Часть 4. От радикализма к терроризму 2 страница
«Внутренний», психологический эквивалент того, что со стороны представляется и именуется экстремизмом ~ так называемый «героизм». На примере экстремизма; российской интеллигенции преподобный отец С. Булгаков в свое время рассматривал данный феномен как проявление особого «героизма самообожения». Его психологический анализ практически не устарел. Экстремист, исходя из некоторых представлений о мире и обществе, убежден в необходимости осуществления своих представлений в реальной жизни. Поскольку, с его точки зрения, этого некому сделать, кроме него самого, то именно так он неизбежно приходит к «самообожению» - самообожествлению, то есть «поставлению себя вместо Бога, вместо Провидения», восприятию себя как демиурга, во власти которого и находится переустройство жизни людей. Субъективно это для него, безусловно, приятно: экстремисты «чувствуют себя героями, одинаково призванными быть провидением и спасителями». Психологически они исходят из того, что «герой есть до некоторой степени сверхчеловек, становящийся по отношению к ближним своим в горделивую и вызывающую позу спасителя». Данное представление неизбежно ведет к терроризму. «И те горькие разочарования, ...та неизгладимая из памяти картина своеволия, экспроприаторства, массового террора, все это явилось не случайно, но было раскрытием тех духовных потенций, которые необходимо таятся в психологии самообожения»[203].
Психология «героизма» имеет вполне определенные корни. С. Булгаков писал еще в начале XX века: «Изолированное положение в стране», «оторванность от почвы», «суровая историческая среда», «отсутствие серьезных знаний и исторического опыта взвинчивали психологию этого героизма». И далее: «Ничто так не утверждает психологии героизма, как внешние преследования, гонения, борьба с ее перипетиями, опасность и даже погибель». Героизм нравится и привлекает - это то, что выделяет и возвышает экстремиста хотя бы в собственных глазах, придает ему самоуважение и наполняет смыслом его повседневную жизнь. «Из самого существа героизма вытекает, что он предполагает пассивный объект воздействия - спасаемый народ или человечество, между тем герой - личный или коллективный - мыслится всегда лишь в единственном числе»[204].
В основе «героизма» и экстремизма лежит максимализм - требование наиболее радикальных перемен, полного переустройства окружающего мира. «Максимализм есть неотъемлемая черта... героизма». Причем максимализм оказывается не идеологическим, а сугубо психологическим инструментом, средством реализации экстремизма. «Это - не принадлежность какой-либо одной партии, нет - это самая душа героизма, ибо герой вообще не мирится на малом». С этим связаны особенности слишком абстрактного экстремистского мировосприятия и мышления: «Даже если он и не видит возможности сейчас осуществить этот максимум и никогда ее не увидит, в мыслях он занят только ими. Он делает исторический прыжок в своем воображении и, мало интересуясь перепрыгнутым путем, вперяет свой взор в светлую точку на краю исторического горизонта. Такой максимализм имеет признаки идейной одержимости, самогипноза, он сковывает мысль и вырабатывает фанатизм, глухой к голосу жизни»[205].
Опираясь на психологию максимализма, экстремистский «героизм» складывается достаточно просто. Так уж психологически устроен «героизм»: «Каждый герой имеет свой способ спасения человечества, и должен иметь свою программу. Обычно для этого принимается одна из программ политических партий или фракций, которые, не различаясь в своих целях..., разнятся в своих путях и средствах. Ошибочно было бы думать, что эти программы политических партий психологически соответствуют тому, что они представляют собой в большинстве парламентских партий западноевропейского мира; это есть нечто гораздо большее, это - религиозное credo, самовернейший способ спасения человечества, идейный монолит, который можно только или принять, или отвергнуть. Во имя веры в программу... приносятся жертвы жизнью, здоровьем, свободой, счастьем». Так «героизм» оказывается идеологически нейтральным, сводя все проблемы не к целям, а средствам ее достижения. Так идеологическая «программа» становится пустым фетишем, предметом культового преклонения и психологически всего лишь неким оправданием отстаиваемого экстремистом соответствующего - естественно, экстремистского, способа жизни.
Экстремистский «героизм» возвышает человека далеко не только в собственных глазах: «страдания и гонения больше всего канонизируют героя в его собственных глазах, но и для окружающих». В конкретном случае экстремизма протестного, оппозиционного, реально угрожающего государству терроризмом, даже в самом жестко устроенном государстве действует особая логика: «с одной стороны, полицейский режим калечит людей... с другой стороны, он содействует выработке особого духовного аристократизма, так сказать патентованного героизма у его жертв». Особенно сильно это отражается на молодежи, которая и без того склонна к «экстриму» в силу известного феномена «юношеского нонконформизма» и «максимализма».
«Превращение... юноши или вчерашнего обывателя в тип героический по внутренней работе, требующейся для этого, есть несложный, большей частью кратковременный процесс усвоения некоторых догматов религии человекобожества и quasi-научной «программы» и соответствующая перемена собственного самочувствия, после которой вырастают героические котурны. В дальнейшем развитие страдания, озлобление вследствие жестокости властей, тяжелые жертвы, потери довершают выработку этого типа, которому тогда уже может быть свойственно что угодно, только не сомнения в своей миссии»[206]. «Благодаря молодости с ее физиологией и психологией, недостатку жизненного опыта и научных знаний, заменяемых пылкостью и самоуверенностью, благодаря привилегированности социального положения... молодежь выражает с наибольшей полнотой тип героического максимализма». С данной точки зрения, экстремизм оказывается своего рода «духовной педократией»[207]. «Героическому экстремизму» свойственна особая система оценок и самооценок. «Героизм стремится к спасению человечества своими силами и притом внешними средствами; отсюда исключительная оценка героических деяний, в максимально воплощающих программу максимализма». Это и есть основная «точка отсчета» таких оценок. «Нужно что-то сдвинуть, совершить что-то свыше сил, отдать при этом самое дорогое, свою жизнь - такова заповедь героизма. Стать героем, а вместе и спасителем человечества можно героическим деянием, далеко выходящим за пределы обыденного долга. Эта мечта... служит общим масштабом в суждениях, критерием для жизненных оценок». Здесь обнаруживается парадокс: оказывается, что совершить такое и трудно, и легко. Трудно, потому что требуется подавить инстинкт привязанности к жизни и инстинкт страха. И в то же время легко, так как для этого требуется всего лишь волевое усилие на сравнительно короткий период времени, а ожидаемые результаты уже заранее признаны великими. Рассуждая об этом, С. Булгаков приходил к непониманию отдельных акций таких «героев»: «героизм это или самоубийство».
Экстремизму свойственны особые нормы логических рассуждений, «недостаток чувства исторической действительности и геометрическая прямолинейность суждений и оценок, пресловутая их «принципиальность»«. Стремление всегда обо всем судить «принципиально» ведет к совершенно отвлеченным суждениям, не вникающим в сложности действительности и тем самым освобождающим себя от трудностей надлежащей оценки реального положения дел. Именно максимализм, по мнению С. Булгакова, был и остается основным препятствием к росту образования среди экстремистов. «Ибо, если внушить себе, что цель и способ движения уже установлены, и притом «научно», то, конечно, ослабевает интерес к изучению посредствующих, ближайших звеньев». Тогда действительно ничего не остается, кроме как идти и делать то, что «предначертано». Понятно, что это «упрощает задачу исторического строительства, ибо при таком понимании для него требуются, прежде всего, крепкие мускулы и нервы, темперамент и смелость» - вот, практически, и все.
Экстремистский «героизм» обычно отличается своей особой эмоциональностью. Так, хорошо известно: «Наибольшая возможность героических деяний, иррациональная «приподнятость настроения», экзальтированность, опьянение борьбой, создающее атмосферу некоторого героического авантюризма, - все это есть родная стихия героизма»[208].
У «героизма» - особая нравственность. С его помощью человек освобождается от власти «абсолютных норм и незыблемых начал личного и социального поведения, заменяя их своеволием или самодельщиной». Героическое «все дозволено» незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни и личного поведения, - считал С. Булгаков.
На основании современных социологических исследований, В. Амелин пришел к следующим выводам:
«Экстремист собственные цели ставит выше общепринятых ценностей. Свои действия он оправдывает императивом «цель оправдывает средства»; при этом для него характерна высокая степень вовлеченности в политическую деятельность, которая к тому же эмоционально окрашена. Стратегия поведения рассматривается им как реализация высших ценностей, до которых основная масса населения еще не доросла. Характерной чертой экстремизма является поэтому «черно-белый» взгляд на политический процесс, жесткое противопоставление «своих» - приверженцев новой системы ценностей? и «чужих», под которыми понимается практически все общество и, прежде всего, официальные структуры. Экстремизм тесно связан с терроризмом, так как в нем отбрасываются морально-этические и правовые ограничения политического поведения»[209].
Данные социологических опросов начала 1990-х годов позволили В. Амелину сделать любопытный вывод:
«У демократов не только выше уровень общей политической активности, но и доля силовой по сравнению с не силовой активностью у них более весома, чем у консерваторов или нейтралов. Это говорит о том, что партийная мобилизация демократической части населения в настоящее время тесно связана с высокой готовностью к различным формам активности, в том числе и силовым». «Еще больше, чем партийные ориентации, на уровень политической активности воздействует ориентация на политического лидера... респонденты из всех социально-профессиональных групп, ориентированных на Ельцина, имеют повышенный уровень силовой активности, который возрастает практически гиперболически по мере роста социальной неудовлетворенности. Рост силовой активности социально-профессиональных групп, ориентированных на Горбачева, скорее напоминает синусоиду. Отметим, что по мере увеличения неудовлетворенности уровень активности научной и творческой интеллигенции, ориентированной на Горбачева, сначала поднимается, а затем падает, в отличие от этой же группы, ориентированной на Ельцина, которая обладает самым высоким показателем силовой активности»[210].
После этого расстрел парламента осенью 1993 года уже не кажется чем-то неожиданным.
«Особенностями современного экстремизма являются рост масштабности, сопутствующий наращиванию потенциала и превращению экстремистских группировок во влиятельные структуры жизни; усиление жесткости и безоглядности действий экстремистов; многообразие форм деятельности, использование новейших технических достижений, средств массового поражения (компоненты химического, бактериологического оружия, похищения радиоактивных материалов); стремление добиться общественного резонанса, устрашения населения. Расширяется информационная, тактико-стратегическая, финансовая, идеологическая, психологическая, ресурсная взаимосвязанность экстремистских сообществ и групп в отдельных странах и международном масштабе»[211].
Таким образом, экстремизм продолжает собой радикализм, выступая в качестве его действенного продолжения. По мере такого развития, все крайности, свойственные радикализму и экстремизму, накапливаются, достигая своего апофеоза в фанатизме.
Фанатизм
«Подлинный терроризм избирает, за редким исключением, только непредсказуемые методы и направления - атак, прибегая больше к помощи фанатиков, готовых отдать жизнь ради достижения цели»[212].
Понятие «фанатизм» происходит от латинского слова fanum - жертвенник. Еще один, более психологичный корень - это латинское слово fanaticus - исступленный. В обычном употреблении, понятие «фанатизм» обозначает, прежде всего, непоколебимую и отвергающую все остальные альтернативы приверженность субъекта определенным убеждениям, которая находит выражение во всей его деятельности и общении, придавая им особый характер. Это доведенная до крайней степени приверженность каким-либо верованиям или воззрениям, проявляющаяся в нетерпимости к любым другим взглядам. В переносном смысле, фанатизм - это страстная преданность чему-либо. Психологически фанатик постоянно находится во власти сверхценных и сверхзначимых для него идей, составляющих основу его мировоззрения. Именно они придают смысл всей его жизни, неизбежно являются стержнем его общения с другими людьми. Фанатизм всегда связан с готовностью к жертвам во имя этих идей, взглядов, оценок.
Фанатизм - это особый феномен групповой и массовой психологии. Для фанатиков, которые обычно находят поддержку во взаимном признании, характерна повышенная эмоциональность, некритическое отношение к любой информации, подтверждающей их взгляды, и, напротив, неприятие критики, даже доброжелательной и конструктивной.
Фанатик воспринимает мир через очень жесткую призму своих взглядов и убеждений, фактически не пропуская сквозь эту призму ничего, что не согласовывалось бы с этими жесткими взглядами и убеждениями.
Психологически фанатизм часто опирается на идейный радикализм и экстремизм и обычно лежит в основе реального терроризма - насильственных действий, совершаемых во имя и ради распространения разделяемых им идей. Это не значит, что всякий фанатик - террорист, но большинство террористов - это фанатики. Преданность исключительно своим, вполне определенным убеждениям обычно сочетается у фанатика с нетерпимостью ко всем инакомыслящим, крайним пренебрежением к существующим юридическим и этическим нормам, препятствующим достижению некой цели, непонятной и недоступной для «непосвященных», но сверхценной для фанатика. Ради достижения этой цели он готов практически на все, в том числе и на самопожертвование. Именно утверждение своих убеждений ценой собственной жизни представляет собой наиболее распространенный и чаще всего встречающийся вариант фанатизма.
На практике принято подразделять фанатизм религиозный, идейный, политический и патриотический. Менее значимыми являются проявления фанатизма в научной, культурной и других сферах, хотя они могут присутствовать и там, не представляя особой опасности для окружающих, - ученый, фанатично приверженный своим идеям, художник, истово убежденный в своей гениальности, редко способны на террористический акт (хотя на отдельные преступления они вполне способны - об этом, например, история Сальери, отравившего Моцарта за его гениальность).
Религиозный фанатизм обычно основан на святости жертвы во имя Бога. Его психологическая основа - вера. В основу понимания веры теологи обычно кладут слова, приписываемые еще апостолу Павлу: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». Доктор богословия, ректор Киевской духовной академии архимандрит Антоний в свое время так расшифровывал это определение: «...то есть это суть истины, недоступные опыту и превышающие разум человеческий, чем отличается вера от знания»[213]. А. Введенский утверждал: за вычетом из религиозной жизни всего того, что имеет смысл с «земной» точки зрения, в ней остается нечто, что не может быть осмыслено и понято с этой точки зрения и без чего религия теряет весь свой смысл, - «останется некоторый X (отношение к божеству), без разгадки которого мы не поймем ее существа»[214]. Понятно, что именно «отношение к божеству» и есть вера. Либо вера есть, и тогда есть божество, либо веры нет, и есть атеизм.
Л. Фейербах приводил слова Мартина Лютера: «Все члены нашего символа веры кажутся для разума глупыми и смехотворными... Поэтому не следует домогаться, возможна ли данная вещь; но следует так говорить: бог сказал, и потому случится даже то, что кажется невозможным. Ибо хотя я не могу ни увидеть, ни понять этого, но ведь господь может невозможное сделать возможным и из ничего сделать все»[215]. Позднее эта же мысль была повторена и в православии: «...невозможность полного постижения разумом содержания догматических истин составляет одно из основных положений православного богословия»[216].
Наиболее кратко, четко, жестко и последовательно психологическую сущность веры определил римский раннехристианский богослов Тертуллиан: «Верую, потому что абсурдно». Эта формула навсегда защитила веру от доводов разума. Психологи считают, что вера - это чувство, создающее иллюзию познания и реальности того, что создано фантазией с участием этого же чувства. Оно является обязательным компонентом структуры религиозного сознания и, следовательно, определенным «минимумом религии». Вера - это, как правило, утверждение без каких бы то ни было доказательств. Религиозные представления рождаются не в сознании отдельного человека, они не являются итогом анализа собственного опыта людей. Они внедряются в их сознание в готовом виде. Поэтому любые попытки анализа убивают веру. Поэтому вера и анализ нетерпимы друг к другу. Поэтому искренне верующий человек убежден в правильности своей веры, никогда не сомневаясь в ней.
Психологически вера всегда предполагает готовность к заражению, внушению и подражанию. Одновременно вера - и результат внушения, заражения и подражания. Чувство веры, как это свойственно любой эмоции, поддается действию «циркулярной реакции» и «эмоционального кружения». Вера легко образует массу верующих. И, наоборот, в массе легко распространяется и укрепляется вера, часто достигая уровня неудержимого аффекта и принимая форму религиозного экстаза. Камлания шаманов, изгнание бесов, самобичевание цепями во время праздника «шахсей-вахсей», феномен кликушества - таковы разнообразные варианты проявления религиозного экстаза, доходящего до религиозного фанатизма. «Состояние экстаза, то есть сильного эмоционального возбуждения, сопровождающегося утратой контроля над своими действиями, а иногда и зрительными и слуховыми галлюцинациями, было характерной чертой большинства древних традиционных культов... В последние годы наиболее типичным случаем использования религиозного экстаза для воздействия на сознание и поведение людей является деятельность евангелических проповедников, а также большинства так называемых нетрадиционных сект»[217]. Не согласимся: использование религиозного экстаза имеет место далеко не только в последние годы. Известны многочисленные случаи убийств на религиозной основе. Чем, если не локальным, но все же достаточно массовым террористическим актом, назвать Варфоломеевскую ночь, во время которой французы-католики перебили сотни таких же французов, но гугенотов? Известны и другие примеры. Равальяк заколол кинжалом короля Генриха IV. Армейский офицер Фельтон, фанатик-пуританин, убил премьер-министра Великобритании Дж. Бекингема. В истории хорошо известно имя фанатика-террориста Ж. Клемана. Во имя Бога, христиане ходили в «крестовые походы», убивали представителей иных религий и гибли сами. Во имя Бога, полыхали костры инквизиции. На идее шахэда, воина ислама, отдающего свою жизнь во имя Аллаха, базируется мусульманская религия.
Фанатизм и религия тесно связаны между собой. Справедливо писал Э. Дюркгейм: «Когда более или менее сильное возбуждение разделяется группой людей, оно неизбежно принимает религиозный характер»[218]. Однако Э. Дюркгейм не сводил религию или даже «религиозное возбуждение», экстаз исключительно к вере в Бога. «И современное общество, по Дюркгейму, религиозно, даже если интеллектуальные функции религии отступают на задний план в пользу моральной интеграции, которая находит свое выражение в национальных и политических символах»[219]. Дюркгейм считал совершенно однотипными собрания христиан, ритуально отмечающих главные события из жизни Христа, или иудеев, празднующих исход из Египта, провозглашение десяти заповедей, с собраниями и митингами граждан в память какого-нибудь национального события. Основной функцией религии Дюркгейм считал не столько объяснение мира, сколько возбуждение эмоций и чувств радости и экзальтации, связанного с фанатизмом побуждения к действию. Он считал, что именно религия отвечает устойчивым «коллективным потребностям», имеющимся в каждом обществе. «Не может быть общества, которое не чувствовало бы потребности поддерживать, оживлять и подкреплять через правильные промежутки времени коллективные идеи и чувства, из которых складывается его единство. ...Но ведь это нравственное оживление и подбадривание может быть получено лишь путем собраний, на которых личности сообща подкрепляют свои общие чувствования...»[220]. То есть, по сути, без группового фанатизма.
«Действие этого механизма особенно наглядно выявляется при внимательном наблюдении за поведением толпы... на любом восточном базаре в исламской стране. Именно базары с их аффективностью, самоиндуцирующейся истеричностью и алогичностью давно стали центрами религиозной антиправительственной пропаганды в Афганистане. Противники революции сумели понять специфику и традиции этого особого на Востоке социального института, его своеобразнейшую роль в определении психического состояния и поведения людей. Базар заражает криком и надрывом. Заражение усиливается, циркулируя в толпе по замкнутому кругу. В такой истеричной толпе у отдельного человека исчезает чувство личной ответственности за свои поступки, снижается уровень сознания и критичности по отношению к ситуации. Он готов на все, он фанатик. Здесь можно выкрикнуть не только религиозный, а любой подстрекательский лозунг - желающие пойти за ним найдутся. В Иране аятолла Хомейни сыграл на религиозном фанатизме базара, когда шел к власти. В этом смысле ответ на вопрос о социальной базе режима Хомейни поначалу звучал просто - базар. В Афганистане противники режима используют базар в своих целях, возбуждая воинственные чувства против «неверных»...
Фанатизм, замешанный на вековой безграмотности и отсталости, подкрепленный средневековым фанатизмом духовенства, оторванного даже от исламских реформаторских идей и течений, приверженного тактике и методам раннего ислама тысячелетней давности, - опасная вещь... Один из лозунгов моджахедов звучит весьма однозначно: «Ни Запад, ни Восток, а канонический ислам!»[221].
Развивая сходные мысли, Й. Хейзинга сочно рисовал конкретные картины того, как осуществлялась взбадривающая фанатиков функция религии в средневековье. «XV век демонстрирует острую религиозную впечатлительность... Это страстное волнение, порой охватывающее весь народ, когда от слов странствующего проповедника горючий материал души вспыхивает, точно вязанка хвороста. Это бурная и страстная реакция, судорогой пробегающая по толпе и исторгающая внезапные слезы, которые, впрочем, сразу же высыхают»[222]. И еще: «Не столь часто, как процессии и казни, появлялись странствующие проповедники, возбуждавшие народ своим красноречием. Мы, приученные иметь дело с газетами, едва ли можем представить себе ошеломляющее воздействие звучащего слова на неискушенные и невежественные умы того времени. ...Все это - настроение английских и американских сектантских бдений, атмосфера Армии спасения, но без каких бы то ни было ограничений и на глазах у всех»[223]. Таким был религиозный фанатизм в прошлом. Однако, но мере старения и ослабления христианской религии, в ней ослабевали и фанатичные начала. Напротив, в более молодых религиях, прежде всего в исламе, переживающем ныне период своего бурного развития, напоминающего христианство времен крестовых походов, фанатизм необычайно силен. Обратим внимание на любопытное совпадение: Й. Хейзинга описывал европейский город XV века. На современном исламском базаре и сейчас - XV век. Правда, по другому, мусульманскому календарю. Так что именно фанатизм является социально-психологической основой современного исламского фундаментализма.
Идейный фанатизм базируется на готовности к самопожертвованию и лишениям во имя торжества мировой революции, например. Но не только: идейным фанатиком, безусловно, был Джордано Бруно, который пошел на костер столь же фанатичной инквизиции, но не отрекся от идеи того, что Земля круглая. Идеи могут быть различными, но фанатизм, как вера в их исключительность, психологически всегда един.
Фанатиками были авторы многочисленных социальных утопий - от Т. Мора до Ш. Фурье. Фанатиком «перманентной революции», несомненно, был Л. Д. Троцкий - безусловный радикал, экстремист и совершенно искренний сторонник использования террористических методов. Для понимания психологии людей такого типа приведем лишь несколько суждений Л. Д. Троцкого. Отвечая на вопрос о его собственной оценке своей личной судьбы, в автобиографии он писал:
«Я не меряю исторического процесса метром личной судьбы. Наоборот, свою личную судьбу я не только оцениваю, но и субъективно переживаю в неразрывной связи с ходом общественного развития. Со времени моей высылки я не раз читал в газетах размышления на тему «трагедии», которая постигла меня. Я не знаю личной трагедии. Я знаю смену двух глав революции. Одна американская газета, напечатавшая мою статью, сделала к ней глубокомысленное примечание в том смысле, что, несмотря на понесенные автором удары, он сохранил, как видно из статьи, ясность рассудка. Я могу только удивляться филистерской попытке установить связь между силой суждения и правительственным постом, между душевным равновесием и конъюнктурой дня. Я такой зависимости не знал и не знаю. В тюрьме с книгой или пером в руках я переживал такие же часы высшего удовлетворения, как и на массовых собраниях революции. Механика власти ощущалась мною скорее как неизбежная обуза, чем как духовное удовлетворение»[224].
Можно, разумеется, по-разному относиться к Л. Д. Троцкому. Можно верить или не вполне верить ему. Однако с точки зрения психологии вся его жизнь свидетельствует о том, что он искренне описал именно то, что действительно чувствовал в тот момент. Он был безусловным фанатиком революции, подчинив ей всю свою жизнь и деятельность, весь свой рассудок. Также очевидно и то, что человек, реально осуществивший октябрьский (1917 года) переворот и в свое время сознательно отказавшийся от верховной власти и отдавший ее В. И. Ленину, не мог руководствоваться административно-политическими ценностями.
И совершенно неслучайно, что Л. Д. Троцкий, прежде всего, ценил в жизни похожих на себя людей - то есть фанатиков, даже не разделяя их идейные взгляды. Он ценил их за человеческую схожесть с собой - за фанатизм. Закономерно в конце своей автобиографии Л. Д. Троцкий приводит слова Прудона, оговариваясь: «По взглядам своим, по характеру, по всему мироощущению, Прудон... мне чужд. Но у Прудона была натура борца, было духовное бескорыстие, способность презирать официальное общественное мнение, и, наконец, в нем не потухал огонь разносторонней любознательности. Это давало ему возможность возвышаться над собственной жизнью с ее подъемами и спусками, как и над всей современной ему действительностью».
И после такой психологически очень показательной и убедительной оговорки цитата из письма Прудона, написанного в тюрьме одному из друзей:
«Движение не является, без сомнения, ни правильным, ни прямым, но тенденция постоянна. То, что делается по очереди каждым правительством в пользу революции, становится неотъемлемым; то, что пытаются делать против нее, проходит, как облако; я наслаждаюсь этим зрелищем, в котором я понимаю каждую картину; я присутствую при этих изменениях жизни мира, как если бы я получил свыше их объяснение; то, что подавляет других, все более и более возвышает меня, вдохновляет и укрепляет: как же вы хотите, чтоб я обвинял судьбу, плакался на людей и проклинал их? Судьба - я смеюсь над ней; а что касается людей, то они слишком невежды, слишком закабалены, чтоб я мог чувствовать на них обиду».
Л. Д. Троцкий так завершает свою автобиографию: «Несмотря на некоторый привкус церковной патетики, это очень хорошие слова. Я подписываюсь под ними»[225].
Таким же фанатиком был известный латиноамериканский революционер Э. Че Ге-вара. В кубинской революции он сыграл роль, очень во многом схожую с ролью Троцкого. Команданте революции, один из ее «двигателей» и затем руководителей ее вооруженных сил, министр и руководитель многих ведомств, боливийский партизан, международный террорист, в последнем письме своим детям он написал: «Ваш отец был человеком, который действовал согласно своим взглядам и, несомненно, жил согласно своим убеждениям»[226]. Ф. Кастро сказал о нем: «...в нем объединялись человек высоких идей и человек действия».
Справедливо отмечено биографами Че Гевары: «Надо было быть революционером до мозга костей, беззаветно преданным делу революции, самозабвенно служить ей, чтобы отказаться от своих должностей и положения, оставить семью, покинуть Кубу для продолжения революционной деятельности. Сам по себе этот шаг представляет исключительный подвиг».
В прощальном письме на имя Ф. Кастро Че Гевара писал: «Я чувствую, что я частично выполнил долг, который связывал меня с кубинской революцией на ее территории, и я прощаюсь с тобой, с товарищами... Я официально отказываюсь от своего поста в руководстве партии, от своего поста министра, от звания команданте, от моего кубинского гражданства... Сейчас требуется моя скромная помощь в других странах земного шара»[227]. И последняя цитата в этой связи: «Че покинул Кубу не потому, что он потерял веру в революцию, а потому, что он в нее безгранично верил. Он покинул Кубу, чтобы вновь сражаться с оружием в руках против империалистов, не только потому, что считал это своей священной обязанностью, но и потому, что страстно этого сам желал»[228].