Этнолингвистическая карта Кавказа
Национальная проблематика превращается в 1890-е годы в абсолютно доминирующую тему кавказского политического дискурса. Через нее выражаются все ключевые социальные противоречия. Болезненное внимание к этнодемографическому («племенному», «национальному») балансу овладевает не только умами имперских администраторов, но начинает пронизывать идеологию самих местных элит, все более осваивающих идеи социального освобождения и народного представительства именно в этнических терминах. Возникают первые туманные проекты автономий в Закавказье, начинается спор о пределах «исторических территорий». Симптоматично, что при различного рода историко-идеологических квалификациях территорий, используется наличная сетка административно-территориального деления: идеальное прочерчивание границ в прошлом или будущем неизбежно связывается с реалиями существующей административной карты — с необходимостью ее «исправления» или, напротив, избирательного «закрепления».
Карта 12 показывает, насколько сложным для Кавказа конца XIX века является проведение территориальных границ по этническому основанию и насколько политически рискованными являются проекты национально-территориальной фрагментации региона. Этнически гомогенные районы соседствуют с чересполосной, анклавной поселенческой композицией. Не только области или губернии, но большинство составляющих их округов или уездов, не говоря уже о городах края, многонациональны. Но в то же самое время на уровне подавляющего большинства отдельных поселений Кавказского края, исключая города, сохраняется предельная этническая гомогенность (у имперской статистической службы не возникает особых сложностей с племенной идентификацией населенных пунктов). Таким образом, этнотерриториальная структура характеризуется не смешанным составом населения, а его анклавно-мозаичным, чересполосным этническим размещением.
Сложная этническая структура административно-территориальных единиц с «туземным» численным преобладанием поддерживается и отчасти оказывается результатом целенаправленных усилий имперских властей. Комбинированная, мозаичная композиция края снижает угрозу его общей фрагментации на отдельные национальные области. Быстрое экономическое развитие Кавказа в 1880–1890 годы также способствует нарастанию эффекта этнической мозаичности многих частей региона, все больше усиливая «имперский», гетерогенный, «этнически не привязанный» характер этих территорий. С другой стороны, эти же самые факторы — экономическое развитие и усложнение этнической структуры ключевых центров края — на фоне роста социальных проблем способствуют и возрастанию спроса на историко-идеологические обоснования коллективных национальных прав и привилегий.
Имперская политика этнической избирательности, нацеленная на формирование определенного племенного баланса, осуществлялась в той или иной степени и до «периода русификации». За открытостью высших сословий государства для представителей местных элит и кажущейся нечувствительностью империи к племенному происхождению своих лояльных подданных видна определенная «чуткость» властей именно к племенной композиции (кадровому составу администраций, составу населения). Этническое комбинирование в кадровой и поселенческой политике и само внимание к этничности как организационному принципу приводит к росту ее функциональной значимости, в том числе и для самих этнических/племенных элит региона. Имперская «национальная политика» никогда не строилась на игнорировании этничности. Напротив, можно лишь говорить о различных формах ее использования — от демонстрационной «глухоты» к племенным различиям до жесткой избирательности, опирающейся на эти различия. Подобная этническая избирательность обеспечивает достижение различных локальных задач — от «разбавления» проблемных туземных территорий лояльным населением до поддержания определенного уровня доминирования и гомогенности в преимущественно русских районах. Для Кубанской и Терской областей точнее говорить о поддержании не этнического, а сословного доминирования: «иногороднее» русское население также сталкивается с серьезными сложностями в обустройстве на войсковых/казачьих территориях.
Имперская политика и экономический подъем — это факторы общей этнической мозаичности территорий Кавказа и наращивания его общей внутренней связности. В то же время этническая чересполосица вкупе с аграрным перенаселением и далекими от разрешения земельно-сословными противоречиями оказывается серьезной угрозой для всей имперской конструкции региона. Подобная угроза присутствует, в частности, в Терской области с ее различиями между чересполосно расселенными группами по размерам душевых земельных наделов. В острых межгрупповых противоречиях самодержавное государство стремится поддержать, прежде всего, казачество как свою ключевую социальную и военную опору. Вынужденное смириться со значительной долей русского «иногороднего» (невойскового) населения в казачьих отделах, администрация области в 1890-е годы прибегает к дискриминационным мерам, ограничивающим хозяйственную и поселенческую миграцию горцев в города и войсковые земли.[19] «Резервационная» административная политика способствует сохранению относительной этнической гомогенности казачьих отделов и отчасти самих горских округов.
Со второй половины 1880-х годов в России и на Кавказе, в частности, все шире распространяются типичные для колониальных империй второй половины XIX века этнографические и статистические описания управляемых территорий. Эта «упорядочивающая» функция внешних описаний обнаруживается на Кавказе как продолжение уже прочной традиции военно-разведывательного описания племен и местностей региона. Новое лишь то, что вслед за племенной идентификацией групп и населенных пунктов появляется «нормальная» бюрократическая необходимость в идентификации и исчислении отдельных подданных империи. В конце века проводится первая общероссийская перепись населения, в которой учету подлежат конфессиональные и языковые характеристики населения. Еще раньше в 1886 году составляются посемейные списки населения, в которых используется достаточно подробно разработанная к тому времени номенклатура народностей, проживающих на Кавказе. Добросовестность имперской номенклатуры народов в какой-то мере облегчалась отчетливостью языковых и конфессиональных границ между многими соседствующими здесь группами, неразвитостью «двойных» идентичностей. Конструирующая функция описаний и классификаций народностей состоит, скорее, в определении локальных групп как частей более широких этноплеменных категорий. Однако за редким исключением такие «внешние обобщения» всегда опираются на явственные языковую, конфессиональную или самоидентификационную характеристики объектов. Изобретать народности не пришлось: они в значительной мере уже кристаллизовали свои идентификационные границы в рамках имперского военно-колонизационного освоения региона.
Несколько локальных сюжетов
- К 1880-м годам почти исчезает категория «тавлинцы» и «лезгины» для общего обозначения аварцев, даргинцев, лакцев и других дагестанских групп. Исчезают различные локальные этнонимы для обозначения нахскоязычного населения Чечни, кроме «чеченцев» и «ингушей». Грузинский термин «кисты» все более сужается, и даже кистины Панкиси именуются в русских источниках ингушами. Обращает на себя внимание и сохраняющееся использование в конце XIX века нескольких этнических категорий, применение которых в последующем будет изменено или вовсе прекращено: «татары» (реже — азербайджанские татары) для идентификации тюркоязычного [позже — азербайджанского] населения Закавказья; «кюрины» — лезгин, «горские татары» — нынешних балкарцев (тем самым сохраняя за ними до начала XX века внешний, кабардинский термин «горцы»/кушха для классификации всех обществ между Эльбрусом и Дарь-ялом). Интересно сохранение в имперских классификациях различных территориальных и этнических категорий картвельского населения: в частности, в данных 1886 года отдельно указываются грузины, имеретины, гурийцы, пшавы, хевсуры, тушины (иногда в одной категории), а также мегрелы/мингрельцы, лазы, сваны/сванеты, ингилойцы, аджарцы. Черкесские/адыгские народы Кубанской области, расселенные в общих селах, фактически становятся одним народом и именуются одним именем (исключая шапсугов черноморского побережья). Номинативные последствия их разделения будут уже в советское время состоять в том, что для групп по нижней Кубани, Псекупсу и Лабе этим именем станет этноним «адыгейцы», а на Зеленчуке и верхней Кубани — «черкесы». При отсутствии общего этнонима, осетины прочно обретают эту внешнюю грузинско-русскую категорию («осетины») для выражения своего единства поверх диалектных, конфессиональных и административных границ. Наконец, отметим, что по этнической статистике того времени можно судить об официальных сомнениях, стоит ли использовать категорию «малороссы» или нет. Она то появляется, то исчезает внутри категории «русских».
Карта 13 (1886–90).