Тексты из произведений классиков геополитики и известных геополитиков современности

Эти тексты помогут углубить знания по истории становления и развития важнейших концепций в истории геополитических учений и расширить представления о современных геополитических воззрениях государственных деятелей, уче­ных, во многом определяющих раскладку современных политических сил.

 

Почему Европа враждебна России?1

' Данилееский Н.Я. Россия и Европа. — Спб.: Глаголь;Изд-во Спб. университе­та, 1995.-С. 18-43.

 

<Россия> ... не раз вмешивалась ... в судьбы Европы; но каков был повод к этим вмешательствам? В 1799, в 1805, в 1807 годах сражалась русская армия с разным успехом не за русские, а за европейские интере­сы. Из-за этих же интересов, для нее собственно чуждых, навлекла она на себя грозу Двенадцатого года; когда же смела с лица земли полумиллион­ную армию и этим одним, казалось бы, уже довольно послужила свободе Европы, она не остановилась на этом, а вопреки своим выгодам,— таково было а 1813 году мнение Кутузова и вообще всей так называемой русской партии,— два года боролась за Германию и Европу и, окончив борьбу низ­вержением Наполеона, точно так же спасла Францию от мщения Европы, как спасла Европу от угнетения Франции. Спустя тридцать пять лет она опять, едва ли не вопреки своим интересам, спасла от конечного распа­дения Австрию, считаемую, справедливо или нет, краеугольным камнем политической системы европейских государств. Какую благодарность за все это получала она, как у правительств, так и у народов Европы,— всем хорошо известно; но не в этом дело, Вот, однако же, все, чем ознаменова­лось до сих пор деятельное участие России в делах Европы, за единст­венным разве исключением бесцельного вмешательства в Семилетнюю войну. Но эти уроки истории никого не вразумляют. Россия,— не устают кричать на все лады,— колоссальное завоевательное государство, бес­престанно расширяющее свои пределы, и, следовательно, угрожает спо­койствию и независимости Европы. Это — одно обвинение. Другое состо­ит в том, что Россия будто бы представляет собой нечто вроде политиче­ского Аримана, какую-то мрачную силу, враждебную прогрессу и свободе. Много ли во всем этом справедливого? Посмотрим сначала на завоева-тельность России. Конечно, Россия не мала; но большую часть ее про­странства занял русский народ путем свободного расселения, а не госу­дарственного завоевания. Надел, доставшийся русскому народу, состав­ляет вполне естественную область,— столь же естественную, как, напри­мер, Франция, только в огромных размерах. <...>

Никогда занятие народом предназначенного ему исторического по­прища не стоило меньше крови и слез. Он терпел много неправд и утес­нений от татар и поляков, шведов и меченосцев, но сам никого не утеснял, если не назовем утеснением отражения несправедливых нападений и притязаний. Воздвигнутое им государственное здание не основано на кос­тях попранных народностей. Он или занимал пустыни, или соединял с со­бой путем исторической, нисколько не насильственной, ассимиляции та­кие племена, как чудь, весь, меря или как нынешние зыряне, черемисы, мордва, не заключавшие в себе ни зачатков исторической жизни, ни стремлений к ней; или, наконец, принимал под свой кров и свою защиту такие племена и народы, которые, будучи окружены врагами, уже потеря­ли свою национальную самостоятельность или не могли долее сохранять ее, как армяне и грузины. Завоевание играло во всем этом самую ничтож­ную роль, как легко убедиться, проследив, каким образом достались Рос­сии ее западные и южные окраины, слывущие в Европе под именем за­воеваний ненасытимо алчной России. Но прежде надо согласиться в зна­чении слова «завоевание». Завоевание есть политическое убийство или, по крайней мере, политическое изувечение; так как, впрочем, первое из этих выражений употребляется совершенно в ином смысле, скажем луч­ше: национальное, народное убийство или изувечение. <...> Убеждение большинства мыслящих людей: что всякая народность имеет право на самостоятельное существование в той именно мере, в какой сама его сознает и имеет на него притязание. Это последнее условие очень важ­но и требует некоторого разъяснения. Если бы, например, Пруссия поко­рила Данию или Франция Голландию, они причинили бы этим действительное страдание, нарушили бы действительное право, которое не могло бы быть вознаграждено никакими гражданскими или даже политическими правами и льготами, дарованными датчанам или голландцам; ибо кроме личной и гражданской, кроме политической или так называемой конституционной свободы народы, жившие самостоятельною государственною и политическою жизнью, чувствуют еще потребность, чтобы все результаты их деятельности — промышленной, умственной и общественной — со­ставляли их полную собственность, а не приносились в жертву чуждому им политическому телу, не терялись в нем, не составляли материала и средства для достижения посторонних для них целей. Они не хотят им служить, потому что каждая историческая национальность имеет свою собственную задачу, которую должна решить, свою идею, свою отдельную сторону жизни, которые стремится осуществить,— задачу, идею, сторону жизни, тем более отличные и оригинальные, чем отличнее сама нацио­нальность от прочих в этнографическом, общественном, религиозном и историческом отношениях. Но необходимое условие для достижения все­го этого составляет национально-политическая независимость. Следова­тельно, уничтожение самостоятельности такой национальности может быть по всей справедливости названо национальным убийством, которое возбуждает вполне законное негодование против его совершителя. К это­му же разряду общественных явлений относится и то, что я назвал нацио­нальным изувечением. <...> Исторический народ, пока не соберет воедино всех своих частей, всех своих органов, должен считаться политическим калекою. Таковы были в недавнее время итальянцы; таковы до сих пор греки, сербы и даже русские, от которых отделены три или четыре мил­лиона их галицийских и угорских единоплеменников. <...> Эти племена имеют, без сомнения, право на ту же степень личной, гражданской и об­щественной свободы, как господствующая историческая народность, но не на политическую самостоятельность; ибо, не имея ее в сознании, они и потребности в ней не чувствуют и даже чувствовать не могут. <...> Тут нет, следовательно, ни национального убийства, ни национального увечья, а потому нет и завоевания. Оно даже невозможно в отношении к таким пле­менам. ... ибо они и сопротивления не оказывают, если при этом не нару­шаются их личные, имущественные и другие гражданские права....

После этого небольшого отступления, необходимого для уяснения по­нятия о завоевании, начнем наш обзор с северо-западного угла Русского государства, с Финляндии <...> Финское племя, населяющее Финляндию, подобно всем прочим финским племенам, рассеянным по пространству России, никогда не жило историческою жизнью. Коль скоро нет нарушения народной самостоятельности, то политические соображения относительно географической округленности, стратегической безопасности границ и т. п., сами по себе еще не могущие оправдать присоединения какой-либо страны, получают свое законное применение. Россия вела войну с Шве­цией, которая с самого Ништадтского мира не могла привыкнуть к мысли об уступке того, что по всем правам принадлежало России, и искала вся­кого, по ее мнению, удобного случая возобновить эту войну и возвратить свои прежние завоевания. Россия победила и приобрела право на возна­граждение денежное, земельное или другое, лишь бы оно не простира­лось на часть самой Швеции; ибо национальная территория не отчуждае­ма, и никакие договоры не могут освятить в сознании народа такого отчу-ждения, пока отчужденная часть не потеряет своего национального харак­тера. ... Присоединением Финляндии от Швеции к России ничьи существенные права не были нарушены; выгоды самой Финляндии, то есть фин­ского народа, ее населяющего, более, чем выгоды России, требовали пе­ремены владычества. Государство, столь могучее, как Россия, могло » значительной мере отказаться от извлечения выгод из приобретенной страны; народность, столь могучая, как русская, могла, без вреда для се­бя, предоставить финской народности полную этнографическую само стоятельность. Русское государство и русская народность могли довольствоваться малым; им было достаточно иметь в северо-западном углу своей территории нейтральную страну и доброжелательную народность вместо неприятельского передового поста и господства враждебных шве­дов. Государство и народность русская могли обойтись без полного слияния с собою страны и народности финской, к чему, конечно, по необходи мости должна была стремиться слабая Швеция, в отношении которой Финляндия составляла три четверти ее собственного пространства и по­ловину ее населения. И действительно, только со времени присоединения Финляндии к России начала пробуждаться финская народность и достигла наконец того, что за языком ее могла быть признана равноправность со шведским в отношении университетского образования, администрации и даже прений в сейме. <...> Псков и Новгород, стоявшие на страже земли русской в тяжелую татарскую годину, не переставали протестовать с ору­жием в руках. Когда же Москва соединила в себе Русь, она сочла своим первым долгом уничтожить рыцарское гнездо и возвратить России ее дос­тояние. Первое удалось на первых же порах, но сама страна перешла в руки Польши и Швеции, и борьба за нее соединилась с борьбою за прочие области, отторгнутые этими государствами от России. Но это только еще одна сторона дела; самое присоединение Прибалтийского края совершилось даже не вопреки желанию пришлого дворянства, а по его же прось­бам и наущениям, при стараниях и помощи его представителя, героя Пат-куля. Можно утверждать, что для самого народа, коренного обладателя страны, эстов и латышей, Россия хотя и сделала уже кое-что, однако ж далеко не все, чего могли они от нее ожидать; но, конечно, не за это упре­кает ее Европа, не в этом видит она ту черту, по которой в ее глазах при­соединение Прибалтийского края имеет ненавистный завоевательный характер. Совершенно напротив, в том немногом, что сделано (или, лучше сказать, в том, чего она опасается со стороны России) для истинного ос­вобождения народа и страны, она и видит собственно русскую узурпацию, оскорбление германской и вообще европейской цивилизации.

<...> В Северо-Западном крае есть небольшая землица, именно Белостоцкая область, на которой не лишним будет несколько остановиться. Эта область, вместе с северною частью нынешнего Царства Польского, Познанским герцогством и Западной Пруссией, досталась при разделе Польши на долю Пруссии. В седьмом году, по Тильзитскому миру, она отошла к России Сколько возгласов по этому случаю в немецких сочинениях о вероломстве России, постыдно согласившейся принять участие в разграблении бывшей своей несчастной союзницы! Стоит только бросить взгляд на карту, чтоб убедиться в недобросовестности такого обвинения. <...>

Не может ли, однако, самое Царство Польское называться завоевани­ем России. ... Этот вопрос заслуживает рассмотрения, потому что в суждениях и действиях Европы по отношению к нему проявляется так же — если еще не более, чем в Восточном вопросе сравнительно с шлезвиг-голштейнским, та двойственность меры и та фальшивость весов, которы­ми она отмеривает и отвешивает России и другим государствам.

Раздел Польши считается во мнении Европы величайшим преступле­нием против народного права, совершенным в новейшие времена, и вся тяжесть его взваливается на Россию. И это мнение не газетных крикунов, не толпы, а мнение большинства передовых людей Европы. В чем же, однако, вина России? Западная ее половина во время татарского господ­ства была покорена Литвой, вскоре обрусевшей; затем через посредство Литвы — сначала случайно (по брачному союзу ), а потом насильственно (Люблинской унией) — присоединена к Польше. Восточная Русь никогда не мирилась с таким положением дел. Об этом свидетельствует непре­рывный ряд войн, перевес в которых сначала принадлежал большею ча­стью Польше, а со времени Хмельницкого и воссоединения Малороссии окончательно перешел к России. При Алексее Михайловиче Россия не имела еще счастья принадлежать к политической системе европейских государств, и потому у ней были развязаны руки, и она была единствен­ным судьей в своих делах. В то время произошел первый раздел Польши. Россия, никого не спрашиваясь, взяла из своего, что могла.— Малороссию по левую сторону Днепра, Киев и Смоленск, взяла бы и больше, если бы надежды на польскую корону не обманули царя и не заставили упустить благоприятное время. Раздел Польши, насколько в нем участвовала Рос­сия, мог бы совершиться уже тогда,— с лишком за сто лет ранее, чем он действительно совершился,— и, конечно, с огромною для России поль­зою, ибо тогда не бродили еще гуманитарные идеи в русских головах; и край был бы закреплен за православием и русской народностью прежде, чем успели бы явиться на пагубу русскому делу Чарторыйские с их много­численными последователями и сторонниками, процветающими под раз­ными образами и видами даже до сего дня, Как бы то ни было, дело не было окончено, а едва только начато при Алексее; и раз упущенное бла­гоприятное время возвратилось не ранее, как через сто лет, при Екатери­не II. Но почему же то, что было законно в половине XVII века, становится незаконным к концу XVIII? Самый повод к войне при Алексее одинаков — все то же утеснение православного населения, взывавшего о помощи к родной России. И если справедливо было возвратить Смоленск и Киев, то почему же было несправедливо возвратить не только Вильну, Подолию, Полоцк, Минск, но даже Галич, который, к несчастию, вовсе не был воз­вращен? А ведь в этом единственно и состоял раздел Польши, насколько в нем участвовала Россия! Форма была, правда, иная. В эти сто лет Рос­сия имела счастие вступить в политическую систему европейских госу­дарств, и руки ее были связаны. Свое ли, не свое ли родовое достояние ты возвращаешь, как бы говорили ей соседи, нам все равно; только ты усиливаешься, и нам надобно усилиться на столько же. Положение было таково, что Россия не имела возможности возвратить по праву ей принад­лежащего, не допуская в то же время Австрию и Пруссию завладеть соб­ственно Польшею и даже частью Россией — Галичем, на что ни та, ни другая, конечно, не имели ни малейшего права. Первоначальная мысль о таком разделе принадлежит, как известно, Фридриху; и в уничтожении на­стоящей Польши, в ее законных пределах, Россия не имела никакой выго­ды. Совершенно напротив, Россия, несомненно, сохранила бы свое влия­ние на Польшу и по отделении от нее русских областей, тем более, что в ней одной могла бы Польша надеяться найти опору против своих немец­ких соседей, которым (особенно Пруссии) было весьма желательно, даже существенно необходимо, получить некоторые части собственной Поль­ши. Но не рисковать же было России из-за этого войною с Пруссией и Ав­стрией! Не очевидно ли, что все, что было несправедливого в разделе Польши,— так сказать, убийство польской национальности,— лежит на совести Пруссии и Австрии, а вовсе не России, удовольствовавшейся своим достоянием, возвращение которого составляло не только ее право, но и священнейшую обязанность. <...>

Итак, раздел Польши, насколько в нем принимала участие Россия, был делом совершенно законным и справедливым, был исполнением священного долга пред ее собственными сынами, в котором ее не должны были смущать порывы сентиментальности и ложного великодушия, как после Екатерины они, к сожалению и к общему несчастию России и Поль­ши, смущали ее и смущают многих еще до сих пор. Если при разделе Польши была несправедливость со стороны России, то она заключалась единственно в том, что Галич не был воссоединен с Россией. Несмотря на все это, негодование Европы обрушилось, однако же, всею своею тяже­стью не на действительно виновных — Пруссию и Австрию, а на Россию. В глазах Европы все преступление раздела Польши заключается именно в том, что Россия усилилась, возвратив свое достояние. Если бы не это го­рестное обстоятельство, то германизация славянской народности,— хотя для нее самой любезной из всех, но все же славянской,— не возбудила бы столько слез и плача. Я думаю даже, что, совершенно напротив, после должных лицемерных соболезнований, она была бы втайне принята с об­щею радостью, как желательная победа цивилизации над варварством. Ведь знаем же мы, что она не пугает европейских и наших гуманитарных прогрессистов, даже когда является в форме австрийского жандарма ... Разве одни французы пожалели бы, что лишились удобного орудия мутить Германию. Такое направление общественного мнения Европы очень хо­рошо поняла и польская интеллигенция; она знает, чем задобрить Европу, и отказывается от кровного достояния Польши, доставшегося Австрии и Пруссии, лишь бы ей было возвращено то, что она некогда отняла у Рос­сии; чужое ей милее своего. <...>

Но как бы ни была права Россия при разделе Польши, теперь она владеет уже частью настоящей Польши и, следовательно, должна нести на себе упрек в неправом стяжании, по крайней мере наравне с Пруссией и Австрией. Да, к несчастию владеет! Но владеет опять-таки не по завое­ванию, а по тому сентиментальному великодушию, о котором только что было говорено. Если бы Россия, освободив Европу, пред ставила отчасти восстановленную Наполеоном Польшу ее прежней участи, то есть разделу между Австрией и Пруссией, а в вознаграждение своих неоценимых, хотя и плохо оцененных, заслуг потребовала для себя Восточной Галиции, ча­стью которой — Тарнопольским округом — в то время уже владела, то

осталась бы на той почве, на которой стояла при Екатерине, и никто ни в чем не мог бы ее упрекнуть, Россия получила бы значительно меньшее по пространству, немногим меньше по народонаселению, но зато скольким больше по внутреннему достоинству приобретенного, так как она увели­чила бы число своих подданных не враждебным польским элементом, а настоящим русским народом. <...> ного лагеря, из Австрии, Франции и •Англии, стали делать всевозможные препятствия этому плану восстанов­ления Польши, угрожая даже войною, император Александр послал вели­кого князя Константина а Варшаву призывать поляков к оружию для защи­ты их национальной независимости. Европа, по обыкновению, видела в этом со стороны России хитрость,— желание под предлогом восстановле­ния польской народности мало-помалу прибрать к своим рукам и те части прежнего Польского королевства, которые ей не достались,— и потому соглашалась на совершенную инкорпорацию Польши, но никак не на са­мостоятельное существование Царства в личном династическом союзе с Россиею, чего теперь так желают. Только когда Гарденберг, — который, как пруссак, был ближе знаком с польскими и русскими делами,— разъяс­нил, что Россия требует своего собственного вреда, согласились дипло­маты на самостоятельность Царства . <...> Но эти планы были направле­ны не на Галицию и Познань, а на Западную Россию, потому что тут толь­ко были развязаны руки польской интеллигенции — сколько угодно поля-чить и латынить. И только когда, по мнению польской интеллигенции, ста­ло оказываться недостаточно потворства или, лучше сказать, содействия русского правительства,— ибо потворства все еще было довольно,— к ополячению Западной России, тогда негодование поляков вспыхнуло и привело к восстанию 1830, а также и 1863 года. Вот как честолюбивы и завоевательны были планы России, побудившие ее домогаться на Вен­ском конгрессе присоединения Царства Польского!

В юго-западном углу России лежит Бессарабия, также недавнее при­обретение. Здесь христианское православное население было исторгнуто из рук угнетавших его диких и грубых завоевателей, турок,— население, которое торжествовало это событие как избавление из плена. Если то бы­ло завоевание, то и Кир, освободив иудеев из плена вавилонского, был их завоевателем. Об этом и распространяться больше не стоит.

Все южно-русские степи также были вырваны из рук турок. Степи эти принадлежат к русской равнине. Спокон века, еще со времени Святосла­ва, боролись за них с ордами кочевников сначала русские князья, потом русские казацкие общины и русские цари. Зачем же и с какого права зане­сло сюда турецкую власть, покровительствовавшую хищническим набе­гам? Тоже должно сказать и о Крымском полуострове, хотя и не принад­лежавшем исстари к России, но послужившем убежищем не только ее непримиримым врагам, но врагам всякой гражданственности, которые делали из него набеги при всяком удобном случае, пожигали в огне и по-секали мечом южные русские области до самой Москвы.

 

Русский Вестник. Февр. 1865 г. Статья проф. Соловьева «Венский конгресс» С. 433 и 434.

 

Можно, пожалуй, согласиться, что здесь было завоевано государство, лишена своей самостоятельности народность; но какое государство и какая народность? Ес­ли я назвал всякое вообще завоевание национальным убийством, то в этом случае это было такое убийство, которое допускается и божескими, и человеческими законами,— убийство, совершенное в состоянии необхо­димой обороны и вместе в виде справедливой казни.

Остается еще Кавказ, Под этим многообъемлющим именем надобно отличать, в рассматриваемом здесь отношении, закавказские христиан­ские области, закавказские магометанские области и кавказских горцев.

Мелкие закавказские христианские царства еще со времен Грозного и Годунова молили о русской помощи и предлагали признать русское под­данство. Но только император Александр I в начале своего царствования, после долгих колебаний, согласился наконец исполнить это желание, убе­дившись предварительно, что грузинские царства, донельзя истомленные вековой борьбой с турками, персиянами и кавказскими горцами, не могли вести долее самостоятельного существования и должны были или погиб­нуть, или присоединиться к единоверной России. Делая этот шаг, Россия знала, что принимает на себя тяжелую обузу, хотя, может быть, не преду­гадывала, что она будет так тяжела,— что она будет стоить ей непрерыв­ной шестидесятилетней борьбы. Как бы то ни было, ни по сущности дела, ни по его форме, тут не было завоевания, а было подаяние помощи изне­могавшему и погибавшему. Прежде всего это вовлекло Россию в двукрат­ную борьбу с Персией, причем не Россия была зачинщицей. В течение этой борьбы ей удалось освободить некоторые христианские населения от двойного ига мелких владетельных ханов и персидского верховенства. С этим вместе были покорены магометанские ханства: Кубанское, Бакин­ское, Ширванское, Шекинское, Ганджинское и Талышенское, составляю­щие теперь столько же уездов, и Эриванская область. Назовем, пожалуй, это завоеваниями, хотя завоеванные через это только выиграли. Не столь довольны, правда, русским завоеванием кавказские горцы.

Здесь точно много погибло, если не независимых государств, то неза­висимых племен. После раздела Польши едва ли какое другое действие России возбуждало в Европе такое всеобщее негодование и сожаление, как война с кавказскими горцами и, особливо, недавно свершившееся по­корение Кавказа. Сколько ни стараются наши публицисты выставить это дело как великую победу, одержанную общечеловеческою цивилизацией. ничто не помогает. Не любит Европа, чтобы Россия бралась за это де­ло.— Ну, на Сырдарье, в Коканде, в Самарканде, у дикокаменных киргизов еще куда ни шло, можно с грехом пополам допустить такое цивилизатор-ство, все же в роде шпанской мушки оттягивает, хотя, к сожалению, и в недостаточном количестве, силы России; а то у нас под боком, на Кавказе; мы бы и сами тут поциаилизировали.— Что кавказские горцы — и по своей фанатической религии, и по образу жизни и привычкам, и по самому свой­ству обитаемой ими страны — природные хищники и грабители, никогда не оставлявшие и не могущие оставлять своих соседей в покое,— асе это не принимается в расчет. Рыцари без страха и упрека, паладины свободы да и только! В шотландских горах с небольшим лет сто тому назад жило несколько десятков, а может и сотен тысяч таких же рыцарей свободы; хотя те были и христиане, и необразованнее, и нравом посмирнее,—да и горы, в которых они жили, не Кавказским чета,— но, однако же, Англия нашла, что нельзя терпеть их гайлендерских привычек, и при удобном случае разогнала на все четыре стороны. А Россия, под страхом клейма гонительницы и угнетательницы свободы, терпи с лишком миллион таких рыцарей, засевших в неисследимых трущобах Кавказа, препятствующих на целые сотни верст кругом всякой мирной оседлости; и,— в ожидании, , пока они не присоединятся к первым врагам, которым вздумается напасть на нее с этой стороны,— держи, не предвидя конца, двухсоттысячную ар­мию под ружьем, чтобы сторожить все входы и выходы из этих разбой­ничьих вертепов. И по этому кавказскому (как и по польскому, как и по вос­точному, как и по всякому) вопросу можно судить о доброжелательстве Европы к России.

О Сибири и говорить нечего. Какое тут, в самом деле, завоевание? Где тут завоеванные народы и покоренные царства? Стоит лишь счесть, сколько в Сибири русских и сколько инородцев, чтобы убедиться, что большею частью это было занятие пустопорожнего места, совершенное (как показывает история) казацкою удалью и расселением русского наро­да почти без содействия государства. Разве еще к числу русских завоева­ний причислим Амурский край, никем не заселенный, куда всякое пересе­ление было даже запрещено китайским правительством, неизвестно по­чему и для чего считавшим его своею собственностью?

Итак, в завоеваниях России все, что можно при разных натяжках на­звать этим именем, ограничивается Туркестанскою областью, Кавказским горным хребтом, пятью-шестью уездами Закавказья и, если угодно, еще Крымским полуостровом. Если же разбирать дело по совести и чистой справедливости, то ни одно из владений России нельзя назвать завоева­нием в другом, антинациональном и потому ненавистном для человечест­ва смысле. Много ли государств, которые могут сказать про себя то же самое? Англия у себя под боком завоевала независимое Кельтское госу­дарство,— и как завоевала! — отняла у народа право собственности на его родную землю, голодом заставила его выселяться в Америку, а на расстоянии чуть не полуокружности Земли покорила царства и народы Индии в числе почти двухсот миллионов душ; отняла Гибралтар у Испа­нии, Канаду — у Франции, мыс Доброй Надежды — у Голландии и т. д. Земель пустопорожних или заселенных дикими неисторическими племе­нами, в количестве без малого 300 000 квадратных миль, я не считаю за­воеваниями. Франция отняла у Германии Эльзас, Лотарингию, Франш-Конте; у Италии — Корсику и Ниццу; за морем покорила Алжир. А сколько было ею завоевано и опять от нее отнято! Пруссия округлила и соединила свои разбросанные члены за счет Польши, на которую не имела никакого права. Австрия мало или даже почти ничего не отняла мечом, но самое ее существование есть уже преступление противу права народностей. Испа­ния в былые времена владела Нидерландами, большею частью Италии, покорила и уничтожила целые цивилизации в Америке. <...>

Все войны до Петра велись Россией за собственное существование,— за то, что в несчастные времена ее истории было отторгнуто ее соседями. Первая война, которую она вела не с этою целью и которою собственно началось ее вмешательство в европейские дела, была ведена против Пруссии. Достаточного резона на участие в Семилетней войне со стороны России, конечно, не было. Злословие Фридриха оскорбило Елизавету; его поступки, справедливо или нет, считались всею Европою наглыми нарушениями как международного права вообще, так и законов Священной Германско-Римской империи в частности. Если тут была вина, то ее раз деляла Россия со всею Европой; так или нет, но это было явление слу­чайное, не лежавшее в общем направлении русской политики. Во все цар­ствование Екатерины Великой Россия деятельным образом не вмешива­лась в европейские дела, преследовала свои цели, и цели эти, как мы видели, были правые. С императора Павла собственно начинаются европейские войны России. Война 1799 г., в чисто военном отношении едва ли не славнейшая изо всех веденных Россиею, была актом возвышеннейше-го политического великодушия, бескорыстия, рыцарства в истинно маль­тийском духе. Была ли она актом такого же политического благоразумия — это иной вопрос. Для России, впрочем, война эта имела значительный нравственный результат: она показала, к чему способны русские в воен­ном деле. Такой же характер имели войны 1805 и 1807 годов. Россия при­нимала к сердцу интересы, ей совершенно чуждые, и с достойным всякого удивления геройством приносила жертвы на алтарь Европы. Тильзитский мир заставил ее на время отказаться от этой самоотверженной политики и повернуть в прежнюю екатерининскую колею; но выгоды, которые она могла очевидно приобрести, продолжая идти по ней, не удовлетворяли ее, не имели в глазах ее ничего приманчивого. Интересы Европы, особли­во интересы Германии, так близко лежали к ее сердцу, что оно билось только для них. Что усилия, сделанные Россией в 1813 и в 1814 годах, были сделаны в пользу Европы,— в этом согласны даже и теперь беспри­страстные люди, к какому бы политическому лагерю они не принадлежали; а тогда все прославляли беспримерное бескорыстие России. Но что самый Двенадцатый год был борьбою, предпринятой Россией из-за интере­сов Европы,— это едва ли многими сознается. Конечно, война Двенадца­того года была войною по преимуществу народною — народною в полном смысле этого слова, если принимать в расчет сам способ ее ведения и те чувства, которые в то время одушевляли русский народ <...> Наполеон был честолюбив сверх меры, но был ведь также и расчетлив <...> Он ду­мал, что Россия из прямого политического расчета, из-за собственных своих целей и выгод будет с ним заодно. И в самом деле, чего бы не мог­ла достигнуть Россия в союзе с ним, если бы смотрела на дело исключи­тельно с своей точки зрения? Ревностная помощь в войне 1809 года дала бы ей всю Галицию; усиленная война против Турции доставила бы ей не только Молдавию и Валахию, но и Булгарию, дала бы ей возможность об­разовать независимое Сербское государство с присоединением к нему Боснии и Герцеговины. Наполеон не хотел только, чтобы наши владения переходили за Балканы; но Наполеон был не вечен <...> Но вскоре после Тильзитского мира Наполеон увидел, что он не может полагаться на Рос­сию, не может рассчитывать на ее искреннее содействие, основанное не на букве связывающего их договора, а на политическом расчете,— что она формально держится данного обещания, но сердце ее не лежит к союзу с ним... что Россия горячо принимает к сердцу так называемые ев­ропейские или, точнее, немецкие интересы,— горячее, чем свои собственные. Что оставалось ему делать? К чему влекла его неудержимо логика того положения, в которое его поставило как собственное его честолюбие, так и самый ход событий? Очевидно, к тому, чтобы обеспечить себя иным способом, независимо от России... — к тому, чтоб отыскать для под­поры своему зданию какой-нибудь другой столб, хотя бы и менее надеж­ной крепости. Этот столб думал он вытесать на счет самой России, вос­становив Польское Королевство в его прежнем объеме. В нем надеялся он, по крайней мере, найти всегда готовое орудие против враждебной ему Германии <...> Война, руководимая его гением, представляла по крайней мере шансы или вынудить Россию к этой поддержке, или заменить ее дру­гим, хотя и менее твердым, но зато более зависимым и податливым ору­дием, Одним словом, если бы Наполеон мог рассчитывать на Россию, которая, как ему казалось, сама была заинтересована в его деле, он нико­гда бы не подумал о восстановлении Польши. От добра добра не ищут. В тринадцатом году во главе новой собранной им армии он высказал эту мысль самым положительным образом: «Всего проще и рассудительнее было бы сойтись прямо с императором Александром. Я всегда считал Польшу средством, а не главным делом. Удовлетворяя Россию насчет Польши, мы имеем средство унизить Австрию, обратить ее в ничто»*. ...

 

* Богданович. [М. И.] Ист[ория] войны 1813 года [за независимость Германии: В 2т. СПб., 1863.] Т.1. С.2.

 

Не из-за Европы ли, следовательно, не из-за Германии ли в особенности приняла Россия на свою грудь грозу Двенадцатого года? Двенадцатый год был собственно великою политическою ошибкою, обращенною духом рус­ского народа в великое народное торжество.

Что не какие-либо свои собственные интересы имела Россия в виду, решаясь на борьбу с Наполеоном, видно уж из того, что, окончив с беспримерной славой первый акт этой борьбы, она не остановилась, не воспользрвалась представлявшимся ей случаем достигнуть всего, чего только могла желать для себя, заключив с Наполеоном мир и союз, как он это­го всеми мерами домогался и как желали того же Кутузов и многие другие замечательные люди той эпохи. Что мешало Александру повторить Тильзит,— с тою лишь разницею, что в этот раз он играл бы первостепенную и почетнейшую роль? Даже для Пруссии, которая уже скомпрометировала себя перед Наполеоном, император Александр мог выговорить все, чего требовала бы, по его мнению, честь.

Через четырнадцать лет после Парижского мира пришлось России вести войну с Турцией. Русские войска перешли Балканы и стояли у ворот Константинополя. С Францией Россия была в дружбе; у Австрии не было ни войск, ни денег; Англия, хотя бы и хотела, ничего не могла сделать.— тогда еще не было военных пароходов; прусское правительство было свя­зано тесною дружбой с Россией. Европа могла только поручить Турцию великодушию России. Взяла ли тогда Россия что-нибудь для себя? А одного слова ее было бы достаточно, чтобы присоединить к себе Молдавию и Валахию. Даже и слова было не надо. Турция сама предлагала России княжества вместо недоплаченного еще долга. Император Николай отка­зался от того и от другого.

Настал 1848 год. Потрясения, бывшие в эту пору в целой Европе, раз­вязывали руки завоевателя и честолюбца. Как же воспользовалась Рос­сия этим единственным положением? Она спасла от гибели соседа,— того именно соседа, который всего более должен был противиться ее често­любивым видам на Турцию, если бы у ней таковые были. Этого мало; то­гда можно было соединить великодушие с честолюбием. После Венгер­ской кампании был достаточный предлог для войны с Турцией: русские войска занимали Валахию и Молдавию, турецкие славяне поднялись бы по первому слову России. Воспользовалась ли всем этим Россия? Нако­нец, в самом 1853 году, если бы Россия высказала свои требования с тою резкостью и неуступчивостью, пример которых в том же году подавало ей посольство графа Лейнингена, и, в случае малейшей задержки удовле­творения, двинула войска и флот, когда ни Турция, ни западные державы нисколько не были приготовлены,— чего не могла бы она достигнуть?

Итак, состав Русского государства, войны, которые оно вело, цели, ко­торые преследовало, а еще более благоприятные обстоятельства, столь­ко раз повторявшиеся, которыми оно не думало воспользоваться, все по­казывает, что Россия не честолюбивая, не завоевательная держава, что в новейший период своей истории она большей частью жертвовала своими очевиднейшими выгодами, самыми справедливыми и законными, евро­пейским интересам,— часто даже считала своею обязанностью действо­вать не как самобытный организм (имеющий свое самостоятельное назна­чение, находящий в себе самом достаточное оправдание всем своим стремлениям и действиям), а как служебная сила. Откуда же и за что же. спрашиваю, недоверие, несправедливость, ненависть к России со сторо­ны правительств и общественного мнения Европы?

Обращаюсь к другому капитальному обвинению против России. Рос­сия — гасительница света и свободы, темная, мрачная сила, политиче­ский Ариман ..., — что всякое преуспеяние России, всякое развитие ее внутренних сил. увеличение ее благоденствия и могущества есть общест­венное бедствие, несчастие для всего человечества. Это мнение ... есть выражение общественного мнения Европы. И это опять основано на таком же песке, как и честолюбие, и завоевательность России. Какова бы ни была форма правления в России, каковы бы ни были недостатки русской администрации, русского судопроизводства, русской фискальной системы и т. д., до всего этого, я полагаю, никому дела нет. пока она не стремится навязать всего этого другим. Если все это очень дурно, тем хуже для нее и тем лучше для ее врагов и недоброжелателей. <...> Только вредное вме­шательство России во внутреннюю политику иностранных государств, давление, которым она препятствовала бы развитию свободы в Европе, могут подлежать ее справедливой критике и возбуждать ее негодование. Посмотрим, чем же его заслужила Россия, чем так провинилась перед Европою? До времен Французской революции о таком вмешательстве, о таком давлении и речи быть не могло, потому что между континентом Ев­ропы и Россиею не существовало тогда никакой видимой разности в поли­тических принципах. Напротив того, правление Екатерины по справедли­вости считалось одним из самых передовых, прогрессивных, как теперь говорится. Под конец своего царствования Екатерина имела, правда, намерение вооружиться против революции, что наследник ее и сделал. Но если Французская революция должна считаться светильником свободы, то гасить и заливать этот светильник спешила вся Европа и впереди всех — конституционная и свободная Англия. Участие России в этом общем деле быпо кратковременно и незначительно. Победам Суворова, впрочем, ру­коплескала тогда вся Европа. Войны против Наполеона не были, конечно, да и не считались войнами против свободы. Эти войны окончились, и ежели побежденная Франция тогда же получила свободную форму прав-пения, то была обязана этим единственно императору Александру. Во время войны за независимость многие государства обещали своим под­данным конституции, и никто не сдержал своих обещаний, кроме опять-таки императора Александра относительно Польши.

После Венского конгресса, по мысли русского императора, Россия, Австрия и Пруссия заключили так называемый Священный союз, присту­пить к которому приглашали всех государей Европы. Этот Священный союз составляет главнейшее обвинение против России и выставляется заговором государей против своих народов. Но в этом союзе надо строго, отличать идею, первоначальный замысел, которые одни только и принад­лежали Александру, от практического выполнения, которое составляет неотъемлемую собственность Меттерниха. В первоначальной же идее, каковы бы ни были ее практические достоинства, конечно не было ничего утеснительного. Император Александр стоял бесспорно за конституцион­ный принцип везде, где, по его мнению, народное развитие допускало его

применение. <...>

На дипломатических конгрессах двадцатых годов наиболее умерен­ным и либеральным был голос Александра... Корнем всех реакционных, петроградских мер того времени была Австрия и ее правитель Меттерних, который, опутывая всех своими сетями, в том числе и Россию, заставил последнюю отказаться от ее естественной и национальной политики помо­гать грекам и вообще турецким христианам против их угнетателей,— отка­заться вопреки всем ее преданиям, всем ее интересам, всем сочувствиям ее государя и ее народа. Россия была также жертвой Меттерниховой по­литики; почему же на нее, а не на Австрию, которая всему была виновни­цей, и в пользу которой все это делалось, взваливается вся тяжесть ви­ны? Сама Англия не подчинилась ли тогда Меттерниховой политике? Разве русские войска усмиряли восстание в Неаполе и Испании, и разве эти восстания и введенный ими на короткое время порядок вещей были таки­ми светлыми явлениями, что стоит о них жалеть? Русские ли наущения были причиной всех утеснений, которые терпела немецкая печать, немец­кие университеты и вообще стремления немецкого юношества? Не сами ли германские правительства и во главе их Австрия должны почитаться виновниками всех этих мер; не для них ли исключительно были они полезны? Или, может быть, все эти немецкие либеральные стремления имели такую силу, что без надежды на поддержку России германские правитель­ства не дерзнули бы им противустать? Но разве она помешала им осуще­ствиться там, где они имели какое-нибудь действительное значение,— помешала Франции или даже маленькой Бельгии дать себе ту форму правления, которую они сами захотели? Помешала ли Россия чемунибудь даже в самой Германии в 1848 году, да и в 1830 году? Не собст­венное ли бессилие хотят оправдать, взваливая неудачу на давление, оказываемое будто бы мрачным абсолютизмом Севера?

<...> Не в угоду ли Австрии считалась всякая нравственная помощь славянам чуть не за русское государственное преступление? Пусть европейское общественное мнение, если оно хочет быть справедливым, отне­сет даже оказанное Россией на германские дела вредное влияние к его настоящему источнику, то есть к германским же правительствам, и в осо­бенности к австрийскому <...>

Не в антилиберальном вмешательстве России в чужие дела лежит на чало и главная причина неприязненных чувств Европы, можно предста­вить доказательство самое строгое, неопровержимое <...> Вот уже с лиш­ком тринадцать лет, как русское правительство совершенно изменило свою систему, совершило акт такого высокого либерализма, что даже со вестно применять к нему это опошленное слово, русское дворянство вы­казало бескорыстие и великодушие, а массы русского народа — умеренность и незлобие примерные. С тех пор правительство продолжало дей­ствовать все в том же духе. Одна либеральная реформа следовала за другою. На заграничные дела оно не оказывает уже никакого давления. Этого мало, оно употребляет свое влияние в пользу всего либерального. И правительство, и общественное мнение сочувствовали делу Северных Штатов искреннее, чем большая часть Европы. Россия из первых призна­ла Итальянское Королевство и даже, как говорят, своим влиянием поме­шала Германии помогать неправому делу. И что же, переменилась ли хоть на волос Европа в отношении к России? Да; она очень сочувствовала кре­стьянскому делу, пока надеялась, что оно ввергнет Россию в нескончае­мые смуты,— так же точно, как Англия сочувствовала освобождению аме­риканских негров. Мы много видели с ее стороны любви и доброжела­тельства по случаю польских дел. Вешатели, кинжальщики и поджигатели становятся героями, коль скоро их гнусные поступки обращены против России. Защитники национальностей умолкают, коль скоро дело идет о защите русской народности, донельзя угнетаемой в западных губерниях,— так же точно, впрочем, как в деле босняков, болгар, сербов или черногор­цев. Великодушнейший и вместе действительнейший способ умиротворе­ния Польши наделением польских крестьян землею находил ли себе бес­пристрастных ценителей? Или, может быть, английский способ умиротво­рения Ирландии выселением вследствие голода предпочтительнее с гу­манной точки зрения? Опыт сделан в широких размерах. Медицинская пословица говорит: «Sublata causa tollitur effectus»'. Но здесь и по устра­нении причины действие продолжается; значит, причина не та.

 

1) С устранением причины устраняется следствие (лат).

 

Еще в моде у нас относить все к незнанию Европы, к ее невежеству от­носительно России. Наша пресса молчит или по крайней мере до недавнего времени молчала, а враги на нас клевещут. Где же бедной Европе узнать истину? Она отуманена, сбита с толку... Почему же Европа,— которая все знает от санскритского языка до ирокезских наречий, от законов движения сложных систем звезд до строения микроскопических организмов,— не знает одной только России? Разве это какой-нибудь Гейс-Грейц, Шлейц и Лобенштейн, не стоящий того, чтобы она обратила на него свое просвещенное внимание? Смешны эти оправдания мудрой, как змий, Европы ее незнани­ем, наивностью и легковерием, точно будто об институтке дело идет. Европа не знает, потому что не хочет знать; или, лучше сказать, знает так, как знать хочет, то есть как соответствует ее презрению <...>

Дело в том, что Европа не признает нас своими. Она видит в России и в славянах вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для нее простым материалом, из которого она могла бы извле­кать свои выгоды, как извлекает из Китая, Индии, Африки, большей части Америки и т. д.,— материалом, который можно бы формировать и обде­лывать по образу и подобию своему, как прежде было надеялась, как особливо надеялись немцы, которые, несмотря на препрославленный космополитизм, только от единой спасительной германской цивилизации чают спасения мира. Европа видит поэтому в Руси и в Славянстве не чуж­дое только, но и враждебное начало. Как ни рыхл и ни мягок оказался верхний, наружный, выветрившийся и обратившийся в глину слой, все же Европа понимает или, точнее сказать, инстинктивно чувствует, что под этою поверхностью лежит крепкое, твердое ядро, которое не растолочь, не размолоть, не растворить, которое, следовательно, нельзя будет себе ассимилировать, претворить в свою кровь и плоть, которое имеет и силу, и притязание жить своею независимою, самобытною жизнью. Гордой, и справедливо гордой, своими заслугами Европе трудно — чтобы не сказать невозможно — перенести это. <...> Будет ли Шлезвиг и Голштейн датским или германским, он все-таки останется европейским; произойдет малень­кое наклонение в политических весах; стоит ли о том толковать много? <-..> Но как дозволить распространяться влиянию чуждого, враждебного, варварского мира, хотя бы оно распространялось на то, что по всем боже­ским и человеческим законам принадлежит этому миру? Не допускать до этого — общее дело всего, что только чувствует себя Европой. Тут можно и турка взять в союзники и даже вручить ему знамя цивилизации. Вот единственное удовлетворительное объяснение той двойственной меры и весов, которыми отмеривает и отвешивает Европа, когда дело идет о Рос­сии (и не только о России, но вообще о славянах) и когда оно идет о дру­гих странах и народах. <,..> Почему так хорошо уживаются вместе и потом мало-помалу сливаются германские племена с романскими, а славянские с финскими? Германские же с славянскими, напротив того, друг друга от­талкивают, антипатичны одно другому; и если где одно замещает другое, то предварительно истребляет своего предшественника, как сделали немцы с полабскими племенами и с прибалтийскими славянскими помо­рянами. Это-то бессознательное чувство, этот-то исторический инстинкт и заставляет Европу не любить Россию. ... Русский в глазах их может пре­тендовать на достоинство человека только тогда, когда потерял уже свой национальный облик.... проследите отношение европейских правительств к России. Вы увидите, что во всех этих разнообразных сферах господству­ет один и тот же дух неприязни, принимающий, смотря по обстоятельст­вам, форму недоверчивости, злорадства, ненависти или презрения. .... Одним словом, удовлетворительное объяснение как этой политической несправедливости, так и этой общественной неприязненности можно най­ти только в том, что Европа признает Россию и Славянство чем-то для себя чуждым, и не только чуждым, но и враждебным. Для беспристрастно­го наблюдателя это неопровержимый факт. Вопрос только в том, основа­тельны ли, справедливы ли такой, отчасти сознательный, взгляд и такое, отчасти инстинктивно бессознательное, чувство, или же составляют они временный предрассудок, недоразумение, которым суждено бесследно исчезнуть.


Географические и геополитические основы Евразийства1

 

1) Савицкий П. Континент Евразия. - М.: АГРАФ,!997. - С. 295-303.

 

Россия имеет гораздо больше оснований, чем Китай, называться «срединным государством» («Чжун-го», по-китайски). И чем дальше будет идти время — тем более будут выпячиваться эти основания. Европа для России есть не более чем полуостров Старого материка, лежащий к запа­ду от ее границ. Сама Россия на этом материке занимает основное его пространство, его торс. При этом общая площадь европейских государств, вместе взятых, близка к 5 млн. км2. Площадь России, в пределах хотя бы современного СССР, существенно превосходит 20 млн. км (в особенно­сти если причислить к ней пространство Монгольской и Тувинской народ­ных республик — бывших «Внешней Монголии» и «Рянхойского края», фактически находящихся в настоящий момент на положении частей Со­ветского Союза).

За редким исключением, русские люди конца XIX — начала XX вв. за­бывали о зауральских пространствах (один из тех, кто помнил о них, был гениальный русский химик Д. И.Менделеев). Ныне наступили иные времена. Весь «Уральско-Кузнецкий комбинат», с его домнами, угольными шахтами, новыми городами на сотню-другую тысяч населения каждый — строится за Уралом. Там же воздвигают «Турксиб». Нигде экспансия рус­ской культуры не идет так широко и так стихийно, как в другой части За­уралья — в т. н. «среднеазиатских республиках» (Туркмения, Таджикистан, Узбекистан, Киргизия). Оживает весь торс русских земель — «от стрелок Негорелого до станции Сучан». Евразийцы имеют свою долю заслуги в этом повороте событий. Но вместе с тем совершенно явственно вскрыва­ется природа русского мира, как центрального мира Старого материка. Были моменты, когда казалось, что между западной его периферией — Европой, к которой причислялось и Русское Доуралье («Европейская Рос­сия» старых географов),— и Азией (Китаем, Индией, Ираном) лежит пус­тота. Евразийская установка русской современности заполняет эту пустоту биением живой жизни. Уже с конца XIX в. прямой путь из Европы в Китай и Японию лежит через Россию (Великая Сибирская железная дорога). Гео­графия указывает с полной несомненностью, что не иначе должны проле­гать дороги из Европы (во всяком случае, северной) в Персию, Индию и Индокитай. Эти возможности к настоящему времени еще не реализованы. Трансперсидская железная дорога, прорезывающая Персию в направле­нии с северо-запада на юго-восток и связанная с железнодорожной сетью как Британской Индии, так и Европы (через Закавказье, Крым и Украину), была близка к осуществлению накануне мировой войны. В настоящее время, в силу политических обстоятельств, она отошла в область беспоч­венных проектов. Нет связи между железными дорогами русского Турке­стана («среднеазиатских республик») и Индии. Нет ориентации русской железнодорожной сети на транзитное европейско-индийское движение. Но рано или поздно такое движение станет фактом — будь то в форме ж.-д. путей, автолюбительских линий или воздушных сообщений. Для этих по­следних кратчайшие расстояния, даваемые Россией, имеют особенно большое значение. Чем больший вес будут приобретать воздушные со­общения со свойственным этому роду сношений стремлением летать по прямой — тем ясней будет становиться роль России-Евразии, как «срединного мира». Установление трансполярных линий может еще больше усилить эту роль. На дальнем севере Россия на огромном пространстве является соседом Америки. С открытием путей через полюс или, вернее, над полюсом она станет соединительным звеном между Ази­ей и Северной Америкой. <...>

Россия-Евразия есть центр Старого Света. Устраните этот центр — и все остальные его части, вся эта система материковых окраин (Европа, Передняя Азия, Иран, Индия, Индокитай, Китай, Япония) превращается как бы в «рассыпанную храмину». Этот мир, лежащий к востоку от границ Европы и к северу от «классической» Азии, есть то звено, которое спаива­ет в единство их все. Это очевидно в современности, это станет еще явст­венней в будущем. Связывающая и объединяющая роль «срединного ми­ра» сказывалась и в истории. В течение ряда тысячелетий политическое преобладание в евразийском мире принадлежало кочевникам. Заняв все пространство от пределов Европы до пределов Китая, соприкасаясь од­новременно с Передней Азией, Ираном и Индией, кочевники служили по­средниками между разрозненными, в своем исходном состоянии, мирами оседлых культур. И, скажем, взаимодействия между Ираном и Китаем никогда в истории не были столь тесными, как в эпоху монгольского влады­чества (XII—XIV вв.). А за тринадцать — четырнадцать веков перед тем исключительно и только в кочевом евразийском мире пересекались лучи эллинской и китайской культур, как то показали новейшие раскопки в Мон­голии. Силой неустранимых срактов русский мир призван к объединяющей роли в пределах Старого Света. Только в той мере, в какой Россия-Евразия выполняет это свое призвание, может превращаться и превра­щается в органическое целое вся совокупность разнообразных культур Старого материка, снимается противоположение между Востоком и Запа­дом. Это обстоятельство еще недостаточно осознано в наше время, но выраженные в нем соотношения лежат в природе вещей. Задачи объеди­нения суть в первую очередь задачи культурного творчества. В лице рус­ской культуры в центре Старого Света выросла к объединительной и при­мирительной роли новая и самостоятельная историческая сила. Разре­шить свою задачу она может лишь во взаимодействии с культурами всех окружающих народов. В этом плане культуры Востока столь же важны для нее, как и культуры Запада. В подобной обращенности одновременно и равномерно к Востоку и Западу — особенность русской культуры и геопо­литики. Для России это два равноправных ее фронта — западный и юго-восточный. Поле зрения, охватывающее в одинаковой и полной степени весь Старый Свет, может и должно быть русским, по преимуществу, по­лем зрения.

Возвращаемся, однако, к явлениям чисто географического порядка. По сравнению с русским «торсом», Европа и Азия одинаково представля­ют собою окраину Старого Света. Причем Европой, с русско-евразийской точки зрения, является, по сказанному, все, что лежит к западу от русской границы, а Азией — все то, что лежит к югу и юго-востоку от нее, Сама же Россия есть ни Азия, ни Европа — таков основной геополитический тезис евразийцев. И потому нет «Европейской» и «Азиатской» России, а есть части ее, лежащие к западу и к востоку от Урала, как есть части ее, лежа­щие к западу и к востоку от Енисея, и т. д. Евразийцы продолжают: Россия не есть ни Азия, ни Европа, но представляет собой особый географиче­ский мир. Чем же этот мир отличается от Европы и Азии? Западные, юж­ные и юго-восточные окраины старого материка отличаются как значи­тельной изрезанностью своих побережий, так и разнообразием форм рельефа. Этого отнюдь нельзя сказать об основном его «торсе», составляющем, по сказанному, Россию-Евразию.

Он состоит в первую очередь из трех равнин (беломорско-кавказской, западносибирской и туркестанской), а затем из областей, лежащих к вос­току от них (в том числе из невысоких горных стран к востоку от р. Енисей). Зональное сложение западных и южных окраин материка отмечено «мозаически-дробными» и весьма не простыми очертаниями. Лесные, в естественном состоянии, местности сменяются здесь в причудливой по­следовательности, с одной стороны, степными и пустынными областями, с другой — тундровыми районами (на высоких горах), Этой «мозаике» противостоит на срединных равнинах Старого Света сравнительно про­стое, «флагоподобное» расположение зон. Этим последним обозначением мы указываем на то обстоятельство, что при нанесении на карту оно напоминает очертания подразделенного на горизонтальные полосы фла­га. В направлении с юга на север здесь сменяют друг друга пустыня, степь, лес и тундра. Каждая из этих зон образует сплошную широтную полосу. Общее широтное членение русского мира подчеркивается еще и преимущественно широтным простиранием горных хребтов, окаймляющих названные равнины с юга: Крымский хребет, Кавказский, Копетдаг, Пара-памиз, Гиндукуш, основные хребты Тянь-Шаня, хребты на северной ок­раине Тибета, Ин-Шань, в области Великой китайской стены. Последние из названных нами хребтов, располагаясь в той же линии, что и предыду­щие, окаймляют с юга возвышенную равнину, занятую пустыней Гоби. Она связывается с туркестанской равниной через посредство Джунгарских ворот. В зональном строении материка Старого Света можно заметить черты своеобразной восточно-западной симметрии, сказывающейся в том, что характер явлений на восточной его окраине аналогичен такому же на за­падной окраине и отличается от характера явлений в срединной части материка. И восточная и западная окраины материка (и Дальний Восток, и Европа) — в широтах между 35 и 60 град, северной широты в естествен­ном состоянии являются областями лесными. Здесь бореальные леса непосредственно соприкасаются и постепенно переходят в леса южных флор. Ничего подобного мы не наблюдаем в срединном мире. В нем леса южных флор имеются только в областях его горного окаймления (Крым, Кавказ, Туркестан). И они нигде не соприкасаются с лесами северных флор или бореальными, будучи отделены от них сплошною степно-пустынною полосою. Срединный мир Старого Света можно определить, таким образом, как область степной и пустынной полосы, простирающей­ся непрерывною линией от Карпат до Хингана, взятой вместе с горным ее обрамлением (на юге) и районами, лежащими к северу от нее {лесная и тундровые зоны). Этот мир евразийцы и называют Евразией в точном смысле этого слова (Eurasia sensu stricto). Ее нужно отличать от старой «Евразии» А. фон Гумбольдта, охватывающей весь Старый материк (Eurasia sensu latiore).

Западная граница Евразии проходит по черноморско-балтийской пе­ремычке, т. е. в области, где материк суживается (между Балтийским и Черным морями). По этой перемычке, в общем направлении с северо-запада на юго-восток, проходит ряд показательных ботанико-географических границ, например, восточная граница тиса, бука и плюща. Каждая из них, начинаясь на берегах Балтийского моря, выходит затем к берегам моря Черного. К западу от названных границ, т. е. там, где произрастают еще упомянутые породы, простирание лесной зоны на всем протяжении с се­вера на юг имеет непрерывный характер. К востоку от них начинается членение на лесную зону на севере и степную на юге. Этот рубеж и можно считать западной границей Евразии, т. е. ее граница с Азией на Дальнем Востоке переходит в долготах выклинивания сплошной степной полосы при ее приближении к Тихому океану, т. е. в долготах Хингана.

Евразийский мир есть мир «периодической и в то же время симметри­ческой системы зон». Границы основных евразийских зон со значительной точностью приурочены к пролеганию определенных климатических рубежей. Так, например, южная граница тундры отвечает линии, соединяющей пункты со средней годовой относительной влажностью в 1 час дня около 79,5%. (Относительная влажность в час дня имеет особенно большое зна­чение для жизни растительности и почв). Южная граница лесной зоны пролегает по линии, соединяющей пункты с такой же относительной влаж­ностью ... Южной границе степи (на ее соприкосновении с пустыней) отве­чает одинаковая относительная влажность в 1 час дня в 55,5%. В пустыне она повсюду ниже этой величины. Здесь обращает на себя внимание ра­венство интервалов, охватывающих лесную и степную зоны. Такие совпа­дения и такое же ритмическое распределение интервалов можно устано­вить и по другим признакам (см. нашу книгу «Географические особенности России», часть 1, Прага, 1927), Это и дает основание говорить о «периодической системе зон России-Евразии». Она является также сис­темою симметрической, но уже не в смысле восточно-западных симмет­рии, о которых мы говорили в предыдущем, но в смысле симметрии юго-северных. Безлесию севера (тундра) здесь отвечает беэлесие юга (степь). Содержание кальция и процент гумуса в почвах от срединных мастей чер­ноземной зоны симметрически уменьшаются к северу и к югу. Симметри­ческое распределение явлений замечается и по признаку окраски почв Наибольшей интенсивности она достигает в тех же срединных частях го­ризонтальной зоны, И к северу, и к югу она ослабевает (переходя через коричневые оттенки к белесым). По пескам и каменистым субстратам — от границы между лесной и степной зонами симметрично расходятся: степные острова к северу и «островные» леса к югу- Эти явления русская наука определяет как «экстраэональные?>. Степные участки в лесной зоне можно характеризовать, как явление «югоносное», островные леса в степи суть явления «североносные». Югоносным формациям лесной зоны отве­чают североносные формации стели.

Нигде в другом месте Старого Света постепенность переходов в пре­делах зональной системы, ее «периодичность» и в то же время «симметричность» не выражены столь ярко, как на равнинах России-Евразии.

Русский мир обладает предельно прозрачной географической струк­турой. В этой структуре Урал вовсе не играет той определяющей и разде­ляющей роли, которую ему приписывала (и продолжает приписывать) гео­графическая «вампука», Урал, «благодаря своим орографическим и гео­логическим особенностям, не только не разъединяет, а, наоборот, тес­нейшим образом связывает «Доуральскую и Зауральскую Россию», лиш­ний раз доказывая, что географически обе они в совокупности составляют один нераздельный континент Евразии». Тундра, как горизонтальная зона, залегает и к западу, и к востоку от Урала. Лес простирается и по одну и по другую его сторону. Не иначе обстоит дело относительно степи и пустыни (эта последняя окаймляет и с востока и с запада южное продолжение Урала — Мугоджары). На рубеже Урала мы не наблюдаем существенного изменения географической обстановки. Гораздо существенней географи­ческий предел «междуморий», т. е. пространств между Черным и Балтий­ским морями, с одной стороны, балтийским морем и побережьем север­ной Норвегии — с другой.

Своеобразная, предельно четкая и в то же время простая географи­ческая структура России-Евразии связывается с рядом важнейших геопо­литических обстоятельств.

Природа евразийского мира минимально благоприятна для разного рода «сепаратизмов» — будь то политических, культурных или экономи­ческих. «Мозаически-дробное» строение Европы и Азии содействует воз­никновению небольших замкнутых, обособленных мирков. Здесь есть ма­териальные предпосылки для существования малых государств, особых для каждого города или провинции культурных укладов, экономических областей, обладающих большим хозяйственным разнообразием на узком пространстве. Совсем иное дело в Евразии. Широко выкроенная сфера «флагоподобного» расположения зон не содействует ничему подобному. Бесконечные равнины приучают к широте горизонта, к размаху геополити­ческих комбинаций. В пределах степей, передвигаясь по суше, в пределах лесов — по воде многочисленных здесь рек и озер, человек находился тут в постоянной миграции, непрерывно меняя свое место обитания. Этниче­ские и культурные элементы пребывали в интенсивном взаимодействии, скрещивании и перемешивании. В Европе и Азии временами бывало возможно жить только интересами своей колокольни. В Евразии, если это и удается, то в историческом смысле на чрезвычайно короткий срок. На се­вере Евразии имеются сотни тысяч кв. км лесов, среди которых нет ни одного гектара пашни. Как прожить обитателям этих пространств без со­прикосновения с более южными областями? На юге на не меньших про­сторах расстилаются степи, пригодные для скотоводства, а отчасти и для земледелия, при том, однако, что на пространстве многих тысяч кв. км здесь нет ни одного дерева. Как прожить населению этих областей без хозяйственного взаимодействия с севером? Природа Евразии в гораздо большей степени подсказывает людям необходимость политического, культурного и экономического объединения, чем мы наблюдаем то в Ев­ропе и Азии. Недаром именно в рамках евразийских степей и пустынь су­ществовал такой «унифицированный» во многих отношениях уклад, как быт кочевников — на всем пространстве его бытования: от Венгрии до Маньчжурии и на всем протяжении истории — от скифов до современных монголов. Недаром в просторах Евразии рождались такие великие поли­тические объединительные попытки, как скифская, гуннская, монгольская (XIII—XIV вв.) и др. Эти попытки охватывали не только степь и пустыню, но и лежащую к северу от них лесную зону и более южную область «горного окаймления» Евразии. Недаром над Евразией веет дух своеобразного «братства народов», имеющий свои корни в вековых соприкосновениях и культурных слияниях народов различнейших рас — от германской (крымские готы) и славянской до тунгусско-маньчжурской, через звенья финских, турецких, монгольских народов. Это «братство народов» выра­жается в том, что здесь нет противоположения «высших» и «низших» рас, что взаимные притяжения здесь сильнее, чем отталкивания, что здесь легко просыпается «воля к общему делу». История Евразии, от первых сво­их глав до последних, есть сплошное тому доказательство. Эти традиции и восприняла Россия в своем основном историческом деле. В XIX и начале XX в. они бывали по временам замутнены нарочитым «западничеством», которое требовало от русских, чтобы они ощущали себя «европейцами» (каковыми на самом деле они не были) и трактовали другие евразийские народы как «азиатов» и «низшую расу». Такая трактовка не приводила Россию ни к чему, кроме бедствий (например, русская дальневосточная авантюра начала XX в.). Нужно надеяться, что к настоящему времени эта концепция преодолена до конца в русском сознании и что последыши рус­ского «европеизма», еще укрывающиеся в эмиграции, лишены всякого исто­рического значения. Только преодолением нарочитого «западничества» открывается путь к настоящему братству евразийских народов: славян­ских, финских, турецких, монгольских и прочих.