Ссоры и брань до добра не доводятъ. 5 страница
Родители! Не увлекайтесь духомъ времени, живите
О БЛАГОУСТРОЙСТВЕ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ.65
по духу веры и церкви, старайтесь стяжать духъ благочестiя сами, въ такомъ же духе воспитывайте и детей своихъ, помните Бога и Его святыя заповеди, любите молитву домашнюю и церковную, въ скорби не унывайте, въ радости и счастiи благодарите;—подобно Ксенофонту и Марiи, твердо верьте въ Промыслъ Божiй и, будьте уверены, спасетесь и вы, будутъ спасены и дети ваши, какъ спаслись среди треволненiй житейскихъ дети Ксенофонта и Марiи.
Домашнiй бытъ древнихъ христiанъ.
Язычники мало заботились о хорошемъ устройстве домашней жизни; они больше занимались такими делами, которыя доставляли имъ богатство и почести. Женщина, если только имела къ тому возможность, сама не воспитывала своихъ детей, но поручала ихъ своимъ служанкамъ. При такой домашней жизни не могло быть семейнаго счастiя и чистыхъ домашнихъ удовольствiй.
Христiанство изменило и осчастливило домашнюю жизнь. Христiане вступали въ бракъ для рожденiя и воспитанiя детей въ христiанской любви и для большаго нравственнаго совершенствованiя: этимъ они достигли земного спокойствiя и спасенiя души.
„Мать составляетъ славу детей, жена—слава мужа", говоритъ св. Климентъ.
„Какъ прiятны должны быть узы, соединяющая два сердца, въ одинаковой надежде, въ одинаковой вере въ одинаковомъ законе", говоритъ Тертуллiанъ. Они какъ дети одного отца: нетъ между ними никакого раздора ни въ душе, ни въ теле. Они два въ единой плоти: где плоть едина, тамъ и душа едина. Они равны, взаимно ободряютъ и руководятъ другъ друга, ничего скрытнаго
66 ДОМАШНIЙ БЫТЪ ДРЕВНИХЪ ХРИСТIАНЪ.
одинъ отъ другого не имеютъ, не въ тягость другъ другу.
Образцомъ счастливаго брака въ глазахъ древнихъ христiанъ былъ апостолъ Петръ, который жилъ съ своею женой до самой смерти въ союзе любви и верности.
Древнiе христiане вступали въ бракъ съ большою осмотрительностью: они не брали себе въ жены женщинъ, привязанныхъ къ языческой жизни; равно и христiанка не выходила замужъ за язычника.
„И въ самомъ деле, — говоритъ Тертуллiанъ,— женщина, стараясь быть угодной мужу-язычнику, должна заботиться о своей красоте и о своемъ уборе. Такой мужъ будетъ мешать ей во всемъ: нужно ли ей пойти помочь кому-нибудь, мужъ какъ разъ на это время пристанетъ къ ней съ своими ласками; захочетъ ли она подумать о своей душе, мужъ какъ разъ на этотъ день приглашаетъ гостей на пиршество. Никакой мужъ-язычникъ не дозволитъ жене посещать братьевъ, обходить деревни, навещать бедныхъ; онъ не дозволитъ и не стерпитъ, чтобы жена его уходила ночью на наши молитвенныя собранiя1).
Что скажетъ онъ, когда узнаетъ, что жена его целуетъ своихъ братьевъ по вере и подноситъ имъ воду для омыванiя ногъ? Если придетъ къ жене язычника путешественникъ-христiанинъ, то она не посмеетъ оказать ему гостепрiимства въ доме своего мужа. Осмелится ли она въ присутствiи мужа произнести имя Iисуса Христа? Очевидно, что такiе супруги не могутъ благословлять другъ друга во имя Божiе".
Девица Фекла въ Иконiи была обручена съ богатымъ юношею. Въ то время апостолъ Павелъ проповедывалъ въ Иконiи, и Фекла стала христiанкой. Тогда она отказалась сделаться женою язычника и осталась въ девстве. Родители убеждали ее и угрожали ей всячески, но Фекла
1) Во избежанiе преследованiя со стороны язычниковъ, древнимъ христiанамъ приходилось устраивать тайныя ночныя собранiя.
ДОМАШНIЙ БЫТЪ ДРЕВНИХЪ ХРИСТIАНЪ.67
твердо претерпела все гоненiя и умерла мученическою смертiю.
Древнiе христiане не допускали развода между мужемъ и женою ни въ какомъ случае. Они верили словамъ Христа, сказавшаго, что человекъ не долженъ разлучать того, что Богъ создалъ для соединенiя, и что кто разведется съ женою своею и женится на другой, тотъ прелюбодействуетъ (Мар. 10, 9—11).
Но если мужъ-христiанинъ после брака возвращался къ язычеству, то тогда жена-христiанка не покидала его, надеясь своимъ примеромъ снова обратить его на истинный путь: онъ станетъ, думала она, свидетелемъ ея добрыхъ делъ, увидитъ, что ея жизнь много лучше его жизни, и, быть-можетъ, обратится.
Случалось иногда, что жены и уходили отъ мужей, когда мужья, несмотря на терпенiе женъ, все-таки предавались гнуснымъ порокамъ. Но такъ поступали жены только въ техъ случаяхъ, когда оставаться съ мужемъ было несомненно грешно. Такъ, св. Iустинъ разсказываетъ, что одинъ язычникъ заставлялъ жену распутничать и деньги отдавать ему; жена ушла отъ него.
Часто случалось, что дети принимали христiанскую веру, между темъ какъ родители ихъ оставались въ язычестве. Тогда дети, не покидая родителей, оказывали имъ любовь и повиновенiе, если только родители не препятствовали имъ жить по-совести; въ противномъ случае они уходили отъ родителей, помня слова Iисуса Христа: „Кто любитъ отца или мать больше Его, тотъ уже не ученикъ" (Мф. 10, 34).
Такъ, св. мученикъ Апiанъ, въ царствованiе Максимiана, изучивъ науки въ городе Берите и получивъ просвещенiе въ христiанской вере, возвратился на родину въ Ликiю. Но, нашедши родственниковъ своихъ несходными съ нимъ по нравамъ и даже опасными для его веры, онъ решился удалиться отъ ихъ общества. Поэтому тайно убежалъ изъ родительскаго дома, не заботясь даже
68ДОМАШНIЙ БЫТЪ ДРЕВНИХЪ ХРИСТIАНЪ.
о пище, потребной на одинъ день, и, ничего не взявъ съ собою, съ надеждою на единаго Бога, онъ удалился въ другой городъ, где и получилъ славный венецъ мученичества.
Еще более удивительный примеръ представляетъ собою мученица Перпетуя, въ царствованiе Септимiя Севера. Она имела у себя въ доме отца, мать, двухъ братьевъ и сына-младенца, питавшагося еще грудью. Какъ много, при открывшемся гоненiи, нужно было бороться въ ней чувству естественной любви съ чувствомъ любви благодатной! Не разъ отецъ ея указывалъ на свои седины, чтобы она пощадила ихъ, на братьевъ и особенно на сына-младенца, чтобы она сжалилась надъ нимъ. Приводимая этими представленiями къ большому сожаленiю и сильной скорби, но подкрепляемая силою Божественной, Перпетуя принесла все любезное и прiятное на земле въ жертву единому Iисусу Христу, въ Которомъ находила все свое утешенiе и радость до самой мученической смерти.
Древнiе христiане не избегали дружбы и съ язычниками, но дружба эта не велась въ духе языческомъ. Христiанинъ старался показывать своему другу-язычнику примеръ воздержанiя и умеренности и этимъ обращать его на путь истинный.
Граждане Римской имперiи гордились своею свободой, а между темъ у нихъ были рабы, на которыхъ они смотрели какъ на вещи, и которыми господа распоряжались, какъ хотели. Христiанство отменило такое рабство; оно учило, что люди все—братья, что все они равны предъ Богомъ, имеютъ одно и то же назначенiе, и что потому рабства не должно быть.
„Ты самъ,—пишетъ Кипрiанъ одному начальнику,— отъ своего раба требуешь служенiя и, будучи человекомъ, заставляешь безпрекословно повиноваться себе человека же, и, несмотря на то, что вы имеете съ нимъ одну участь рожденiя и смерти, одинаковый составъ телесный, общую природу души и съ равнымъ правомъ и по одному
ДОМАШНIЙ БЫТЪ ДРЕВНИХЪ ХРИСТIАНЪ. 69
и тому же закону входите въ этотъ мiръ и после выходите изъ него, ты, властолюбивый и строгiй требователь повиновенiя, поражаешь раба бичами и плетьми, изнуряешь голодомъ, жаждою, наготою, а часто мучишь въ узахъ и въ темнице; если онъ не служить твоимъ прихотямъ и не повинуется твоей воле; и между темъ, какъ самъ ты оказываешь такое господство надъ человекомъ, ты, несчастный, не признаешь Бога господиномъ своимъ".
Рабы и господа изъ христiанъ, по свидетельству Лактанцiя и Амвросiя Медiоланскаго, тесно были соединены между собою, имея въ виду вечное спасенiе: они были братья во Христе, члены одного тела, наследники однихъ и техъ же благъ.
Христiане ревностно заботились о спасенiи языческихъ рабовъ. Это видно изъ того, что христiане въ большомъ количестве выкупали рабовъ, вместе съ темъ даруя имъ и свободу внутреннюю.
Часто случалось, что рабы-христiане были наставниками своихъ господъ въ вере Христовой и въ добродетеляхъ и обращали ихъ на путь истинный; и такiе господа жили съ своими рабами, какъ друзья, какъ возлюбленные братья.
Христiанство совсемъ изменило внутреннiя отношенiя между господами и рабами. Оно дало рабамъ не мiрскую, а истинную свободу, потому что то, что называется мiрскою свободой, не есть еще истинная свобода. И рабы-христiане кротко, смиренно и самоотверженно слушались своихъ господъ-язычниковъ во всемъ томъ, что не нарушало закона Божiя; въ противномъ случае они не исполняли приказанiй своихъ господъ. Такъ, раба-христiанка Понтамина, служившая верно своему господину, пока онъ не требовалъ отъ нея ничего безбожнаго, лучше захотела умереть отъ его руки, нежели послушаться и исполнить его срамныя требованiя.
Рабы-христiане во всемъ томъ, что не нарушало закона Божiя, повиновались господамъ съ радостiю и искреннимъ
70ДОМАШНIЙ БЫТЪ ДРЕВНИХЪ ХРИСТIАНЪ.
расположенiемъ и служили имъ въ духе кротости, смиренiя и самоотверженiя. Многiе изъ христiанъ-рабовъ за верное служенiе господамъ-язычникамъ даже получали свободу отъ нихъ.
„Если я рабъ, — писалъ о себе самомъ Тицiанъ,— то спокойно сношу рабство; если я свободенъ, то не кичусь благородствомъ".
Древнiе христiане были умеренны въ своей жизни: они не предавались никогда обжорству или пьянству, избегали всякихъ лакомствъ и пили и ели только столько, сколько необходимо для поддержанiя своей жизни.
Точно такъ же и въ одежде они не позволяли себе никакой роскоши, никакихъ украшенiй; они одевались очень просто, для того только, чтобы укрыть свое тело и уберечься отъ холода. Св. Кипрiанъ говорилъ, что украшенiя женщинъ обезображиваютъ ихъ и оскорбляютъ Бога. Христiанки не мазали и не красили волосъ, не подкрашивали щекъ и бровей, какъ въ то время делали язычницы, не убирали себя золотомъ и драгоценными камнями, не употребляли благовонныхъ мазей и не носили на голове никакихъ украшенiй. Оне говорили: „Богъ смотритъ на внутреннее, а не на внешнее".
„Для делъ добра, — говорить Тертуллiанъ, — не надо никакихъ богатыхъ одеждъ и украшенiй. Неужели великая хула, когда кто скажетъ о комъ-либо изъ васъ: эта женщина стала скромнее, сделавшись христiанкой? Чрезъ добрыя дела вы станете почтеннее и богаче сердцемъ; такъ нечего вамъ бояться прослыть бедными и простыми. Намъ должно опасаться, чтобы не подать справедливейшаго повода къ хуле. Действительно, можетъ ли что быть соблазнительнее, какъ видеть христiанскихъ женъ, которыя являются публично разодетыми и разрумяненными, подобно блудницамъ".
„Воздержанiе и целомудрiе,—говорить св. Кипрiанъ,— состоитъ не въ одной непорочности плоти, но и въ скромности одеждъ и въ целомудрiи украшенiй".
ДОМАШНIЙ БЫТЪ ДРЕВНИХЪ ХРИСТIАНЪ. 71
Некоторыя христiанскiя жены думали, что оне могутъ украшать себя потому, что оне богаты. Но Климентъ александрiйскiй обличалъ ихъ и говорилъ: „Богъ сотворилъ нашъ родъ для общенiя, все сотворилъ для всехъ, стало-быть все—общее, и потому вы, богатые, не должны говорить, что богатство принадлежитъ вамъ".
„Богатые суть те,—говоритъ св. Кипрiанъ,—которые богаты въ Боге и во Христе; истинное богатство есть благо духовное, которое, ведетъ насъ къ Богу... Ты называешь себя богатымъ и думаешь, что тебе одному надо пользоваться темъ, что тебе Богъ далъ. Пользуйся богатствомъ, но для спасительныхъ и добрыхъ делъ,—для того, что заповедалъ Богъ. Пусть бедные и неимущiе почувствуютъ, что ты богатъ. Давай въ заемъ Богу изъ твоего богатства, питай Христа".
Ссоры и брань до добра не доводятъ.
Аще домъ на ся разделится не можетъ стати домъ той (Марк. 3, 25).
Наумъ Гавриловъ былъ мужикъ летъ подъ пятьдесятъ, здоровый и крепкiй собою нрава подчасъ крутого, но отходчивъ и сердиться долго не могъ; а когда простынетъ, такъ изъ него можно было сделать, что угодно. Въ семье у него былъ сынъ Сидоръ, жена Сидорова, Меланья, и трое внучатъ,—детей Сидоровыхъ. Самъ Наумъ года съ два назадъ овдовелъ.
Жизнь въ доме Наумовомъ шла обыкновеннымъ кре-стьянскимъ порядкомъ: Наумъ былъ большой и заправлялъ всемъ; Меланья хлопотала около печки и домашняго хозяйства; Сидоръ помогалъ отцу въ работахъ и никогда не выходилъ изъ-подъ его воли; дети Сидоровы
72 ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ.
были еще малы и толкались у печки около матери. Если иногда Наумъ и вспылить за что на сына или на сноху, те смолчатъ, и черезъ пять минутъ онъ утихнетъ, и все пойдетъ опять тихо да мирно.
Къ сожаленiю, вдовецъ Наумъ вздумалъ жениться. Выборъ его палъ тоже на вдову, Федосью. Это была женщина лукавая, плутоватая, своенравная. Недолго она жила съ первымъ мужемъ своимъ, но и въ недолгое время умела подобрать его въ руки и командовала имъ, какъ хотела. Мужъ былъ человекъ нрава кроткаго и терпеливаго, до шуму и брани не охотникъ,—все сносилъ и терпелъ. Бывало, родная мать его, свекровь Федосьина, видя, что Федосья слишкомъ помыкаетъ имъ, скажетъ ему: „Ты, глупый, зачемъ потворствуешь ей? Ты бы ее хорошенько поучилъ. Что она тобою мытаритъ? Бабе далъ волю!" А мужъ Федосьинъ махнетъ рукой и уйдетъ изъ дому. „Дуру не переучишь, скажетъ онъ: пусть похрабрится!" Было отъ перваго мужа двое детей у Федосьи, но скоро умерли; затемъ умеръ и мужъ ея. Федосья и шести недель не прожила въ доме свекора и ушла къ своимъ роднымъ. Отъ роду ей было теперь летъ тридцать съ небольшимъ.
Науму Федосья нравилась, какъ женщина молодая и хорошая работница; на характеръ ея онъ мало обращалъ вниманiя. Слажу, думалъ онъ про себя: — меня не переучитъ". Наумъ вспомнилъ, что первая жена его, Настасья, мать Сидорова, никогда изъ воли его не выходила, была женщина нрава тихаго и кроткаго; слово его и взглядъ были для нея законъ.
Слухи о женитьбе Наумовой сделались уже громкими; все считали это дело решеннымъ; но дома Наумъ ни слова не говорилъ объ этомъ. Разъ Сидоръ во время обеда говорить отцу; „Что-жъ, батюшка, не скажешь намъ, что ты женишься?"
— А что-жъ толковать-то? Что языкъ-то попусту колотить? Женюсь, такъ женюсь; кому какое дело?
Науму, видимо, не нравился вопросъ сына.
ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 73
— Да ведь мы не чужiе тебе, сказала, въ свою очередь, Меланья:—чай, можно бы сказать. Постороннiе все
какъ набатъ бьютъ; а мы словно въ другой земле живемъ:
ни слуху, ни духу.
Наумъ не отвечалъ. Прошло минутъ пять молчанiя; втихомолку занимались едою; только дети Сидоровы что-то кричали.
— Замолчите! крикнула на нихъ Меланья: вотъ погодите, новая бабушка придетъ, она вамъ не дастъ спуску.
Меланья сказала, и сама испугалась словъ своихъ.— Наумъ бросилъ ложку, весь затрясся, хватилъ по столу кулакомъ такъ, что все на столе запрыгало, и обозвалъ Меланью такимъ словцомъ, что та не знала, куда и деться.
Дети съ испугу пуще раскричались; Сидоръ вскочилъ изъ-за стола и началъ Богу молиться, чтобы поскорее убраться изъ избы; Меланья была ни жива ни мертва.
— Я тебя проучу, кричалъ Наумъ: — и съ ребятами
твоими! Я тебе задамъ спички ставить мне въ глаза.
Учить меня что-ль хочешь? Тебя что-ль во всемъ спрашивать я долженъ?
Меланья встала и молча пошла къ печке готовить кашу. Она нарочно дольше не накладывала каши, чтобы дать пройти пылу Наумову; потомъ пошла за масломъ въ подполицу.
Наумъ проворчалъ еще словъ десятокъ и замолкъ; дети тоже примолкли. Меланья вышла изъ-подъ подполицы, налила масла въ кашу, поставила миску съ кашей на столъ и опять села молча на скамейку, не смея, впрочемъ, ложкой шевельнуть.
Дети запросили каши. Меланья молчала, искоса поглядывая на свекора. Наумъ молча подвинулъ миску съ кашей къ детямъ. Это значило, что онъ утихъ. Меланья кашлянула разъ, два.
— Что не ешь? простынетъ! сказалъ Наумъ.
— Поди, зови Сидора-то.
Меланья тотчасъ поспешила за дверь и крикнула
74 ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЬ.
мужа; тотъ вошелъ и, какъ будто ни въ чемъ не бывало селъ за столъ.
Прошло минутъ пять молчанiя.
Сегодня надо бы ленку посеять, сказала Меланья, не относясь отдельно ни къ мужу, ни къ свекору. Сидоръ молча взглянулъ на отца; Наумъ тоже молчалъ.
— Мама, а гороху-то хотели посеять, сказалъ который-то изъ ребятъ.—Васинъ отецъ посеялъ большой конецъ.
— И у васъ будетъ большой, сказали Наумъ.—Ешь кашу-то.
Дело, значитъ, уладилось, буря прошла. Пообедали, и все пошли по своимъ работамъ.
Скоро Наумъ отправился къ священнику объявить, что онъ женится на Федосье.
— Ладно-ль ты делаешъ, Наумъ? сказалъ священникъ.—Лета твои немолодыя. Пора подумать о душе.
— Что делать, батюшка, таска взяла; все одинъ да одинъ.
— Молись, постись, трудись, вотъ и тоска пройдетъ. Ведь дела-то, чай, въ домъ и около дома не мало.
— Конечно, дело есть; да ужъ очень скучно одному. Хозяйку надо.
— А сыну-то со снохой едва ли хочется, чтобы ты женился.
— Мне-то что? Они мне не указъ.
— Кого ты берешь-то?
— Федосью, сноху Ильину, после Степана-то.
— Знаю, знаю. Да ведь она молода, да кажется и съ норовомъ.
— За-то работница хорошая. А нрава ея не боюсь; самъ не трусъ.
— Не ошибись на старости-то летъ. Трудно найти жену, какъ была у тебя Настасья: покойница, знаешь, какая баба была, — тихая, кроткая, покорная, воды не замутитъ.
— Да ужъ, однимъ словомъ, — баба золото была, до-
ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 75
говорилъ самъ Наумъ, вздохнувши:—дай Богъ ей царство небесное!—Онъ перекрестился, взглянувши на образа.
— То-то вотъ и дело: после такой жены да вдругъ
попадетъ съ иными свойствами, начнетъ помыкать тобою,
начнетъ вертеть всемъ домомъ: и тебе-то худо, да и
Сидору-то съ Меланьей невкусно будетъ. Смотри!
Наумъ поставилъ на своемъ, не послушалъ предостереженiй. Справили свадьбу. Федосья была радехонька, веселилась, сколько душе ея любо было; Наумъ тоже, подгулявши, молодился; только Сидоръ съ Меланьей голову повесили.
Вскоре Федосья показала себя, какова она: началось съ Меланьи. Доселе, во все время после смерти первой жены Наумовой, все хозяйство домашнее лежало на Меланье. Наумъ никогда ни во что не вступался, Сидоръ тоже: какъ мужчинамъ, имъ безъ того было много дела въ поле и около дома; у Меланьи же въ домъ все было въ исправности, чистоте и опрятности. Теперь Федосья захотела быть хозяйкой, Меланья знала это и тотчасъ же после свадьбы предложила ей взять на себя домашнее хозяйство и быть большою; такъ куда! Федосья, повидимому, ни за что не хотела этого.
— И, Христосъ съ тобой, невестушка, говорила она
Меланье.—Да что мне въ большинстве? Я человекъ новый
въ доме; куда мне?
Между темъ стала наговаривать мужу своему, что Меланья не экономна; не бережетъ добра, что оно у ней идетъ, Богъ знаетъ какъ, не впрокъ; что иного можно бы не делать, другого не трогать, третье поберечь; что Меланья ребятишкамъ своимъ пересуетъ и ни весть сколько яицъ и лепешекъ украдкой и втихомолку. Наума такiя речи только раздражали.
А не хотела Федосья действовать по-Божьему, по правде. Захотелось быть и пришлось быть большой въ доме,—ну и будь большой. Нетъ, принять прямо большину отъ Меланьи ей казалось какъ-то слишкомъ ужъ
76 ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ.
просто; нужно было похитрить, полукавить; а хитрость да лукавство не къ добру повели. И Наумъ не хотелъ понять, что домъ стоить и процветаетъ не столько отъ того, что въ немъ лишнее яйцо или горсть муки останется, сколько отъ единодушiя, мира, любви и согласiя живущихъ въ немъ. На Меланью онъ то и дело сталъ кричать: „мотовка, растащиха! тебе ничего не жаль; домъ не твой, — ты и рада все съ рукъ спускать!" Меланья сначала изумилась такимъ речамъ; она два года вела хозяйство и намеренно ничего не промотала и не потратила; потомъ поняла, откуда ветеръ дуетъ.
— Если я мотовка и растащиха, сказала она скромно свекру,—такъ, зачемъ мне велите вести хозяйство? Пусть другая приметъ на свои руки хозяйскiя хлопоты; я объ этомъ не стану плакать. Зачемъ меня корить и попрекать? А если когда и дамъ ребятишкамъ своимъ по яйцу или лепешке, такъ у насъ, слава Богу, есть изъ чего, и запрету до сихъ поръ никакого не было.
— Да ты у меня не говори много, сказалъ Наумъ и вышелъ изъ избы. Онъ понималъ, что Меланья говоритъ правду.
На утро нужно было печку топить; Меланья принесла дровъ, воды, затопила печку и ушла куда-то за деломъ, сказавши, впрочемъ, Федосье, чтобъ она шла хозяйничать, Федосья не шла, какъ ни рада была этому. Солнышко ужъ высоко поднялось, а печка все еще топилась, и Федосья не принималась за хозяйство. Наумъ и Сидоръ были въ поле, на работе. Меланья вернулась въ избу и видитъ, что дело плохо: быть опять брани.
— Матушка, сказала она Федосье,—коли ты хочешь быть хозяйкой, такъ что же ты около печки не убираешься? Ведь скоро придутъ завтракать; нечего будетъ подать на столъ.
— Охъ, невестушка! Ужъ куда мне хозяйничать, молвила лукаво Федосья: — ты вела два года большину, такъ ужъ ты и будь хозяйкой.
ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 77
— Никакой я большины не вела; не было въ доме другой хозяйки, такъ поневоле я должна была хозяйничать. А теперь я вижу, что батюшке это непрiятно; такъ мне лучше отойти отъ греха. Онъ все ругается.
— Да онъ такъ... мало-ль что бываетъ.
— Нетъ, не такъ; когда онъ попрекаетъ меня мотовкой да растащихой, значитъ, я не хозяйка. Я и не стану хозяйничать, воля твоя. Вся стать тебе быть хозяйкой.
— Ужъ где мне? Я и не знаю, где что взять.
— Я все это скажу покажу.
Федосья, какъ будто нехотя, принялась за хозяйство. Пришли завтракать, сели за столъ; Федосья пошла къ печке, Меланья побежала за квасомъ.
— Ужъ не взыщите на молодой хозяйке, сказала
Федосья съ ужимками:—можетъ, и не такъ хорошо изготовлено.
Сидоръ понялъ, въ чемъ дело; Наумъ только кашлянулъ. Меланья пришла и села около своихъ ребятишекъ. Они что-то запросили у матери, но та наотрезъ сказала: „молчать! не прежняя пора"!.. Этимъ только сорвала она свою досаду.
А досадовать, надо сказать правду, не на что было, да и не следовало.
Прошло недели три въ мире и тишине. Меланья мало горевала о томъ, что не она хозяйка въ доме и стала заниматься съ мужемъ работами и хлопотами полевыми. Наумъ былъ въ духе, Федосья—тоже.
Но вскоре Меланья стала замечать, что ребятишки ея, оставшiеся утромъ, дома, были заплаканы и исхудали.
— Мама, а мама! намъ бабушка-то яичка не дала; мы стали просить утромъ, а она кулакомъ пригрозила: „вотъ вамъ яичко,"—сказала.
— А вы бы, глупые, хорошенько у ней попросили, сказала Меланья ребятамъ, а между темъ приняла слова ихъ къ сведенiю.
— Мы просили, Ваня даже заплакалъ:—не даетъ.
78 ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ.
Въ следующiй скоромный день Меланья, отправляясь утромъ на полевую работу, принесла сама три яичка и, отдавая ихъ Федосье, сказала:—Матушка, ужо свари ребя-тамъ-то по-яичку; они ведь глупы, до завтрака имъ долго ждать.
— Ладно, ладно, Меланьюшка, сказала Федосья.
Меланья ушла; но Федосья не сварила яицъ и не
дала ребятамъ, да еще выбранила при нихъ мать за жалость къ нимъ.
Меланья вернулась къ завтраку и, узнавъ отъ детей о поступке Федосьи, сначала вышла изъ себя: „Господи Боже мой, неужели мои дети не стоятъ и яйца куринаго?" Но она опять сдержала себя. Можетъ быть, Федосья забыла просьбу ея.
На утро она опять принесла три яичка и больше прежняго стала просить Федосью, чтобъ она не забыла сварить ихъ для ребятъ, какъ станетъ топить печку.
— Вчерась я говорила, сказала она кротко Федосье:
а яйца-то такъ и остались неваренными.
Федосья только отвернулась.
— Неужели она и нынче не сваритъ! сказала Меланья мужу своему, передавая ему всю эту проделку Федосьину.
— Охота тебе связываться! Велела бы ребятамъ хлеба поесть; ведь не умрутъ до завтрака-то.
— Да ведь она, пожалуй, и хлеба не дастъ.
Федосья сварила яйца и дала ихъ ребятамъ; но, во-первыхъ давая имъ яйца, она ткнула каждаго въ носъ и обругала какъ можно хуже; а, во-вторыхъ, когда сели завтракать, она, подавая на столъ, промолвила:—вотъ бы яичницу надо намъ сделать, да у насъ какъ скопить яйцъ? По сотне въ неделю выходитъ, не успеютъ куры накласть.
— Какъ по сотне? спросилъ Наумъ;—куда такъ много
идетъ?
— Да вотъ все невестушка таскаетъ. Меланья побледнела, какъ бересто.
— Куда-жъ это я таскаю? спросила она Федосью.
ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 79
— Да ужъ нечего, нечего! не бережешь домика.
— Если я ребятамъ просила тебя испечь по яичку, это незначитъ, что я таскаю, и что по сотне у насъ выходитъ въ неделю;— ребятъ только трое.
Федосья старалась замять речь Меланьину и следила глазами своими за Наумомъ.
— Но, продолжала Меланья, — я не первый годъ
живу въ доме; я два года правила хозяйствомъ и, благодаря Бога, ничего не растащила, не размытарила. Всего,
слава Богу, есть: и детей своихъ я не обижала, и намъ
всемъ было довольно. И теперь вонъ целый коробъ стоитъ
съ яйцами въ подполице. А если тебе жаль дать моимъ
детямъ по яйцу, то заплати тебе Царица Небесная! —
Слезы хлынули у ней изъ глазъ; она вышла изъ-за стола.
Федосья ждала, что Наумъ вспылитъ на Меланью; но Наумъ только показалъ видъ неудовольствiя; ему, видимо, не нравилась выходка Федосьина; Сидоръ сиделъ какъ на иголкахъ; Федосья скоро смекнула, что она промахнулась.
— Ну, ну, не гневайся на меня, сказала она Меланье: —я такъ, пошутила.
Меланья плакала.—Мои дети объели васъ, говорила она сквозь слезы: — разве мы не работаемъ? Разве мы норовимъ только себе? Все въ вашъ же домъ.
— Да молчи ты, баба глупая, вспылилъ Наумъ.
Федосья встрепенулась: она подумала, что Наумъ под-
держитъ ее.
— Давно бы пора самому вступиться, сказала она: а то мне сладу нетъ съ ними.
— Кто васъ коритъ, что вы не работаете? продолжалъ Наумъ, обращаясь къ Меланье.
Федосья опять притихла; она увидела, что Наумъ не въ ея сторону гнетъ.
— Вотъ свои дети будутъ, — продолжала Меланья:
тогда не жалко будетъ ничего.
Федосье, действительно, хотелось иметь своихъ детей; чрезъ нихъ она не столько бы удовлетворяла материнскимъ
80 ССОРЫ И БРАНЬ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДИТЬ.
чувствамъ своимъ, сколько упрочивала бы свою будущность въ доме Наума. Ведь, если Наумъ умретъ, и она останется бездетной, то ей придется плохо отъ Сидора и Меланьи. А не могла понять неразумная женщина, что искренняя любовь, взаимная доверчивость, миръ и тишина въ доме столь же прочно, или еще больше, обезпечили бы ея будущность и по смерти Наума, нежели сколько она надеялась видеть обезпеченiя отъ родныхъ своихъ детей.
— Ахъ, матушка, твоими бы устами да медъ пить, сказала, Федосья, не скрывая своей радости при напоминанiи о родныхъ детяхъ. И на Наума слова Меланьи произвели благотворное впечатленiе. Его гневъ, готовый разразиться бурею, затихъ: Науму тоже хотелось иметь детей отъ Федосьи.
— Ужъ на радости я бы по десятку яицъ далъ всемъ ребятамъ, да яичницу бы еще сделалъ, сказалъ Наумъ, обращаясь къ детямъ Сидоровымъ.—Слышите, глупые?
— Слышимъ, дедушка.
— Пошла, садись за столъ-то, сказалъ Сидоръ Меланье, видя, что Наумъ повеселелъ.
— Нечего реветь изъ-за пустяковъ-то.
Кончили завтракъ и разошлись снова все на работу.
Федосья прiобрела для себя одно соображенiе изъ этого случая, именно: она очень хорошо поняла, что и самому Науму, не только ей, очень хочется иметь отъ нея детей, и что тогда она вполне барыней заживетъ въ доме. Она стала шептаться съ кумушками и знахарками; она стала давать разные обеты Богу: „то сделаю, другое сделаю; туда схожу, къ угодникамъ схожу святымъ, въ другое место"; но детей все не было. Господь не внималъ ея мольбамъ и обетамъ.
Прошло года три или четыре. Меланья стала свыкаться съ своимъ незавиднымъ положенiемъ. „Не все же будетъ она командовать нами. Ведь самъ-то старъ делается; а после его смерти и Федосье не царствовать надъ нами".
ССОРЫ И БРАНИ ДО ДОБРА НЕ ДОВОДЯТЪ. 81
У Меланьи промелькнула недобрая мысль: „Тогда и на нашей улице будетъ праздникъ; и мы надъ тобой поцарствуемъ".
Федосья между темъ не плошала. Видя, что у ней нетъ детей, она стала всячески действовать на Наума, чтобъ отделилъ сына со снохою и детьми и выгналъ изъ дома. Федосья повела дело решительно и напрямки. „Тесно мне съ ними: не хочу жить, да и только", толковала она мужу.
Наумъ сначала вспылилъ на Федосью: „Да я тебя самое со двора сгоню; у меня слетишь какъ разъ", но Федосья ужъ вызнала характеръ его. Когда пылилъ Наумъ, она молчала, а потомъ нашептывала ему разныя мерзости про Сидора и про Меланью. Она толковала ему, что ведь, все равно, житье будетъ имъ худое, когда придетъ старость; что Меланья заестъ ихъ; что и Сидоръ, хотя онъ и смотритъ теперь смиренникомъ, не пойдетъ на перекоръ жене своей и не променяетъ ее на отца иль на мачиху; а на внучатъ и полагаться нечего. Федосья действовала на мужа настойчиво. „Хочу, да и только, чтобъ ихъ не было".
Меланья съ Сидоромъ и не прочь бы отойти отъ отца, коли ужъ они ему стали не любы; да вопросъ: съ чемъ и какъ отойти? Ведь отецъ не братъ; делиться съ нимъ не станешь; что дастъ, то и ладно; чемъ благословитъ, темъ и будь доволенъ. Ну, а съ другой стороны:— какъ же бросить старика одного? Лета подходятъ старыя; кто будетъ работать за него? кто—поить и кормить? На мачиху надеяться нечего. Притомъ же, другой избы не было; итти нужно къ чужимъ людямъ, въ чужую избу.