Г. Объективность и научный статус

Каков же научный статус исследований демократизации? Прежде чем поддаться неизъяснимому angst (страху) перед этим вопросом, остановимся на минуту, вспомнив, что даже в естественных науках появились хорошо обоснованные сомнения насчет традиционного взгляда на происхождение и проверку теорий. Главная идея в рассуждениях И. Ньютона состояла в утверждении господства духа над материей посредством демонстрации божественной воли в обычных природных процессах. Некоторую долю неопределенности в большинство научных теорий вносят факты, собранные для их «доказательства». Несмотря на то, что ученые — это обычным образом взаимодействующие агенты познания, имеющие множество частных целей и применяющие различные познавательные стратегии, тем не менее их методы, если говорить беспристрастно, все же позволяют получать рациональные научные результаты (Kitcher, 1993). Когда же объектом исследования выступает не природа, а политика, построение теории тем более вряд ли будет плодотворным до тех пор, пока в ней не будут каким-либо образом учтены «субъективные характеристики» агентов, которых она имеет в виду.

Политолог, утративший все знания об обществе, будет лишен всех реквизитов, необходимых для организации и интерпретации эмпирического материала. Но если язык, история и знание контекста — составные части процесса построения теории, тогда для достижения успеха может потребоваться некоторое сочетание строгости и чувства соразмерности. Действительно, определенная степень методологического плюрализма и разнообразие источников получения данных могут быть жизненно важными предпосылками прогресса в политологии в целом и, что еще более очевидно, в сравнительной политологии. Когда в задачу входит сравнение сложных динамичных процессов, происходящих более чем в одной стране, способность исследователя уловить соразмерность социальных явлений приобретает особую значимость. (Это, и составляет самое существо региональных исследований.) Главное в понимании сложных и в высокой степени непредсказуемых процессов — это сопоставление их с разумным объяснением того, что могло бы произойти в противном случае. Опять-таки выбор подходящих контрпримеров — самая насущная задача. Она требует широкого знания контекста, подходящих аналогий и сравнимых случаев, а также умелых заключений. Короче, здесь необходимы и наука, и искусство.

Наконец, если объектом изучения являются процессы демократизации, невозможно будет создать адекватную схему объяснения или должным образом оценить имеющиеся случаи без соответствующего знакомства с демократическим нормами, принципами или ценностями, необходимыми для структурирования нарождающегося политического порядка. Таким образом, сравнительное исследование процессов демократизации требует определенной степени включенности в него норм (чувства соразмерности, гармонии, знания контекстов, способности соотносить происходящее с демократическими ожиданиями), что, не заменяя аналитической ясности и уважения к очевидности, составляет необходимое дополнение к указанным характеристикам.

Заключение

Очевидно, что существует множество стилей сравнительного анализа: перечисление, выборочное исследование, парное сравнение, изучение отдельного случая, моделирование и т.д. — некоторые из них, будучи по происхождению в значительной мере позитивистскими, тяготеют (в разной степени) к оценочным и даже субъективным методам. Все они так или иначе, явно или имплицитно несут определенную теоретическую нагрузку. Плюралистический подход утверждает, что соперничающие теоретические установки могут обладать объяснительными возможностями, поэтому стоит попытаться использовать множество стилей сравнения, вбирающих в себя альтернативные теоретические исходные посылки. Применение различных теорий и альтернативных стилей исследования, скорее, зависит от характера задачи. Так, теории позитивистской и прогностической направленности подойдут для моделирования и сравнения альтернативных правил принятия решения при системе пропорционального представительства, но для изучения радикального, возможно, антидемократического потенциала различных течений исламского фундаментализма уместнее будут иные подходы, учитывающие исторические факторы и особенности культуры анализированного объекта и рассчитанные на интуицию исследователя.

Сравнительное изучение процессов демократизации требует тщательной и осторожной оценки большого ряда связанных с контекстом факторов. Как подчеркивал еще Милль, для таких оценок требуются люди, «достаточно опытные и умелые», а не только лишь подготовленные по части логического анализа. Только такие люди «способны подготовлять при помощи анализа фактов истории или даже просто наблюдения над современными общественными явлениями материал для исторического обобщения. Только такие люди могут сознавать сравнительную важность различных фактов, а следовательно, знать и то, какие факты им нужно искать или наблюдать; еще менее возможна без этого оценка доказанности тех фактов, которые, как это бывает в большинстве случаев, не могут быть установлены прямым наблюдением или на основании свидетельств и должны быть выведены из признаков» (Mill, 1973, р. 917; Милль, 1914, с. 834-835).

Говоря о требуемых навыках, не следует недооценивать трудности перевода ключевых терминов с одного языка на другой (или при переносе из одной страны в другую, с тем же языком). Компаративисты, например Дж. Лапаломбара, долгое время испытывали неудобства при встрече с тем фактом, что такие простые, кажущиеся естественными, политические термины, как «партия», несут различную смысловую нагрузку в различных условиях. Эту же мысль

подчеркивают исследователи процессов демократизации в бывших коммунистических странах, где, в отличие от большинства государств Южной Америки, это понятие ассоциируется с антидемократической системой правления. В самом деле, для сравнения изменений режима во всех политических системах требуется знание не только особой смысловой нагрузки отдельных терминов, но и более общих политических идиом, в которые эти термины входят.

Защита К. Скиннером тезиса о важности контекста для политической теории может быть расширена. «Мы надеемся добиться определенной объективности в оценке соперничающих систем мышления. При этом можно рассчитывать на большую степень понимания, и в этой связи — на большую терпимость друг к другу различных элементов культурного разнообразия. И превыше всего мы надеемся обрести перспективу, благодаря которой сможем взглянуть на нашу жизнь более самокритично, расширяя сегодняшние горизонты, а не возводя укрепления из местных предрассудков» (Tully, 1988, р. 287).

Для этого требуются утонченное мастерство рассуждения. Это не означает отказа от всех стандартов объективности (как явствует из первого предложения цитаты), хотя и может породить излишнюю самоуверенность в правильности многих способов исследования, при которых сложный политический анализ почти неизбежно обусловлен позицией аналитика. Подобное самомнение создает некоторые трудности, но тем не менее оно приносит и некоторую пользу. Так, оно может помочь исследователю понять конфликты, возникающие в ходе борьбы за власть, и идеи, изменяющие режим, освобождая его от некритического восприятия позиций любой из противоборствующих сил. Так как процесс демократизации формирует у индивидов чувство принадлежности к нему и распространяет демократические ценности среди граждан в ходе их взаимодействия и убеждения, для аналитика крайне желательно постичь смысл различных соперничающих позиций, не позволяя себе увлечься ни одной из них. Действительно, невозможно представить, как можно построить некоторое заслуживающее доверия общее описание процесса демократизации, не беря в расчет значимость компромисса и терпимости, обеспечивающих особую определенность, differentia specifica, без которой нельзя оценить затраты и риски, связанные с вступлением на путь демократизации.

Красной нитью через эту главу проходит мысль о том, что практика сравнительной политологам — это своего рода «искусство» (т.е. предмет суждений и убеждения, равно как и формальной проверки). Проницательные и убедительные объяснения основных политических явлений реального мира могут появиться как в результате индуктивного, так и дедуктивного способа рассуждений, как с помощью (должным образом тренированной) интуиции, так и подражания экспериментальной технике. Это особенно справедливо для изучения процессов демократизации, для которого, возможно, больше, чем для других областей, применимо недавнее изречение Дж. Роулза: «Многие из наших самых важных суждений созданы в условиях, при которых вовсе не предполагается, что обладающие совестью и разумом люди даже в результате свободного обсуждения придут к одному общему заключению... Это бремя мнений имеет первостепенное значение для демократической идеи терпимости» (Rawls, 1993, р. 29; см. также: Bohman, 1991).

К счастью, политология предрасположена к тому, чтобы иметь дело с такого рода «практическим разумом» и нормативной нагрузкой, основанными на искусстве оценки социальных явлений и убеждения, которым обычно отличаются и лучшие работы в области сравнительного анализа процессов демократизации. По традиции считается, что Аристотель описал конституции

158 греческих полисов (хотя уцелела лишь афинская), прежде чем приступить к сравнительному анализу в своей «Политике». Н. Макиавелли старался убедить итальянские города-государства защитить себя, создав народное ополчение. Дж. Медисон писал «Записки федералиста», чувствуя моральную обязанность укреплять хрупкий конституционный республиканский строй в США, и в соответствии с этой задачей подбирал сравнительную аргументацию. Изучение А. де Токвилем американской демократии было частью его плана укрепления либерального порядка во Франции, и после 1848 г. он вошел в правительство, пытаясь привести новую демократию к благополучию. М. Вебер был главной фигурой при создании конституции Веймарской республики, прилагая все усилия к тому, чтобы использовать свой престиж обществоведа и знания компаративиста для укрепления установившейся после правления кайзера Вильгельма демократической республики.

Имея таких предшественников, нынешнее поколение исследователей процессов демократизации может отказаться от неуверенности и опасений, если работа заводит их в области более нормативного, субъективного и предписывающего характера, чем остальные разделы политологии. Даже перенос внимания с причинно-следственных объяснений на понимание, с доказательства на оценку, с наглядного показа на убеждение, — все это оправдано самой природой исследуемого предмета.

ЛИТЕРАТУРА

Bohman J. The new philosophy of social science. Oxford: Polity, 1991.

Cavarozzi Af. Beyond transitions to democracy in Latin America // Journal of Latin

American Studies. 1992. Vol. 24. P. 665-684.

Collier D., Mahon J. (jr.). «Conceptual stretching» revisited: Adapting categories in

comparative analysis//American Political Science Review. 1993. Vol. 87. P. 845—855.

Colomer J.M. Transitions by agreement: Modeling the Spanish way // American Political

Science Review. 1991. Vol. 85. P. 1283-1302.

Gallic W.B. Essentially contested concepts // Proceedings of the Aristotelian Society. 1956.

Vol. 56. P. 167-198.

Garfmkel A. Forms of explanation. New Haven (Conn.): Yale University Press, 1981.

Hawthorn G. Plausible worlds. Cambridge: Cambridge University Press, 1991.

Kitcher P. The advancement of science. Oxford: Oxford University Press, 1993.

Lasswell H.D. The future of the comparative method // Comparative Politics. 1968. Vol. 1. P. 3-18.

Mill J.S. A system of logic // Collected works / Ed. by J.M. Robson. Vol. 7. Toronto: University of Toronto Press, 1973; originally published 1843. [Милль Дж. С. Система логики силлогической и индуктивной. М., 1914.]

O'Donnell G., SchmitterP., WhiteheadL. (eds). Transitions from authoritarian rule: Prospects for democracy. 4 vols. Baltimore (Md.): Johns Hopkins University Press, 1986.

RawlsJ. Political liberalism. New York: Columbia University Press, 1993.

Rustow D.A. Modernization and comparative politics // Comparative Politics. 1968. Vol. 1.

P. 37-51.

Rustow D.A. Transitions to democracy: toward a dynamic model // Comparative Politics.

1970. Vol. 2. P. 337-363.

Sartori G. Concept misformation in comparative politics // American Political Science

Review. 1970. Vol. 64. P. 1033-1053.

Tully J. (ed.). Meaning and context: Quentin Skinner and his critics. Oxford: Polity, 1988.

Von Wright G.H. Explanation and understanding. London: Routledge and Kegan Paul, 1971.

WhiteheadL. (ed.). International dimensions ofdemocratization. Oxford: Oxford University

Press, 1996.

Глава 15

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ПОЛИТОЛОГИЯ:

ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

Д. И. АПТЕР

Сравнительное исследование начиная с самых первых своих опытов объединяло идеи политической философии и политической теории с эмпирическими событиями и явлениями. Первоначальный акцент был сделан на проблемах власти с целью определить, какое значение имеют различия в устройстве власти — власти не в общем плане, конечно, а организованной в политические системы на национальном и субнациональном уровнях. Объяснение значения различий в использовании и распределении власти в различных политических системах — общая задача, лежащая в основе разнообразных подходов к сравнительной политологии.

Перед тем как перейти к дискуссии об эволюции сравнительной политологии, следует дать несколько поясняющих определений. Когда говорят о политической «системе», имеют в виду, что ее составные части взаимозависимы, изменения одной влекут за собой изменения других. Политические системы ответственны как минимум (это может быть названо изначальной функцией) за поддержание порядка в рамках определенных полномочий, для чего им дано исключительное право на применение средств принуждения. Средоточие верховной власти называется государством (Poggi, 1990). «Правительство» — главный инструмент, с помощью которого функционирует политическая система. «Гражданское общество» относится к тем структурам общества (добровольным объединениям, неправительственным организациям, религиозным и частным образовательным учреждениям и т.д.), которые находятся вне правительства или государственного контроля, но выполняют общественно полезные функции. Тип или характер государства (демократическое, авторитарное и т.д.) определяется тем, как оно оказывает свое влияние и каким образом распределяется власть. «Демократию», согласно И. Шумпетеру, можно определить как «институциональное приспособление для принятия политических решений, при котором индивиды получают возможность влиять на власть, используя в качестве инструмента соперничество политических сил в погоне за голосами граждан» (Schumpeter, 1947, р. 269). В зависимости от степе-

ни вмешательства правительства в дела гражданского общества мы говорим о «сильном государстве», имея в виду, что правительство соглашается взять на себя большую ответственность во имя блага граждан. (Bimbaum, 1982). Там, где подобные функции реализуются негосударственными органами, мы говорим о «сильном гражданском обществе» (Badie, Bimbaum, 1983). Но явного и даже необходимого соответствия между степенью государственного вмешательства и благополучием общества нет.

Сильные или слабые, демократические или авторитарные политические системы важны постольку, поскольку они являются «формообразующими», т.е. поскольку они издают законы и указы, реально управляя политической жизнью. Но соотношение предписываемого и реального политического поведения значительно варьируется во времени и пространстве. Так как граждане в государстве или индивиды и группы в гражданском обществе меняются и уклоняются от предписываемого поведения законными путями или путем противостояния в зависимости от различных обстоятельств, то изменяются их ценности и убеждения, пересматриваются принципы справедливости или видоизменяются способы достижения значимых целей. В соответствии с этими характеристиками в число кардинальных вопросов сравнительной политологии входят: каковы различия существующих типов политических систем относительно их «формообразующей» функции, как устанавливаются и укрепляются различные типы и как можно связать воспринимаемые расхождения между предписываемым и реальным политическим поведением. Задачи определения лучшей из возможных политической системы и обеспечения должного соответствия между такой системой и реальными политическим процессами занимают центральное место в широком спектре проблем сравнительной политологии. Поскольку общепризнанно, что лучшей из возможных политических систем является демократия, большинство сравнительных политических исследований направлены на изучение демократии: как ее установить, поддерживать, приспосабливать и улучшать, а также как противостоять угрозам ее существования извне и изнутри.

Сравнения политических систем и их функционирования обычно строятся на основе анализа института государства, являющегося их конкретным выражением. Как правило при сравнении политических систем в качестве объектов берутся страны, политические институты внутри стран (субсистемы), и отдельные случаи. Возможны различные стратегии исследования: функциональная, мультивариативная, феноменологическая и т.д. Любая выбранная стратегия исследования будет зависеть от общего подхода к анализу, от сути поставленных вопросов или проверяемой научной гипотезы. В этом смысле сравнительная политология, поскольку она выходит за пределы простого описания, может выступать в качестве эмпирической стороны политической философии или политической теории¹. Наибольшее внимание компаративисты уделяют исследованию различий между политическими системами в отношении конфликта и компромисса, власти и ответственности, эффективности и справедливости. Конкретные «типы» политических систем включают множество вариантов — от «племен» до «полисов» и государств, до монархий и республик, до республик демократических и авторитарных, с президентской и парла-

¹ Связь между ними, таким образом, едва ли может быть отделена от сравнительных методов, которые, однако, нуждаются в более подробном рассмотрении, нежели позволяет объем нашей главы

ментской формами правления. В каждом из них есть немало отличий по тому, как происходит создание и преобразование фракций и коалиций, как выражаются интересы и как в зависимости от конституционных структур поддерживаются связи между гражданским обществом и государством (через клановость, церковные структуры, политические движения, политические партии и избирательные системы).

Из множества подходов к сравнительному исследованию выделим три: институционализм, девелопментализм (политический и экономический) и неоинституционализм. Первый подход обычно сосредоточен на особых механизмах функционирования политической системы как таковой: президентской или парламентской системах власти, унитарном или федеративном государственном устройстве, политических партиях и голосовании, комиссиях и выборах. Второй подход объединяет большинство теорий социетального изменения. Третий представляет собой сочетание первых двух. Институциональный подход составляет базис сравнительной политологии. Он остается основополагающим². Даже более поздние работы остаются «институционалистскими»³. Это значит, что они характеризуют функционирование политической системы государства, детально описывая структуру и функции правительства и его практическую деятельность. Девелопментализм, который называет себя «новой» сравнительной политологией, в политике и экономике делает акцент на изменениях, происходящих в обществе, а не на технике управления, и тем самым существенно обособляется от других социальных наук. В свою очередь, неоинституционализм не только вернул государство в поле зрения исследователей. но и изменил направление внимания девелопменталистов в сторону большего операционализма, рассчитанного на изучение функционирования политических систем и государства.

Институционализм

Вплоть до второй мировой войны и сразу же после нее в сравнительной политологии главенствовал институционализм. Это означает, что изучались и сравнивались конституции и системы права, различные формы государства и управления, суверенитета, властных полномочий, юридических и законодательных механизмов. Особое значение при этом придавалось распределению власти между государством и обществом, центральной и местной властью, администрацией и бюрократией, законодательными и конституциональными принципами и практикой. Это направление началось в давние времена, когда впервые была ясно сформулирована идея политической системы, ставящая своей конечной целью достижение демократии (Вrусе, 1921). Однако, подчеркивая уникальность западной демократии, институционализм одновременно провозглашал ее универсальность. Демократия предполагала наличие дифференцированных политических институтов гражданского правления, законо-

² Хорошие примеры стандартных компаративистских текстов в традиции институционального подхода см.: Friedrich, 1968; Finer, 1949.

³ Для сравнения можно взять, например, терминологию такого «старого» институционалистского текста, как «Теория и практика современного правительства» Г. Файнера 1949 г. и последнее издание «Французской политики» У. Сафрана 1995 г. Терминология обеих работ во многом совпадает.

дательных и судебных органов, исполнительной власти и местных органов власти. Сравнительная политология занималась детальным изучением функционирования перечисленных институтов, уделяя особое внимание реформам (расширению избирательного права, проблеме олигархии, снижению угрозы существовавшему порядку со стороны анархизма, социализма и коммунизма) и в не меньшей степени — изучению контекста — нарастающих сдвигов в обществе, мировых войн, депрессии и тоталитаризма⁴.

В этом плане сравнительная политология совпадает с основанием политической науки в целом. Можно сказать, что политическая философия и сравнительная политология взаимно влияли друг на друга. Каждая из них обогащала другую в плане анализа власти и идеальных образцов справедливости. Классические проблемы и той и другой касались государства как воплощения разума, мудрости, рациональности и его роли в воспитании добродетельных граждан⁵.

Институционализм, черпавший первоначальные примеры из истории республиканского и имперского Рима, многим обязан античности и эпохе Просвещения с ее доктринами естественного и позитивного права. Право представляло собой органическое взаимоотношение между вышестоящими и нижестоящими судьями и властями. Ученые, проводившие сравнительный анализ политических институтов, были в основном юристами. Они, например, изучали кодифицированное римское право Юстиниана, многочисленные его комментарии и толкования, не говоря о законах Хаммурапи, институциях Гая, Салической правде, германском праве и т.д. Для некоторых римское право было источником вдохновения. Другие находились под влиянием теорий общественного договора, ставивших в центр внимания легитимность представительства, отношения между индивидом и группой, гражданином и государством и определявших природу конституционного порядка. В этом плане политическая философия и право составили два основных компонента институционального подхода в сравнительной политологии (Strauss, 1959).

⁴ Сравнительный анализ по странам, функциям или инструментам политики был предметно сосредоточен на изучении государственного и политического строя, конституций и поправок к ним, прав и их гарантий, унитарных и федеративных форм государственного устройства, централизации и децентрализации, регионализма и местничества, проблем представительства большинства и меньшинства, правления кабинета министров или его диктатуры, многопартийных и однопартийных систем, электората, верхней и нижней палаты, законодательных комитетов, парламентских чтений, процедур голосования и прекращения прений, роли общественного мнения и прессы.

⁵ Как уже указывалось (гл. 2 наст. изд.), первоначальные типологии политических систем в «Государстве» и «Законах» Платона, или «Политике» Аристотеля были навеяны конкретными сравнениями между Спартой, Афинами, Персией и другими государствами, а также отличиями, приписываемыми народам (классам и «расам»). Так, в полисе варваров отличали от греков, рабов — от граждан, аристократов от плебеев. Такое различение предписывающим образом влияло на концентрацию или распределение власти в различных политических системах, основанных на власти одного, нескольких или многих. Политические системы считались лучшими или худшими в зависимости от того, насколько они поощряли добродетельность, благоразумие, умеренность, отвагу в бою, личную и гражданскую дисциплину в правильном государстве, определялись такие обстоятельства, при которых «правильное» государство могло прийти в упадок. Действительно, улучшение нравственности и предотвращение упадка было основной проблемой сравнительной политологии со времен Платона и Аристотеля, согласно которым можно сравнивать политические системы не только в поисках «наилучших», но и в поисках наиболее доступных, достижимых вариантов, включая наилучшее обеспечение воспитания граждан,

Третьей составляющей политического сравнительного исследования была история. В центре внимания этой науки также находилось становление государства из полиса и национального примирения. Характеризуя конкретные эпохи, история описывала борьбу между церковью и государством, между церковной и светской властью, борьбу за власть между монархом и феодалами, гражданские войны и революции, превращая вопросы индивидуализма и теории общественного договора из абстрактных принципов в вопросы жизни и смерти (Cough, 1957)⁶.

Тесные и запутанные связи политической философии, права и истории оформились в две различные, но пересекающиеся традиции — континентальную и англосаксонскую. Для сравнительной политологии последняя стала наиболее важной. Ведя родословную от Брекгона, восходящую к XIII в., она включает таких авторов, как У. Блэкстон, П. Ансон, Р. Стаббс, А. Дайси, П. Виноградофф и Мейтленд. Институционализм, таким образом, сохраняет традицию конституционализма, отмеченную передачей общих и частных полномочий от монархов коллективным органам власти посредством прав, закрепленных в хартиях, в которых демократия определялась как функция парламента. Кроме того, в область сравнительного институционального исследования входили процедурные и инструментальные механизмы, с помощью которых свободу можно было бы сделать предпосылкой чувства обязательности⁷. Короче говоря, сравнительная политология вела речь об эволюции демократии, демократия считалась инструментом улучшения человеческой нравственности, «к которой движет человека его собственная природа» (Barker, 1946). Свидетельством такого «движения» были великие демократические революции — английская, американская и французская. В последней проявились две мощные противоборствующие тенденции: либеральный конституционализм 1789 г. и радикальное якобинство 1792 г. (Furet, Ozouf, 1989).

Как осуществить идеи этих революций конституционным путем — это один из вопросов, отвечая на которые, история как фиксация событий включилась в современные поиски принципов правления. Если каждую революцию представить в виде системы правления, наилучшим образом соответствующей человеческой природе, то каково наиболее подходящее институциональное устройство для каждой из них? Что в каждом случае будет максими-

⁶ Институциональная парадигма, однако, обрела реальные очертания в эпоху Просвещения. Прежний акцент на людей и их различную «природу» сместился на универсум, в котором различия индивидов не столь важны. Имело значение, конечно, виделся ли добродетельным человек естественного состояния в сравнении с сообществом граждан или нет. Для Т. Гоббса, не считавшего человека добродетельным, вопрос о демократии не стоял. Но большинство других теоретиков, подобно А. Смиту, подчеркивали такие свойства добродетели, как склонность к товарообмену и меновой торговле (т.е. идентифицировали ее с миром интересов). Для Смита проблема состояла в наилучшем способе примирения личной свободы с правилами общества. Для Ж.-Ж. Руссо это была общая воля, для Дж. Локка — реализация гражданской ответственности, создание парламентарного представительства и суверенитета.

⁷ Континентальная традиция институционализма также обращалась к теории общественного договора. Она сохраняла более прочную связь с традицией естественного права в том виде, как она была закреплена в римском праве, с примирением церквей в контексте развивающегося национализма. Последний принял форму эволюционного историцизма, телеологии, т.е. идеи неизбежного появления демократических институтов из особого рода конфликтов, например из конфликта папства и монархии, средневековой корпорации и светского государства (Gierke, 1950).

зировать «формообразующую» силу демократических и других конституций, гарантирующих права и свободы граждан?

Прежде всего институционализм занимался изучением демократии как открытой системы, что определяло центральное место проблемы выбора. Наряду с порядком выбор был приоритетной категорией. Оба параметра стали мерилом оценки системы правления. Сравним в этом плане систему правления в Англии, США и Франции после революций. Британский парламентаризм был образцом парламентарной системы в силу его высочайшей стабильности. Американская президентская система в качестве центрального звена ставит выбор и локализм. Во Франции же получился неустойчивый вариант английской системы. В этом смысле государства и правительства можно оценивать в зависимости от их соответствия первому и второму варианту, причем предпочтительнее приближение к первой модели⁸.

Определяя политическое устройство, институционализм стремился охватить весь круг относящихся к нему проблем: порядок и свободу выбора; интересы личности и общества; гражданские права и обязанности в соответствии с принципами ответственности и согласия; законодательную и исполнительную власть; избирательную систему; полномочия судов и судей и преимущества писаных и неписаных конституций, о чем до сих пор ведутся споры в Англии;

преимущества унитарного государства по сравнению с федеративным, парламентарной системы перед президентской; функционирование правительства в виде кабинета министров (Jennings, 1947); значение тайного совета и его отсутствия, преобразование имперских придворных установлений в административные органы (Robson, 1956); эволюцию местных органов власти, процедурные правила поведения в парламенте (Cavhion, 1950); пересмотр законодательства, роль судей, комитетов и системы комитетов (Wheare, 1955); избирательные системы (Mackenzie, 1958; Lakeman, Lambert, 1959); и кроме того, политические партии (Ostrogorski, 1964, Michels 1958; Duverger, 1954).

В число сторонников этого направления входят многие именитые ученые — К. Шмитт в Германии, У. А. Дженнингс, Э. Баркер и Г. Ласки в Англии, Л. Дюпои и А. Зигфрид во Франции, К. Фридрих и Г. Файнер в США, если назвать лишь некоторых. Общим для них было не только исключительное эмпирическое знание реального функционирования изучаемых институтов, включая политические партии и парламентские комитеты, но и общее знание истории и права античного и средневекового периодов и периода создания теории общественного договора.

Институционалисты не только исследовали функционирование демократических и авторитарных форм правления в общих чертах. Они признавали, что политические институты «работают» лишь постольку, поскольку они являются воплощением норм, ценностей и принципов самой демократии. Следовательно, институционализм никогда не сводился лишь к механизмам правления, но учитывал то, как «институционализированы» демократические принципы. Предполагалось, что лишь некоторые общества «подготовлены» к демократии, в то время как другие станут таковыми лишь в ходе развития в соответствующем направлении. Так, например, колониализм

⁸ Англия была прообразом стабильной унитарной парламентарной демократии; Франция — нестабильной демократии; Америка — примером достоинств федерализма и местного самоуправления. Ряд американских авторов, включая В. Вильсона, считали парламентарную систему более предпочтительной для США.

рассматривался как необходимый этап для соответствующей подготовки слаборазвитых стран к демократическому устройству с последующей передачей полномочий и использованием опыта метрополий в колониях (Hancock, 1940; Wight, 1946).

Можно сказать, что институционализм был и остается лидирующим подходом в сравнительной политологии. С течением времени институционализм менялся. Он начинал свое развитие в период национализма в Европе, когда центральной была проблема сохранения и укрепления связей между нациями, разделенными культурным, языковым, религиозным и местным национализмом⁹. Позднее, когда актуализировался «социальный вопрос» (выражение Ханны Арендт (Arendt, 1963)), профсоюзы стали более организованной силой и вместе с политическими движениями различного рода выступали за расширение политического участия, равноправия, за пересмотр понятия справедливости, за социалистическую и другие идеологии, альтернативные либеральным принципам, важнее стали экономические факторы. Институциональный анализ в этот период был направлен на вопросы отношения правительства к безработице, предпринимательству, плохим социальным условиям, появлению классовой политики, политическим движениям и движениям протеста, т.е. на вопросы, выходящие за рамки существующих институтов если не по методам, то по принципам. И чем больше институционализм обращался к политэкономии, тем больше внимания он уделял анализу бюджетных и финансовых институтов и их политики в кейнсианском контексте, видя в них средство защиты от радикализации партийной политики. Вызов принципу частной собственности со стороны левых партий, использующих марксистские или социалистические идеи, не говоря уже о распространении социалистических и коммунистических партий в Европе с их призывами к обеспечению социальных и гражданских прав, подняли проблему не только тоталитарных вариантов развития (коммунизм или фашизм), но и поставили на повестку дня новый вопрос: не является ли парламентарный социализм следующим шагом в развитии демократии (Schumpeter, 1947) государства всеобщего благосостояния и социальной или «индустриальной демократии» (Clegg, 1951; Panitch, 1976). В этих типах демократии стали видеть альтернативу тоталитаризму и средство предотвращения замены демократии тоталитаризмом через механизм волеизъявления граждан на выборах¹⁰. Это, конечно же, привело к смещению на политические партии и модели голосования, равно как и на потенциальную привлекательность однопартийного бюрократического и авторитарного режима при различных тоталитарных системах (Friedrich, Brwonski, 1962).

Возможно, институционалисты чересчур верили в созидательную способность демократических политических систем. Они «теоретически» оказались неспособны принять бесспорные и явные расхождения между институционалистской теорией и практикой, когда дело дошло до установления демократического строя в новых независимых государствах после первой и второй

⁹ Внимание немецких авторов занимала проблема расширения общенационального правового пространства и гражданства.

¹⁰ «Государство всеобщего благосостояния — институциональный результат принятия обществом официальной и поэтому формальной и ясно выраженной ответственности за благополучие всех его членов» (Girvetz, 1968, р. 512). Примерами могут служить Новый курс в США, меры, предложенные У. Бевериджем в Великобритании, Народный фронт во Франции и появление социал-демократических государств шведского типа.

мировых войн (Huntington, 1993)¹¹. Институционализм обычно рассматривал непредвиденное возникновение тоталитарных режимов в Италии и России, а также падение Веймарской республики и расцвет фашизма как отклоняющиеся формы политического поведения. Более того, по мере усиления радикальных марксистских коммунистических партий и других экстремистских групп, особенно в Европе, после того как они бросили вызов не только реально существовавшим демократиям, но и демократии как таковой, стало ясно, что следует изучать психологические, экономические, социальные и организационные факторы вне рамок институционального анализа. Если даже наилучшая в своем роде демократическая конституция (Веймарская республика) не смогла гарантировать функционирование демократии, то в изобилии имеются примеры стран с безупречными конституциями, но антинародным правлением (Советская конституция 1936 г.)¹². Институционализм оказался неадекватным при попытке конструирования конституций. Предполагалось, что недемократические страны — это просто пока «не состоявшиеся» демократии, ожидающие своего освобождения. Не лучшими были результаты и там, где обретение независимости после второй мировой войны создало условия для демократии (Huntington, 1993).