Бинтуют, накладывают жгуты, зажимают артерии, борясь за каждого вопреки всему, что происходит вокруг. И нередко при этом погибают сами 7 страница
Сейчас я радуюсь шансу умереть, как мужчина! До глубины сердца я благодарен моим родителям, которые растили меня с постоянной молитвой и заботливой любовью. Я также благодарен моему командиру эскадрильи и вышестоящим офицерам, которые смотрели за мной, как если бы я был их собственным сыном, и хорошо готовили меня.
Спасибо вам, мои родители, за 23 года, в течение которых вы заботились обо мне и наставляли. Я надеюсь, что этот мой поступок хоть в какой-то незначительной мере отплатит вам за все, что вы сделали для меня. Вспоминайте по-хорошему обо мне и знайте, что ваш Исао погиб за нашу страну. Это мое последнее желание, и больше нет ничего, что бы я хотел.
Я вернусь как дух и с нетерпением жду вашего визита в храм Ясукуни. Пожалуйста, лучше заботьтесь о себе.
Как славен корпус специальных атак и его подразделение «Гиретсу», чьи бомбардировщики атакуют врага. Наша цель — спикировать на вражеский авианосец. Здесь находится кинооператор. Он снимает. Возможно, что вы сможете увидеть нас в выпуске новостей в театре.
Нас 16 воинов, управляющих бомбардировщиками. Пусть наша смерть будет так внезапна и чиста, как разбитый вдребезги кристалл.
Написано в Маниле накануне Нашего вылета».
Письмо Энсина Ямагути Терио из 12-й воздушной флотилии:
«…Меня выбрали совершенно неожиданно в подразделение специальных атак. И сегодня я отправляюсь к Окинаве. Если бы мне был отдан приказ совершить самоубийственный полет, то мое искреннее желание — достигнутьуспеха, выполняя свой последний долг. И даже сейчас, в таких обстоятельствах, я не перестаю восхищаться прекрасной Японией. Что это, моя слабость?.
Моя жизнь на службе не была наполнена сладкими воспоминаниями. Это жизнь в покорности, смирении и самоотречении, естественно, не комфортная. Не способный к служебной жизни, я могу лишь использовать тот шанс, который она не дает — умереть за свою страну…»
ещё одна запись в дневнике Окабе Хейити, сделанная 22 февраля 1945 г.:
«…Вылет планируется в течение следующих десяти дней, fl — человек, и надеюсь, что не буду ни святым, ни подлецом, ни дураком — просто человеком.
Как тот, кто провел жизнь в тоскливом стремлении к чему-то и в постоянных поисках, я умру с решительностью и надеждой, что моя жизнь послужит «человеческим документом». В мире, в котором я жил, было слишком много раздоров. Поэтому сообщество рационального человеческого сосуществования должно быть лучше обустроено…
Мыс радостью служим нации в этой жестокой борьбе. Мы будем таранить вражеские корабли, лелея надежду на то, что Я иония станет местом, где живут только любящие семьи, храбрые женщины и прекрасная дружба.
В чем сегодня долг? Сражаться.
В чем завтра долг? Победить.
В чем ежедневный долг? Умереть.
Мы умираем в битве без жалоб…
Если по странному стечению обстоятельств Япония вдруг выиграет эту войну (!) — это будет фатальным невезением для будущего нации. Было бы лучше пройти через настоящие тяжелые испытания, что только укрепит ее.
Подобно вишневому цвету
По весне
Пусть мы опадем,
Чистые и сверкающие».
Нет, японские «камикадзе» не были какими-то «азиатскими изуверами», какими они иногда кажутся нам. Да, они представляли чужую для нас культуру, незнакомую религию, иные обычаи и воспитание. Но они были просто людьми, которым ничто человеческое не чуждо, в том числе и страх перед смертью.
Были и фанатики.
«В общей массе летчиков-камикадзе выделялись так называемые китикай — «сумасшедшие», горевшие желанием поскорее совершить самоубийственную атаку, страдавшие манией самоубийства, исступленные фанатики. Их ряды НЕ БЫЛИ МНОГОЧИСЛЕННЫМИ (выделено мной. — O.K.). Тем не менее почти в каждом подразделении «специальных атак» можно было найти своего китикай. Ярким примером камикадзе-китикай может служить лейтенант Фудзии Хадзиме. Несколько раз он обращался к командованию с просьбой зачислить его в подразделение специальных атак. Однако всегда получал отказ, так как у него была семья и трое детей на иждивении. После очередного отказа командования Фудзии пребывал в подавленном состоянии. Тогда жена, видя переживания мужа, покончила с собой, утопившись вместе с маленькими детьми. Фудзии добился своего и стал камикадзе. Он погиб 28 марта 1945 года, накануне битвы за Окинаву, пытаясь поразить американский корабль».
Но совершенно неправильно было бы считать ВСЕХ японских смертников «какими-то роботами или исступленными фанатиками». Постоянное ожидание смерти было тяжким испытанием для них. Оно расшатывало нервы. Пилотов, пловцов и подводников не покидало чувство ужаса и отчаяния.
Психологическое напряжение и невроз приводили к тому, что они сами стремились поскорее броситься навстречу гибели и с нетерпением задавали командирам только один вопрос: «Когда?»
««Как это ни странно, но гнетущее чувство обреченности внешне у летчиков-камикадзе почти не проявлялось. (…) Поэтому внешне пилоты жили достаточно веселой жизнью. Будучи в увольнениях, они посещали близлежащие города с их гейшами и питейными заведениями. Это было естественно: они старались не отказывать себе ни в чем и таким отношением к жизни достигали эмоциональной разрядки, хотя бы на время снижая бремя обреченности».
Несмотря на различные обряды и привилегии боевой дух обреченных на смерть воинов постоянно падал. Многие Предавались пьянству и разврату, покидая свои базы безо всякого разрешения. Они знали, что война проиграна, и не хотели умирать напрасно. Среди смертников выделилась даже особая группа, получившая название «сукейбей» — сладострастники. Их укоряли в том, что они не спешат ринуться в последний полет и продолжают жить в комфорте, постоянно посещая бордели.
Известен случай, когда «камикадзе», которого заставили вылететь в самоубийственную атаку, в отчаянии и гневе таранил собственный командный пункт.
Эта глава была бы неполной без упоминания о «смертничестве» среди англо-американцев. Обидно, что их приходится ставить на последнее место, даже после итальянцев, однако это ещё раз подчеркивает принятое у нас пренебрежительное отношение к «изнеженным» союзникам, проявляющееся із почти полном отсутствии информации о примерах самопожертвования их солдат. Как о фашистах.
Так и хочется недоверчиво спросить: «Разве они на такое были способны?»
Но случаи сознательного «смертничества» были отмечены во всех армиях стран — участниц Второй мировой войны. Американцы, например, чтут память капитана Келли, чей подвиг был сродни подвигу Гастелло. В декабре 1941 г. его «В-17 D» над Тихим океаном подбили японцы. Дав возможность другим членам экипажа выпрыгнуть с парашютами, Келли протаранил горящим самолетом японский линкор «Харуна»
5 июня 1942 года капитан 1-го ранга Флеминг направил свой сбитый самолет на крейсер «Микума»…
Я не ставил перед собой задачу собрать все факты и свидетельства таранов наших союзников, подрывания себя вместе с окружившими их немцами и японцами. Достаточно нескольких примеров, чтобы понять — такое случалось.
Мало того, накануне открытия второго фронта американцы попытались взять на вооружение авиационный таран, подкрепив его техническими расчетами.
Фирма «Нортроп» сконструировала истребитель для таранного удара, который предполагалось наносить передней кромкой крепкого, усиленного листами магниевых сплавов крыла по хвостовому оперению неприятельского самолета.
Однако эти истребители разрушились в первых же полетах.
Основные бои англо-американцам пришлось вести на море, поэтому не редкостью для них были морские тараны. Английский моряк А. Маклин оставил художественное описание попытки одного из таких таранов, когда в самоубийственную атаку устремился целый крейсер.
«Сквозь снежную пелену Джонни с трудом разглядел смутный силуэт немецкого крейсера. С дистанции в несколько миль тот беспощадно всаживал в тонущее судно один снаряд за другим, видны были вспышки орудийных выстрелов. Каждый залп попадал в цель: меткость немецких комендоров была фантастической.
«Улисс» мчался, вздымая тучи брызг и пены, навстречу вражескому крейсеру. Он находился в полумиле, на левой раковине «Сирруса». Носовая часть флагмана то почти целиком вырывалась из воды, то с громким, как пистолетный выстрел, гулом, несмотря на ветер, слышным на мостике «Сирруса», ударялось о поверхность моря. А могучие машины с каждой секундой увлекали корабль все быстрей и быстрей вперед.
Словно завороженный, Николлс наблюдал это зрелище. Впервые увидев родной корабль с той минуты, как покинул его, он ужаснулся. Носовые и кормовые надстройки превратились в изуродованные до неузнаваемости груды стали; обе мачты сбиты, дымовые трубы, изрешеченные насквозь, покосились; разбитый дальномерный пост смотрел куда-то в сторону. Из огромных пробоин в носовой палубе и в корме по-прежнему валил дым, сорванные с оснований кормовые башни валялись на палубе. Поперек судна, на четвертой башне все еще лежал обгорелый остов «кондора», из носовой палубы торчал фюзеляж вонзившегося по самые крылья «Юнкерса», а в корпусе корабля, Николлс это знал, напротив торпедных труб зияла гигантская брешь, доходившая до ватерлинии. «Улисс» представлял собой кошмарное зрелище. (…)
«Сиррус» двигался навстречу противнику, делая пятнадцать узлов, когда в кабельтове от эсминца «Улисс» промчался с такой скоростью, словно тот застыл на месте.
— Впоследствии Николлс так и не смог как следует описать, что же произошло. Он лишь смутно припоминал, что «Улисс» больше не нырял и не взлетал на волну, а летел с гребня на гребень волны на ровном киле. Палуба его круто накренилась назад, корма ушла под воду, метров на пять ниже кильватерной струи — могучего в своем великолепии потока воды, вздымавшегося над изуродованным ютом, ещё он помнил, что вторая башня стреляла безостановочно, посылая снаряд за снарядом. Те с визгом уносились, пронзая слепящую пелен снега, и миллионами светящихся брызг рассыпались на палубе и над палубой немецкого крейсера: в артиллерийском погребе оставались лишь осветительные снаряды. (…) Но одного он не мог забыть — звука, который сердцем и разумом запомнил на всю жизнь. То был ужасающий рев гигантских втяжных вентиляторов, подававших в огромных количествах воздух задыхающимся от удушья машинам. Ведь «Улисс» мчался по бушующим волнам самым полным ходом, со скоростью, которая способна была переломить ему хребет и сжечь дотла могучие механизмы. Сомнений относительно намерений Тэрнера не могло быть: он решил таранить врага, уничтожить его и погибнуть вместе с ним, нанеся удар с невероятии скоростью в сорок и более узлов. (…)
Крейсер продолжал мчаться со скоростью сорок узлов, как вдруг в носовой части корпуса над самой ватерлинией появилась огромная пробоина. Возможно, то взорвался вражеский снаряд, хотя он вряд ли мог попасть в корабль под таким углом. Вероятнее всего, то была торпеда, выпущенная не замеченной вовремя субмариной. Могло статься, что в момент, когда носовая часть корабля зарылась в воду, встречной волной торпеду выбросило на поверхность. Подобные случаи бывали и прежде; редко, но бывали… Не обращая внимания на страшную рану, на разрывы тяжелых снарядов, сыпавшихся на него градом, «Улисс» по-прежнему мчался под огнем противника.
Внезапно раздался страшной силы оглушительный взрыв: в орудийном погребе первой башни сдетонировал боезапас. Вся носовая часть корабля оказалась оторванной. Облегченный бак на секунду взлетел на воздух. Затем изувеченный корабль врезался в набежавший вал и стал погружаться. Уже целиком ушел под воду, а бешу но вращающиеся лопасти винтов продолжали увлекать крейсер все дальше в черное лоно Ледовитого океана».
Нам трудно понять, что заставляло англичан и американцев жертвовать собой в те моменты, когда, как нам кажется, этого можно было избежать. СССР и Германия схватились яростно, не на жизнь а на смерть. Две противоборствующие тоталитарные системы воспитали из своих солдат настоящих фанатиков, ненавидящих друг друга, ослепленных идеологией. Но почему добровольно шли на смерть наши союзники, на территорию которых не ступала нога врага, которым не грозила оккупация, рабство, ни, вообще, поражение в войне?
Наверное, мы, в силу своего воспитания, чего-то не понимаем, не видим законов, одинаковых для всех воюющих сторон.
Может быть, настоящая Война скрывается от нас под напыщенными фразами и красивыми лозунгами, которыми мы окружены с раннего детства.
Думаю, что ответ на этот вопрос дал сам А. Маклин, размышляя о причинах, заставляющих солдата любой армии переступить порог между Жизнью и Смертью.
«Что же до пресловутой ненависти к врагу, любви к своим близким и отечеству — понятиям, которые, как внушают миру сентиментальные обыватели, борзописцы и краснобаи, занятые шовинистической болтовней, ни одно из этих чувств не вдохновляло моряков. (…) Никто и словом не обмолвился об этом.
Ненависти к врагу в них не было. Чтобы кого-то ненавидеть, надо его знать в лицо, а они его не знали. Моряки просто проклинали своих врагов, уважали их, боялись и уничтожали, когда выпадал случай, иначе те уничтожили бы их самих. Люди вовсе не думали, что сражаются за короля и отечество; они понимали: война неизбежна, но им претило, когда необходимость эту прикрывали трескучей лжепатриотической фразой. Они лишь выполняли то, что им приказывают, иначе их бы поставили к стенке. Любовь к близким. В этом заключен известный смысл, но не более. Защищать свою семью — естественное чувство, но оно представляет собой уравнение, истинность которого прямо пропорциональна расстоянию. Довольно сложно вообразить себе, чтобы зенитчик, скрючившийся в обледенелом гнезде «Эрликона» где-нибудь неподалеку от острова Медвежий, воображал, что защищает утопающий в розах коттедж в Котсуолде.
…Что же до остального, то искусственно раздуваемая ненависть к другим нациям и расхожий миф о короле и отечестве не стоят и ломаного гроша. Когда человек стоит у последней черты, когда на исходе надежда и выдержка, лишь великие и простые чувства — любовь, печаль, сострадание, отчаяние — помогут ему найти силы, чтобы перешагнуть этот рубеж».
Но всего этого было бы недостаточно, чтобы человек бросился навстречу гибели. Даже в горячке боя. Без внутренней готовности пожертвовать собой были бы невозможны случаи самоубийственных атак и таранов.
Война воспитывает в людях смертников с раннего детства. Когда мальчишка берет в руки игрушечный автомат, когда на парад выходят подростки стзинтовками наперевес, когда в военно-спортивных лагерях проводятся занятия по рукопашному бою, когда дети открывают книги по истории или смотрят новости из «горячих точек» но телевидению.
Мы живем в окружении вооруженных конфликтов. Только когда прекратятся войны, тогда и перестанут подрастать солдаты, готовые убивать даже ценой своей жизни. И наоборот, когда люди научатся ценить свою жизнь и жизнь других людей, тогда войны станут весьма проблематичными.
Вот только пока человечество ищет выход из этого замкнутого круга, на мир обрушилась ежедневно растущая армия смертников-шахидов…
Глава пятая