высвободился из абсурдной, искусственной привязки к демократическому строю».
Разумеется, в этой фашистской демагогии стороннему наблюдателю было очень трудно отделить зерна от плевел. К тому же в перерывах между уличными побоищами друг с другом, немецкие коммунисты и фашисты в 1932 г. активными совместными действиями, плечом к плечу, поддерживали забастовки рабочих и работников общественного транспорта, чтобы «не поколебать своих твердых позиций среди трудового народа».
Не так уж трудно представить себе возмущение, которое могут вызвать подобные примеры. Как же, попытка скомпрометировать коммунистов фашистскими симпатиями! Но не бывает дыма без огня. Почему-то никому и в г олову не приходит заступаться за итальянский фашизм, несмотря на его противостояние германскому.
Да, итальянские и немецкие солдаты воевали вместе в России, на Балканах, в Африке и в самой Италии. Делились друг с другом солдатским сухарем, показывали фотографии жен и детей, обменивались сувенирами.
Диверсанты оберштурмбанфюрера Отто Скорцени в 1944 г., жертвуя собой, вызволили арестованного Муссолини из-под самого носа у охраны с Гран Сассо д'Италия, самой высокой горной вершины Абруццких Апеннин.
А между тем, отношения между двумя фашистскими режимами были весьма неоднозначными.
В своем завещании Гитлер так отзывался о своем итальянском союзнике:
«Рассматривая события трезво и безо всякой сентиментальности, я должен признать, что мою неизменную дружбу с Италией и с дуче можно отнести к числу моих ошибок. Можно без преувеличения сказать, что альянс с Италией больше шел на пользу нашим врагам, нежели нам самим… и в конечном итоге будет способствовать тому, что мы — если мы не одержим все же победу — проиграем войну…
Итальянский союзник мешал нам почти всюду. Он помешал нам, к примеру, проводить революционную политику в Африке… потому что наши исламские друзья вдруг увидели в нас вольных или невольных сообщников своих угнетателей… (…) Помимо того, смешная претензия дуче на то, чтобы в нем видели «меч ислама», вызывает сегодня такой же хохот, как и до войны. Этот титул, приличествующий Мухаммеду или такому великому завоевателю, каким был Омар, был присвоен Муссолини несколькими печального вида парнями, которых он подкупил или запугал. Был шанс проведения большой политики по отношению к исламу. Он упущен — как многое другое, что мы проворонили из-за нашей верности союзу с Италией…
С военной точки зрения дело едва ли обстоит лучше. Вступление Италии в войну почти сразу же принесло нашим противникам первые победы и дало Черчиллю возможность влить в своих соотечественников новое мужество, а англофилам во всем мире — новую надежду. Хотя итальянцы уже показали свою неспособность удержать Абиссинию и Киренаику, у них хватило нахальства, не спрашивая нас, даже не поставив нас в известность, начать бессмысленный поход на Грецию… Это заставило нас, вопреки всем нашим планам, ввязаться в войну на Балканах, что имело опять же своим последствием катастрофическую задержку войны с Россией. (…)
Из чувства благодарности, потому что я не мог забыть позицию дуче во время аншлюса, я все время отказывался оттого, чтобы критиковать или обвинять Италию. Напротив, я всегда старался обращаться с ней, как с равной. Законы жизни демонстрируют, к сожалению, что это ошибка — обращаться, как равный, с тем, кто на самом-то деле равным не является… Я сожалею, что не внимал голосу разума, который мне предписывал по отношении к Италии жестокую дружбу».
(Скажу больше, в своем завещании Гитлер сожалел даже о том, «что в Испании поддержал не коммунистов (!), а Франко, аристократию и церковь; во Франции не использовал возможности для освобождения рабочего класса из рук «ископаемой буржуазии»…)
Муссолини же, как известно, мысль о том, что Гитлер может выиграть войну воспринимал как «совершенно невыносимую», в декабре 1940 г. перед своими министрами «открыто пожелал немцам поражения» и даже выдавал голландцам и бельгийцам сроки немецкого наступления.
Верховное главнокомандование Германии сразу же после похода во Францию подумывало о переброске двух дивизий в Северную Африку для поддержки Муссолини. Да и позднее итальянцам неоднократно предлагалась помощь, но Муссолини ее неизменно отклонял, ибо опасался, что впоследствии не сможет избавиться от немцев.
Не будем спешить смеяться над глупостью дуче. Его опасения были небеспочвенны.
И финны, не спешившие разоружать немецкие войска на своей территории в 1944 г., вовсе не из-за национальной гордости отказались от предложения советского командования помочь в этом вопросе. Они предпочитали класть под фашистскими пулями своих солдат, только чтобы не пускать в свою страну нового могущественного союзника.
«Железный» нарком В. Молотов вспоминал после войны: «Мы у союзников войска просили, предлагали, чтоб они свои войска дали на наш Западный фронт, но они не дали, они говорили: вы возьмите свои войска с Кавказа, а мы обеспечим охрану нефтяных промыслов. Мурманск хотели тоже охранять.
А Рузвельт — на Дальнем Востоке. С разных сторон. Занять определенные районы Советского Союза. Вместо того чтобы воевать. Оттуда было бы непросто их потом выгнать… [Черчилль]: «Давайте мы установим нашу авиабазу в Мурманске, — вам ведь трудно». — «Да, нам трудно, так давайте вы эти войска отправьте на фронт, а мы уж сами будем охранять».
Хорошо, когда войска союзников можно использовать в качестве «пушечного мяса». Но если «пушечным мясом» являются собственные войска, а союзники располагаются в тылу и пожинают плоды побед, то приходится проявлять двойную бдительность. Именно про таких союзников можно сказать: «Дай палец — по локоть откусят».
Впрочем, о каком-то особо изощренном цинизме или коварстве тут не приходится говорить. Это закономерность любой военной политики. Не брезговал этим приемом и Советский Союз. Тот же Молотов в беседах с писателем Ф. Чуевым признавал:
«— Понадобилась нам после войны Ливия. Сталин говорит: «Давай, нажимай!»
— А вы чем аргументировали?
— В том-то и дело, что аргументировать было трудно. На одном из заседаний совещания министров иностранных дел я заявил о том, что в Ливии возникло национально-освободительное движение. Но оно пока еще слабенькое, мы хотим поддержать его и построить там свою военную базу. Бевину (министру иностранных дел Великобритании. — O.K.) стало плохо. Ему даже укол делали.
Пришлось отказаться. Бевин подскочил, кричит: «Это шок, шок! Шок, шок! Никогда вас там не было!»
— А как вы обосновывали?
— Обосновывать очень трудно было. Неясно было, да. Вроде того, что самостоятельность, но чтобы оберегать эту самостоятельность… Это дело не прошло.
Раньше мало мы обращали внимания не на совсем твердые границы, которые были в Африке. Вот где Ливия, мне было поручено поставить вопрос, чтоб этот район нам отвести, под наш контроль. Оставить тех, кто там живет, но под нашим контролем. Сразу после окончания войны.
И вопрос с Дарданеллами, конечно, надо было решать. Хорошо, что вовремя отступили, а так бы это привело к совместной против нас агрессии».
У политиков свои задачи, у армии — свои. Конечно, советские солдаты, которые рвались из тыла на фронт, были бы только рады, если бы их заменили части англо-американцев. Но не уверен, что английские и американские солдаты испытали бы те же самые чувства, если бы их правительства, уступив требованию Сталина, послало союзные войска на наш Западный фронт. И где бы они полегли подо Ржевом, Керчью и Харьковом.
Участь рядовых солдат страшна. Они вынуждены сражаться там, куда их пошлют, и с тем врагом, на которого укажут. Их мнения никто не спрашивает. С их желаниями не считаются. Они просто воюют и гибнут.
Й. Геббельс отмечал в своих дневниках: «Но война ведь — это феномен не только военный, но еще и политический, и ход ее зависит от слишком многих неопределенных факторов…»
И зачастую солдаты имеют довольно смутное представление, во имя чего они воюют, почему они должны убивать вчерашних друзей или, наоборот, спасать тех, кто еще вчера стрелял в них. Подобным положением во все времена пользовались для достижения политических целей. И порой союзников предавали прямо во время схватки.
Так случилось 18 октября 1813 года, когда на третий день «битвы народов» (название-то какое!) под Лейпцигом произошла измена в разгар боя.
«Тысячи саксонцев, преимущественно из корпуса Ренье, которые противостояли Бернадоту, неожиданно дезертировали, уведя с собой к противнику сорок пушек. Эта измена была столь неожиданной, что французская кавалерия, предполагая, что саксонцы начинают атаку, криками приветствовали их движение. Эта потеря и ее моральные последствия были столь велики, что Ней приказал всем саксонцам, не оставившим ряды, отойти в тыл. Один саксонский офицер, который не успел дезертировать, проходя через ряды войск, кричал: «На Париж! На Париж!» Французский сержант, возмущенный этой наглостью предателя, воскликнул: «На Дрезден!» — и в упор выстрелил в саксонца. Массовое дезертирство, возможно, было подготовлено заранее…»
Но и союзники, пока еще не до конца доверяя перебежчикам, постарались удалить их с поля боя.
«По данным союзников, на их сторону перешло 4 тысячи пехотинцев и 22 конных орудия. Из них только четырем орудиям было разрешено остаться на поле боя; вся остальная артиллерия и пехота были отправлены на бивуаки».
Но на этом трагедия не закончилась. Когда французы начали отступление, им изменили ВСЕ немецкоязычные части.
«Колонны австрийцев, русских, пруссаков и шведов вошли в пригороды Лейпцига, и все оставшиеся германские союзники Наполеона: саксонцы, вюртембержцы, баварцы и гессенцы направили свой огонь на французов. Но даже в этих печальных обстоятельствах арьергард не смешался, но продолжал отступать шаг за шагом, стреляя из-за стен садов, из-за деревьев, растущих по аллеям и бульварам, из окон домов до тех пор, пока не был полностью оттеснен к реке».
(Подобный же «подвиг» повторили полторы тысячи германцев, покинув ряды армии Сульта и перейдя к англичанам герцога Веллингтона.)
Хаос, возникший при этой массовой измене, повлек за собой случаи безжалостных расправ бывших союзников друг над другом.
«Вскоре они встретили 2000 полуобнаженных людей, по большей части раненых, которые перебрались через реку вплавь. Среди них был Макдональд, также практически без одежды. Марбо дал ему форму, коня и бросил свой отряд к мосту. Здесь он стал свидетелем кровавых сцен — безоружных французов буквально вырезали пять сотен немцев, которым удалось переправиться на другую сторону, набросав на обломки моста доски. Вытащив свой меч, он «почувствовал действительное удовольствие от убийства этих подонков своей собственной рукой». Марбо приказал атаковать, и вместе с 23-м соединением кирасир его бригада поскакала в залитые водой луга, окружив преследователей. «Эффект атаки был ужасен, — говорил он. — Бандиты, удивленные появлением хорошо вооруженных всадников, смогли оказать лишь слабое сопротивление, началась резня, жестокая и беспорядочная». Французская кавалерия, возмущенная тем, что убивали безоружных людей, причем в числе убийц были и бывшие союзники, была безжалостна. Некоторые, не успев пересечь мост обратно спрятались у расположенной у моста гостинице. Марбо спешил своих людей, окружил здание и поджег конюшню. Саксонский офицер вышел с предложением сдаться, но Марбо, обычно чтущий правила воинского благородства, на сей раз отказался вступать в переговоры. Зажатые между огнем горящего здания и огнем ружей, немцы погибли все, до последнего человека».
Сражаясь за чужие интересы, не понимая, зачем нужно отдавать свои жизни, дезориентированные войска теряли свои боевые качества.
Участники сражения под Лейпцигом отмечали, что «русские дрались с обыкновенною своей храбростью, но не с тем остервенением, как при Бородине; это естественно: на берегах Колочи дело шло о том, быть или не быть Святой Руси!»
Немцы же, напротив, проявили неожиданную для них ярость и мужество. Поэт-солдат Теодор Кернер призывал своих соотечественников незадолго до своей гибели:
В поля, в поля!
Дух мести будет с нами,
Смелее, немцы в бой!
В поля, в поля!
Взвивайся наше знамя,
Веди нас за собой.
Вся Германия была охвачена патриотическим порывом.
А рядовым солдатам союзников уже трудно было разобраться: кто друг, а кто враг. Действовали по приказу, механически, но в солдатской душе росло недоумение и ощущение нелепости всего происходящего. Человек не может сменить укоренившуюся в нем враждебность на дружелюбие по приказу. Даже русские офицеры со смешанными чувствами относились к новым союзникам.
«Французские пленные были без оружия, но войска разных князей Рейнского союза, саксонские, баварские, баденские и другие стояли вдоль улиц в полном вооружении. Смотря на мундиры их, которые мы привыкли видеть издавна в рядах наших неприятелей, трудно было принимать их за союзников наших». (Вспомним, что еще год назад в России «особенно свирепствовали немцы Рейнского союза… неистовства швабов трудно не только оправдать, но и объяснить».)
Капитан А. Михайловский-Данилевский, очевидец тех событий, отмечает свое отношение к шведским союзникам.
«Император Александр I поворотил немного вправо, где стояли шведы. Прекрасное состояние полков их и мундиры их имели нечто особенное от союзных войск. Для русских было радостным явлением, что сей искони неприязненный к нам народ, наконец, принужден был сражаться под нашими знаменами…»
Сложнейшим морально-психологическим испытаниям подверглись солдаты воюющих сторон во время Балканских войн 1912–1913 гг.
В Первой Балканской войне против Турции боевые действия вел союз Сербии, Черногории, Греции и Болгарии с целью завоевания турецких владений на полуострове. Во Второй Балканской войне — Сербия, Черногория, Греция, Румыния и Турция (!) сражались уже с Болгарией «с целью передела территорий, захваченных в предыдущей войне».
Поразительным кажется то, что одна война плавно перетекла в другую, только с другой расстановкой сил. Политики не дали солдатам времени на передышку и переосмысление ситуации. Им просто отдали приказ.
И солдаты дрались, захлебываясь грязью и кровью, в тот момент, когда за их спинами правительства обменивалось всевозможными нотами, ультиматумами, договорами и пактами.
«14 апреля 1913 года в Лондоне начались переговоры о мире и было подписано соглашение о прекращении боевых действий. 9 мая европейские великие державы навязали Болгарии протокол, согласно которому она вынуждена была уступить Румынии город Силистра в Добрудже в качестве компенсации за благонадежный нейтралитет в войне с Турцией. 30 мая государства Балканского союза (Сербия, Черногория, Греция и Болгария. — O.K.) подписали с Турцией Лондонекий мирный договор, согласно которому Оттоманская империя лишилась Македонии, большей части Фракии и Албании, которая получила независимость (небольшая часть ее территории отошла к Черногории, а обширный Косовский край — к Сербии). Но разделить добычу победители не смогли, и это привело ко Второй Балканской войне.
Ещё ДО ПОДПИСАНИЯ ЛОНДОНСКОГО МИРА (выделено мной. — O.K.), в конце февраля 1913 года начались столкновения между болгарскими и греческими войсками в Западной Македонии. Болгарское командование начало концентрацию войск в Македонии на случай, если придется воевать с бывшими союзниками. Одновременно Сербия и Греция вступили в переговоры с Румынией о возможном союзе против Болгарии. 5 мая Афины и Белград заключили союз против Софии. 8 мая Румыния предложила заключить аналогичный союз Турции (вот он, циничный принцип «враг моего врага — мой друг» во всей красе! — O.K.). Бывшие союзники, равно как и противник — Турция опасались, что Болгария, обладавшей самой сильной армией, установит свою гегемонию на Балканах, захватив почти все Македонию и Фракию. Сербия рассчитывала получить выход к морю, присоединив значительную часть албанской территории. Однако этому воспротивилась Австро-Венгрия, опасаясь усиления Сербского государства и его влияния на югославянское население Дунайской монархии. Тогда Белград потребовал компенсации за счет болгарской части Македонии. В Софии, сознавая неизбежность нового военного столкновения, 25 мая объявили дополнительную мобилизацию. Через пять дней дополнительная мобилизация началась в Греции и Сербии. 4 июня Сербия и Греция заключили военно-политический союз против Болгарии, а 6 июня предложили Турции присоединиться к ним (!). Сербские, болгарские и греческие войска подтягивались к границам.
8 июня русский император Николай II предупредил Белград и Софию, что тот, кто первым начнет боевые действия, подвергнется политическим санкциям. Тем временем Черногория 11 июня провела повторную мобилизацию армии, демобилизованной после Первой Балканской войны. Болгария настаивала на проведении Россией и другими великими державами скорейшего арбитража по македонскому вопросу для разрешения сербско-болгарских территориальных споров. Российская дипломатия всячески затягивала решение этого вопроса, так как не хотела ссориться с Сербией, которая в тот момент из всех балканских государств была наиболее тесно связана с Россией.
22 июня Болгария предъявила России ультиматум (!): провести арбитраж в семидневный срок, угрожая в противном случае начать войну против Сербии и Греции. 27 июня Румыния предупредила Болгарию, что начало военных действий против Сербии будет означать румыно-болгарскую войну. Но 29 июня болгарская армия вторглась за линии контроля сербских и греческих войск в Македонии. Главный удар наносила 2-я болгарская армия, которая должна была овладеть Салониками. В это время более мощная 4-я армия наступала в направлении реки Злетовска и города Криволак. План болгарского командования заключался в том, чтобы как можно скорее вывести из войны Грецию, а затем все силы обрушить на Сербию, чтобы справиться с ней раньше, чем румынская армия успеет завершить мобилизацию и перейти в наступление. В это время сербские войска, находившиеся в Македонии, могли быть отрезаны от Сербии. Однако наступление в этом направлении болгары начали недостаточными силами и очень быстро свернули его, когда 2 июля греческие войска перешли в контрнаступление и стали теснить 2-ю и 4-ю болгарские армии.
К 10 июля болгарские части, действовавшие против Сербии, отошли к старой сербско-болгарской границе. 12 июля войну против Болгарии начала Турция. К 23 июля турецкие войска вытеснили болгар из Восточной Фракии и вновь овладели Эдирне (Адрианополем. — O.K.). Положение болгар стало безнадежным после того, как 14 июля румынская армия начала вторжение в северную Болгарию и, почти не встречая сопротивления, двинулись на Софию и Варну. Правда, в тот же день болгарские войска начали успешное контрнаступление против греческой армии и к 30 июля 40-тысячная группировка греков в районе Кресненского ущелья в Родопах, обойденная с флангов, оказалась в полуокружении. Однако для ее ликвидации уже не было ни времени, ни сил.
Противники Болгарии обладали 4-кратным перевесом в пехоте и имели в 1,6 раза больше артиллерии и в 2,5 раза больше кавалерии. Продолжать борьбу было бессмысленно.
30 июля 1913 года болгарское правительство приняло предложение греческого короля Константина о заключении перемирия, которое в тот же день было подписано в Бухаресте.
31 июля боевые действия прекратились».
Не знаю, кто как, но я бы не хотел оказаться в этом кровавом калейдоскопе на месте ни болгарского, ни греческого, ни сербского, ни турецкого солдата!
В затруднительное положение во время Второй Балканской войны попала Россия, оказавшись между Сербией и Болгарией, с которыми ее связывали дружеские отношения с давних времен.
Болгария была естественным союзником в борьбе с Турцией при стремлении России получить выход к Босфору и Дарданеллам.
В 1877 г. русская армия пришла на помощь восставшим против турок болгарам и украсила свои знамена славой Шипки и Плевны.
И в 1912 г., в Первой Балканской войне, Россия не осталась в стороне.
«Откликнувшись на просьбу болгарского правительства, наши соотечественники объединились в добровольческий отряд, пришедший на помощь братскому болгарскому народу. Под руководством С. Щетинина, одного из основателей Российского товарищества воздухоплавания, частные летчики Агафонов, Евсюков, Колчин и Костин составили, вероятно, первое в истории авиационное подразделение.
Русские летчики неоднократно летали над осажденным Адрианополем, в котором обосновались турецкие войска, фотографировали вражеские позиции, сбрасывали бомбы и листовки.
Вернувшись в Россию, С. Щетинин обстоятельно доложил о действиях авиаотряда в Обществе ревнителей военных знаний. Он, в частности, отметил, что болгарская армия могла бы оказаться в затруднительном положении, если бы турки располагали хотя бы парой аэропланов. Осадив Адрианополь, болгары подвозили войскам снаряжение и провиант по единственному мосту через реку Марицу. Будь у турок авиация, они бы разбомбили мост и отрезали от тылов передовые войска противника».
Вклад русских летчиков-добровольцев, сидевших за рычагами расчалочных «этажерок», в победу Болгарии трудно было переоценить. Кстати, один из самых знаменитых и любимых русских маршей «Прощание славянки» русский военный дирижер Василий Агапкин написал именно для болгарских войников, уходящих в те годы на бой с турками.
Вся Россия в едином дыхании сочувствовала болгарам и желала им победы.
А спустя три года, в разгар Первой мировой, Болгария уже яростно сражалась с Россией.
Русский военный историк А. Керсновский с грустью писал: «12 ноября 1915 года исторические Систовские высоты через сорок лет вновь сотрясались от грома пушек. Сыновья освобожденных солдатами Драгомирова болгар шли на сыновей своих освободителей».
Еще одна малоизвестная страница союзных отношений — бои между французами и англо-американцами во Второй мировой войне. Ее не очень любят освещать, стремясь показать сплоченность антигитлеровского блока и братское единодушие союзных солдат. Но в том-то вся и трагедия, что многим солдатам пришлось погибнуть от рук союзников, прежде чем был создан единый фронт. Воинский долг и верность присяге сыграли в этой ситуации злую шутку.