Відскановано: Е. Гуссерль. Криза європейського людства і філософія. // Сучасна зарубіжна філософія. Течії та напрямки: Хрестоматія. – К.: Ваклер, 1996, с. 69-83

Читанка

з курсу “Філософія - 1”

 

для студентів

НаУКМА

 

Книга 1

 

 

 

Читанка для Філософії-1

ЗМІСТ

 

Тема І Платон. Федон……………………………………………………………………... Теэтет…………………………………………………………………….. Аристотель. Метафизика………………………………………………………….. Р. Декарт. Начала философии…………………………………………………….. Им. Кант. Трактаты. Логика………………………………………………………. Г.В.Ф. Гегель. Кто мыслит абстрактно?…………………………………………. Ф. Ніцше. По той бік добра і зла............................................................................. Е. Гуссерль. Криза європейського людства і філософія....................................... М. Хайдеггер. Основные проблемы феноменологии……………………………  
­Тема ІІ Аристотель. Категории................…………………………………………………. Первая аналитика................................................................................ Метафизика.......................................................................................... Ибн-Сина. Логика..................................................................................................... Г.В. Лейбниц. Монадология..................................................................................... Им. Кант. Трактаты. Логика………………………………………………………. Г. Фреге. Мысль: логическое исследование……………………………………... Б. Рассел. Исследование значения и истины……………………………………..  
Тема ІІІ Аристотель. Метафизика..................……………………………………………… Д. Бруно. Диалоги…………………………………………………………………. Д. Беркли. Три разговора между Гиласом и Филонусом……………………….. Б. Спиноза. Этика………………………………………………………………….. Им. Кант. Критика чистого разума……………………………………………….. Г.В.Ф. Гегель. Наука логики……………………………………………………… М. Гайдеггер. Що таке метафізика.......................................................................... М. Хайдеггер. Время и бытие…………………………………………………….. И. Пригожин, И. Стенгерс. Порядок из хаоса……………………………………  
Тема IV Э. Роттердамский. Оружие христианского воина……………………………….. Б. Паскаль. Мысли………………………………………………………………… Г.В.Ф. Гегель. Философия права…………………………………………………. Л. Фейербах. Фрагменты разных работ………………………………………….. Н. Бердяев. Фрагменты разных работ……………………………………………. Э. Кассирер. Опыт о человеке…………………………………………………….. Ж. П. Сартр. Екзистенціалізм – це гуманізм.......................................................... М. Шеллер. Положение человека в Космосе…………………………………….. П. Шарден. Феномен людини.................................................................................. Э. Фромм. Душа человека…………………………………………………………    
Тема V Аристотель. Политика…………………………………………………………….. Т. Гоббс. Фрагменты разных работ ……………………………………………… Г.В.Ф. Гегель. Философия истории………………………………………………. Н. Бердяев. Фрагменты разных работ……………………………………………. К. Ясперс. Про виникнення та мету історії............................................................ М. Элиаде. Космос и история……………………………………………………..  
Тема VI Платон. Государство………………………………………………………………. Аристотель. Метафизика………………………………………………………….. Ф. Бекон. Новый органон…………………………………………………………. Р. Декарт. Першоначал філософії............................................................................ Ім. Кант. Критика чистого розуму........................................................................... Г.В.Ф. Гегель. Феноменология духа……………………………………………... Фейерабенд. Избранные труды по методологии науки………………………… Т. Кун. Структура наукових революцій.................................................................. М. Хайдеггер. О сущности истины……………………………………………….  

 

 

Тема VII Платон. Бенкет………………………………………………………………….…. Арістотель. Нікомахова етика…………………………………………………….. Им. Кант. Заключение…………………………………………………………….. Ф. Шіллер. Листи про естетичне виховання людини…………………………… С. Кьеркегор. Наслаждение и долг……………………………………………….. Э. Трёльч. Историзм и его проблемы……………………………………………. Ів. Франко. Що таке поетична краса?..................................................................... Л. Фейербах. Фрагменты разных работ………………………………………….. Н. Бердяев. Фрагменты разных работ…………………………………………….  
Тема VIІІ Рігведа. Вибрані твори.............................................................................................. Конфуцій. Лунь-Юй……………………………………………………………….. Аристотель. Метафизика………………………………………………………….. Сенека. О блаженной жизни………………………………………………………  
Тема ІХ Блаженный Августин. Монологи....……………………………………………… Фома Аквинский. Сумма теологии…………………………………………….....  
Тема Х Пико делла Мирандола Дж. Речь о достоинстве человека….………………….. Р. Декарт. Головні правила методу......................................................................... Ім. Кант. Критика чистого розуму...........................................................................  
Тема ХІ Ф. Ницше. Воля к власти………………………………………………………….. М. Хайдеггер. Преодоление метафизики………………………………………… Е. Гуссерль. Формальна і трансцендентальна логіка.......………………………. Г.-Г. Гадамер. Про круговий цикл розуміння...…………………………………. Л. Вітгенштайн. Tractatus Logico-Philosophicus..................................................... Ж.-П. Сартр. Экзистенциализм это гуманизм..…………………………………..  
  М. Фуко. Гуманитарные науки…………………………………………………… Ю. Габермас. Філософський дискурс модерну......................................................  
Тема ХІI Іларіон Київський. Слово про закон і благодать..………………………………. Г. Сковорода. Діалог. Имя ему – потоп зміин…………………………………… П. Юркевич. Серце і його значення... .................................................................... Д. Донцов. Дух нашої давнини................................................................................  

 

Читанка для Філософії-1

Тема І

 

ПЛАТОН

 

Відскановано: Платон. Федон. // Діалоги. – К.: Основи, 1995, с. 259-261

Федон

— Але в рід богів не можна перейти нікому, хто не був філософом і не помер цілком чистим,— нікому, хто не прагнув до пізнання. Тим-то, мої друзі, Сіммію і Кебете, справжні філо­софи утримуються від будь-яких тілесних бажань, не піддаються під їх владу, володіють собою, не боячись розорення і вбогості, на відміну від більшості людей, зокрема грошолюбів. Філосо­фам, на відміну від владолюбців і шанолюбців, нічого боятися ганьби та безчестя, які приносить нечесне життя; вони недо­сяжні для пристрастей.

— Інша поведінка їм аж ніяк би не личила! — зауважив Кебет.

— Так, справді не личила б, клянусь Зевсом. Тому, Кебете, всі, хто скільки-небудь турбується про свою душу, а не догоджає тілу, легко розлучаються із усіма пристрастями, не піддаючись на їхні спокуси. Вони впевнено йдуть наміченою дорогою, бо знають, куди їм прямувати й що не слід діяти всупереч філо­софії та відтягувати звільнення й очищення, які вона пропо­відує. Вони звертаються до неї і йдуть за нею, хоч би куди вона їх повела.

— Як це розуміти, Сократе?

— Зараз поясню. Ті, хто прагне до пізнання, добре знають; коли філософія бере під опіку їхню душу, то душа є міцно зв'язана з тілом і змушена розглядати буття не безпосередньо, а через тіло, немов через грати в'язниці, перебуваючи в цілко­витому неуцтві. Усвідомлює філософія і страшну силу цієї в'яз­ниці, в якій тримають душу пристрасті. 1 в'язень сам пильнує, щоб часом не розімкнулися його кайдани. Так ось, повторюю, люди, які прагнуть пізнання, добре знають, у якому стані пе­ребуває їхня душа, коли філософія бере її під свою опіку й спокійними умовляннями намагається визволити її, доводячи, наскільки оманливе пізнання за допомогою зору, слуху чи інших відчуттів, і радить триматися осторонь їх, користуватися ними лише в крайній необхідності, а зосередитись, зібратися в собі самій і вірити тільки собі, коли, сама в собі, вона думає про те, що існує саме собою. А те, що вона пізнала б за по­середництвом чогось іншого, хай того не вважає істиною. Сюди належить усе те, що сприймається чуттям, зокрема зором, а те, що споглядає душа, доступне тільки розуму і безтілесне. Ось такому визволенню душа справжнього філософа не вважає до­цільним опиратись і тому уникає радощів і жадань, не підда­ється смуткові й страху, наскільки це можливо, усвідомлюючи, що коли хтось сильно сумує, або радіє, або боїться, або охоп­лений нестримним прагненням, той страждає не тільки від ве­ликого лиха, якого міг би сподіватися, — наприклад, що за­хворіє або розтринькає гроші, догоджаючи своїм пристрастям,— але й від найнепоправнішої з усіх бід, до того ж навіть не усвідомлюючи глибини нещастя.

— Що ж це за лихо, Сократе? — запитав Кебет.

— Ось у чому воно полягає: немає людини, чия душа, відчу­ваючи сильну радість або сильну скорботу, не вважала б те, що викликає в неї ці почуття, вкрай очевидним й істинним, хоч воно і не так. Головним чином це стосується видимих речей. Чи не так?

— Так воно і є.

— А хіба в такому стані тіло не сковує душі особливо міцно?

— Тобто як?

— А ось як: будь-яка радість або скорбота прибивають душу ніби цвяхом до тіла, простромлюють її і роблять немов тілес­ною, через що вона вважає істиною все, що їй підкаже тіло. А коли душа почне розділяти з тілом його почуття й уподобання, вона, мені думається, неодмінно засвоїть його правила й звички, так що ніколи не зможе прийти в Аід чистою; вона завжди відходить переповнена тілесним началом і через те незабаром потрапляє в інше тіло, і, немов посіяне зерно, пускає парості. Ось так вона втрачає право спілкуватися з божественним, чис­тим і незмінним.

— Чистісіньку правду кажеш, Сократе,— промовив Кебет.

— Саме завдяки цьому, Кебете, добропорядні й мужні ті, хто щиро прагне до пізнання, а не ті, кого славословить юрба. А може, ти інакше думаєш?

— Ні, саме так.

— Десь так, як ми говорили, буде розмірковувати душа філо­софа. Вона не вважає, буцімто філософія зобов'язана звільнити її, а тоді сама вона, звільнена філософією, зможе знов віддатися втіхам і журбі і знов накласти на себе ті ж самі кайдани: немов Пенелопа, виконувати даремну роботу, розпускаючи готову тканину. Ні, вносячи у все спокій, ідучи за розумом і постійно ним керуючись, споглядаючи істинне, божественне й незапере­чне і живлячись цим, душа вважає, що саме так треба жити, В а після смерті — сполучитися з тим, що з нею споріднене, раз і назавжди звільнившись від людських бід. Закінчивши так жит­тя, вона може не боятися нічого поганого, їй нема чого три­вожитися, коли 6 при розлученні з тілом вона не розпалася, коли б її вітри не розвіяли, не понесли бозна-куди, аби з неї ніде нічого не залишилося.

 

 

ПЛАТОН

 

Відскановано: Платон. Теэтет // Сочинения в 2 т. – с. 268-270

Теэтет

<…>

Сократ. Ну что ж, если тебе угодно, давай поговорим о корифеях, ибо что можно сказать о тех, кто философией занимается без особого рвения? Эти же с ранней юности не знают дороги ни на гору, ни в суд, ни в Совет, ни в любое другое общественное собранно. Законов и постановлений, устных и письменных, они в глаза не видали н слыхом не слыхали. Они не стре­мятся вступить в товарищества для получения долж­ностей, сходки и пиры и ночные шествия с флейтист­ками даже и во сне им не могут присниться. Хороше­го ли рода кто из граждан или дурного, у кого какие неприятности из-за родителей, от мужей или от жен — все это более скрыто от такого человека, чем сколько, по пословице, мер воды в море. Ему не известно даже, что он этого не знает. Ибо воздерживается он от этого вовсе не ради почета, но дело обстоит так, что одно лишь тело его пребывает н обитает в городе, раз­ум же, пренебрегши всем этим как пустым и ничтожным, парит надо всем, как у Пиндара, меря просторы земли, спускаясь под землю и воспаряя выше небес­ных светил, всюду испытывая природу любой вещи в целом н не опускаясь до того, что находится близко.

Феодор. Что ты имеешь в виду, Сократ?

Сократ. Я имею в виду Фалеса, Феодор. Рас­сказывают, что когда он, наблюдая небесные светила и заглядевшись наверх, упал в колодец, то какая-то фракиянка, миловидная и бойкая служанка, посмея­лась над ним, что-де он стремится знать, что на небе, того же, что рядом и под ногами, не замечает. Эта на­смешка относится ко всем, кто бы ни проводил свой век в занятиях философией. В самом деле, от такого человека скрыто не только что делает его ближайший сосед, но чуть ли и не то, человек он или еще какая-то тварь. А между тем он доискивается, что же такое человек и что подобает творить пли испытывать его природе в отличие от других, и крайне этим озабочен. Ну как, теперь ты постигаешь, о чем я говорю?

Феодор. Да, и ты говоришь правду.

Сократ. Так вот, такой человек, общаясь с кем-то частным образом или на людях, — например, как мы прежде говорили, когда ему приходится в суде или где-нибудь еще толковать о том, что у него под ногами и перед глазами, — вызывает смех не только у фракиянок, но и у прочего сброда, на каждом шагу по неопытности попадая в колодцы и тупики, и эта ужас­ная нескладность слывет придурковатостью. Когда дело доходит до грубой ругани, он не умеет никого уяз­вить, задев за живое, потому что по своей беспечности не знает ни за кем ничего дурного, и в растерянности своей кажется смешным. Когда же иные начинают при нем хвалить других или превозносить себя, то он, не притворно, а искренне забавляясь всем этим, обнару­живает свою простоту и производит впечатление дура­ка. Славословия тиранам или царям он слушает так, как если бы хвалили пастухов, тех, что пасут свиней, овец или коров, за богатый удой, с той только разницей, что людской скот, как он считает, пасти и доить труднее н хлопотливее; при этом, считает он, пастырь, учредивший свой загон на холме за прочной стеной, по недостатку досуга неизбежно бывает ничуть не менее дик и необразован, чем те пастухи. Когда же наш фи­лософ слышит, что кто-то прикупил тысячу плетров или же приобрел еще более удивительные сокровища, то для него, привыкшего обозревать всю землю, это — самая малость. Если же воспевают знатный род, что-де кто-то насчитывает семь колен богатых предков, то он считает это сомнительной похвалой недалеких людей, которые по своей необразованности не могут охва­тить взором все страны и все времена и сообразить, что у каждого были несметные тысячи дедов и праде­дов, среди которых не раз случались богачи и нищие, цари и рабы, варвары и эллины у кого угодно. Ему кажется нелепым и пустяшным, когда кто-то гордится списком в двадцать пять предков и возводит свои род к Гераклу и Амфитриону, потому что и Амфитрионов предок в двадцать пятом колене был таков, какая вы­пала ему участь, равно как и предок этого предка в пятидесятом колене, н ему смешна и людская несооб­разительность и неспособность расстаться с суетностью неразумной души. Во всех этих случаях такой человек бывает высмеян большинством, которому кажется, что он слишком много на себя берет, хотя не знает прос­тых вещей и теряется в любых обстоятельствах.

Феодор. Именно так и бывает, Сократ.

Сократ. Когда же, друг мой, он кого-нибудь повлек бы ввысь и кто-нибудь от вопросов «какую я те­бе—или ты мне — причинил несправедливость?» по­желал бы перейти к созерцанию того, что есть справед­ливость или несправедливость сама по себе и чем они отличаются от всего прочего н друг от друга, а от во­просов о том, счастлив ли царь своим золотом, — к рас­смотрению того, каково в целом царское и человече­ское счастье или несчастье и каким образом человече­ской природе надлежит добиваться одного или избегать другого, — когда этому мелкому человечку с лукавой и сутяжной душой придется отдать себе отчет во всех и подобных вещах, он явит совсем противоположный образ. Свисая с головокружительной высоты и взирая сверху вниз, страдая в таком положении с непривычки, теряясь и бормоча что-то, этот, однако, не возбуж­дает смеха ни у фракиянок. ни у прочего темного люда, ибо они того не замечают, а забавляет это всех тех, кто получил воспитание, противоположное этому, рабскому. Таков характер каждого из них, Феодор, — одного, воспитанного в подлинном свободном досуге (его ты зовешь философом, которому не зазорно казаться про­стодушным), и он не придает значения, если вдруг ему случится оказаться на рабской службе, своему не­уменью собрать поклажу, сварить обед или произнести льстивые речи, и другого, который все это умеет ис­полнять точно и проворно, зато не знает, как подобает свободному человеку перебросить через плечо плащ или, уловив гармонию речей, достойно воспеть счаст­ливую жизнь богов и людей.

Феодор. Если бы твои слова, Сократ, всех могли убедить так же, как н меня, больше мира и меньше зла стало бы среди людей.

Сократ. Но зло неистребимо, Феодор, ибо непре­менно всегда должно быть что-то противоположное доб­ру. Среди богов зло не укоренилось, а смертную при­роду и этот мир посещает оно по необходимости. Потому-то и следует пытаться как можно скорее убежать отсюда туда. Бегство — это посильное уподобление богу, а уподобиться богу — значит стать разумно справедли­вым и разумно благочестивым. Однако, добрейший мой, не так-то легко убедить большинство, что вовсе не по тем причинам, по каким оно считает нужным избегать подлости и стремиться к добродетели, следует об од­ном радеть, а о другом — нет, чтобы казаться не дур­ным, а добрым человеком. Это, как говорится, бабуш­кины сказки. Истина же гласит так: бог никоим об­разом не бывает несправедлив, напротив, он как нельзя более справедлив, и ни у кого из нас нет иного способа уподобиться ему, нежели стать как можно более спра­ведливым. Вот здесь-то и проявляются истинные воз­можности человека, а также ничтожество его и бесси­лие. Ибо знание этого есть мудрость и подлинная добродетель, а незнание — невежество и явное зло.

 

АРИСТОТЕЛЬ

 

Метафизика.

... Следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость. Если рассмотреть те мнения, какие мы имеем о мудрости, то, может быть, достигнем здесь больше ясности. Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во-вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека (ведь воспринимания чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). Втретьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и (вчетвертых), что из наук в большей мере мудрость та, которая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, (в пятых) та, которая главенствует, в большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все подпадающее под общее. Но, пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дольше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа (предпосылок), более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления ( например, арифметика более строга, чем геометрия). Но и научить более способна та наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины для каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более всего присуще науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания, больше всего предпочтет науку более совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, та, которая познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе наилучшее. Итак, из всего сказанного следует, что имя (мудрости) необходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины, ведь и благо, и <то, ради чего> есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь, и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем они в начале удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например, о смене положения луны, Солнца и звезд, а также о происхождении вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавить от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это, а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И также как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.

Аристотель. Метафизика // Сочинения. в 4 т. М., 1975. Т. 1. С. 67-69.

 

 

Р. ДЕКАРТ

 

Відскановано: Р. Декарт. Начала философии. // Мир философии: Книга для чтения. Ч. 1. – М.: Политиздат, 1991, с. 24-30

Начала философии

…Прежде всего я хотел бы выяснить, что такое философия, сделав почин с наиболее обычного, с того, например, что слово «философия» обозначает занятие мудростью и что под мудро­стью понимается не только благоразумие в делах, но также и со­вершенное знание всего того, что может познать человек; это же знание, которое направляет самую жизнь, служит сохранению здоровья, а также открытиям во всех науках. А чтобы философия стала такой, она необходимо должна быть выведена из первых причин так, чтобы тот, кто старается овладеть ею (что и значит, собственно, философствовать), начинал с исследования этих пер­вых причин, именуемых началами. Для этих начал существует два требования. Во-первых, они должны быть столь ясны и са­моочевидны, чтобы при внимательном рассмотрении человече­ский ум не мог усомниться в их истинности; во-вторых, познание всего остального должно зависеть от них так, что хотя начала и могли бы быть познаны помимо познания прочих вещей, однако, обратно, эти последние не могли бы быть познаны без знания начал. При этом необходимо понять, что здесь познание вещей из начал, от которых они зависят, выводится таким образом, что во всем ряду выводов нет ничего, что не было бы совершенно ясным. Вполне мудр в действительности один бог, ибо ему свойственно со­вершенное знание всего; но и люди могут быть названы более или менее мудрыми, сообразно тому, как много или как мало они знают истин о важнейших предметах. С этим, я полагаю, согласят­ся все сведущие люди.

…Хотя Аристотель и был в течение двадцати лет учеником Платона и имел те же на­чала, что и последний, однако он совершенно изменил способ их объяснения и за верное и правильное выдавал то, что, вероят­нее всего, сам никогда не считал таковым. Оба эти богато одарен­ных мужа обладали значительной долей мудрости, достигаемой четырьмя указанными средствами, и в силу этого они стяжали столь великую славу, что потомки более предпочитали придержи­ваться их мнений, вместо того чтобы отыскивать лучшие. Главный спор среди их учеников шел прежде всего о том, следует ли во всем сомневаться или же должно что-либо принимать за достоверное. Этот предмет поверг тех и других в страшные заблуждения. Некоторые из тех, кто отстаивал сомнение, распространяли его и на житейские поступки, так что пренебрегали пользоваться благоразумием в качестве необходимого житейского руководства, тогда как другие, защитники достоверности, предполагая, что эта последняя зависит от чувств, всецело на них полагались. Это доходило до того, что, по преданию, Эпикур, вопреки всем доводам астрономов, серьезно утверждал, будто Солнце не больше того, каким оно кажется. Здесь в большинстве споров можно подме­тить одну ошибку: в то время как истина лежит между двумя защи­щаемыми воззрениями, каждое из последних тем дальше отходит от нее, чем с большим жаром спорит. Но заблуждение тех, кто излишне склонялся к сомнению, не долго имело последователей, а заблуждение других было несколько исправлено, когда узнали, что чувства в весьма многих случаях обманывают нас. Но, насколько мне известно, с корнем ошибка не была устранена: именно, не было высказано, что правота присуща не чувству; а одному лишь разуму, когда он отчетливо воспринимает вещи. И так как лишь разуму мы обязаны знанием, достигаемым на первых четырех ступенях мудрости, то не должно сомневаться в том, что кажется истинным относительно нашего житейского пове­дения; однако не должно полагать это за непреложное, чтобы не отвергать составленных нами о чем-либо мнений там, где того требует от нас разумная очевидность. Не зная истинности этого положения или зная, но пренебрегая ею, многие из желавших за последние века быть философами слепо следовали Аристотелю и часто, нарушая дух его писаний, приписывали ему множество мнений, которых он, вернувшись к жизни, не признал бы своими, а те, кто ему и не следовал (в числе таких было много превосход­нейших умов), не могли не проникнуться его воззрениями еще в юности, так как в школах только его взгляды и изучались; поэтому их умы настолько были заполнены последними, что перей­ти к познанию истинных начал они не были в состоянии.

…Отсюда должно заключить, что всего меньше учившиеся тому, что до сей поры обыкновенно обозначали именем философии, наиболее спо­собны постичь подлинную философию. Ясно показав все это, я хотел бы представить здесь доводы, которые свидетельствовали бы, что начала, какие я предлагаю в этой книге, суть те самые истинные начала, с помощью которых можно достичь высшей сту­пени мудрости (а в ней и состоит высшее благо человеческой жиз­ни). Два основания достаточны для подтверждения этого: пер­вое, что начала эти весьма ясны, и второе, что из них можно выве­сти все остальное; кроме этих двух условий никакие иные для на­чал и не требуются. А что они (начала) вполне ясны, легко показать, во-первых, из того способа, каким эти начала отыски­ваются: именно, должно отбросить все то, в чем мне мог бы представиться случай хоть сколько-нибудь усомниться; ибо достовер­но, что все, чего нельзя подобным образом отбросить, после того как оно достаточно обсуждалось, и есть самое яснейшее и очевиднейшее изо всего, что доступно человеческому познанию. Итак, должно понять, что для того, кто стал бы сомневаться во всем, невозможно, однако, усомниться, что он сам существует в то время, как сомневается; кто так рассуждает и не может сомневаться в самом себе, хотя сомневается во всем остальном, не представляет собою того, что мы называем нашим телом, а есть то, что мы именуем нашею душою или сознанием. Существование этого сознания я принял за первое начало, из которого вывел наиболее ясное следствие, именно, что существует бог — творец всего находящегося в мире; а так как он есть источник всех истин, то он не создал нашего рассудка по природе таким, чтобы последний мог обманываться в суждениях о вещах, воспринятых им яснейшим и отчетливейшим образом. Таковы все мои начала, которыми я пользуюсь в отношении к нематериальным, то есть метафизическим, вещам. Из этих принципов я вывожу самым яс­ным образом начала вещей телесных, то есть физических; именно, что даны тела, протяженные в длину, ширину и глубину, наде­ленные различными фигурами и различным образом движущиеся. Таковы вкратце все те начала, из которых я вывожу истину о прочих вещах. Второе основание, свидетельствующее об очевидно­сти начал, таково: они были известны во все времена и считались даже всеми людьми за истинные и несомненные, исключая лищь существование бога, которое некоторыми ставилось под сомнение, так как слишком большое значение придавалось чувственным восприятиям, а бога нельзя ни видеть, ни осязать. Хотя все эти истины, принятые мною за начала, всегда всеми мыслились, нико­го, однако, сколько мне известно, до сих пор не было, кто принял бы их за начала философии, то есть кто понял бы, что из них можно вывести знание обо всем существующем в мире…

 

 

КАНТ

 

Відскановано: И. Кант. Трактаты и письма //Трактаты. Логика. - М: Наука, 1980., с. 331-334

ТРАКТАТЫ. ЛОГИКА

…Итак, философия есть система философских знаний, или рациональных знаний из понятий. Таково школьное понятие этой науки. По мировому же понятию (Weltbegriff) она есть наука о последних целях человеческого разума. Это высокое понятие сообщает философии досто­инство, т. е. абсолютную ценность. И действительно, она есть то, что одно только и имеет внутреннюю ценность и впервые придает ценность всем другим знаниям.

Ведь всегда спрашивают в конце концов, чему служит философствование и его конечная цель — сама филосо­фия, рассматриваемая согласно школьному понятию?

В этом схоластическом значении слова философия име­ет в виду лишь умение, в смысле же ее мирового поня­тия — полезность. В первом смысле она есть, следователь­но, учение об умении; в последнем — учение о мудро­сти, законодательница разума, и постольку философ — не виртуоз ума, но законодатель.

Виртуоз ума, или, как его называет Сократ,— филодокс, стремится только к спекулятивному знанию, не обращая внимания на то, насколько содействует это зна­ние последним целям человеческого разума: он дает пра­вила применения разума для всевозможных произвольных целей. Практический философ — наставник мудрости уче­нием и делом — есть философ в собственном смысле. Ибо философия есть идея совершенной мудрости, указываю­щей нам последние цели человеческого разума.

К философии по школьному понятию относятся две вещи: во-первых, достаточный запас рациональных зна­ний; во-вторых, систематическая связь этих знаний, или соединение их в идее целого.

Философия не только допускает такую строго система­тическую связь, но и является единственной наукой, ко­торая имеет систематическую связь в собственном смыс­ле и придает всем другим наукам систематическое един­ство.

Что же касается философии по мировому понятию (in sensu cosmico), то ее можно назвать также наукой о высшей максиме применения нашего разума, поскольку под максимой разумеется внутренний принцип выбора между различными целями.

Ибо и в последнем значении философия есть наука об отношении всякого знания и всякого применения ра­зума к конечной цели человеческого разума, которой, как высшей, подчинены все другие цели и в которой они должны образовать единство.

Сферу философии в этом всемирно-гражданском зна­чении можно подвести под следующие вопросы:

1. Что я могу знать?

2. Что я должен делать?

3. На что я смею надеяться?

4. Что такое человек?

На первый вопрос отвечает метафизика, на второй — мораль, на третий — религия и на четвертый — антропо­логия. Но в сущности все это можно было бы свести к антропологии, ибо три первых вопроса относятся к по­следнему.

Итак, философ должен определить:

1. Источники человеческого знания,

2. объем возможного и полезного применения всяко­го знания и, наконец,

3. границы разума.

Последнее есть нужнейшее, но также — пусть не огор­чается филодокс — и труднейшее.

Философу требуются главным образом две вещи: 1) культура таланта и умения, чтобы применять их ко всевозможным целям; 2) навык в применении того или другого средства к каким-либо целям. То и другое долж­но соединяться, ибо без знаний никогда нельзя стать фи­лософом, но также и одни знания никогда не создают философов, если целесообразная связь всех знаний и навы­ков не образует единства и не возникает сознание со­ответствия этого единства высшим целям человеческого разума.

Вообще нельзя называть философом того, кто не мо­жет философствовать. Философствовать же можно на­учиться лишь благодаря упражнениям и самостоятельному применению разума.

Да и как, собственно, можно научиться философии? — Всякий философский мыслитель строит свое собственное здание (Werk), так сказать, на развалинах предыдущего, но и оно никогда не достигает такого состояния, чтобы стать прочным во всех своих частях. Поэтому философию нельзя изучать уже по той причине, что таковой еще не существует. Но если даже и предположить, что таковая действительно имеется, то все-таки ни один из тех, кто ее хотя и изучил, не мог бы сказать о себе, что он фи­лософ, потому что его знание философии всегда было бы лишь субъективно-историческим.

Иначе обстоит дело в математике. Эту науку вполне можно до известной степени изучить, ибо доказательства здесь столь очевидны, что каждый может в них убедиться; вместе с тем, в силу своей очевидности, она может, так сказать, сохраняться как надежное и прочное учение.

Напротив, кто хочет научиться философствовать, тот все системы философии должен рассматривать лишь как историю применения разума и как объект для упражне­ния своего философского таланта.

Следовательно, истинный философ как самостоятель­ный мыслитель должен применять свой разум свободно и оригинально, а не рабски подражательно. Но он не должен также применять свой разум диалектически, направляя его лишь на то, чтобы сообщить знаниям видимость исти­ны и мудрости. Последнее есть занятие одних софистов и совершенно несовместимо с достоинством философа как знатока и учителя мудрости.

Ибо наука имеет внутреннюю истинную ценность лишь как орган мудрости. Но в качестве такового она также необходима для мудрости, так что можно утверждать: муд­рость без науки есть лишь тень совершенства, которого нам никогда не достичь.

Ненавидящего науку ради любви к одной мудрости на­зывают мисологом. Мисология обыкновенно возникает при отсутствии научных знаний и непременно связанно­го с этим своего рода тщеславия. Иногда же в ошибку мисологии впадают и те, которые сначала с большим при­лежанием и успехом отдавались наукам, но в конце кон­цов во всех ее знаниях не нашли никакого удовлетворе­ния.

Философия есть единственная наука, которая способна дать нам это внутреннее удовлетворение, ибо она как бы замыкает научный круг, и благодаря ей науки впервые только и получают порядок и связь.

Итак, для навыка к самостоятельному мышлению или философствованию нам следует обратить внимание боль­ше на методы нашего применения разума, чем на сами положения, к которым мы пришли с помощью этих ме­тодов.

 

 

Г.В.Ф.Гегель

КТО МЫСЛИТ АБСТРАКТНО?

Отсканировано с: Гегель Работы разных лет. В двух томах. Т. 1. Сост., общая ред. и вступит, статья А. В. Гулыги. М., «Мысль», 1972. 668 с.; С.388 – 394

Мыслить? Абстрактно? Sauve qui peut! — «Спасайся, кто может!» — наверняка завопит тут какой-нибудь наемный осведомитель, предостерегая публику от чтения статьи, в которой речь пойдет про «метафизику». Ведь «метафизика» — как и «абстрактное» (да, пожалуй, как и «мышление») — слово, которое в каждом вызывает более или менее сильное желание удрать подальше, как от чумы…

…Кто мыслит абстрактно? — Необразованный человек, а вовсе не просвещенный. В приличном обществе не мыслят абстрактно потому, что это слишком просто, слишком неблагородно (неблагородно не в смысле принадлежности к низшему сословию), и вовсе не из тщеславного желания задирать нос перед тем, чего сами не умеют делать, а в силу внутренней пустоты этого занятия.

Почтение к абстрактному мышлению, имеющее силу предрассудка, укоренилось столь глубоко, что те, у кого тонкий нюх, заранее почуят здесь сатиру или иронию, а поскольку они читают утренние газеты и знают, что за сатиру назначена премия, то они решат, что мне лучше постараться заслужить эту премию в соревновании с другими, чем выкладывать здесь все без обиняков.

В обоснование своей мысли я приведу лишь несколько примеров, на которых каждый сможет убедиться, что дело обстоит именно так. Ведут на казнь убийцу. Для толпы он убийца — и только. Дамы, может статься, заметят, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так? Убийца — красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу — красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельствует о моральном разложении знати, добавит, быть может, священник, привыкший глядеть в глубину вещей и сердец.

Знаток же человеческой души рассмотрит ход событий, сформировавших преступника, обнаружит в его жизни, в его воспитании влияние дурных отношений между его отцом и матерью, увидит, что некогда этот человек был наказан за какой-то незначительный проступок с чрезмерной суровостью, ожесточившей его против гражданского порядка, вынудившей к сопротивлению, которое и привело к тому, что преступление сделалось для него единственным способом самосохранения. Почти наверняка в толпе найдутся люди, которые — доведись им услышать такие рассуждения — скажут: да он хочет оправдать убийцу! Помню же я, как некий бургомистр жаловался в дни моей юности на писателей, подрывающих основы христианства и правопорядка; один из них даже осмелился оправдывать самоубийство — подумать страшно! Из дальнейших разъяснений выяснилось, что бургомистр имел в виду «Страдания молодого Вертера».

Это и называется «мыслить абстрактно» — видеть в убийце только одно абстрактное — что он убийца и называнием такого качества уничтожать в нем все остальное, что составляет человеческое существо.

Иное дело — утонченно-сентиментальная светская публика Лейпцига. Эта, наоборот, усыпала цветами колесованного преступника и вплетала венки в колесо. Однако это опять-таки абстракция, хотя и противоположная. Христиане имеют обыкновение выкладывать крест розами или, скорее, розы крестом, сочетать розы и крест. Крест — это некогда превращенная в святыню виселица или колесо. Он утратил свое одностороннее значение орудия позорной казни и соединяет в одном образе высшее страдание и глубочайшее самопожертвование с радостнейшпм блаженством и божественной честью. А вот лейпцигский крест, увитый маками и фиалками, — это умиротворение в стиле Коцебу, разновидность распутного примиренчества — чувствительного и дурного.

Мне довелось однажды услышать, как совсем по-иному расправилась с абстракцией «убийцы» и оправдала его одна наивная старушка из богадельни. Отрубленная голова лежала на эшафоте, и в это время засияло солнце. Как это чудесно, сказала она, солнце милосердия господня осеняет голову Биндера! Ты не стоишь того, чтобы тебе солнце светило, — так говорят часто, желая выразить осуждение. А женщина та увидела, что голова убийцы освещена солнцем и, стало быть, того достойна. Она вознесла ее с плахи эшафота в лоно солнечного милосердия бога и осуществила умиротворение не с помощью фиалок и сентиментального тщеславия, а тем, что увидела убийцу приобщенным к небесной благодати солнечным лучом.

— Эй, старуха, ты торгуешь тухлыми яйцами! — говорит покупательница торговке. — Что? — кричит та. — Мои яйца тухлые?! Сама ты тухлая! Ты мне смеешь говорить такое про мой товар! Ты! Да не твоего ли отца вши в канаве заели, не твоя ли мать с французами крутила, не твоя ли бабка сдохла в богадельне! Ишь целую простыню на платок извела! Знаем, небось, откуда все эти тряпки да шляпки! Если бы не офицеры, не щеголять тебе в нарядах! Порядочные-то за своим домом следят, а таким — самое место в каталажке! Дырки бы на чулках заштопала! — Короче говоря, она и крупицы доброго в обидчице не замечает. Она мыслит абстрактно и все — от шляпки до чулок, с головы до пят, вкупе с папашей и остальной родней — подводит исключительно под то преступление, что та нашла ее яйца тухлыми. Все окрашивается в ее голове в цвет этих яиц, тогда как те офицеры, которых она упоминала, — если они, конечно, и впрямь имеют сюда какое-нибудь отношение, что весьма сомнительно, — наверняка заметили в этой женщине совсем иные детали.

Но оставим в покое женщин; возьмем, например, слугу — нигде ему не живется хуже, чем у человека низкого звания и малого достатка; и, наоборот, тем лучше, чем благороднее его господин. Простой человек и тут мыслит абстрактно, он важничает перед слугой и относится к нему только как к слуге; он крепко держится за этот единственный предикат. Лучше всего живется слуге у француза. Аристократ фамильярен со слугой, а француз — так уж добрый приятель ему. Слуга, когда они остаются вдвоем, болтает всякую всячину—смотри «Jacques et son maitre» Дидро, — а хозяин покуривает себе трубку да поглядывает на часы, ни в чем его не стесняя. Аристократ, кроме всего прочего, знает, что слуга не только слуга, что ему известны все городские новости и девицы и что голову его посещают недурные идеи, — обо всем этом он слугу расспрашивает, и слуга может свободно говорить о том, что интересует хозяина. У барина-француза слуга смеет даже рассуждать, иметь и отстаивать собственное мнение, а когда хозяину что-нибудь от него нужно, так приказания будет недостаточно, а сначала придется втолковать слуге свою мысль да еще и благодарить за то, что это мнение одержит у того верх.

То же самое различие и среди военных; у пруссаков положено бить солдата, и солдат поэтому — каналья; действительно, тот, кто обязан пассивно сносить побои, и есть каналья. Посему рядовой солдат и выглядит в глазах офицера как некая абстракция субъекта побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире с портупеей, хотя и для него это занятие чертовски неприятно.

 

 

Фрідріх Ніцше

 

По той бік добра і зла

 

Відскановано: Фрідріх Ніцше. По той бік добра і зла (прелюдія до філософії майбутнього), Генеалогія моралі/ Пер. з нім. А. Онишко.- Львів: Літопис, 2002

 

<…>

6. Мало-помалу я з'ясував, чим була дотепер будь-яка ве­лика філософія: самосповіддю її творця, своєрідними ми­мовільними і непомітними для нього самого мемуарами. Так само мені стало зрозуміло, що моральною (чи амо­ральною) метою будь-якої філософії є, власне, формуван­ня живого зародка, з якого щоразу мала б вирости ціла рос­лина. Воістину, ми вчинимо добре й мудро, якщо, з'ясову­ючи, як саме виникли найтуманніші метафізичні тверджен­ня цього філософа, спочатку поцікавимося: яку мораль він має на увазі? Тому я аж ніяк не вірю, що матір'ю філософії є «жага пізнання», а дотримуюсь думки, що тут, як і в інших випадках, діє якась інша інстинктивна жага, використову­ючи пізнання (і невідання!) тільки як інструмент. Коли ближче придивитися до основних інстинктів людини, дослі­джуючи, як задалеко саме в цьому випадку вони можуть поширювати свій вплив як генії (чи демони, чи біси), які дають натхнення, ми побачимо, що всі ці інстинкти свого часу вже брались до філософії і кожний із них претендує на роль найвищої мети існування та повновладного господаря решти інстинктів. Бо кожний інстинкт прагне влади, і тому вдається до філософувань. Звичайно, у вчених, у справжніх людей науки, може бути по-іншому - «краще», коли зав­годно, — там справді може існувати щось схоже на жагу пізнання, якийсь незалежний годинничок, що накручений як слід, відважно працює без істотної співучасти решти по­тягів ученого. Тому справжні «інтереси» вченого звичайно зосереджуються на чомусь зовсім далекому від науки, на­приклад, на сім'ї чи заробітку, або ж на політиці. А те, до якої саме галузі знань приставлений той внутрішній ма­ленький механізм, майже не має значення; байдуже, чи «пер­спективний» молодий трудівник стає добрим філологом, мікологом чи хіміком: фах аж ніяк не характеризує його. Натомість у філософа немає абсолютно нічого безособистісного, а надто його мораль явно і недвозначно засвідчує, хто він такий, тобто як ієрархізовані найпотаємніші ін­стинкти його натури.

<…>

42. На світ з'являється нова порода філософів, і я відва­жусь охрестити їх не позбавленим небезпек ім'ям. На­скільки я їх розгадую, наскільки вони дозволяють себе розгадати, — бо їм притаманно десь у чомусь хотіти бути загадкою, — цим філософам дуже кортіло б мати право, а може, й сваволю, називатися спокусниками. А втім, і сама ця назва — тільки спроба і, коли хочете, спокуса.

43. Чи справді ці прийдешні філософи - нові прихильники «Істини»? Досить імовірно, бо всі дотеперішні філософи любили свої істини. Але вони, певна річ, не стануть дог­матиками, їхня гордість і їхній смак мусять спротивитися тому, щоб їхня істина була б водночас істиною для кож­ного, — а саме це й досі потаємне прагнення і прихований намір усіх догматичних поривань. «Моє судження — це моє судження, і далеко не кожен має на нього право», — ска­же, мабуть, такий філософ майбутнього. Отже, слід позбу­тися поганого смаку: бажати однодумства з багатьма. «Бла­го» перестає бути благом, коли про нього просторікує твій ближній. І звідки взагалі може взятися «спільне благо»! У самих цих словах закладена суперечність: призначене для загалу завжди має невисоку вартість. Зрештою, має бути так, як є І як було завжди: великі речі дістаються великим людям, безодні — глибоким, лагідність та огида — чутли­вим і, загалом і коротко, все рідкісне - рідкісним.

<…>

211. Наполягаю на тому, щоб філософських трударів і вза­галі людей науки перестали нарешті плутати з філософа­ми, - щоб саме тут суворо віддавали «кожному своє», а не тому забагато, а цьому замало. Цілком може бути, що для виховання справжнього філософа йому слід постояти на всіх щаблях, на яких зупинились і мусять зупинитися його слуги, наукові трударі філософії, а сам він, мабуть, має бути і критиком, і скептиком, і догматиком, і Істориком, а понад усе поетом, збирачем і мандрівником, розгадником загадок, моралістом, пророком і «вільним духом», — одне слово, майже всім, щоб пройти все коло людських вартос­тей і відчуттів вартости, щоб мати змогу різними очима і з різним сумлінням дивитися з вершини в будь-яку далечінь, з глибини в будь-яку височінь, із закутка в будь-який простір. Але все це — тільки передумова його завдання, а саме зав­дання вимагає чогось іншого: наполягає, щоб він створю­вав вартості Згаданим філософським трударям слід, за шляхетним прикладом Канта і Геґеля, виявити і загнати у формули величезну кількість наявних оцінок, тобто ре­зультати минулих оцінювань І творення оцінок, що стали панівними і якийсь час називалися «істинами», чи то у сфері логіки та політики (моралі), чи то мистецтва. Від цих догматиків залежить, щоб усе, що сталося і отримало оцінку, стало доступним для ока і для думки, стало сприй­нятливим і зручним, щоб усе довге, навіть сам «час» ско­ротити і все минуле перебороти. Це величезне і дивовижне завдання, служіння якому, безперечно, може задовольни­ти будь-які витончені гордощі, будь-яку вперту волю. До­стеменні філософи - це повелителі й законодавці, що кажуть «Має бути отак!» Спершу вони визначають людське «куди?» та «навіщо?» і при цьому використовують підготовчу ро­боту всіх філософських трударів, всіх переможців минув­шини, а водночас сягають творчою рукою у прийдешнє, і все, що є й було, служить для них засобом, інструментом, молотом, їхнє пізнання — це творення, їхнє творення — законодавство, а їхня жага істини - це жадання влади. Чи є сьогодні такі філософи? Чи були вже такі філософи? Чи будуть такі філософи?..

212. Мені дедалі більше здається, що філософ як людина необхідна завтра і післязавтра, щоразу був і мав бути в розладі зі своїм сьогоденням: його ворогом завжди був нинішній Ідеал. Досі всі ці надзвичайні підсобники люд­ства, названі філософами, дарма що самі вони рідко по­чувалися любомудрами, вважаючи себе радше за неприєм­них блазнів і небезпечних поборників сумніву, - мали завдання - суворе, небажане, неминуче завдання, - яке полягало в тому (і саме це становило його велич), щоб бути нечистим сумлінням своєї доби. Прикладаючи, як вівісектори, ніж просто до грудей сучасних їм чеснот, вони виказували свою власну таємницю: бажання визначити нову велич людини, новий, ще неходжений шлях до звеличен­ня. Щоразу вони відкривали, скільки лицемірства, інертности, попуску, розпусти та брехні ховається у найшанованішій моделі сучасної їм моралі, скільки чеснот уже віджило; щоразу вони казали: «Нам слід іти туди, де ви сьогодні відчуєте якнайменший затишок». Зіткнувшись із світом «сучасних ідей», які кожного хотіли б загнати в глу­хий кут, у якусь «особливість», філософ, якщо філософ сьогодні можливий, був би змушений визначити велич людини і саме уявлення про «велич» саме як широту І різнобічність, збереження єдности в розмаїтті; він навіть мав би визначити вартість і рівень людини, спираючись на те, скільки і наскільки різного індивід може брати на себе й нести, до яких меж можна збільшувати його відпові­дальність. Уподобання І чесноти нинішньої доби ослаб­люють і виснажують волю; тож найхарактерніша прикме­та доби — слабкість волі, і тому у філософському ідеалі таке уявлення, як «велич», має охоплювати силу волі, су­ворість і здатність бути рішучим тривалий час, і то не з меншим правом, з яким протилежне вчення та Ідеал не­дорікуватої, некорисливої, приниженої, самозреченої людяности відповідали протилежному за характером сто­річчю, що, як і XVI ст., страждало від перекритої загатою енергії волі й від бурхливих вод і несамовитих потоків егоїз­му. За часів Сократа, серед відомих людей з утомленими інстинктами, серед консервативних старих атенян, які про­стували стежиною, як вони казали, «до щастя», а насправді до задоволень, І які невпинно пережовували старі прекрасні слова, на котрі їхнє життя вже давно не давало їм права, для величі душі бракувало, мабуть, іронії, тієї сократівської злої впевнености старого лікаря і плебея, хто і власне тіло краяв так само нещадно, як і тіла та серця «шляхетних», - краяв поглядом, що доволі промовисто казав: «Не прики­дайтеся переді мною! Тут ми рівні!» Нині все навпаки, бо в Европі здобуває пошану і роздає почесті тільки стадна тва­рина, бо «рівність у правах» надто легко може обернутись на рівність у безправності, тобто у загальну ворожість до всього рідкісного, незнайомого, привілейованого, до вищої людини, до вищої душі, до вищого обов'язку, до вищої відповідальности, до творчої повноти сил і владности, а уявлення про «велич» охоплює шляхетність, прагнення бути самим собою і спроможність бути іншим, відокрем­леність і потреба жити своїм глуздом. Філософ трохи роз­криє свій ідеал, коли скаже: «Той найвеличніший, хто може бути найсамотнішим, найпотаємнішим, найнесхожішим на інших — людиною по той бік добра й зла, господарем власних чеснот, надміром волі. Саме це слід називати ве­личчю: уміння бути як багатогранним, так і цілісним, уміння вирізнятись як широтою, так і повнотою». Ще раз запитую: «Чи можлива сьогодні... велич?»

<…>

292. Філософ - це людина, яка увесь час переживає, ба­чить, чує, підозрює надзвичайні речі, сподівається їх, мріє про них; яку власні думки вражають ніби ззовні, ніби зго­ри і знизу, немов відповідні їй події та блискавки; яка, мабуть, сама собою вже гроза, що суне вагітна новими блискавками; це фатальна людина, довкола якої вічно гри­мить, і гуркоче, і тріщить, і стає жаско. Філософ: ох, це істота, що часто втікає від самої себе, часто боїться себе, але надто цікава, щоб не повернутися щоразу до себе.

 

 

Едмунд ГУССЕРЛЬ

Відскановано: Е. Гуссерль. Криза європейського людства і філософія. // Сучасна зарубіжна філософія. Течії та напрямки: Хрестоматія. – К.: Ваклер, 1996, с. 69-83