Когда споришь с самим собой 6 страница
Он сидел в лавке Усерхета и наслаждался холодной водой, которой он запивал засахаренные земляные орехи. Купец привык у себя на родине говорить громко, как на площади. На жителя Кеми громкий разговор не производил особо приятного впечатления, однако азиату это прощалось, как, впрочем, и многое другое. Одно дело – Кеми, а другое – Азия! И никому не придет в голову здесь, в Ахетатоне, подходить к азиату с полной мерой, разве что только его величеству Наф-Хуру-Ра. Этот позволяет себе говорить почтительно даже о каких-нибудь кочевниках из страны шумеров. Ну, это уж совсем непонятное, странное и, может быть, болезненное явление!..
Купец поджал под себя ноги, сидя на грубой камышовой циновке. Его слушали молча – эти благовоспитанные сыны Кеми. Слушали молча, лакомясь сладостями.
– Я побывал во многих землях, – разглагольствовал купец. – Знаю остров Кефтиу, как себя. Остров Иси обошел пешком. Я был в Колхиде, которая на севере, и был и там, где горит вода. Видели мои глаза города большие и малые, далекие и близкие. Но что сравнится с Ахяти? Что, спрашиваю?
Тахура обвел глазами всех присутствующих. Будто каждому задавал этот вопрос: «Что, спрашиваю?» …Задавал и ждал ответа. Особенно долго и пытливо смотрел он на Усерхета – бритоголового хозяина лавки, мужчину средних лет
Старик, восседавший на циновке, сказал:
– Ахяти – хорош. Слов нет. Но есть города которые могут с ним поспорить и в красоте и в величии.
Он ел гусиные потроха под барбарисовой подливкой. И запивал холодным пивом. Морщин на нем было неисчислимое количество. Морщины – вместо кожи! И глаза его сидели в морщинах. И рот его весь в морщинах – даже губ не видно. Цвета он темного (однако не чернокожий). Под стать старой-старой пальме.
Таxypa с ишересом обратил свой взор на этого старика, поедавшего самое дешевое блюдо.
– Уважаемый, – сказал купец, – ты, наверно, не из этих мест.
– Нет, именно из этих.
– Наверно, давно здесь не был.
– Правда твоя. Я много ходил по свету.
Усерхет захохотал. Так, как умеют хохотать только добродушные толстяки, довольные собой, делами своими, семьей, всем миром. Хозяин лавки облизнул пальцы на руках – они были в меду. Он сделал комплимент купцу, который, дескать, умеет видеть даже сквозь каменную стену; который, дескать, настолько натренировал свой глаз в бесчисленных поездках, что уже нет для него секретов; дескать, ничего нельзя утаить от него…
Купец, весьма польщенный, поглаживал бороду. И каждый жест обнаруживал в нем истого азиата. Впрочем, он не только не пытался скрыть этого, но даже подчеркивал это – жестами и интонацией. И весьма учтиво обратился к старику:
– Уважаемый, по всему видно, человек ты сведущий во многих делах. Где тот город, который может поспорить с несравненным Ахяти?
– Там, – старик махнул рукою на запад.
– Там – пустыня, уважаемый,
– Среди пустыни. Далёко за песками. Дорога туда многотрудная, дальняя. Безводная. И ни в одном бурдюке не уместится вода, потребная человеку, идущему на запад. И ни один башмак не выдержит этого пути. Ноги будут кровоточить, ибо истончится стопа.
– Уважаемый, край тот пустынен. Безводен. И нет жизни на краю вселенной.
Старик усмехнулся:
– Ты так думаешь?
– Я уверен.
– Напрасно! Да будет тебе известно, чужеземец, что на всякую силу есть другая сила, на всякую красоту – другая красота. Так создан этот мир. Только на полях Налу все дышит одинаково ровно, и человек там в трудах – как все!
Теперь уже не купец, а старик оказался в центре внимания. Воистину: на одну умную голову нашлась другая, не менее умная! Многие перестали жевать и беседовать друг с другом. «Занятный старик, – подумал купец. – Кто он? Уличный фокусник, показывающий диковинные штучки? Или мудрец, оказывающий услугу людям за пшеничную лепешку и тарелку гусиных потрохов? Дай-ка я немножко его поэкзаменую…»
– Что же там, уважаемый, на краю пустыни? Мы немножко уклонились от нашего разговора.
Всем хотелось услышать, что там, в стране миражей и песчаных бурь. «Тише! Тише!» – послышались голоса. Перестали стучать ложки. Люди затаили дыхание.
– Я скажу вам, я скажу вам, – проговорил старик, не отрывая взгляда от своей похлебки, – скажу и о том, что видел сам, не доверяя другим, что слышал сам, полагая, что слух мой не подведет меня… Было мне тогда двадцать лет и жил я в Дельте. Однажды встретил человека, бородатого, вроде тебя (старик указал на купца). Прибыл он из Джахи, и умел он делать стекло разноцветное. Располагаясь на песчаном берегу. К ловкости рук своих прибавляя тайные заклинания. Этот человек ненавидел лютой ненавистью род женский. Может быть, чем-нибудь огорчили его жены? Этого уж никто не сможет сказать, ибо отошел он в лучший мир, а при жизни своей держал уста на крепком запоре. И этот человек – посильнее любого рыночного бойца – предложил мне идти с ним в неведомую страну, где люди повыше и здоровее нас, где злоба не омрачает сердец и спокойная любовь надо всеми, подобно шатру. Я спросил его, где же этот край, напоминающий поля Налу? Он показал рукой на запад, где заходит солнце, где пустыня с миражами и песчаными бурями. Я поверил ему. Он был для меня как пророк в стране израильтян – стране пророков.
– И ты пошел с ним?! – не выдержал купец.
– Да!
– В неведомую пустыню?
– Да!
– Вдвоем?
– Нет. С нами были еще. Несколько горячих голов.
– И вы дошли?
– Да!
– Живыми и невредимыми?
– Нет. Мы иссушили нашу печень. Глаза слипались от язв. И тела наши покрылись струпьями. Я один, я один приполз в ту страну и все увидел своими глазами и услышал собственными ушами. Мои спутники лежат в песках Они умерли оттого, что спеклись внутренности их от зноя и безводья.
– И что же там? И что же там? – словно не терпелось купцу Тахуре.
И хозяин лавки сказал:
– У меня выскочит сердце, клянусь прахом отца, выскочит сердце от любопытства! Не томи же нас, уважаемый!
– Я скажу вам все. – Старик облизал ложку. Словно давно не ел. Это всем бросилось в глаза. Вдруг усомнились в том, что старик такой уж мудрый и такой уж многоопытный. Разве мудрецы лижут ложки? Но вскоре пришлось убедиться, что мудрецы способны и не на такое. Старик продолжал: – Мы пришли в землю, которая именуется Та-Кефт. Мы пришли туда, чтобы умереть на виду их блистательного города. Я один добрался ползком, направляясь с холма в город. Как дитя… На карачках. И колени мои источали кровь и гной. И когда я потерял сознание, едва выкрикнув «помогите!», когда я был точно во сне, – меня спас караван. Меня доставили в тамошний Тапе, который блистателен. И люди там рослые, и вместо двух – у них три уха.
– Три уха?! Не два, а три?! Где же третье ухо? – послышалось со всех сторон.
– Третье ухо? – старик почесал мизинцем кончик носа. – Третье ухо вот здесь.
И он показал на затылок молодого человека, сидящего рядом с ним.
Возглас удивления вырвался у каждого, кто находился в лавке. Удивились все, кроме купца. Он улыбался и крутил ус. Его черные глаза – черные, как ночь, – тоже улыбались из-под густых бровей. Или купец знал нечто, что способно перешибить эту новость, или не верил ни единому слову старика.
«…Старик может пригодиться, такие люди всегда нужны. В определенные часы. Могут принести пользу, которой нет цены. Но они должны быть обязаны тебе больше, чем Озирису, больше, чем фараону».
Купец Тахура приказал, чтобы принесли старику полгуся, жаренного на вертеле, истекающего салом и рыжего от огня.
Старик принял гуся как нечто должное, поблагодарив легким кивком вавилонянина. И, отломив хрупкое крыло, он сказал.
– Мне недоставало его! Ибо да будет известно тебе, чужестранец, что воспитания я тонкого. Было время, когда мне подносили яства с острова Иси и рыбу с острова Кефтиу. И я их ел, как девушка, – чуть-чуть. Но путешествие в Та-Кефт сделало меня прожорливым и вечно голодным, как гиена.
Вавилонянин собственными глазами увидел, как летели гусиные кости в разные стороны, мгновенно обглоданные. И все сказали про себя: не зубы это, а настоящая мельница, в которой рушат зерно! Поскольку старик был занят жареным, вкусным гусем – никто не тревожил его вопросами.
Спустя положенный срок – когда от гуся остались одни перемолотые кости, – купец спросил:
– Высокоуважаемый, могу ли я узнать твое имя?
– Да.
Но имени своего так и не назвал. И вавилонянин понял, что с этим надо подождать.
Жара понемногу спадала. Обеденный час миновал. Посетители оставляли свои места и шли по делам. Можно сказать, что лавка опустела. До самого ужина теперь здесь будет сонное царство. Только на кухне по-прежнему пылает огонь и повара размышляют над новыми блюдами, которыми следует потчевать посетителей за ужином.
Старик тоже поднялся с циновки. Подошел к купцу.
– Тебе – спасибо, – сказал он. Поклонился глубоким поклоном. Словно вельможа фараону. И пальцы на руках его, и пальцы на ногах его были длинные и тонкие. Словно у вельможи. – Чужестранец, ты вел себя как истый сын своей прекрасной страны. Я знаю ее, я скажу тебе: звать меня Сеннефер, сын Гемипет. Мой дом был в Саи. Красота его знакома многим, кто бывал в Дельте. Но все это в прошлом. Меня вырвали из родной среды. Кеми стал для меня вроде мачехи. И я даже стал подумывать, чтобы схоронили меня где-нибудь в чужой пустыне.
Усерхет сказал, обращаясь к купцу:
– Господин, вот еще один, кто горько сетует на судьбу свою.
– Нет! – возразил старик Сеннефер.
– Как так – нет? – сказал Усерхет. – Разве мы не слышали сейчас, что говорил ты о судьбе своей?
– Слышали, чтобы донести?
– О нет! – Усерхет готов даже поклясться. – Разве Усерхет соглядатай и его лавка – место для соглядатаев?
– Верно, – проговорил купец, внимательно присматриваясь к старику, – Усерхет известен как человек честный, высокопорядочный.
Старик, видимо, поуспокоился:
– Ладно, с вами, кажется, и пошутить нельзя. Времена, разумеется, не самые сладкие… Но кто и когда слыхал, что они бывали сладкими? Что-то не припоминаю! При Хуфу, что ли?..
Купец не спускал с него глаз. Нет, не простой этот старец. Далеко не простак. Что-то в нем особенное. Сквозь грубую, затвердевшую, как тина в засуху, кожу просвечивает образ иного человека. Иной крови. Чтобы заметить это, не надо быть провидцем. Речь, манеры, осанка свидетельствуют о том, что старик не всегда был в таком бедственном положении, как сейчас. А эта обида в его словах? Он обижен, обижен, обижен! Как многие в Кеми… И в Дельте. И в других местах…
Старик собрался уходить. Усерхет дал ему жареных тыквенных семечек.
«Немху в наше время не жалуется, – продолжал размышлять Тахура. – Немху сейчас в почете. Значит, этот старик Сеннефер – немху поневоле. А был он, несомненно, знатного рода. Да он, собственно, и не скрывал этого». Придя к такому заключению, купец поднялся, чтобы проводить Сеннефера до порога. И шепнул ему:
– Уважаемый, очень хочу увидеть тебя.
Старик задумался.
– Понимаешь, уважаемый? Очень!
– Хорошо! – Старик кивнул. – Я живу в последнем квартале по дороге к усыпальницам. Последний квартал, последний дом. Спросишь парасхита[22]. Сеннефера.
– Парасхита? – удивился купец.
– Да.
И старик вышел из лавки… Тахура обратился к хозяину:
– Ты знаешь, Усерхет, этого старика?
– Он иногда заходит ко мне.
– Пообедать?
– Да. Он платит вперед за много дней.
– Почему?
– Не надеется на заработки.
– Он парасхит.
Усерхет поморщился.
– Неужели? – проговорил он брезгливо. – Я больше не пущу его на порог!
– Напротив, напротив, Усерхет! – попросил купец. – Ты не только должен пускать, но и угощать получше. За мой счет.
– За твой?
– Да, мой.
Хозяин велел слугам прибрать лавку. Двое из них кинулись исполнять его приказание. Сухощавые, ловкие парни действовали умело и проворно.
– Пойдем в мою комнату, – пригласил купца Усерхет. – Мы поговорим по душам.
– А где обещанная девица, Усерхет?
– Я хозяин своему слову, Тахура. Всему свое время.
Купец признался, что сейчас самая пора побаловаться. А потом не выберешь и часа. Дела, дела, дела!.. Однако хозяин успокоил его, многозначительно кивнув на дверной проем, занавешенный легкой тканью. За нею угадывалось нечто… У азиата раздулись ноздри, как у буйвола.
– Там?
– Да, там.
– Молода?
– Об этом у меня не спрашивают.
– Так пойдем же поскорее, Усерхет. Давай болтать! Давай беседовать! Давай делиться впечатлениями! Буду делать что угодно, сколько угодно, лишь бы дождаться ее! Усерхет, плоть моя изнемогла!
Купец с трудом оторвал взгляд от таинственной занавески, вошел в соседнюю комнату и повалился на мягкое ложе Здесь все было как на его родине: уютно, сумрачно, ароматно, как в цветнике.
– О, Усерхет, – простонал купец, – давай говорить! Дай мне пива или вина. И будем говорить! И, пожалуйста, поскорее, если не хочешь доконать меня!
И когда они уселись и хозяин убедился, что никто не подслушивает, – сказал с усмешкой:
– Послушай, Тахура, почему это вы, азиаты, такие легкомысленные?
– Мы? Легкомысленные? Это почему же?
– Сначала выпьем. Вина. По глоточку, – сказал Усерхет, разливая ярко красную жидкость. В глазах у него замелькали золотистые огоньки, а живот колыхался, словно мешок, наполненный льном.
– Нет, ты скажи, почему мы легкомысленные?
– Скажу. У вас превыше дела – женщины.
Тахура выпучил глаза.
– А как же должно быть?
– Наоборот.
– Значит, сначала – дела?
– Несомненно, уважаемый Тахура.
Вавилонянин почесал бороду.
– Вы, жители Кеми, – сказал купец, – слишком деловиты. И это погубит вас. Когда-нибудь. Ну, скажи мне: неужели же можно пренебрегать красавицей ради даже самой выгодной торговой сделки?
Владелец лавки ответил, не задумываясь:
– Можно.
– Это вполне серьезно?
– Да. Вполне.
Купец долго хохотал. Держась за живот. «Он напускает на себя юношеское легкомыслие, – говорил про себя Усерхет. – Слишком усердно напускает. А я-то знаю его. Как облупленного. Он не пожалеет отца родного ради порученного ему дела. Тщеславие его слишком велико, чтобы мог позволить себе легкомысленные развлечения в ущерб делу…».
Усерхет считал бессмысленным спор о превосходстве деловитости над развлечениями. Особенно потому, что у азиата – у истинного азиата – слово – одно, а дело – нечто иное. Правда, и в Кеми немало «азиатов» по характеру Бритоголовых. Поклоняющихся Атону или Амону. И тем не менее – азиатов. Надо отдать должное хозяину лавки: он сумел подняться, – по крайней мере, в данном случае – над национальной ограниченностью. Единственное, что отталкивало его от азиатов, – это их нечистоплотность. Они редко мылись и не брились. «В наш век, – размышлял Усерхет, – когда в три года строятся города, подобные Ахяти, невозможно мириться с теми, кто не придает особого значения чистоте тела, особенно рук». Даже этот Тахура, который не первый раз в Кеми, и тот не в состоянии перенять здешние обычаи, предписывающие регулярные омовения всех членов тела. Самая главная особенность Тахуры – хитрость. Она буквально во всем, даже в складках его шелкового халата, в его жирных пальцах и лоснящейся бороде… Тахура вдруг преобразился: перестал улыбаться, уселся ровно, руки положил к себе на колени. Прищурил глаза, точно вглядывался в пустынную даль.
– Усерхет, – сказал он очень тихо, – расскажи мне, что здесь, в Ахяти, делается. Что слышно во дворце? Что говорят в народе?
Усерхет отпил вина. Чуть пригубил. Поставил чарку на место. На все это ушло время: хозяин лавки обдумывал свой ответ.
– Что сказать тебе? – начал он. – Слово фараона – камень, и Кеми – точно гранит. Нет силы сильней фараоновой…
– Это я знаю, – перебил его купец.
– Нет силы сильнее фараоновой. Он подумает в своем дворце, а уж слово его слышат за третьим порогом Хапи. И слово его звучит в нижнем Ретену и Ливии.
– И это я знаю, Усерхет.
– …в Регену и Ливии, – невозмутимо продолжал лавочник. – Но ты спросишь меня: так почему же его величество не идет войной против хеттов, против азиатов в Ретену и против эфиопов?
– Верно, спрошу: почему же, Усерхет?
– Он этого не желает.
– Кто?
– Его величество – жизнь, здоровье, сила!
– Он один?
– Нет, Тахура: ее величество тоже не хочет.
– В этом главное.
– Нет, Тахура! Главное – его величество.
– А не кажется ли тебе, что во дворце два мнения?
Усерхет откровенно сказал:
– Верно, два мнения.
– Кто же за войну?
– Его светлость Хоремхеб.
– Один?
– Нет, Тахура. Фараон может переменить свое мнение. И может взяться за меч.
– Почему же медлит?
– Не желает войны.
– Он живет ее умом, Усерхет?
– Чьим – ее?
– Царицыным.
– Он?! – воскликнул Усерхет. – Его величество?! Никогда! Для этого достаточно хотя бы немного знать его.
– А ты его знаешь?
– По рассказам. Мне кажется, что он у меня как на ладони, а я гляжу на него и днем и ночью. И, глядя на него, я знаю его – и скажу тебе, Тахура: ему тяжко, как человеку под крокодилом.
Купец сделал вид, что удивлен:
– Вот как! Его величеству, под которым вся гранитная Кеми, – и тяжко?
– Да. Тахура, мне ведомо из самых достовернейших уст, что во дворце не все в должном порядке. Как поглядишь со стороны: и стены неприступные, и штандарты на башнях сверкают, и стражи охраняют дворец недреманным оком. Но это снаружи! А внутри – разлад.
– Разлад, говоришь, Усерхет?
– А как же иначе это назовешь? Царь отошел от царицы. Он больше не живет ее советами. У него отросла собственная голова. Он скоро начнет войну. Скоро и Амона признает.
– Его величество?
– Он самый!
Купец развел руками: это же невозможно! Подобно сказке! Чтобы его величество Эхнатон перестал слушаться советов ее величества Нафтиты?..
– Да, да, да, – повторял лавочник.
– Что же приключилось? Почему он в обиде?
– Доподлинно никто этого не знает. Может статься, что это – обычная размолвка. В прошлом бывало нечто подобное. Бывало, бывало, бывало… Только мало кто догадывался об этом. Все тщательно скрывалось. А теперь – невозможно. Что укроешь? От кого? Если они сами того не желают и не могут скрыть!
Купец удивлен этим сообщением… Ай, это, наверно, так! Наверно, это так и есть! Разумеется, разумеется! Он подумал об этом даже там, в провинции Гошен, едучи сюда, в Ахетатон. Ведь достаточно присмотреться и прислушаться к народу, чтобы понять многое. Нет, во дворце что-то неладно…
– Я говорю тебе, я говорю так, словно вижу в зеркале, – похвалялся лавочник своей осведомленностью. – Если Усерхет сказал, так оно и есть.
– Слушаю тебя, слушаю тебя…
– На Восточной горе строят гробницу. Для его величества. Днем и ночью долбят скалу. Фараон сам выбрал это место. Сам выбрал и для царицы. Однако работы прекращены.
– Где? В фараоновой гробнице?
– Нет. В гробнице Нафтиты.
– Это удивительно, Усерхет, это удивительно! Если бы не ты, я бы никогда не поверил в подобную новость.
– Это не новость. Каждый, кто имеет глаза и уши и не очень далек от дворцовых стен, знает про это. А вот о гробнице – никому не ведомо. Один Усерхет знает про это.
Купец достал из-за широкого кушака четырехугольный слиток золота и бережно положил его перед лавочником. Сделав небольшую паузу, вавилонянин выложил серебряную пластинку. Увидев сероватый металл, лавочник затрясся.
– О, что я вижу! – вскричал он. – Я долго буду помнить твою щедрость, Тахура!
Купец поглаживал бороду. Он не слушал лавочника. Весь ушел в свои мысли..
«…Значит, что ж получается? Столица новая, а распри в ней – старые? Хеттский царь думает, что в Ахетатоне – полное единодушие. А на поверку оказывается наоборот. Этот Усерхет, несомненно, неплохо осведомлен. Он ни разу не подвел. В его лавке бывают разные люди. Они приносят разные вести. При их сопоставлении получается истинная картина… Прекращение работ в гробнице царицы – событие первостепенной важности. Что же последует за этим? По-видимому, нельзя отрицать одного: отношения между царем и царицей не те, что год назад. Партия Хоремхеба – военная партия во дворце, – как видно, одерживает победу. Но сколь приметна эта победа? На словах она или на деле? Кто это может сказать? Варочем и в том и в другом случае – новость огромной важности. Подозревают ли о ней хетты – это главные, самые сильные враги Кеми? Возможно, догадываются. Не более… Пожалуй, не более…»
– Усерхет, – проговорил купец, – если возобновятся работы в гробнице ее величества – тебя поставят в известность об этом?
– Я буду знать все, что положено.
– И ты скажешь мне… Передашь мне, где бы я ни был.
– Можешь быть спокоен, Тахура.
Купца интересовали кой-какие подробности дворцовой жизни. Например: чью сторону держит старая царица Тии? Ее слово – не последнее слово в Кеми. Не так ли? Можно даже поспорить, чья сила берет верх: ее или Нафтиты?..
Усерхет сказал:
– Я говорю так: если во дворце вдруг случится разноголосица, царица Тии – считай на стороне ее величества. Если фараон разойдется во мнении с Нафтитой – царица Тии будет держаться середины. Или в крайнем случае станет рядом с Нафтитой. Вот так!
– А жрец Эйе? Что ты скажешь о нем?
У лавочника всегда готов ответ:
– Эйе держит в своих руках его величество. – Усерхет сжал мясистый кулак и выставил его вперед. – Эйе сказал – значит, фараон сказал. Он вместо отца у его величества. Фараон, прежде чем сказать, советуется с Эйе. Этот всегда в тени. Этот не лезет вперед подобно Хоремхебу.
Еще двое интересовали Тахуру: что делают во дворце принцы Семнех-ке-рэ и Тутанхатон? Ждут царской власти?..
– Семнех-ке-рэ – возможно, – сказал Усерхет, – Тутанхатон – едва ли. Он слишком молод. Считай, что Семнех-ке-рэ – почти фараон. Этот будет назначен соправителем. Если не на деле, то на словах. Может быть, ему помешает здоровье?
– Разве он болен, Усерхет?
– Нет, не болен. Просто заморыш. Не болен, а вроде бы болеет. Так же как Тутанхатон. Этот к тому же юнец. Мальчик.
– Тоже заморыш?
– Да.
– Ты видел сам или доверяешь другим?
Лавочник растопырил два пальца и приставил к своим глазам:
– Я видел ими!
Тахуре были знакомы эти водянистые глаза, обрамленные красноватыми веками. Да, эти могут многое увидеть.
– Хорошо, Усерхет. Я доволен тобой.
Лавочник ударил в ладоши, и на пороге появилась молодая красавица. Которой не больше восемнадцати. Ее пупок задорно торчал на медно-матовом животе, но глаза ее скромны. Десятки косичек ниспадали на покатые плечи. Под ногтями ее пальцев – на ногах и руках – играла алая кровь. И груди ее были как груши. В руках она держала небольшую арфу.
Ее пронзительная красота на мгновение ослепила вавилонянина. Словно живая молния ворвалась в комнату. Точно лань обратилась в женщину. Как в сказках…
– Ее звать Май, – сказал Усерхет.
– Прекрасное имя! А что у нее в руках?
– На этой золотой арфе она сыграет так, как никто в Ахяти.
Азиат глядел на красавицу восторженно. Удары сердца его отдавались в висках. И лавочник видел все и понимал все. Он хотел было встать и уйти. Но купец остановил его.
– Усерхет, – сказал он с волнением в голосе, – Май явилась вовремя. Не принесет ли она кусок папируса и чернильный прибор?
– Папируса? – протянул лавочник.
– Не больше двух локтей в длину.
Усерхет подал знак красавице, и та вышла из комнаты.
– Я доставлю тебе все, что нужно.
И лавочник поднялся, чтобы принести чернильный прибор и папирус.
Ваятель Джехутимес
– Господин Усерхет! Господин Усерхет!
Лавочник едва успел поставить на столик свою нетяжелую ношу. И на миг застыл, пытаясь угадать, кому же принадлежит этот голос. Если бежать на всякий зов, то никаких ног, никаких башмаков недостанет…
– Тебя зовут, – сказал купец.
– Слышу. Здесь, кроме меня, есть еще люди…
Лавочник выпрямился. Вытер руки о льняной набедренник. Для этого ему пришлось распахнуть свое длинное одеяние.
Вдруг влетел служитель при кухне, раб-арамеец. Скороговоркой прокричал:
– Его светлость Джехутимес! Его светлость…
Хозяин не дал ему договорить. Выдал хорошего пинка в зад. И тот выскочил из комнаты…
– О, уважаемый Тахура, это ваятель его величества. Сам Джехутимес!
И Усерхет выбежал. Выкатился из комнаты, подобно шустрой собачке, бегущей на зов хозяина. Купец почесал за ухом палочкой для письма. Он прикидывал в уме, что выгоднее: писать донесение о новостях в Ахяти или же, отложив на время папирус, познакомиться с ваятелем? Купец решил избрать второе.
«…Этот ваятель имеет доступ к их величествам. Не каждый же день сталкиваешься с подобным человеком».
Он не представлял себе, пригодится ли ему это знакомство. Но долгий опыт подсказывал ему, что в сложных и щекотливых делах очень важно не пренебрегать ни одним знакомством, тем более с таким важным человеком. Для Тахуры было вполне достаточно того, что некий Джехутимес – приближенный царя. Почти князь. Почти вельможа. Что делает здесь, в этой неказистой лавке, человек, могущий лицезреть самого фараона? И это само по себе было весьма любопытно. А любопытство Тахуры не знало предела. Ему все нужно! Не за это ли ценили его хеттинские покровители? Разумеется, за это. Именно за это!..
Купец отложил в сторону гибкий свиток папируса. Медленно поднялся с места, оправил бороду и одеяние. И по-сановному неторопливо пошел к двери.
Посредине лавки стояли трое мужчин. К одному из них – коренастому, широколицему, в черном парике – обращался, притом с большим почтением, господин лавочник.
– Высокоуважаемый Джехутимес, как всегда, получит все, чего пожелает его душа, – не говорил, а пел, словно пташка, тучный владелец лавки.
Джехутимес смущенно молчал.
– Я понимаю тебя: жареных орехов в меду, тонких лепешек – таких хрустящих…
Ваятель улыбнулся. Эдак широко. По-детски лучисто. Очень, казалось, довольный обращением Усерхета. Он перетянулся со своими друзьями. Прищелкнул языком И сказал:
– Вот за что люблю эту лавку! Тебя понимают! Тебя поймут, если даже ты немой. Совсем бессловесный.
Усерхет поклонился ваятелю. Пригласил его занять место за низким, круглым столиком. Один из его друзей – это был знакомый нам Ахтой – плюхнулся на циновку. И простонал:
– Я очень устал. Я очень устал…
Его примеру последовали Джехутимес и Тихотеп (так звали второго друга ваятеля). Усевшись, они принялись барабанить ладонями по столику. Дружно приговаривая:
– Усерхет, Усерхет, подавай, подавай!..
– Клянусь прахом своих предков! – провозгласил купец – Клянусь их костями, я не видел более веселых людей!
Тахура поклонился Джехутимесу глубоким поклоном, приложив руку к сердцу. И не спускал глаз с ваячеля. Трое за столиком перестали стучать. Ответили купцу легкими кивками. Купец сказал:
– О почтеннейший Джехутимес, слава которого перешагнула пределы Кеми! Разреши мне простыми речами, моим нескладным языком выразить тебе мое глубочайшее уважение. И тебе, и твоим несомненным способностям.
Дж^хутимес был удивлен. Обращение иноземца, говорившего с акцентом, и смутило и порадовало его. Разве плохо, если тебя знают, если слава твоя перешагнула через пределы страны твоей?
– Благодарю – ответствовал Джехутимес. – Я не знаю тебя, хотя полагаю, что ты – чужестранец.
– Верно, ты угадал. Глаз твой остер, и от него не укроется ничего! К твоим услугам недостойный сын вавилонской земли Тахура, поклонник искусств и всего прекрасного. Хотя занятие купца не всегда позволяет обращать взоры к дарам искусства, тем не менее – правда, не без труда – мне удается иной раз полюбоваться произведением кисти или резца.
Нельзя было не пригласить к столу столь вежливого, столь представительного мужчину, к тому же чужестранца, к тому же любящего искусство, ценящего искусство. И вот Тахура пристраивается к компании молодых людей. Ему уступают лучшее место – возле стены. От удовольствия он обеими руками расчесывает бороду, весело пялит глаза, громко покашливает…
– О тебе много приходилось слышать… – говорит он, обращаясь к Джехутимесу.
– Плохое или хорошее?
– Только хорошее! Самое лучшее!
Ваятель краснеет. Словно девушка. Смущается, как школьник. И от чего? От похвал малознакомого купца!
Ахтой говорит:
– Уважаемый Тахура, нету слов, которые могли бы наиболее полно оценить способности и мастерство нашего Джехутимеса. Он годами не стар, а уж начальник над нами…
– Да, да, – повторил восхищенно купец, – начальник, начальник…
– Сам фараон говорит: вот ваятель, который воистину велик…
– Сам фараон… Сам фараон, – повторяет купец.
– Ухо Джехутимеса обращено к фараону. Он – истинный послушатель его величества…
– Кокэчно, конечно… – Купец не спускает глаз с ваятеля. Они у него словно звезды: горят, горят!
Ахтой превозносит своего начальника, чтобы показать, что слово чужестранца не есть что-то особенное, что Джехутимес слышал кое-что и поприятнее.
Тихотеп поддерживает Ахтоя. Разумеется, Джехутимес не имеет себе равного. Где? В Кеми. А если угодно – во вселенной. Кто видел подобное тому, что выходит из под рук ваятеля? Тихотеп уставился на купца, вопрошая: «Кто?»