О ПРАКТИЧЕСКОЙ ПОЛЬЗЕ ДВОЙНОГО МОРГАНИЯ 3 страница
Таня напрягла память. Она почти забыла об этом случае. Жика никогда не отличался внутренним благородством, зато нос берег всегда.
– Точно не помню.
– Но все же?
– Кажется, что-то совсем детское… А, да! Жорик разучил пластилиновое заклинание, бегал и залепливал девчонкам волосы! Вот! Ну я и влезла.
– Но можно же было попросить его этого не делать? Словами попросить?
– Он бы словами не понял, а с магией у меня тогда были напряги… Первый месяц все-таки, – сказала Таня.
– А если постараться? Подобрать самые убедительные слова. Объяснить, что это неприятно, что пластилин из волос не вынимается и так далее? – точно наводя ее на некую мысль, настаивал академик.
Таня попыталась честно вспомнить, что она тогда испытывала.
– Жика все равно бы не понял. И хорошими словами, и плохими. Слова для него изначально не аргумент. Когда я давала ему в нос, я просто сразу перешагнула через несколько ступенек, зная, что лестница все равно туда приведет. Такие, как Жорик, понимают слово «нельзя» только после третьего удара головой о тумбочку! – неуверенно сказала она.
Брови Сарданапала, сгущавшиеся ближе к переносице в две ершистые, взлетавшие ко лбу стрелки, удовлетворенно поднялись вверх.
– То есть ты подумала нечто в духе: «Человек должен управляться не страхом, но нравственным законом. Проблема в том, что нравственный закон понятен не всякому. Кому-то яснее закон прямого физического воздействия», – подсказал он.
– Э-э… Ну да, – сомневаясь, проблеяла Таня.
Она совсем не была уверена, что в случае с Жикиным рассуждала так сложно. Максимум, что было у нее тогда за плечами, – школа постоянного общения с Пипой, личность которой, как известно, развивалась скачками. Вначале негативные черты характера, а затем со скоростью муравья, который ползет на телеграфный столб, хорошие. Вот только, к сожалению, «дурневский» этап Таниной жизни приходился на первый период.
– Как бы там ни было, Таня, тогда, после этой драки, я очень ясно ощутил тебя внутренне. У каждого свой характер, как и своя степень воли. У кого-то это высокий десантный ботинок. У кого-то туфелька на каблучке. У кого-то дохлая гусеница, перепутавшая яблоко с лимоном.
– А у меня что? Ботинок или гусеница? – заинтересовалась Таня, сразу отсеявшая другие варианты.
Версия с «туфелькой на каблучке» отпала сразу. Таня отлично понимала, что дежурной женственности у нее нет, и едва ли когда-нибудь будет.
– Ни то, ни другое. Ты внутренне неуверенная. Мятущаяся. Слабая. Скорее интуитивная, чем умная, но с сильной внешней волей. Ты как орех. Снаружи твердая, а внутри мякоть. Ты это знаешь, но скрываешь. Ты потому и несешься так быстро вперед, что страшишься передумать. Отсюда и все твои колебания. Грань между «да» и «нет» для тебя порой такая тонкая, что ты предпочитаешь, чтобы решения принимались за тебя кем-то другим, – осторожно нашаривая слова, произнес академик.
– Ничего себе характеристика с сибирского зимовья хомячков! – буркнула Таня.
– Я такой тебя и запомнил тогда, когда увидел рядом с вопящим Жикиным. Маленькая, встрепанная девчонка, похожая на задиристого воробья, искупавшегося в луже. Слабая, но готовая отстаивать свои детские, а может, и не такие уж детские взгляды…
Таня видела, что академик растроган, и сама немного растрогалась. С другой стороны, ее теперешняя взрослость не только помогала ей, но и мешала. Например, она замечала, что, привыкнув общаться с младшекурсниками, Сарданапал порой перебарщивал с пафосом.
– А теперь, девочка со взглядами, которая снова влезла в чужую и страшную тайну, у меня к тебе поручение! Твой контрабас еще летает? – спросил академик.
– Немного, – отвечала Таня.
Ягге предупредительно коснулась руки Сарданапала и скосила взгляд на дверь. Академик кивнул и, выпустив искру, произнес заклинание против подслушивания.
– Вот и чудно! Раз летает – собирайся в дорогу! Существует один старинный способ узнать истину. Я не уверен, что он сработает, но вреда не будет точно. Ты должна встретить четырех примерно равных тебе по возрасту магов, не знающих ничего о сфинксе и отсутствовавших все эти дни в Тибидохсе, и, ничего им не объясняя, всем задать один вопрос.
– Какой?
– О, крайне простой! Ты покажешь всем пустой зажатый кулак и спросишь, что у тебя в руке? Когда же тебе что-то ответят, ты, не разжимая руки, задашь другой вопрос: «А как выбросить это так, чтобы оно больше не вернулось?»
– Воображаю, сколько чуши мне наговорят! – сказала Таня.
Сарданапал кивнул и улыбнулся. Когда он улыбался, кончики его усов – желтовато-белые, тонкие, вздрагивали и начинали завиваться.
– Именно за этой чушью я тебя и посылаю! Чушь или нет – главное, не забудь ни слова, – предупредил он.
Таня на секунду закрыла глаза. Задание укладывалось в ее сознании неповоротливо, как альпийская куртка в тесном чемодане. Маги ее возраста – это кто? Не Бессмертник же Кощеев! Ну, допустим, однокурсники. Главное, не перепутать вопросы и тщательно все запомнить.
– А телепатов блокировать, если полезут? – обеспокоенно уточнила она.
Сарданапал ответил, что телепаты его не волнуют. Если кто-то хочет выказать сообразительность, вперед и с песней!
– Сколько у меня времени? – спросила Таня.
Это тоже оказалось неважным.
– Три дня… ну пять… за сколько управишься. В Тибидохсе мы всем объявим, что ты полетела искать драконов. Ступай!
Академик легонько подтолкнул Таню к двери, но внезапно вернул ее и обнял. Мантия Сарданапала дохнула на Таню смесью розового масла и копоти тарарахова камина.
– Удачи! – сказал он.
Таня с усилием прохрипела: «Спасибо!» Она могла только хрипеть, потому что борода академика, воспользовавшись случаем, захлестнула ей шею. Поддавшись всеобщему вирусу нежности, к ним косолапо приблизился Тарарах и обнял вместе и Таню, и академика. Сделано это было от всей широкой пещерной души.
Тане почудилось, что она попала под пресс. Сарданапалу, видимо, померещилось нечто сходное, потому что, выпутывая Таню из бороды, он укоризненно сказал питекантропу:
– Ты головой-то думай! Смотри, она вон вся посинела!
– Я думал – гы! – от радости! – стал оправдываться Тарарах.
Прощаясь с Таней, Ягге тоже на мгновение прижалась к ней. Таня почти с испугом обнаружила, какая старушка маленькая и сухонькая. Внезапно Ягге отстранилась и костяшкой указательного пальца больно стукнула Таню по лбу.
– Ты это… не дури, девка!
– За что? – охнула Таня.
– Сама знаешь за что! Будешь дурить – больнее получишь! От двоих получишь. И от меня, и от жизни! – сказала Ягге, грозя Тане сухим кулачком.
Когда Таня, оглядываясь, вышла из берлоги Тарараха, Ягге сердито подступила к академику.
– Мужской подход, нечего сказать! Кого еще вышвырнуть зимой на мороз, как не хрупкую девушку, которую три четверти часа назад едва не прикончил сфинкс! Послали бы лучше моего Ягунчика – вот уж кто помесь электровеника с электрочайником! Авось бы пролетался и проветрил мозги от дури! Плечи во весь дверной косяк, язык как мельничные крылья вертится, а в мозгах ворона гнездо свила! – сказала она с раздражением.
Тарарах подбросил в камин березовое полено.
– Эй, ты чего, Ягге? Никогда не слышал, чтобы ты ругала Ягуна! – пробасил он.
– Кого люблю – того и бью! Нет, чтоб в меня уродиться, а то весь в своего папашу-алиментщика! Тот тоже вечно искал себя в трех соснах и тут же терял. Дури море, а ответственности как у консервированного упыря! Запудрил девчонке мозги, а теперь в кусты. Он, мол, весь такой противоречивый, что, кроме пылесосов, его никто не понимает. Он знай себе посвистывает, а она тайком рыдает у меня в магпункте! Если лопаешь шоколад – убирай за собой бумажки!
Стены берлоги Тарараха мелко задрожали. Академик успокаивающе коснулся ее руки. Ему, как никому другому, было известно, что Ягге тоже умеет бушевать. Не факт, что помесью электровеника с электрочайником Ягун стал именно в своего папашу-многоженца. Не исключены и другие, уходящие в языческие дали, линии наследования.
– Послушай, Ягге!.. – начал он.
Ягге замотала головой.
– Не желаю я ничего слушать! Я вижу, что Ягун повторяет путь своего отца и беспомощность своей матери, наложенные на мои собственные ошибки. Не наложенные даже – умноженные! При наследовании недостатков работает не сложение, а умножение!
– Разве ты совершала какие-то ошибки, Ягге? – ласково спросил академик.
– Я только их и совершала! Я слишком любила мать Ягуна. Я сделала ее капризной и неприспособленной, слишком защищенной, что ли… Человек, долго живущий с родителями, с бабкой, неважно с кем, – самоубийца. Яблоко, созревшее на ветке, должно упасть с дерева, чтобы подарить жизнь другим яблоням. Если же яблоня пожалеет свое яблочко и не позволит ему упасть, яблоко мумифицируется прямо на ветке. А когда на ветке остается одна слизь, яблонька может тихо радоваться результату своего безудержного эгоизма.
– Слушай, Ягуну не так много лет!
– Ну и что? Возраст – лучшая отмазка для нуля, которого достают вопросами, почему он такой круглый, – с сердцем сказала Ягге.
Было заметно, что у нее успело скопиться большое раздражение против внука, которое при неосторожном вопросе Тарараха прорвалось наружу.
– Ну-ну, Ягге! Разве я против, чтобы проветрить Ягуна? Завтра же мы отправим его искать драконов! Все же остальное пусть сделает Таня.
– Но почему?
– Хотя бы потому, что из четырех ответов, которые она получит, нам с Меди, говоря откровенно, нужны лишь два. Последние же два нужны самой Тане…
В голосе академика, обычно довольно мягком и уступчивом, прозвучала решимость человека, который только что со щелчком захлопнул шахматную доску и теперь чуть встряхнул фигуры, проверяя, улеглись ли они.
Ягге почти сдалась, но все же сомнения остались.
– Но можно же было дать девочке отдохнуть хотя бы сутки! Это чудище вылакало ее до дна, я же самое большее сумела залатать дыру.
– Силы ей даст сама дорога. Но если и не даст, это не так важно. Успевает не сильный. Сильный выдыхается и падает, и тогда собственная сила в клочья разносит его и его надежды. Успевает упрямый и искренне ищущий. Я надеюсь на Таньку.
Глава 7
МАГАДЫЕ МАГАБРАЧНЫЕ
Человек сам по себе не производит зло или добро. Они существуют до него. Но он способен приумножить зло или добро, точно земля, которая способна прорастить и многократно приумножить любое посаженное в нее семя.
«Диалоги златокрылых»
Готовиться к полету Таня начала с вечера. Собрала рюкзак. На случай непредвиденной ночевки подвязала снаружи туристический коврик. Покрутила в руках тугой кокон спальника, соображая, стоит ли его проветрить или сойдет и так. Поторговалась с ленью, великодушно позволила ей убедить себя и решила, что сойдет. Приготовила термос, чтобы утром залить в него горячий кофе. На случай внезапного голода закинула в рюкзак одноразовую скатерть-самобранку в целлофановой упаковке. По целлофану золотистыми гнутыми жуками ползали буквы, меняясь местами и всякий раз складываясь в новое меню.
Эта скатерть валялась у Тани уже года полтора. Пипа, вечно страдавшая от сознания, что денег у нее все равно больше, чем она способна истратить, купила ее где-то на распродаже и великодушно подарила Тане, руководствуясь увечным принципом, что лучше подарить ненужную вещь другу, чем облагодетельствовать помойку.
Дверь распахнулась и ударилась о стену, едва не рассыпав оказавшийся между ней и стеной скелет Дырь Тонианно. На пороге вырос запыхавшийся Ягун. Он быстро огляделся и, бросившись на живот, резво как таракан заполз под бывшую кровать Гробыни. Едва Ягун скрылся, как в комнату влетела одна из парадных секир Пельменника. Застыла. Сослепу качнулась к Тане, но поняв, что обозналась, принялась с разгону бодать кровать.
Таня была не так богата, чтобы позволять крушить мебель. Она выпустила искру. Звякнув, секира тяжело завалилась набок.
– Уф! А я уж было испугался! Вообрази, она меня чуть не прикончила! Гнала из самой Башни Привидений! Я захлопываю двери, а она их в щепки прорубает! И откуда столько злобы, а? – раздался голос из-под кровати.
– Может, ее кто-то заговорил? – предположила Таня.
Под кроватью засопели. Секира, из которой магия выходила постепенно, еще подпрыгивала, и вылезать играющий комментатор пока не отваживался.
– Само собой. Я же и заговорил, – признался Ягун.
– Зачем?
– Да так. Доказывал Лотковой, что она не права и я ее люблю.
– И что, доказал?
Ягун хихикнул.
– Не знаю. Не было времени спросить – пришлось удирать. Может, Лотковой уже и в живых нету. Посмотри, крови нет? Волос там прилипших? Посмотрела?
Таня испуганно метнулась к секире.
– Да ладно, шучу. Секира была только на меня заговорена. Тебя же она не тронула! Я, понимаешь, совсем забыл, что заклинание преследования одностороннее. Что сам наложил, сам уже не снимешь. Я пускаю искры, а она знай себе летит… А-аапч!
Чихнув, Ягун стукнулся о кровать затылком и ойкнул.
– Знаешь что, наступи на нее на всякий случай. Я, пожалуй, вылезу, а то у тебя тут как-то пыльно, неуютно! – попросил он.
Таня наступила. Секира уже почти не вздрагивала.
– Ягун! В двадцать лет не заговаривают секиры! У тебя явная задержка в развитии!
– А во сколько заговаривают?.. В двенадцать? В пятнадцать? Должен же я знать, на сколько лет я, бедный, отстаю от среднестатистического мага Феди Дудкина, который до восемнадцати лет пуляется в кого не лень фронтисами , а в восемнадцать берется за ум и становится примерным налогоплательщиком. А вообще, конечно, лечиЦЦа, лечиЦЦа и еще раз лечиЦЦа! И Лоткова то же самое говорит, и бабуся! Прямо хор шизофреников имени Кащенко!
– Ягун, не обижайся, но ты действительно ведешь себя как больной на голову! – грустно признала Таня.
Ягун наконец выбрался из-под кровати и теперь энергично отряхивался.
– Протестую, я не больной на голову. Но однажды я слишком удачно притворился, и роль меня затянула. А вообще, Танюха, я так думаю, что каждый день должен содержать хотя бы один безумный поступок. Или хотя бы просто поступок. Или внутреннее открытие. Или просто что-то яркое. Если день прошел без ничего – считай, что ты просто прожевал его с кашей.
– Например, немного поулепетывать от секиры – чем не поступок? – подсказала Таня.
– Секира – это частность. Мелкая заплатка глупости на пурпурном плаще моей мудрости! – сказал Ягун и тут же, не теряя времени, споткнулся о стоящий посреди комнаты рюкзак.
– О, что я вижу! Улетаем! Надолго?
– На несколько дней.
– Куда?
– Не могу сказать… Это не моя тайна, – сказала Таня.
Ягун равнодушно дернул плечом.
– Ну тайна так тайна! Что я могу сказать? Последнее время все в Тибидохсе такие секретные ходят, что прямо хоть из комнаты не выходи. Ненароком наступишь на чью-нибудь тайну, потом подошву не ототрешь.
– Ягун! Ты обиделся!
Играющий комментатор не стал это оспаривать.
– Слегка. Минут так на пятнадцать с хвостиком. Не заморачивайся! Если пристреливать десятилетнюю дружбу из-за всякой мелкой обидки, в пять минут останешься и без друзей, и без патронов!
Ягун решительно поднял Танин рюкзак и переставил его ближе к окну, чтобы завтра ей было удобнее вылетать.
– С таким рюкзаком и камень на шею не нужен. Поосторожнее над океаном! Или лучше прицепи его заклинанием, и пусть летит за контрабасом! – посоветовал он.
Таня пообещала. Она была рада, что Ягун перестал дуться.
– Да, кстати, мой тебе совет! Если будет возможность, заскочи к Валялкину! Я тут вздремнул после обеда полчасика и вдруг ни с того ни с сего его увидел. А я же все-таки телепат. Я пытался связаться с ним потом, но все как обычно. Некая зомбированная хмыриха пояснила, что «абонент выключен или находится вне действия магии»! – неожиданно нахмурившись, сказал внук Ягге.
– А каким ты его видел? Что он делал? Разговаривал с тобой? – жадно спросила Таня.
– Не особо. Ему было не до разговоров. Мне снилось, он увязает не то в болоте, не то в песке, а кто-то – кого я не вижу – хохочет и тянет его снизу. Но самое интересное, что Ванька не жаловался. Лицо у него во сне было такое, знаешь, упрямое.
– Его всегда от упрямства зашкаливало! – сказала Таня.
Ягуну казалось иначе.
– Не от упрямства. Он видит свой путь и идет по нему. Тебе бы гораздо меньше нравилось, если бы он был дворняжкой, бегущей за всяким прохожим, который не поленится цокнуть языком. Кстати, лови начало сна!
Ягун зажмурился, и Таня увидела Ваньку. Да, это точно был он. Угловатый, в свитере ручной вязки. Болтавшиеся длинные руки образовали с плечом острый угол. Густые волосы торчали как попало, будто Ванька приютил в них на ночь стайку взбалмошных воробьев. Память дохнула на Таню бесконечно родным и надежным.
– Ну а дальше, где его затягивало, у меня все смазалось. Не получится передать, – сказал Ягун.
– Где он? Как его найти! – нетерпеливо спросила Таня.
– Без понятия. Я скромный телепат, а не адресное бюро, – виновато ответил играющий комментатор.
Таня бросилась названивать Ваньке на зудильник, но вновь незримая хмыриха пояснила, что абонент выключен или находится вне зоны действия магии. Таня ощутила себя обледеневшей и внутренне застывшей, как курица в глубокой заморозке.
После десятого одинакового ответа хмырихи Ягун решительно отобрал у нее зудильник.
– Ну все, прекращай это самомучительство! Я его найду и с тобой свяжусь! Не волнуйся! Не будешь волноваться?
Курица в глубокой заморозке медленно покачала головой. Ягун воззрился на нее с заметным беспокойством.
– Такая ты мне совсем не нравишься! Обещай всегда и во всем видеть только хорошее! – потребовал он.
– А это возможно? – усомнилась Таня.
– Еще как возможно! Основное отличие пессимиста от оптимиста в том и состоит, что пессимист видит грязь под ногами и лужи, а оптимист видит небо и солнце. И это при том, что оба идут по одной и той же дороге с равным количеством рытвин и кочек. Безумная разница, мамочка моя бабуся! А ведь секрет-то, если задуматься, прост – поднять голову! – сказал Ягун.
* * *
На часах было четыре, когда Таня осознала, что больше ждать не может. Всю ночь она так и не сомкнула глаз, только накручивала себя как тугую пружину новых часов. Когда пружина вот-вот должна была лопнуть, Таня рывком встала.
– Пора! Я больше не могу! – сказала она себе и начала поспешно одеваться.
Окно уступило лишь после третьего толчка. Таня услышала обиженный хруст – это ломался лед, за ночь склеивший рамы. Казалось, осыпаясь, лед звенит укоризненными колокольчиками: «Я старался, старался, а ты…» «Прости!» – коротко ответила льду Таня и распахнула окно.
Огонек единственной свечи, горевшей на стуле у кровати, тревожно заметался и лег горизонтально. В зрачки Тане втиснулась мглистая, густая, упругая, как подмерзший кисель, ночь. Таня сделала глубокий вдох и, вопросительно оглянувшись на рюкзак, который должен был лететь следом, взяла контрабас за гриф. При одной мысли, что ей придется нырять в этот стылый ночной кисель, ей стало зябко.
Не позволяя провернуться в душе ключику саможаления, Таня решительно произнесла полетное заклинание. Контрабас рванулся с нетерпением застоявшегося коня, и она едва успела наклонить голову, чтобы не оставить ее раме на память.
Мороз покровительственно похлопал Таню по щеке колкой ладонью и тотчас скользящим и ловким движением опытного вора выкрал ночное тепло Тибидохса, еще жившее в закоулках драконбольного комбинезона.
– Была команда «Ночь!» Кто тут шляется? А ну подошли сюда! – донесся из закоулков соседней башни пронзительный вопль Поклепа.
Таня не сразу поняла, что обращен он не к ней, а к каким-то младшекурсникам, которые напоролись на засаду, но все же по привычке вздрогнула. Завуч Тибидохса обладал потрясающим врожденным даром портить людям настроение.
«Ну вот меня и проводили! Сочтем это за напутствие!» – подумала Таня.
Привычно закладывая петли между слоновьими ногами башен, сотканными из твердой тьмы, контрабас несся к Грааль Гардарике .
Когда Тибидохс неразличимо утонул в ночи, Таня настроила нить Ариадны. Тонкая золотистая струйка света ввинтилась в темноту, указывая контрабасу путь. Уперев смычок в бедро, Таня ссутулилась как монгольский наездник и погрузилась не то в сон, не то в морозное оцепенение.
Последнее, что она сделала, перед тем как задремать, перевела контрабас с привычного Торопыгуса угорелуса на более предсказуемое и медлительное Тикалус плетутс . Теперь она могла быть уверена, что ветер не сорвет ее с контрабаса.
Когда сознание вновь включилось, Таня была ослеплена острым блеском огромного, прямо перед ней повисшего солнца, к которому она неслась на контрабасе. Солнце – красноватое, утреннее, свежеумытое океаном, из которого оно только что вынырнуло, – смотрело на Таню с веселой насмешкой, пряча улыбку под истрепанной вуалью туч.
Таня оглянулась и не сразу сообразила, где ее рюкзак. «Утонул!» – мелькнула мысль, и лишь потом она увидела поблескивающую на солнце обледенелую глыбу, которая уныло, как заблудившаяся комета, ползла за ней. Таня порадовалась, что догадалась лететь на плетутсе . Лети она на торопыгусе, рюкзак наверняка отстал бы и очутился в океане.
Таня вновь повернулась лицом к солнцу. Ночной холод куда-то ушел, а точнее, стал вдруг неважным. Ее захлестнул безнадежный восторг полета.
Слова, способные не только обозначить понятия, но и до конца, до последней капли, выразить их, подыскиваются чудовищно трудно. Но даже когда находятся, остается ощущение, что наше человеческое слово не может выразить и пятой части того, что способен поймать и почувствовать глаз.
Таня часто ловила себя на этой мысли, когда пыталась описать кому-либо восторг от полета. Кому-то, кто сам никогда не летал или давно не летал. Восторг был огромен, он переполнял, распирал, а вот слов недоставало. Они теснились, сталкивались, гремели, как стеклянные шарики в банке. Но увы! На дне глаз собеседника Таня скоро видела скуку и тогда махала рукой и отходила, нередко ощущая, что, обсуждая свою радость с кем-то, размывает и предает ее.
Обычно Таня начинала испытывать радость в минуту, когда только перебрасывала ногу через контрабас. Ощущала лакированную упругость дерева и устремленную, созерцательно-спокойную уверенность смычка. Струны возбужденно гудели. Контрабас – ее нервный, чуткий контрабас – нетерпеливо рвался в небо. Заставляя себя не спешить, Таня делала один или два шага, довольно неуклюжих, учитывая размеры и вес контрабаса. Случалось, что контрабас цеплял за что-то, и на полировке оставались следы.
Но вот звучит заклинание, и контрабас взлетает. На секунду закладывает уши. Кажется, что встречным потоком тебя вот-вот перевернет и закрутит. Но тут уже все привычно. Немного ссутулиться, сместить центр тяжести, в крайнем случае грудью прижаться к грифу контрабаса и – вперед.
Ветер, которого на самом деле нет, потому что ветер – это ты сам, мчащийся с запредельной скоростью в плотном воздушном потоке, наждаком режет щеки, счесывает кожу. Поэтому лучше все же обмотать лицо платком. Еще неплохо надеть защитные парашютные очки, как у Ягуна.
Если не считать драконбола с его короткими рваными скачками, высоту Таня всегда набирала осторожно. Еще не забылся неудачный детский опыт, когда, слишком быстро поднявшись на четыре тысячи метров, она вкусила все прелести перепада давления. Из носа у нее хлынула кровь, а под глазами две недели были фиолетовые пятна, точно она подралась в школьном коридоре с нанюхавшимся нафталина полтергейстом.
Снижаться тоже нужно постепенно. Рассказы о магах, которые, резко пикируя с большой высоты, теряли сознание и разбивались, не были сказками. Но об этом Таня обычно не думала. В минуты взлета она жила лишь взлетом и тем мгновенным сиянием радуги, которая бывает, когда с разгону проходишь сквозь Грааль Гардарику .
Но вот наконец и Гардарика позади, и высота набрана, и Буян далеко. Первое, захлебывающееся ощущение полета утолено, как первый голод. И тогда наступает пора нового удовольствия – созерцания.
Высота так огромна, что кажется: контрабас стоит на месте. Земля внизу не движется или ползет так медленно, что мерещится: пешком дошел бы скорее. И лишь встречный ветер продолжает резать лицо.
Океан – особенно зимний – похож на шершавый ковер, на котором то там, то здесь вспыхивают белые точки. Это шапки волн. Часто бывало, что, соскучившись от неподвижности «высокого» полета, Таня бросала контрабас вниз и, подобно истребителю, проносилась над самой водой. Вот она – безумная скорость! Вот он, влажный, пропитанный солью ветер. К сожалению, струны смычка и контрабаса быстро отсыревали и покрывались льдом. Полет становился рваным, непредсказуемым, и Тане приходилось выслушивать от перстня Феофила кучу занудных рассуждений, которые всегда заканчивались пророчеством, что еще пять минут такого полета и от нее останутся одни membra disjecta [3].
– Да ладно, дед, не ворчи! Разве тебе не весело? – примирительно говорила Таня.
– Тебе нужно мое «ха-ха-ха»? Пожалуйста, получите и поставьте закорючку! – скрипуче говорил Феофил Гроттер. – Только прошу запомнить: Per risum multum debes cognoscere stultum [4].
Еще Таня любила в яркий солнечный день смотреть сверху на осенние поля. Они были похожи на неровно нарезанные лоскутки ткани. Чаще прямоугольные, но и квадратные, и узко-заостренные, и закругленные. Ты летишь, а под тобой лежит мягкое, с аккуратно простроченными швами лесополос лоскутное одеяло. Изредка встретится лента реки или пятно водоема, похожее на наклейку на резиновом матрасе.
Поселки и города попадаются нечасто и кажутся сверху чем-то искусственным и чужеродным. Они всегда лепятся к извилистым асфальтовым дорогам, будто дороги их пуповина, без которой они существовать не могут.
Но вот впереди появляется белая масса облаков. Ее можно обогнуть, но можно и пройти насквозь. Таня давно разобралась, что облака не сплошные, как кажется снизу. Не слежавшиеся, но мягкие, как снег. Существуют облачные долины, горы, между которыми при желании можно отыскать тропу. Есть и провалы, и колодцы, и лабиринты, и облачные пещеры с неожиданными входами и розовыми, залитыми солнечными лучами внутренними пустотами. Порой встречаются длинные и острые облака, спицей ввинчивающиеся в небеса.
Там, наверху, облака обитают стадами. Стадами же бродят они по небу – чинно, неторопливо и неутомимо перебираясь с одного пастбища на другое. Каждое стадо живет на своей высоте. У каждого свой оттенок, своя форма и плотность.
У каждого стада есть облако-вожак. Спокойное, пухлое, важное, как чиновник в дорогих перстнях или жирный баран. Оно обычно летит впереди, точно прокладывает путь. Порой передумает, остановится, сольется с остальными облаками и дальше летит уже в другом направлении, а за ним бредет вся остальная масса. Облака жмутся друг к другу, как овцы. Изредка маленькое облако отбежит куда-нибудь от стада, но испугается, повернет и снова метнется в общую сугробистую кучу.
Иногда Тане хотелось одолжить у Пипы фотоаппарат и поснимать небо таким, каким видела его лишь она. Но всякий раз что-то ее останавливало. У Тани возникало стойкое ощущение, что это будет не то. Фотография опошлит небо, вырвет его из контекста бытия. И не только фотография. Все оторванное от целого мгновенно становится ничем.
Еще в Тибидохсе она замечала, что морские ракушки и камни, на морском берегу кажущиеся такими прекрасными, в кармане сразу становятся досаждающим сувенирным мусором. То же и фотографии. Снимаешь некий вид – трясешься от окружающей красоты, а в матовом прямоугольнике десять на пятнадцать уже не то. Всякий предмет хорош на своем месте.
* * *
Пять шестых земного шара сменились наконец одной шестой. Теперь контрабас мчался над континентом. Внизу быстро пронеслось несколько компактных и зализанных европейских стран, похожих на популярные германские сувениры – аккуратные домики, утопавшие в пенопластовой перхоти заполненных водой стеклянных полукружий.
Золотая нить Ариадны уверенно показывала направление на Лысую Гору. Наметанным глазом Таня определила, что лететь осталось не больше часа. Никакого воодушевления Таня не испытала. Время, когда они с Ванькой и Ягуном носились сюда на выходные, а часто и на одну ночь, давно прошло.
А какой притягательной, какой желанной представлялась ей Лысая Гора в те годы, когда им, ученикам Тибидохса, строго-настрого запрещалось бывать здесь, а Поклеп дежурил ночами на стенах, бдительно наблюдая за Гардарикой . Но разве неправду говорят: что запрещено, то скрыто рекомендовано.
В те годы Лысая Гора казалась Тане эдакой жутковатой, но влекущей мистической сказкой. Как живописна она бывала летом! Буйство красок, плеск русалок в озерцах, длинные тени оборотней лунными ночами. К осени Лысая Гора несколько притихала, изредка взрываясь внеочередными шабашами. Виноград, опутывавший деревянные скелеты беседок, снимали только снизу. Сверху же зрелые ягоды начинали бродить, и еще издали ощущался пьяный запах мимолетного счастья.
К зиме Лысая гора обесцвечивалась. Только и оставалось, что белизна снега, ржавая влага облезлых крыш и желтые маяки голодных волчьих глаз. Учитывая обычный лысогорский бардак и привычку использовать на всех тяжелых работах мертвых гастарбайтеров, которые сейчас не могли пробиться из-под промерзшей земли, Лысая Гора имела удручающий вид.