ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕ И ПРИСПОСОБЛЕНИЕ
Константин Сергеевич остановился на минуту, о чем-то, очевидно, раздумывая, потом, как бы решив какую-то задачу в своих мыслях, продолжал:
— Пусть вас не смутит и не испугает то, что я вам сейчас скажу. Не бойтесь преувеличений в любую сторону на репетициях. В обстановке, в чувстве, в создании атмосферы. Репетиция — это не спектакль. 75 % того, что делается на репетициях, не ьходит в спектакль. Репетиция — это ваша лаборатория, это цепь опытов. Если бы от каждой оставалось по '/то верно найденной жизни, характеров и чувств людей, верной логики событий, то через сто репетиций пьесы мы имели бы всегда прекрасный спектакль.
К сожалению, не всегда это случается.
Не бойтесь сказать актеру: репетируйте сегодня так-то, но знайте, что на спектакле так не будет.
Актер, особенно любящий все зафиксировать, «закрепить» на репетиции, страшно пугается таких слов режиссера.
«Зачем же репетировать так, как не будет на спектаг<-ле?-> — возмущается он, большей частью втихомолку, среди таких же, как он, сочувствующих ему ремесленников.
Да, не будет, скажите ему, потому что будет гораздо лучше, ярче, вернее. Но к результату нельзя идти прямо, не пробуя, не ища. Пробам, смелым поискам, неожиданным опытам и отводится большое количество репетиций.
А по методу «закрепления» любую пьесу при хорошем составе исполнителей и опытном режиссере можно поставить в двенадцать репетиций. За одну репетицию можно всегда «установить» четверть акта. Это еще с походом на те час-полтора, когда опытные актеры и режиссер будут делать ©ид, что и он» что-то «ищут», чтобы не было стыдно друг другу в глаза смотреть и было бы чем похвастаться перед друзьями: «И мы искали!»
Итак, вернемся к семейству Башле.
Значит, все действие должно идти сначала очень правдиво.
Честные, простые люди. Маленький городок. Все друг друга знают. Жизнь каждого видна даже через бельэтаж. Впрочем, ее больше показывают, чем скрывают. Иначе ведь совсем нечем будет жить.
Твердый, установившийся быт. Ритуал жизни, привычек и чувств.
Сын Башле, Анри, на войне!
И вдруг горе... Известие о смерти сына. Все были к этому готовы, но удар все же неожидан. Эту сцену надо сыграть совершенно искренне, глубоко, драматично.
Не выдержав на этот раз характера, без ложной аффектации ушел к себе Башле, плачут женщины, нарушен традиционный субботний обед, нарушен привычный обиход жизни.
Между первой и второй картиной проходит, кажется, месяц?
— Да, месяц, Константин Сергеевич.
— Вот теперь пора готовить зрителя к тому, что психология Башле не осталась прежней. У режиссера и у актера — у вас, Василий Васильевич, есть намек на это. Режиссер повесил в центре комнаты на задней стене большой портрет Анри. И поставил перед ним вазу с цветами. Это хорошо. Василий Васильевич, проходя по комнате, а особенно входя в нее и выходя, бросает всегда взгляд на портрет — это тоже хорошо, но мало. Зритель может подумать, что вы только осматриваете комнату: все ли в порядке, свежие ли цветы в вазе перед портретом? Только я, знающий вперед пьесу, догадываюсь, что вы этими взглядами подчеркиваете свое отношение к портрету. Зритель может этого не угадать, и тогда ваша игра с портретом пропадет зря, а она нужна. Это первый шаг к будущей сатире, это первое указание на то, чго коготок птички (Башле) может увязнуть.
В. В. Лужский. Мы хотели с Николаем Михайловичем делать это смелее, ярче, но не решились...
К. С. Напрасно. Вы должны каждый раз, входя в комнату, останавливаться на десятую долю секунды перед портретом и горестно смотреть на него. Когда вы сделаете это первый раз, зритель примет это как должное. Он ведь помнит, как искренни вы были в конце первой картины при известии о смерти сына. Когда вы остановитесь перед портретом сына во второй раз, он удивится: «Зачем отец подчеркивает свое горе?» Но когда вы сделаете «стойку» перед портретом в третий раз, он в душе улыбнется и подумает: «Старик-то подыгрывает своему горю, своему чувству». И если режиссерски сделать так, что в эту минуту домашние заглянули в комнату и, зная уже новую привычку Башле, замерли на своих местах («Папа у портрета Анри. Не мешайте ему») и только Ивонна, догадывающаяся о некоторой «игре» г-на Башле в отца погибшего героя, демонстративно
прошла к себе через всю комнату, сопровождаемая укоризненными взглядами матери и невестки, тогда зрителю сразу станет ясно, что основой жизни за этот месяц в семье стал культ своего героя. Это очень характерный штрих для буржуазных нравов. Личные, семейные герои! Авторы хорошо подметили это у себя, у французов. Грешат этим и англичане. Мы же, русские, наоборот, часто не ценим героя в своей семье из ложной скромности.
В. В. Лужский. А не надоест, Константин Сергеевич, зрителю, что Башле каждый раз останавливается перед портретом Анри?
К. С. Мы, режиссеры, будем за вами следить и скажем', когда будет слишком много остановок. Но ведь важна не сама остановка, а то, что у Башле выработался такой психологический рефлекс. Затем оказывается, что он это с особенным удовольствием делает при посторонних: значит, где-то в глубине его живет актер. А актерство — чрезвычайно характерная черта французов. Кроме того, вы должны менять приспособления для остановки. То вы вспомнили Анри, то вам показалось, что криво висит портрет, и вы остановились, чтобы его поправить, и при этом задержались чуть дольше, чем надо, то вынули цветок из вазы и, забывшись, отходя от портрета, по старой привычке чуть было не воткнули в петлицу сюртука этот цветок, не; вовремя спохватились и были очень рады, что никто не видел вашей оплошности...
В. В. Лужский (с некоторым ужасом, не вполне, конечно, искренним). Чему вы нас учите, Константин Сергеевич! Ведь это трюк!
К. С. (смеясь). Конечно, трюк, но психологический, оправданный. У Башле мог быть этот жест до войны, до смерти сына. А сейчас это был мышечный рефлекс. Память мышц — са-мая крепкая. Но я, конечно, на этом не настаиваю. Я полагаю только, что существует бесчисленное количество приспособлений, чтобы каждая остановка Башле у портрета сына была интересна и била бы в цель. Этим ведь вы начнете сатирическую линию в пьесе, но в отношением актера к образу, а действием этого образа, отношением образа ко всему, что его окружает.
Н. М. Горчаков. До чего же тогда надо довести сцену, в которой к Башле приходят редактор местной газеты и секретарь «общества погибших героев» майор Бланкар, чтобы просить Башле быть председателем этого анекдотического общества. Они-то ведь должны будут обязательно остановиться у портрета Анри.
К. С. Обязательно, пусть стоят и служат молебен у портрета: Берлюро, Башле, редактор, майор и все, кто будет в комна-
те. Это будет отличная мизансцена. Пусть говорят вполголоса, как при церковных службах...
В. В. Лужский. Это будет панихида по Анри...
К. С. Ни в коем случае. Панихида— это грустное, мрачное богослужение. А они молебен служат, так как, по существу, затевают выгодную аферу и молятся в душе, чтобы она им удалась, чтобы старый дурак Башле не заартачился бы (общий смех сопровождает эти слова К. С.). Вот вам и сатира—и опять через действие, приспособление, мизансцену, а не через искажение о>браза.
Н. М. Горчаков. Тогда, значит, в третьей картине должен быть уже целый музей устроен в этой комнате, превращенной по ремарке авторов в комнату «памяти Анри Башле».
К. G. Совершенно верно. И так как комната была обыкновенная, небольшая сравнительно (а не сарай или салон для выставки картин, как, помните, вы мне предлагали), то музей должен заполнить всю комнату. На подсвечники надо повесить траурные венки. На обеденном столе уже ничего нельзя делать: посредине его устроили витрину писем Анри.
В углу поставьте манекен с его шинелью и каскеткой. Как в Гатчине висит мундир Павла Первого. Ордена разложите на подушках под стеклянными колпаками, каждый на отдельном столике или тумбе. Стену надо украсить его портретами в детстве/ в юности и т. д. Еще хорошо бы повесить какое-нибудь оружие и побольше пальмовых веток и цветных лент с надписью.
В. В. Лужский. А это не будет буффонадой?
К. С. Если трагикомической, то это будет хорошо. Но думаю, что если всем вещам найти свое место, а не просто нагромоздить их друг на друга, то получится не буффонада, а очень острая иллюстрация того, как погоня за славой разрушила мещанский уют, основы которого оказались столь непрочными. Мы покажем, как легко и недорого покупаются все те моральные устои, которыми так гордится буржуазное общество. Мне кажется, это и есть задача авторов, эта мысль выражена в заголовке пьесы: «Продавцы славы».
* * *
Прошло еще полтора месяца. С. П. Исаакову не удалось сделать эскизы, которые удовлетворили бы Константина Сергеевича. Во время его первой беседы с нами присутствовал и внимательно слушал его Виктор Андреевич Симов, бывший в те годы главным художником МХАТ.
Узнав, что у С. П. Исаакова дело не клеится, Симов без всяких претензий, по своей инициативе сделал очень маленький пробный макет квартиры Башле и показал Константину Сергеевичу. Макет понравился К. С, и было решено привлечь к
оформлению спектакля Виктора Андреевича. Так мне пришлось встретиться и работать с одним из основных художников МХАТ, который много лет был сподвижником постановок К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. Очень мягкий, внимательный к малейшему замечанию режиссера, В. А. Симов великолепно чувствовал сцену, умел пользоваться чрезвычайно экономно сценическим пространством.
Он умел прочесть пьесу не только глазами художника, но и глазами режиссера и, вероятно, поэтому превосходно подготовлял места для мизансцен. Он умел архитектурно оправдать самый причудливый излом линий в интерьерах и сообщить жизненное правдоподобие и свойственное ему, как художнику, лирическое очарование декоративному пейзажу.
Никакие площадки, лестницы, окна и двери, которых требовал от него режиссер, не смущали его. Они органически вписывались у Виктора Андреевича в основной павильон. Любое дерево или куст, «задуманный» режиссером, соединялся с основной темой пейзажа. При этом Симов никогда не терял чувства целого, замечательно создавал деталями обстановки и светом необходимую для декорации атмосферу. Работал он необычайно быстро, сам, без помощи макетчиков. Не прибегая к игрушечной отделке своих макетов, он умел своим талантом живописца создавать из них подлинные шедевры театральных декоративных композиций.
В искусстве планировки он мог бы поспорить с самим К. С. Станиславским, который блестяще умел решать сценическое пространство для любой пьесы. Но В. А. Симову никогда не могло прийтив голову противопоставить себя как художника режиссеру, да еще Станиславскому. Влюбленный в Константина Сергеевича, влюбленный до последних дней своей жизни в театральное искусство во всех его разделах, он был скромным, умным, талантливым художником сцены.
Одно из его лучших оформлений — это «Бронепоезд 14-69» Вс. Иванова. Отдельные сцены соединились в большие картины во многом благодаря талантливо найденным планировкам В. А. Си-мова. Таковы «Станция», «Под мостом», «Депо», и ставшая классической «Колокольня» — сцена на крыше сельской церкви.
Таким образом, оформление «Продавцов славы» попало в опытные руки.
ЗЕРНО» ХАРАКТЕРОВ
Многие указания К. С. Станиславского по актерской линии нам, очевидно, тоже удалось выполнить.
— Большинство сцен вы решили верно, — сказал он нам после следующего показа, — но боязнь жанра пьесы вы пре-
одолели не до конца. Значит, «зерно» спектакля еще не крепко сидит в вас, актерах.
Вот вы сыграли мне сцену встречи мужа и жены — Анри и Жермен — после трех лет разлуки, после известия о мнимой смерти мужа, после того, как Жермен вторично вышла замуж.
Вы сыграли сцену, продумав хорошо все мысли действующих лиц, все положения, в которые они невольно попали. Вы искренни и правдивы, в меру темпераментны.
Я умышленно говорю «в меру», так как, по-моему, это сцена беспредельного драматического темперамента, и мне его как зрителю нехватает в этой сцене.
Почему так получилось?
Потому что вы опять сыграли сцену от «зерна» русских характеров, русского ощущения драмы этих двух людей.
Вы сыграли глубоко, просто, но не «эффектно», не ярко. А значит, не от «французов». Такая сцена для французов, исмо.
трящих из зала и играющих на сцене, это клад. Это сцена, из-за которой ходят смотреть всю пьесу, обливаются слезами, стучат палками и зонтиками, вызывая актеров, бросают букетики цветов на сцену.
Почему же лы не ухватили «зерно» французского характера? Потому что у вас в сцене так, как вы ее трактуете, в сущности, одна тема: «Какие мы несчастные. Но в несчастье этом мы не виноваты».
Типичная тема для старой русской драмы, для старого русского театра, для многих произведений русской драматургии и литературы, конечно, не «первого класса».
Как я угадываю, у вас сцена построена по следующим кускам:
Первый кусок: «Как, это ты? Ты жив, Анри? — «Да, я жив и очень несчастен».
Второй кусок: «Я тебя люблю». — «И я тебя люблю» (подтекст: «но мы оба очень несчастны»).
Третий кусок: «Что нам делать? Мы ведь не принадлежим друг другу. Какое несчастье». Робкий поцелуй на прощанье и порядочное количество слез во время всей сцены.
Как бы играли французы эту сцену? Прежде всего у них бы сцена начиналась с трехсекундной паузы — увертюры к самой сцене.
Первая секунда. Анри на сцене. Он знает от Ивон-ны, что сейчас выйдет Жермен, что она изменила ему, вышла замуж за другого. Он обязательно отвернулся от зрительного зала. Он стоит к нам спиной. Иначе не будет «классического» поворота, когда вдверяхна противоположном конце комнатыраздастся «приглушенный» (наверное, так сказано в ремарке
авторов) возглас Жермен: «Анри». Все идет как по нотам. Пауза. Спина Анри (сможет ли он взглянуть ей в глаза! Вот о чем говорит спина). В дверях появилась очаровательная, во всеоружии туалета (она ведь теперь богатая, а вы надели на Раису Николаевну (Молчанову. — Н.Г.) скромнее платье) и обязательно под вуалеткой Жермен. Рука ее оперлась на косяк двери. За ней мелькнуло испуганное личико Ивонны. Пауза. Жермен смотрит, смотрит на его спину: он, он! Анри! И действительно, раздается «приглушенный» возглас ее. О, как умеют подстраивать на этот дрожащий звук свой голос француженки. И не хочешь, а горло сожмется в предчувствии слез.
Константин Сергеевич произносит: «Анри»... и замечательно показывает этот возглас.
Вторая секунда. Мгновенный резкий («классический») поворот. Но его тоже надо уметь сделать. Его рука на косяке окна. Громкий, мужской, отчаянный возглас: «Жермен». «Он прозвучал на весь дом»... — сказала бы вечером в этот день шо-потом супруга Башле своей приятельнице-соседке, если бы не надо было скрывать тайну.
Третья секунда. Что-то будет? Оба дрожат: это видно по рукам на притолках. Иначе не для чего было бы и опираться на них. Это все «классика» французской драмы, французской школы актерской игры. Еще секунда колебаний. И вот они через всю сцену (для этого-то и надо быть на разных концах сцены) несутся друг к другу. Он обязательно отбрасывает стул, который (как бы случайно, но заранее был подставлен им самим) попадается ему на дороге. «О, этот жест!» — будут вздыхать старые девы после спектакля. Она несется к нему, теряя перчатки, шарф, еще какую-то женскую дребедень (это тоже совершенно обязательно). Вот они так столкнулись, что кажется, опрокинут друг друга! Какой темперамент! Но все рассчитано Они «замирают» в объятиях друг друга, не повредив себе ни одной черточки грима. А вы чувствуете, как они «до боли» сжимают друг друга. Потом она почти в беспамятстве «скользит» к его ногам, и вы догадываетесь: она хочет на коленях вымолить себе прощение. Но он ей, конечно, не дает опуститься на пол. Он усаживает ее бережно в кресло и сам опускается у ее ног. Свою «усталую» голову он кладет ей на колени. Это последнее движение венчает встречу! Должен быть гром аплодисментов. Если его нет — вся ваша игра ничего не стоит. Больше вам не играть таких ролей... во французском театре.
И Константин Сергеевич от души смеется, рассказав нам о таком стиле игры.
— Итак, это первые три секунды встречи, — продолжает он, — это происходит все мгновенно, ловко, четко, как номер
в цирке. Сопровождается полусловами, полувскриками, заплаканным лицом Ивонны. На сцене обязательно кто-нибудь из действующих лиц должен наблюдать такую «увертюру» и переживать ее так, как должен переживать ее зрительный зал.
Но вот Ивонна тихо закрыла дверь в комнату. Теперь никто не помешает Анри и Жермен.
Идет первый кусок. Быстро «берет себя в руки» Анри. Встал с колен, сел на стул, который отбросил, стремясь к Жермен. Обязательно на этот стул, так как это покажет, что он полностью владеет собой. По дороге собрал ее вещи — еще сыграл попутно, что это подарки нового мужа Жермен. Положил ей на колени. Закурил папиросу, спросив молча, кивком головы разрешения. Так же молча она ответила.
К. С. блестяще показывает, не сходя с места, эту мгновенную пантомиму, играя за двоих, причем его глаза несколько раз гневно сверкают на Жермен — Молчанову и робко, беспомощно, умоляя, как-то из-под бровей, смотрят на Прудкина — Анри. Целая сцена, диалог без слов вокруг разрешения закурить.
— Пауза очень короткая, — продолжает свой рассказ К. С. — Почти сразу начинается текст: «Значит, ты вернулся?» «Мне сказали, что ты вышла замуж» и т. д., кажется, в пьесе страница текста на эту тему? Анри и Жермен ведут этот кусок в совершенно спокойном тоне и ритме. Как будто это не муж и жена. Как будто не было трехсекундной «безумной» увертюры. Зритель ошеломлен. Вот это люди. Ведь он только что видел страсть, порыв. А сейчас ничего. Нет, они не выдержат этой игры в равнодушие. Но Анри и Жермен мирно и даже с холодком беседуют. О внутреннем их состоянии говорят только редкие взгляды (все те же: гневные его и робкие ее) и легкое дрожание пальцев: он мнет папиросу, она теребит платочек.
Зритель в нетерпении. Должны же взорваться эти люди. Но актеры знают своего зрителя. За секунду перед тем, как он готов на них обидеться и заскучать, они резко переходят во втг.рой кусок.
Второй кусок. Без всякой «психологической» подготовки, без постепенных переходов вскакивает со своего места Анри и бросается к Жермен. «А эти вещи. Ты их получила от него. Ты продалась ему». И он рвет ее вуалетку (для этого и надо было прийтив ней), он топчет (конечно, за креслом|) ее очаровательную шляпку. Она в ужасе: «Ты хочешь убить меня?» — «Да, я убью тебя». (Это должно быть название куска.) Он душит ее. Он почти опрокидывает кресло, в котором она сидит. И вдруг отпускает ее. «Почему ты не сопротивляешься? — «Я счастлива», — следует традиционный для такой сцены ответ. Кусок окончен.
Третий кусок. Как пьяный, он возвращается на свой стул. Садится вполоборота к нам. Его плечи дрожат, он рыдает. Только что он мог стать убийцей. Она встает, подходит к нему, гладит его волосы: «Mon pauvre»[42] и плачет.
И эту сцену К. С. показывает. С неповторимой интонацией произносит он французские слова и... плачет настоящими слезами. Конечно, плачем и мы. От восторга, от громадного умиления перед этим гением, который, не жалея себя, демонстрирует перед нами свое мастерство, свой огромный талант.
Но вот сквозь слезы К. С., не выходя из образа, говорит как-то в сторону: «Четвертый кусок»...
Все так же сквозь слезы К. С. начинает текст Жермен (ему подсказывает суфлер, а отвечает Анри — Прудкин). Незаметно К. С. начинает в слова утешения вплетать тему самооправдания Жермен, а затем и упреки ее Анри:
Она только женщина! Надо это понять! Не она начала войну! Надо было устроиться в тылу или надо было оставить ей на что жить и ждать его, если ему хотелось, чтобы она ждала его всю жизнь. Анри потрясен: «Боже, кого он любил!» Он начинает с ней спорить...
Ритм ответов исполнителей не удовлетворяет К. С. и он снова начинает говорить за двоих. Реплики летят навстречу друг другу. Фейерверк интонаций. Образец французского спора-диалога.
— Фразы, слова не обязательно договаривать. Ритм, звук,тон, темперамент определят смысл, — говорит нам как бы в сторону К. О, продолжая импровизировать диалог.
— О, как они ненавидят друг друга, — говорит вдруг своим текстом К. О, но в тоне и темпераменте действующих лиц.
— А затем пауза, когда спор достиг высшей точки, — продолжает он. — Мгновенная пауза и две длинные тяжелые заключительные фразы: «О, как я любил тебя». -— «И я тебя,мой дорогой... — «Дорогая...» И объятие страстное, бесконечное...
Константин Сергеевич выдерживает паузу, которая должна нам передать продолжительность этого «объятия», а затем продолжает:
Пятый кусок. (К. С. опять импровизирует текст). «Не называй меня так, Анри! Мы не имеем права любить друг друга! Прощай, Анри!»
«Ты права, дорогая, мы не должны любить друг друга. Останемся друзьями!»
«О, Анри!»
«О, Жермен!» «Так надо! Такова жизнь!»
Константин Сергеевич проводит этот диалог в стремительном темпе, не переводя дыхания в буквальном смысле слова.
— Я импровизировал сейчас текст, — говорит уже обычнымтоном К. С. — В вашей пьесе он, кажется, другой. Но тогдамой текст — это подтекст любого прощания друг с другом любовников или мужа и жены в такой пьесе. Причем все куски,которые я вам называл, должны быть совершенно искренне сыграны.
Рисунок сцены, который я набросал, может быть, экстравагантен, но каждый «кусок» французский актер стремится по-своему переживать глубоко. И только выходя за кулисы, говорит помощнику режиссера: «Ну что, здорово я сегодня сыграл! А? Угощаешь меня за это в бистро?» А русский актер после такой сцены сидит два часа разбитый в своей уборной и плачет... уже над собой: «и у меня, мол, было что-то вроде в жизни. Подлец автор, как написал!»
ФРАНЦУЗСКИЙ ТЕАТР
На следующий день Станиславский начал репетировать эту сцену. Он много раз показывал отдельные места намеченного им рисунка и, несмотря на всю необычайность его, требовал абсолютной искренности в каждой интонации, в каждом движении актера. Работал он (много и упорно. Ему очень хотелось, чтобы через эту сцену мы поняли, как он говорил, «зерно» спектакля.
Не раз мы его спрашивали: неужели все французы именно такие, особенно в минуты сильных потрясений?
— Нет, — отвечал Константин Сергеевич, — конечно, далеконе все, но они привыкли видеть себя такими со сцены. У каждого народа свое представление об искусстве, в том числе и о театре. Французы воспитаны на Корнеле, Расине, Пиксерекуре,Гюго. В комедии это водевиль, салонная и авантюрная комедияСарду, Скриба, Лабиша, оперетта Оффенбаха и Лекока, фарс.У них нет реалистической драмы, бытовой комедии, исключением является, быть может, только «Женитьба Фигаро». ТеатрАнтуана по преимуществу питался иностранной драматургией и,как театр реалистического направления, имел успех, но успех вкачестве модной новинки, и поэтому не вошел в плоть и кровьфранцузского театрального искусства.
Поэтому и современная французская драматургия — это или
адюльтерная салонная комедия, или помесь комедии с мелодрамой.
Я не знаю ни одной серьезной, глубокой французской пьесы, которую можно было бы поставить рядом с пьесами Островского, Чехова и Горького.
А Мольера французы, кстати сказать, играют довольно поверхностно, хотя и очень любят.
С детства, в школе, они привыкают напыщенно читать отрывки из «Сида» и «Федры». Потом они с юношеских лет бегают смотреть фарсы и мелодрамы. У них масса любительских кружков. Кто из среднезажиточных буржуа не играл в молодости! Про кого не говорят: «У него был талант к сцене. Но, знаете, дело отца. Аптека, торговля, контора нотариуса — надо его продолжать. Нельзя всем идти в актеры».
И вот триста лет они смотрят или ложноклассическую трагедию, или мелодраму, сдобренную комедией. Поневоле начнешь ей подражать и в жизни. А кто из французов не споет вам куплет из оперетты, не покажет полуприличный трюк из последнего модного фарса.
Они умеют театрально обставлять все церемонии: конфирмацию, похороны, празднества. Они первые соорудили могилу «неизвестному солдату». Они и природу умеют делать декоратита-ной. Вспомните Версаль и все их старинные замки.
В прошлом у них была хорошая, серьезная, «большая» литература, но она не выходит за ограниченный круг интеллигенции и составляет преимущество Парижа. Провинция читает мало и снисходительно относится к писателю.
«Бальзак? Это тот, который так много и быстро писал? Что-то читал, — ответят вам, — а что, не помню». Надо, чтобы писателя избрали академиком, тогда француз считает обязанным его знать: «О, это наш академик. Говорят, он из нашего округа».
Французские буржуа любят считать себя очень честными, «prude»[43] и часто не знают, как это сочетать с жаждой к наживе. В торговле хотели бы не следовать правилу «не обманешь — не продашь», но всегда ему следуют с видом непорочной доброн детели. Поэтому мне кажется, что Василий Васильевич еще слишком благоговейно относится к своему Башле. И робко хватается за характерные особенности психологии буржуа-француза.
Пусть в первой картине он «prude» до конца, я не возражаю. Мечты юности, порывы к славе, мелкие «таланты», столь изобильно украшающие юность каждого из нас (в том числе и
талант актера или актрисы), пусть разбились или так глубоко погребены под необходимостью служить, кормить семью, воспитывать детей, что эти последние обязанности стали «доблестью», показной стороной жизни у Башле в пятьдесят лет, обросли, как я уже говорил, традиционным ритуалом на каждый час дня.
Пусть все это будет до конца сыграно и показано в первой картине.
Но вот — смерть сына. Казалось бы, она должна была сломить искренне любящего отца. И вдруг она принесла ему известность, о которой он уже лет с тридцати перестал мечтать.
Он слышит за собой шопот: «Смотрите, это тот г-н Башле, у которого убили сына. Как мужественно он себя держит, как тверда его походка, а говорят, дома он не расстается с карточкой сына...»
На службе к нему стали относиться гораздо внимательнее^ «У нас служит отец героя!» Он знает, что иногда его показывают, как будто незаметно, приезжему начальству. Его стали приглашать на торжества в мэрию, выбирать в президиумы собраний. К нему ходят делегации молодежи, приезжают фронтовые друзья Анри.
Ему прислали орден Анри! Кто-то даже по ошибке поздравил его с этим. И он ощутил на мгновение, что это почти его орден.
Он потихоньку от своих семейных даже как-то приложил этот орден к своему сюртуку: как бы я выглядел, если бы мне когда-нибудь дали «Почетный легион»! Может быть, через секунду он и устыдился этого жеста, но я ручаюсь, что он его сделал.
Я не чувствую, что вы на это способны, Василий Васильевич. Вы только горюете. Этого мало. Жизнь не остановилась. Башле не покончил с собой, не лег в могилу с сыном.
Наоборот, неожиданно началась новая жизнь.
Он ожил. У него появилась масса новых обязанностей.
Смерть сына оказалась тем капиталом, о котором он, как всякий француз, мечтал в юности.
В этом смысл второй картины.
Делайте все это тактично, я не принуждаю вас к гротеску или карикатуре. Но если Башле не таков, тогда не для чего было писать пьесу. И опять-таки это частичка того «зерна», из которого вырастет весь спектакль.
В. В. Лужский. Я вас понимаю, Константин Сергеевич! Я постараюсь сделать Башле таким, как вы хотите, но мне пока еще многое мешает следовать вашим советам.
К. С. Вам мешает то, что вы русский — и актер и человек. Я нарочно столько рассказываю о Франции и о французах в совершенно определенном сатирическом, критическом направле-
нии, чтобы вы все погрузились в атмосферу французской буржуазной жизни и поняли особенности психологии французского буржуа.
В. В. Лужений. Вы упомянули, Константин Сергеевич, о капитале. Разве Башле хочет разбогатеть?
К. С. Безумно! Страстно! С восьми лет! Он еще мальчишкой открыл торговлю старыми пуговицами! Но ему сказали, что это неприлично, и выпороли его. В их семье еще не было торгашей! А сами жалели, что их не было, особенно удачливых торгашей. Французы обожают торговлю. Вспомните, с каким сладострастием описан у Золя магазин «Дамское счастье»; это почти эротическое описание процесса торговли.
В пятнадцать лет Башле, наверное, повторил опыт торговли с марками для коллекций или открытками и, возможно, прогорел. Но мечты о капитале не покидали его никогда.
Деньги — это символ свободы для французского буржуа!
С деньгами все можно сделать!
Бог французской буржуазной семьи — рента!
Вы знаете, что это такое?
Это возможность стричь купоны — проценты с капитала, вложенного в солиднейшее, как им кажется, предприятие (например, царские займы России). Возможность не трогать всю жизнь этого капитала, но на проценты с него сносно жить.
Рента — это все. Размер ренты определяет степень уважения, которым пользуется буржуа у соседей, у городских властей.
Ренту дают в приданое, оставляют в наследство, берут под заклад, занимают под нее деньги!
У Башле нет этой ренты. И вдруг он почуял, что после смерти сына ею запахло. Да еще к этому запаху примешался аромат славы.
У него уже две-три недели кружится голова от предчувствия чего-то необычайно важного, что должно случиться в его жизни. Это для второй картины. Она начинается для него с этих предчувствий и кончается уверенностью, что для него началась новая жизнь.
Третья картина для Башле — это его апофеоз! Он — первое лицо в городе. Он — совесть города, он — слава, достопримечательность города! Он — председатель благотворительных обществ. Он — член коммерческих обществ, его присутствие в правлении этих обществ сообщает им респектабельность, заставляет население держать акции этих обществ, верить в относительную «честность» их. Ведь «сам Башле» — член такого-то общества.
В его портфель кладут пакеты с пачками таких акций. «Иначе вы не можете быть нашим почетным членом. А вы нуж-
ны нам. Вы нужны Франции! Будьте патриотом. Родина требует от вас этого!»
Какие сладкие, долгожданные слова!
И где-то слышанные! Кажется, много лет назад, когда приезжала парижская труппа и так замечательно играла какую-то комедию-мелодраму Скриба или Сарду. Кажется, она почему-то называлась «Честолюбец», но, вероятно, потому, что в ней был изображен министр-честолюбец.
«Мне до министра далеко, а наш театр, оказывается, верно изображает жизнь, — думает про себя Башле, — я всегда это чувствовал, когда смотрел на сцену, а теперь знаю это по себе.
Кстати, я когда-то неплохо читал монолог графа де Ризоор; не поупражняться ли? Ведь мне опять завтра выступать на могиле сына. Как это стоял знаменитый Дюкло, когда говорил свой монолог?» И вот Башле перед зеркалом репетирует свою завтрашнюю речь!..
И Станиславский бесподобно показывает, как Башле ищет позу, поправляет галстук, проглатывает сырое яйцо (для чистоты звука), пробует голос и одновременно перекладывает пачку акций, пересчитав их опытной рукой, в портфель (эта пачка хранилась, по мысли Константина Сергеевича, за портретом сына).
«Не будут же жулики искать здесь мои деньги», — бормочет К. С. вполголоса, приводя нас всех в восторг своей импровизацией.
— Конечно, — говорит нам вслед за этим показом Константин Сергеевич, — я знаю, что всех слов, которые я сейчас наговорил, в тексте нет. Но я убежден, что Башле думает так. Это тот внутренний монолог, который «говорится» в нем сам по себе и который для актера основа любого образа. Если у актера сложились в его сознании такие внутренние, не слышные зрителю, но великолепно им всегда угадываемые по лицу, по действиям и приспособлениям актера монологи, роль у такого актера, значит, готова.
Своими импровизациями и подсказом я хочу заразить вас, Василий Васильевич, убедить вас смело пойти по пути воспитания в себе такого Башле.
В. В. Лужский. Я, кажется, начинаю понимать теперь, Константин Сергеевич, что вы называете сатирой. Это очень трудно сделать, но я постараюсь. Надо ведь, чтобы все внутренние монологи были оправданы, а не выдуманы актером. Были бы логичны и могли быть включены в текст как мысли персонажа.
К. С. Совершенно верно. Очень рад, что вы меня поняли. Я уверен, что у вас это все выйдет. Башле — замечательный, характерный для французов тип. К концу третьей картины он со-
вершенно серьезно убежден, что герой — это уже он сам, а не сын. И что Франции он приносит больше пользы, чем принес сын, погибнув за родину на фронте.
Поэтому возвращение сына из плена, из госпиталя, где Анри лежал два года, потеряв память, для него ни с чем не сравнимый удар.
Сначала он думает, что это привидение, вызванное к жизни его речью, обращенной к портрету сына. Потом восторг, искренний, человеческий, отцовский, что сын вернулся. Радость, смех, счастье, минута объятий: сын, Анри, маленький мой (дети всегда в сознании родителей остаются «маленькими») вернулся живой!
А потом взгляд на все, что кругом, на весь «музей» — ордена, ленты, шпаги, венки — и такой же искренний возглас ужаса: «Боже мой, теперь все погибло! Я нищий!» И занавес!
Дальше уже пойдет борьба.
Борьба доброго, честного начала в человеке со злом. Зритель ждет, что, как обычно, победит добро. А сатира и главная ценность пьесы заключается в том>, что побеждает зло. Увы, это так! И это исключительно характерно для буржуазного общества, для всей современной западной, циничной в своей основе философии.
Пьеса, говорят, вызвала в Париже скандал. Ведь вдобавок ко всему, как бы в награду за то, что в Башле победило зло, его делают министром.
Конечно, это скандал для всего парижского общества! Тут ведь не скажешь, что это театр. Слишком много, наверное, таких примеров в жизни. Мы ставим эту пьесу, потому что мораль ее противоположна нашей. Мы должны играть и ставить ее как французскую сатирическую комедию, потому что наш зритель не должен путать ее с нашими взглядами на жизнь, на честность, на любовь к родине и к своим близким.
Поэтому я прошу вас быть до конца смелыми, играть по нашей системе, но ухватив «зерно» не нашей психологии, не нашего взгляда на жизнь.
КОМЕДИЯ-САТИРА
Мы репетировали, стараясь всемерно выполнять указания Константина Сергеевича. Мы уже показывали ему последний акт — кабинет депутата Башле, когда он еще раз направил наши усилия на еще более верный и точный путь комедии-сатиры.
— Декорации последней картины бедны, — сказал он Симо-ву. В них слишком много хорошего вкуса. Вы говорите,Виктор Андреевич, что это одно из помещений в Тюльери. Возможно. Тогда, значит, Башле выбрал из тысячи комнат этогодворца не то, которое выражает его характер и вкусы. А так каки до Башле были такие же депутаты-выскочки, то в Тюльеринайдется помещение, переделанное по их вкусу. Я не спорю обархитектуре, но в отделке разбогатевший французский буржуапризнает только два материала: мрамор и бронзу. Оставьте всюконфигурацию, но стены должны быть мраморные, а лепка подбронзу.
Портрет Анри вы заказали огромный — это верное решение, но, когда его вносят, он закрыт холстом или парусиной, чтобы не испортился при переезде. Я сейчас скажу бутафорам (это ведь они у вас одеты в форму служащих министерства?), как его надо внести.
А все, кто присутствует при этом на сцене, обыграйте, как вам подскажет интуиция, то, что вы увидите.
Константин Сергеевич несколько неожиданно для нас поднимается и уходит на сцену за декорацию, изображающую «рабочий» кабинет депутата Башле. На сцене присутствуют друзья Башле, старые знакомые по пьесе: Берлюро, майор Бланкар, ставший уже полковником, сильно потолстевший редактор Риш-бон, теперь уже издатель парижского бульварного листка, сам Анри (он согласился быть секретарем отца, скрыв свое «воскресение») и Ивояна.
Они пришли поздравить Башле, так как каждый час ждут вызова Башле к премьеру, который собирается ему предложить пост министра «социальных забот». Берлюро, полковник и редактор принесли в подарок Башле портрет Анри, писанный масляными красками.
«Его никак не могут протащить по лестнице, так он велик»,— об этом докладывает второй секретарь Башле, невзрачная личность.
Раздается голос Константина Сергеевича из-за декораций:
— Николай Михайлович, можно начинать. У меня все готово.На сцене все приходит в движение.
Протаскивают в дверь действительно громадный портрет. Станиславский, изображая, очевидно, главного рабочего-перевозчика, распоряжается около портрета: «Осторожно. Сюда. Так. Тише, что вы делаете? Прошу вас, господа министры (!), отойти в сторону», — импровизирует он, как всегда, текст, заражая всех своей торжественностью и волнением.
Портрет наглухо закрыт плотным холстом.
Вот он установлен посреди сцены. Станиславский роздал
концы холста подручным рабочим. Очевидно, портрет должен мгновенно открыться по его знаку, как открывают памятники.
Ох, уж эти французы, — думаем мы, любуясь импровизацией Константина Сергеевича, — как они любят эти минуты мнимой торжественности!
«Шляпы долой перед героем!» — повелительно командует (сочиняя опять свой текст) Константин Сергеевич. Все, конечно, подчиняются его приказанию. Шляпы снимают, приподымают над головой, Анри насмешливо подносит руку к своей каскетке, как бы готовясь отдать честь самому себе. У Башле — Лужско-го на лице уморительнейшая гримаса: смесь горя и умиления — еще раз он увидит своего Анри! И даже скептик Ивонна стала как-то серьезней.
К. С. командует, как в цирке: «Алле!» Холст слетает с портрета и... о, боже!
Все торжество испорчено: портрет при перевозке в спешке перевернули вверх ногами (вот для чего удалялся на сцену К. С. и шептался с бутафорами), и Анри стоит на голове, нелепо вскинув ноги кверху. На сцене все ошеломлены. В зале громкий смех и аплодисменты Станиславскому-режиссеру. А Станиславский-актер стоит спиной к портрету все еще в роли главного перевозчика. На его лице торжественная и благостная улыбка: здорово я вам все устроил. Будете помнить дядюшку Шарло.
И мы уже отчаянно аплодируем Станиславскому, без слов, без роли, в полминуты создавшему потрясающий правдивостью и юмором образ.
А когда Ивонна (А. О. Степанова) с большой силой говорит свою реплику из текста пьесы (написанную, правда, по поводу неперевернутого портрета и, по авторам, «всторону»): «Какой балаган», говорит резко, громко, на всю сцену и демонстративно уходит из кабинета, это отлично двигает действие дальше. Теперь со всех спадает оцепенение. Повертывается к портрету Константин Сергеевич и, увидя свою накладку, произносит непередаваемое «О!» и, схватившись за голову (под новый гром наших аплодисментов в зале), расталкивая всех по дороге, тоже убегает со сцены.
Репетиция продолжается. Суетятся, перевертывая портрет (а это очень трудно: он ведь огромный), рабочие, им помогают служащие, затем полковник, редактор, Берлюро и даже сам Башле. Смех душит отошедшего в сторону Анри.
Угол портрета, кажется, по-настоящему больно ударяет Луж-ского—Башле по ноге, он вскрикивает: «Ах, чорт» и невольно поднимает, как цапля, ногу. Летит канделябр со стола, задетый кем-то. Срывается и падает с окна шикарная гардина, и в эту
минуту в дверях павильона снова появляется Константин Сергеевич. Он явно теперь играет другую роль — старшего дворецкого Тюльери, у него какие-то фантастические аксельбанты, мгновенно наброшенные на плечо (шнуры от гардины). Он объявляет громовым голосом, изображая одновременно крайнее удивление на лице: «Господин депутат, к вам пожаловал премьер-министр».
За его спиной не менее удивленное лицо сотрудника в цилиндре. Это и есть полагающийся по пьесе премьер-министр — персонаж без слов, под занавес.
И тут же, бросив играть, К. С. громко кричит:
— Занавес не давать. Николай Михайлович, немедленно зафиксируйте все, что происходит на сцене. Берите бумагу и карандаш, рисуйте и пишите. Мы все остаемся на сцене. Никто неимеет права двинуться с места. Не передвигайте ни одной вещи.Василий Васильевич, не опускайте ноги. Башле так и встречаетпремьера — на одной ноге. Это самый драгоценный штрих. Учитесь ловить и фиксировать верные случайности на сцене.
И сам Станиславский не двигается со своего места в дверях павильона и даже, обращаясь ко мне в зал, старается на лице изображать все тот же момент удивления дворецкого. И стоит две, три, пять минут, пока я лихорадочно, чтобы его не утомить, пишу и зарисовываю, как могу, замечательную мизансцену — финал спектакля «Продавцы славы».
Через пять минут Константин Сергеевич спрашивает:
— Все записали? Пожалуйста, потерпите еще немного, — обращается он ко всем на сцене. Он сходит в зрительный зал итщательно проверяет мою запись, внося свои поправки.
Затем разговор возвращается к предыдущей картине, которую он просматривал накануне.
— Теперь вам понятно, — говорит он, — до какой степенивыразительности надо доводить отдельные, решающие судьбу событий моменты в спектакле.
Вчера вы мне показали четвертую картину пьесы: утро на следующий день после возвращения Анри домой.
Вы начинаете ее играть со сцены двух женщин (матери и Ивонны), задачу которой можно назвать так: «Не помешать Анри отдохнуть — выспаться». Потом входит Башле. Поведение женщин может быть таким, как вы задумали. Но для Башле вы не нашли правильного ритма и отношения к возвращению сына.
Всю ночь он не спал. Перед ним вставал призрак разорения и гибели его будущей жизни, карьеры, славы.
Многое может перенести французский буржуа. Но не разорение.
Поэтому во Франции так много самоубийств на почве неудачной спекуляции и банкротства.
Русский банкрот обладал совсем другой психологией. Отсидел в «яме», встряхнулся и, глядишь, опять заворачивает делами. Никто его не презирает и все ему еще больше верят: человек бывалый. И в яме сидел и состояние сохранил, кому должен был, по двугривенному за рубль даже выплатил. Можно опять с ним' иметь дело...
Француз — другое дело. Десятилетиями он будет ждать случая вытянуть свой счастливый номер в лотерее жизни. Но уж если ухватился за колесо фортуны, то выпустит его только в предсмертной судороге.
Разбогатеть! — это заветная мечта каждого буржуа.
Слава! Это, конечно, тоже недурно. Но это еще успеется. Это потом. Сначала деньги.
В. В. Лужский, А как же совесть, честь? Ведь это же будет сделка с совестью. А Башле говорит, что на это он никогда не пойдет.
К. С. Это верно. Для себя он не пойдет на сделку с совестью. Но когда ему докажет Берлюро, что скрыть возвращение Анри нужно для других — для родины, — он согласится. Важно найти ход к «сделке с совестью». Вот его-то он и искал всю ночь. Но найти не мог. И вышел утром из своей комнаты не чистеньким' и умиленным, как выходите вы, Василий Васильевич, а как выходит Гарпагон, когда убедился в гибели всех своих сокровищ.
Башле небрит, неумыт, растрепан, без галстука. Он чувствует себя Лиром, у которого отняли все. Он пьян от горя. Его губы повторяют одно слово: «Позор!» Позор, — скажут все про-него. — Похоронить живого сына! Кого же он признал за сына? Кто в той могиле, о которой знает весь округ, как о «могиле сержанта Башле»? Позор!
Вот чем вам надо жить, Василий Васильевич, а не радостью и умилением по поводу возвращения сына. Это удел чистых духом: Ивонны и матери Анри. Вы и Жермен в другом ищите смысл жизни.
Поэтому понятен вопрос Берлюро, поспешившего прийтина ваш призыв и увидевшего вас в таком виде. Диалог в этой сцене, кстати, написан прекрасно.
«Берлюро. Что с вами, мой друг, что случилось?[44]
Башле. Он вернулся. (Подчеркните двадцать раз это «он».)
Берлюро (ничего не понял). Кто он?
Башле (жест на портрет). Он!»
Сколько возмущения, потрясения, даже ненависти можно вложить в это короткое слово!
«Берлюро (даже не поверил, очевидно). Он?! Вы вчера, наверное, лишнее хватили на вечеринке «безутешных вдов» и не выспались.
Башле. Вы осел! Идиот!..
Берлюро (неожиданно обиделся). Чего вы ругаетесь, я, кажется...
Башле. Он — мой сын — Анри. Вернулся! Ночью. Бежал из госпиталя для ненормальных. Но теперь он здоров!!»
Какой богатый подтекст в этом отчаянном возгласе: «Теперь он здоров».
Берлюро только свистнул.
И Константин Сергеевич неподражаемо свистит, откладывая в сторону пьесу.
— После этого, — продолжает Константин Сергеевич, — наступает громадная пауза. Во время нее оба актера могут делатьчто угодно. Эта пауза — небольшая пьеса-пантомима. Тема паузы— доигрались, допрыгались. Действующие лица: два мошенника. Маски упали. Им стесняться друг друга не приходится.Разговаривают только жестами.
Первый момент. Берлюро указал пальцем на дверь налево: «там»? Башле указал В ответ пальцем! в потолок: «там».
Второй момент. Берлюро понял. Подложил ладонь под щеку: «спит?»
Башле ответил неудачным жестом, провел ладонью поперек шеи, хотел сказать: «бреется».
Третий момент. Берлюро не понял: «зарезался?!» и сделал соответствующий жест.
Башле махнул безнадежно на него рукой: «что с дураком говорить!» И сделал неопределенный жест рукой кверху.
Четвертый момент. Берлюро опять не понял и провел рукой вокруг шеи: «повесился?»
Башле не успел ответить, в дверях появился Анри, и они оба, как дураки, стали делать вид, что ловят муху.
Все это, к нашему громадному удовольствию, Константин Сергеевич проиграл с присущими ему юмором и мастерством показа таких безмолвных сцен — пантомим.
— Теперь, — сказал он, — подготовлена сцена Анри, Берлюро, Башле. Понятен и вопрос Берлюро: «Так это вы?» и ответАнри: «Да, это я». Понятно, что Берлюро смотрит на портретна стене, а затем нагло говорит Анри: «А знаете, вы не по-
хожи на себя. А ну, прекратите эту комедию и говорите, сколько вам надо отступного, чтобы убраться отсюда».
Понятен крик Башле: «Берлюро, это мой сын». Понятен окрик на него Берлюро: «Молчите, идиот! Вы что, хотите разорить себя, своими руками?» и вся жестокая по своему цинизму следующая сцена сговора отца, сына и продавшего душу чорту спекулянта Берлюро.
Потом такая же резкая, сильная сцена Жермен и Анри — мы ее уже разбирали с вами, — потом трогательная сцена Ивонны и Анри и финал картины.
Мы с вами постепенно приближаемся к концу пьесы. Можно поговорить и о внешней характеристике французов.
Жест у них то очень бурный,, даже театральный, то полное отсутствие жеста. Тогда они говорят только глазами, а руки еле заметным движением передают внутренний ритм — это очень выразительный прием.
То же и об интонациях. Голоса всегда подвижные, хорошо поставленные и разработанные. Любят говорить громким шопотом. Умеют говорить нарочито безразличным тоном. И неожиданно переходить от разнообразия звука, тона, манеры разговора на сдержанную, скупую речь. Они любят звонкую фонетику своего языка. (И К. С. опять говорит ряд звучных французских слов, акцентируя гласные.) В жизни им доставляет удовольствие играть роль из какой-нибудь пьесы в исполнении виденного ими актера. Они любят юмор, смех, комедию, легкую грусть и лирику.
Вот с этих позиций вам и надо сыграть спектакль! Теперь я приду к вам на первую генеральную репетицию. Позвольте всем вам пожелать полного успеха.
СОДЕРЖАНИЕ ПЬЕСЫ
Годы первой империалистической войны. Провинциальный городок во Франции. Семья мелкого служащего в городском управлении г-на Башле. Сын его, Анри, на войне. Мать, отец, молодая жена Анри Жермен, крестная дочь Башле Ивонна живут в постоянной тревоге за судьбу Анри на фронте. Г-н Башле заведует отделом городских поставок мяса на нужды армии. Спекулянт Берлюро предлагает ему сообщить назначенные управлением цены на мясо на предстоящих закрытых торгах. Но г-н Башле безупречно честен. Он выгоняет Берлюро за дверь с его предложением. В тот же вечер в списке погибших на фронте г-н Башле находит имя сержанта Анри Башле, отдавшего жизнь за родину. Горе семьи беспредельно.
Проходит несколько месяцев. Портрет сержанта Анри в траурной раме висит на почетном месте в доме Башле. Местные власти оказывают всяческие знаки внимания отцу погибшего воина. Г-на Башле повысили по службе; его избирают председателем общества родителей павших за родину героев. Ему прислали орден Почетного легиона, которым был посмертно награжден Анри. Дыхание славы коснулось чела скромного служащего. Спекулянту Берлюро не удалось втянуть его в темное дело в первом акте пьесы, зато теперь он пользуется фигурой г-на Башле, как ширмой для всяческих сомнительных дел. Под флагом благотворительных обществ, почетным членом которых является г-н Башле, Берлюро осуществляет ряд спекуляций. Под видом жалованья за участие в этих обществах г-ну Башле достается некоторая доля от этих афер, и семейству Башле живется значительно лучше, чем до войны.
Проходит два года. Окончена война. Каждый городок обзаводится своей могилой «неизвестного солдата». Завтра на местном кладбище торжественное «открытие» могилы сержанта Анри Башле. Тело Анри, правда, не найдено, не опознано. Кто покоится в этой могиле, г-н Башле не знает. Но его уговаривают, что каждый «неизвестный» погибший воин — это верный сын Франции, и г-н Башле не имеет права отказать в признании своим сыном того безвестного воина, который похоронен под этим могильным холмом. Башле колеблется, но в конце концов соглашается. За эти годы многое изменилось в его положении и психологии. Он — депутат округа, городской советник, у него уже рента, он ■—■ акционер двух-трех промышленных предприятий, которых так много расплодилось за время войны. Берлюро у него лучший друг, а дом его — это уже не дом скромного буржуа, это музей войны памяти местного национального героя, сержанта Анри Башле. Да и в семейной обстановке произошли изменения за эти годы: уехала из дома Жермен, жена Анри. Погоревав о смерти Анри, она вторично вышла замуж.
Башле дал согласие выступить завтра на могиле сына, на митинге, посвященном годовщине окончания войны и открытию «могилы героя». Поздний вечер в доме Башле. Все спят, и только в кабинете г-на Башле свет. Как профессиональный оратор, перед портретом погибшего сына репетирует г-н Башле свою завтрашнюю речь.
Вдруг стук в дверь. «Войдите», —■ говорит г-н Башле, не прерывая своего занятия — он как раз полощет горло укрепляющим раствором.
На пороге странная фигура. Бледное лицо, старая военная шинель, стоптанные башмаки, узелок в руках. Глухой, хриплый голос: «Отец! Ты не узнаешь меня? Это я — Анри, твой сын. Я вернулся!»
«Анри! Мальчик мой! Ты вернулся!» — шепчет в ответ потрясенный отец. Затем следует большая пауза. Г-н Башле переводит взгляд с Анри на все окружающие его предметы, на портрет «героя», на «музей имени сержанта Башле».
«Теперь я погиб!» — вскрикивает он и падает без чувств на руки сына.
Так кончается третий акт пьесы.
В начале четвертого мы застаем г-на Башле и Берлюро в полном смятении чувств. Из их разговора выясняется, что Анри рассказал, как он был контужен, потерял память, попал в немецкий плен, был помещен в больницу для сумасшедших и как постепенно в течение последних двух месяцев к нему вернулась память и... вот он пришел домой.
Все это понятно. Но для Берлюро и г-на Башле заявить о возвращении Анри — значит потерять все свое общественное положение, почет и даже материальное благополучие. А насмешки, ехидные вопросы. Наконец, кто же похоронен в могиле сержанта Башле?
Берлюро и Башле уговаривают Анри скрыть свое возвращение. Оно ему ведь ничего не даст. Даже жена его принадлежит другому. Ее будут судить за то, что она вторично вышла замуж!
Как раз приходит Жермен, потрясенная известием о возвращении Анри. Между ней и Анри происходит большое драматическое объяснение. Конечно, она его всегда любила и продолжает любить, но... теперь она богатая женщина, она готова все бросить, вернуться к Анри, но... как они будут жить. Может быть, лучше ему действительно подождать объявлять о своем возвращении.
А за окнами, за дверью, выходящей на балкон, слышна музыка, реют флаги, идет манифестация на могилу сержанта Анри. Манифестанта остановились у дома отца героя. Они требуют, чтобы он вышел на балкон, сказал бы им несколько слоз о погибшем сыне. Все домашние убеждают г-на Башле выйти к демонстрации, почти выталкивают его на балкон. И вот он начинает говорить, волнуясь, почти искренне рыдая об умершем сыне, а последний стоит тут же, в комнате, у балконной притол-ки, с горькой улыбкой.
Последний акт пьесы застает всех действующих лиц пьесы в Париже, во дворце Тюльери, в кабинете депутата национального собрания г-на Башле. Секретарем у него работает его сын. Анри согласился скрыть свое возвращение к жизни. Берлюро достал ему фальшивый паспорт. Жизнь движется вперед. Избиратели преподносят в дар своему популярному депутату огромный портрет его сына. Председатель совета министров намечает Башле министром в свой новый кабинет. Анри и Ивониа видят всю трагикомичность сложившегося положения в их семье, но не находят выхода из него.
Так продавцы славы — французские, и не только французские бур« жуа, — спекулируют на всем, даже на жизни и смерти своих собственных сыновей.
СЕСТРЫ ЖЕРАР
РЕЖИССЕРСКИЙ ЗАМЫСЕЛ
Осенью 1926 года Константин Сергеевич поставил перед режиссурой театра вопрос об очередном спектакле силами молодежи. Естественно, что меня, проходившего вместе с молодыми актерами свой режиссерский путь в театре, заинтересовало предложение Станиславского. Вместе с заведующим литературной частью МХАТ П. А. Марковым мы перебрали многие названия пьес. В наших планах фигурировал и «Обрыв» Гончарова, и еще один, кроме «Битвы жизни», диккенсовский спектакль, и «Романтики» Ростана, и «НедорослЪ» Фонвизина, и «Коварство и любовь» Шиллера. Но ни одна из этих пьес не отвечала поискам: работы для молодежи МХАТ и, признаться, прежде всего не увлекала нас самих.
Незадолго до того, как нужно было идти к Константину Сергеевичу с нашими предложениями, мы вспомнили о старой мелодраме Денери и Кермона «Две сиротки», перечитали ее, и нам показалось, что если сделать новую редакцию текста, то может получиться интересный материал для спектакля. П. А. Марков хотел работать в этой постановке и как режиссер. Мы обсудили вероятное распределение ролей. Оно давало возможность проявить себя целому ряду молодых актеров. А. О. Степанова, Р. Н. Молчанова, Б. Н. Ливанов, М. А. Титова, В. Л. Ершов, П. В. Массальский, Н. П. Хмелев по нашему предположению должны были играть главные «молодые» роли, а на «пожилые» роли мы собирались предложить «характерную» молодежь.
Со всеми этими соображениями мы и явились к Константину Сергеевичу. С необычайным вниманием в течение двух дней он обсуждал с нами названные пьесы.
— Митрофанушку, конечно, мог бы у нас великолепно играть Ливанов, но жалко показывать актера, который сможет в будущем играть Чацкого, в роли простака. А остальные роли у Фонвизина написаны не для молодежи — это для опытных,
зрелых актеров, —говорил К. С. — «Коварство и любовь» театр не раз думал ставить и уже распределял роли, но это опять-таки будет спектакль «стариков», а не молодежи. Леди Миль-форд, старика Мюллера, герцога, мать Луизы — это должны играть основные силы МХАТ. Вурм — Хмелев? Это было бы, вероятно, хорошо, конечно, если будет непохоже на Ушакова из «Елизаветы Петровны»[45]. Впрочем, у Хмелева новая роль редко бывает похожа на предыдущую. Ливанов и Степанова — это хорошая пара для Фердинанда и Луизы, но хватит ли у них физических сил сыграть эти роли. Шиллер требует от актеров большой затраты физических сил. Надо подождать года два с этой работой, но не откладывать ее далеко. Кроме того, эту пьесу очень трудно поставить без сентимента, а молодым режиссерам свойственно увлечение чувством. Шиллера правильно понимал и критиковал только Гёте. Все декорации к «Коварству и любви» надо было бы скопировать с дома Гёте, с его комнат и дворца герцога в Веймаре. В усадьбе Гёте все дышит благородным, чистым романтизмом. «Обрыв» — нет инсценировки. Пока будем делать, пройдет много времени. У Владимира Ивановича, кроме того, есть свой план постановки «Обрыва». И нужно ли это сейчас? Диккенс уже есть у нас и хорошо идет, это ничего нового к росту молодых актеров не прибавит. Ростана, признаться, не люблю: трескуч и слезлив.
Давайте подумаем о мелодраме — оставьте мне текст, я к завтрашнему дню прочту. Я помню эту вещь.
С волнением мы ждали следующего дня, так как и нам очень хотелось работать над «Двумя сиротками».
— Ну-с, расскажите ваши мысли о мелодраме,— встретил нас вопросом Константин Сергеевич.
П.А. Марков рассказал, почему он считает возможным включить мелодраму в репертуар МХАТ. Он говорил о необходимом разнообразии жанров в репертуаре, о хороших, искренних, человеческих чувствах, о благородных истоках мелодрамы, возникшей в дни французской революции конца XVIII века.
Я добавил некоторые режиссерские соображения, правда, очень общего характера, о возможности перевести эту мелодраму в план бытовой исторической пьесы, о необходимости избавить этот жанр от традиций условности, от ложной патетики в тоне, декламационности, о желательном включении музыки только по сюжету пьесы.
В заключение мы сообщили нашу наметку ролей.
Гений Станиславского-режиссера сказался здесь во всей
силе. Как только он увидел актеров МХАТ в качестве действующих лиц пьесы, его фантазия создала перед ним живой, уже существующий спектакль. В своем «видении» К. С. творил на наших глазах постановку. И какую! Когда меня спрашивают теперь мои ученики-студенты, что такое «режиссерский замысел», я всегда вспоминаю большую темноватую комнату — кабинет Константина Сергеевича в Леонтьевском переулке — и его вдохновенные поиски всех элементов спектакля в тот день.
— Жака, конечно, может прекрасно сыграть Леонидов! У него необузданный темперамент и «глаз убийцы». Я его всегда боюсь чересчур сердить... Впрочем, это к делу не относится... Леонидов будет потрясать зал. Зритель сразу поверит, что он может что угодно сделать с братом, с Луизой! И этого мерзавца должна обожать его мать, так всегда в жизни бывает. Из двух детей любят того, кто хуже... А в последнем акте он будет раскаиваться... Леонидов это умеет делать замечательно — именно каяться, как никто! Это у него от «Карамазовых» осталось...
— Константин Сергеевич, но ведь Леонид Миронович мечтает сыграть Отелло, он давно работает над ним!
— Это верно... Ну что же, Ливанов — это тоже хорошо. Может быть, не будет трагедии злодейства; но для мелодрамы юмор также нужен. Борис Николаевич будет очень живописен. Его надо делать лентяем... Хмелев — Пьер? Превосходно. Он отлично сыграл в «Дне» старика-хозяина. Но надо попробовать и Раевского. В нем что-то есть подходящее к Пьеру. Пьер должен быть прекрасный музыкант. Когда он играет, все предместье собирается его слушать. Это очень характерно для Парижа. Я сам это тысячу раз видел... Когда у него тяжело на душе, он всегда играет... и тогда даже мамаша Фрошар плачет, а Жак терпеть не может этой музыки, потому что она и его берет за душу.
Мадам Фрошар? У нас нет настоящей мадам. Это типичная для Парижа и для мелодрамы фигура. Это консьержка, это торговка рынка, это особый тип парижской улицы. Они все знают, все видят, это глаза и уши всего квартала. Они не брезгуют никаким делом: кого хочешь, сведут, разведут и проведут. И всё это ловко, легко и даже весело. У нас бы раньше ее играла Самарова, в Малом театре, говорят, Массалитинова хороша на такие роли... Тут придется пробовать, искать. Надо поговорить с Ниной Александровной[46]. Она талантливый человек. Степанова и Молчанова — это хорошо. У них даже есть что-то общее в складе лица. Только от них надо добиться, чтобы они ничего не играли, а только действовали: их
роли — это беспрерывная цепь физических действий, чувства придут сами.
Массальский — Роже де Линьер, хорошо. Его надо рассмотреть повнимательней. Наружность у него прекрасная. Граф де Линьер, конечно, Завадский, но он мне нужен для графа в «Фигаро» — надо назначить Ершова. У него есть и внешность и уменье держаться на сцене; он хорошо ведет диалог.
Графиня де Линьер? Я вижу в ней Ольгу Леонардовну. Очень хорошо, что в пьесе будет занята одна из актрис основного состава МХАТ. Я очень рассчитываю, что на этой работе молодежь и Второй и Третьей студии соединится еще лучше с нашей труппой. Это сейчас самая важная задача в театре. Ольга Леонардовна внесет в работу свойственный ей вкус, она знает манеры, при ней все будут по-другому держаться на репетициях. Она любит молодежь; я сам поговорю с ней об этом. Зовите ее и на те репетиции, где она не занята. Она не режиссер, но может со стороны хорошо посоветовать, особенно женщинам. Пообещайте ей замечательные костюмы, мы дадим их шить Надежде Петровне[47]. Каждая актриса в душе прежде всего женщина, и это в них надо поддерживать; без женщины в спектакле пусто и неуютно, хотя Крэг их терпеть не мог. Кроме того, надо, чтобы зритель поверил, что графиня де Линьер могла согрешить из любви, — Ольга Леонардовна сможет это передать с громадным шармом, и в ней много женственности.
На остальные роли сами назначьте, кого вам кажется нужным. Не путайте только возрастов. Когда в труппе есть старики, не надо назначать на эти роли молодежь. Займите в пьесе Владимира Михайловича[48]. Он очень трогательный на сцене и будет своей теплотой заражать партнеров; займите в характерной роли Вербицкого. Я хотел бы, чтобы это был спектакль трех поколений МХАТ.
То, что говорит Николай Михайлович и вы, Павел Александрович, по режиссерской части, очень верно, но боюсь, что вам обоим нелегко будет это осуществить. Снять все наросты с жанра еще труднее, чем освободить актера от штампов. Но попытайтесь. Лучше поставить трудную задачу и добиться в ней половины успеха, чем рассчитать точно свои силы и в меру их сузить задачу. В этом я расхожусь с Гёте: он утверждал обратное. В этом сказалась его национальность — немец. Во всем остальном он велик... О художнике поговорим отдельно, когда вы почувствуете, что вам надо от сцены. Против Оранского[49] не возражаю.
К тому, что рассказал Николай Михайлович о режиссерском подходе к мелодраме, мне сейчас добавить нечего. Когда приду на' репетицию и увижу, что получается, тогда поговорим дальше.
Помните одно: вы нафантазируете себе очень много, мелодрама к этому располагает, но из всего выберите то, для чего вы ставите этот спектакль. Как педагог, я могу распределять роли и рассматривать образы действующих лиц с точки зрения труппы нашего театра, ее роста и формирования. Вы же должны, как режиссеры нашего театра, ставить пьесу для большой человеческой идеи, Для идеи, которая сегодня была бы нужна тысячам людей, которые придут на ваш спектакль. Проверьте все, что придумается через эту идею, и без сожаления отбросьте всю мишуру, все ухищрения режиссерской фантазии, которые помешают скромной, но благородной идее. По-моему, она в пьесе есть и вы ее верно чувствуете.