Ссоры и брань до добра не доводятъ. 16 страница
две жертвы. 245
Елизавета не могла нарадоваться, видя, что Иванъ не пьетъ, и замечая пылкую привязанность его къ ней: она не знала, какъ благодарить Бога. „Авось, Господь дастъ, онъ и переменится. Ахъ, какъ бы это сбылось!.. Мать, Царица Небесная, услышь мою грешную мольбу". Но Ивану трудно было перемениться. Вскоре пылъ ласки и любви сменился другимъ пыломъ гнева, раздражительности, буйства и безпрестанныхъ ссоръ. Иванъ сталъ опять пить, сталъ ссориться и драться съ отцомъ, сталъ бить жену свою. Прежнiе привычки и пороки выступили теперь темъ съ большею силою, чемъ дольше Иванъ удерживался отъ нихъ.
Разъ приходитъ Степанъ ко мне и говоритъ: „Побрани ты, батюшка, Ивана-то: выгоняетъ меня изъ-за стола, есть и пить не даетъ. Когда напьется, бьетъ всехъ, да и только".
— И жену?
— Всехъ, и жену.
— Степанъ! Вотъ плоды-то дурного житья твоего съ Александрою; видишь, сынъ-то по темъ же следамъ пошелъ.
— Нетъ! Сроду такой. Мать-то избаловала очень!
— Ну, и твоя доля есть, нечего греха скрывать.
Я увиделъ Ивана и говорю ему: „Ты, братецъ, опять за прежнее?"
— Я ничего, — молвилъ онъ и началъ божиться.
— Ты не божись... Какъ ничего! Пить, ведь, опять сталъ?
— Много-ль я пью?
— Да ведь ты знаешь, по твоему характеру ни одной капли нельзя. Вотъ не пилъ, и былъ человекъ, а теперь что? И отецъ на тебя жалуется. Зачемъ изъ-за стола выгоняешь его?
— Лжетъ, старый!... Ему ли не быть довольнымъ За столъ сажаю, хлеба даю, щей даю. Чего-жъ больше?
— Да ведь, другъ ты мой, какъ даешь? Ведъ вотъ
246 ДВЕ ЖЕРТВЫ.
ты и собаке даешь кусокъ хлеба, и ей вливаешь иногда щей. Ведь разница есть въ томъ, какъ дать.
— Ну, даю, — и будетъ съ него; не жевать же мне ему.
— Глупый, ведь онъ твой отецъ.
— Такъ что-жъ, что отецъ.
— Забылъ опять заповедь Господню! Иванъ замолчалъ.
— Ну, а жену-то за что бьешь?
— Я не бью.
— Какъ не бьешь? Отецъ говоритъ.
— До всего ему дело, старому. Мало-ль за что бью? Иногда и ударю сгоряча,—терпи; на то она жена.
— Другъ ты мой, жена дана намъ на то, чтобы мы любили ее, что бы мы находили въ ней помощницу въ трудахъ, мать и воспитательницу нашимъ детямъ. Притомъ, она такая же христiанка, какъ и ты; ведь, и за тебя и за нее Господь кровь Свою пролилъ; ведь, васъ Господь соединилъ такъ, чтобы вы двое составляли одно. А ты ведь себя самого, конечно, головой не ударишь объ уголъ, или свою руку рубить не станешь.
Иванъ стоялъ, какъ истуканъ.
— Брось ты пить-то, Бога ради! Ведь когда не пилъ, и
самому, вероятно, лучше было, на душе веселее и покойнее;
и дома-то миръ Божiй былъ, и жена-то не нарадовалась
на тебя... А теперь что?
Прошелъ годъ супружеской жизни. Жена Иванова родила мальчика; ребенокъ долженъ былъ бы повидимому, смягчить каменное сердце Иваново, но нетъ Иванъ остался прежнимъ Иваномъ: попрежнему пилъ, попрежнему ссорился и дрался съ отцомъ, попрежнему билъ безъ жалости жену свою. Елизавета утешенiе свое находила въ своемъ младенце. Ему невинно улыбавшемуся, она поверяла скорбь души своей; предъ нимъ она плакала горькими слезами; да когда станетъ на молитву или когда придетъ въ церковь Божiю, плачетъ, бывало,—точно река льется. Вто-
две жертвы. 247
рого ребенка Елизавета не доносила до сроку, потому что была какая-то ссора у Ивана съ нею, и Иванъ такъ ее толкнулъ, что она черезъ день разрешилась мертвымъ ребенкомъ. Пить сталъ Иванъ больше и больше, и потому случаевъ къ ссорамъ и дракамъ представлялось больше и больше. Жена, бывало, ужъ не смеетъ слова сказать, все больше молчитъ: такъ и тутъ виновата: зачемъ молчитъ!
— Что-жъ ты не говоришь ни слова? закричитъ Иванъ,
выпивши.—Что ходишь надутая?
— Да что-жъ я скажу тебе?
— А вотъ что!
Бацъ! Иванъ ударилъ ее въ щеку.
— Да что ты, нехристь?..
— А вотъ тебе—„нехристь!" вотъ тебе—„нехристь!"— приговариваетъ Иванъ, продолжая сыпать на жену удары. Бедная стонетъ только, а вырваться силъ не имеетъ. Войдетъ Степанъ выпивши и станетъ унимать; но дело кончится темъ, что оба они подерутся, а Елизавете отъ того не легче.
— Прочь, старый... убью!.. Какъ, бывало, мать билъ, такъ никто не вступался, а теперь за сноху сталъ вступаться! Что больно дорога стала?..
Первый ребенокъ у Елизаветы вскоре умеръ. Горько она плакала объ немъ; точно она половину себя самой хоронила съ нимъ. Когда воротилась съ кладбища, она и дома не могла успокоиться; слезы ручьемъ такъ и лились у ней.
— Ну, расплакалась! сказалъ Иванъ.
Елизавета не могла удержать слезъ. Ей было невыразимо тяжело. Будущность представлялась ей слишкомъ слишкомъ тяжелою.
— Сказано, молчать!
— Батюшка ты мой! оставилъ ты меня, сироту горькую, головку несчастную, причитала Елизавета.
— Она все не уймется!
На бедную женщину посыпались удары.
248 ДВЕ ЖЕРТВЫ.
Такъ прошло летъ пять или шесть. Елизавета никому не говорила о своемъ горе, даже матери родной: и та стороной только слышала, что Иванъ больно бьетъ Елизавету, а отъ самой Елизаветы—ни полслова.
— Разве поможетъ кто? Знать, такая моя горькая
доля, думала она сама съ собою и изливала всю тоску свою
въ молитве.
Разъ Иванъ такъ сильно избилъ Елизавету, что она слегла въ постель. Недели две спустя, позвали меня исповедать ее и прiобщить Св. Таинъ. Исповедалась она, какъ истинная христiанка, прiобщилась съ чувствомъ веры и умиленiя. Я спросилъ ее после напутствованiя:
— Отчего это ты такъ больна?
— Не знаю батюшка! Болитъ у меня вся внутренность; точно кто огнемъ палитъ или режетъ ножами.
— Да не было ли чего у васъ съ Иваномъ-то?
Я слышалъ, что Иванъ ее сильно побилъ.
— Ну, что было, то прошло, батюшка; Богъ съ нимъ! Ты съ нимъ простилась ли?
— Какъ же! Я всехъ простила, все простила;—Господь съ ними!
— Болезнь твоя опасная; ты можешь умереть. Думай объ этомъ; и здоровый человекъ на волосъ отъ смерти, а больной темъ ближе.
— Ахъ, какъ я рада умереть! Помучилась я!
Признаюсь я притаилъ дыханiе и думалъ, что она
будетъ жаловаться на мужа. Но она устремила глаза свои на икону; долго и пристально глядела, какъ будто отдавая на праведный судъ Божiй всю жизнь свою. Я молчалъ.
— Ведь мы ничего бы, продолжала она: да вотъ ста-рикъ... Богъ его знаетъ, что они делятъ!.. Какъ я его увижу, такъ у меня сердце и упадетъ!.. Точно смерть моя идетъ ко мне.
— Съ нимъ-то ты простилась ли?
Она опять повторила: „Я всехъ простила, все про-
ДВЕ ЖЕРТВЫ. 249
стила: у всехъ просила себъ прощенiя; можетъ, и я въ чемъ не права".
Я благословилъ ее и сказалъ ей, чтобы она чаще твердила сердцемъ своимъ и устами молитву: „Памяни мя, Господи, егда прiидеши во царствiи Твоемъ". Она крепко поцеловала мою руку и заплакала. Чрезъ две недели она была покойница. Когда Иванъ пришелъ ко мне съ известiемъ объ ея смерти, я сказалъ ему:
— Ну, послушай, Иванъ — теперь ея ужъ нетъ на
свете,—зачемъ ты ее такъ билъ? Зачемъ ты съ нею такъ
дурно жилъ?
Иванъ началъ съ божбой утверждать, что ни обижалъ жены; плаксивая физiономiя тотчасъ изменилась у него въ такую, какую принимаютъ, обыкновенно преступники, когда запираются въ своемъ преступленiи.
— Постой, ты не божись. Ведь, отъ твоихъ рукъ она пошла въ могилу! Сознайся теперь предъ Господомъ Богомъ и предъ ея гробомъ и покайся.
— Что ты, батюшка! да мы съ нею жили душа въ душу! Ей-Богу!
— Да отчего-жъ она умерла?
— Кто-жъ ее знаетъ!.. Знать простудилась, либо-что!..
— Нетъ, другъ мой! не простуда у ней.
Иванъ продолжалъ запиратся и заплакалъ какимъ-то пискливымъ голосомъ.
Предъ выносомъ тела изъ дома Иванъ страшно перессорился и чуть не подрался съ тестемъ изъ-за именiя. При отпеванiи и похоронахъ Иванъ рвался изъ всехъ силъ, плакалъ на весь погостъ; причиталъ такъ, что кто не зналъ ихъ жизни, могъ подумать, что онъ любилъ жену свою всею душой. Одно только странно было въ немъ: то онъ стоялъ совершенно разсеянно около гроба, безъ вниманiя и усердiя; то вдругъ, когда, напримеръ, коснется слуха его какая-нибудь молитвенная песнь объ усопшей, напримеръ: „Со святыми упокой", а иногда и невпопадъ, Иванъ на целую церковь заплачетъ самымъ пронзитель-
250 две жертвы.
нымъ, какимъ-то женскимъ голосомъ, начнетъ прибирать разныя нежныя названiя, разные причеты; то опять стоитъ, какъ чурбанъ, или вертится по сторонамъ. Въ его скорби, въ его слезахъ было что-то искусственное, напускное, придуманное, и потому въ высшей степени непрiятное и тяжелое.
Схоронили Елизавету, закрыли гробовою доскою, засыпали сырой землей. Спи усопшая, до радостнаго пробужденiя въ новой жизни, где нетъ ни болезни, ни печали, ни воздыханiя.
________
Иванъ, какъ ни въ чемъ не бывало, сталъ жить да поживать, сталъ пить да попивать. Кому какое дело, что отъ его рукъ жена пошла въ могилу? Но, видно, есть дело до всехъ насъ нашему Господу, праведному Судiи Мздовоздаятелю. Не всегда кнутомъ и плетями палача, не всегда чрезъ суды и расправы караетъ Онъ преступника, а часто и Своимъ незримымъ, но темъ не менее ощутительнымъ и вполне праведнымъ судомъ. Онъ казнитъ злодея и въ настоящей жизни, не говоря о будущей, Совесть ли стала мучить Ивана, или привычка пить сделалась неодолимою, или и то и другое вместе, только онъ, по смерти жены своей, сталъ страшно пить; пропивалъ съ себя все до рубашки; изъ кабака вонъ не выходилъ; съ отцомъ разбранился и подрался такъ, что и не жилъ ужъ у него въ доме, а перешелъ къ своей тетке; деломъ никакимъ не могъ заняться: все пьянъ да пьянъ. А между темъ ему было не больше тридцати летъ. По временамъ нападала на него такая тоска, что онъ готовъ былъ руки на себя поднять; разъ нашли его около проруби,—онъ хотелъ броситься въ нее.
Однажды Иванъ, выпивши, попалъ въ какую-то тоже пьяную компанiю, здесь завздорилъ, заругался и по своему буйному характеру кого-то ударилъ; его такъ избили, что онъ сразу слегъ въ постель. Къ этимъ побоямъ привяза-
СВАДЬБА И ПОХОРОНЫ.251
лась еще простуда, и онъ, изъ крепкаго, здороваго свежаго крестьянина, чрезъ три или четыре месяца лежалъ на смертномъ одре, исхудалый до невозможности, исчахшiй,—кожа да кости. У него была злейшая чахотка. Говорить ему уже было нельзя, онъ хрипелъ тяжелымъ хрипомъ. Я передъ смертiю напутствовалъ его.
— Послушай, Иванъ, говорилъ я:—твоя жена пошла
отъ твоихъ рукъ въ могилу; ей было очень немного летъ,
вспомни ты! Вотъ теперь и ты, въ такихъ раннихъ ле-
тахъ, отъ чужихъ рукъ да отъ своей глупости, идешь въ
могилу. Видишь, какъ Господь праведенъ. Покайся чисто
сердечно и проси себе помилованiя.
Иванъ не выразилъ особенно сильнаго раскаянiя; исповедь его была холодна и более формальна, не смотря на все мои усилiя. Только прощаясь со мною, онъ сказалъ мне: „прости меня, батюшка", и поцеловалъ руку.
— Не у меня проси прощенiя, а у Господа, да у ней,
сказалъ я. Но Иванъ уже отвернулся. Черезъ день его
не стало. И вотъ две могилы рядомъ; а въ нихъ сошли
две жизни молодыя, свежiя, здоровыя... Степанъ остался
одинъ, полуседой, полусгорбленный, полупьяный. Его
домъ — страшная развалина, одиноко стоящая среди дру-
гихъ жилыхъ зданiй и пугающая собою проходящихъ.
Свадьба и похороны.
(Картинка съ натуры).
I.
Давно отпраздновали Покровъ Пресвятыя Богородицы, давно отпировали две свадьбы въ деревняхъ, только староста деревни „Завалиха" запоздалъ чуть не до Филиппова дня. Венчанiе его сына было назначено накануне заговенья, и онъ, какъ представитель деревни, собрался угостить православныхъ на славу. Много было приготов-
252 СВАДЬБА И ПОХОРОНЫ.
ленiй у Гвоздева (фамилiя старосты), наконецъ, насталъ и день свадьбы. Сначала все шло обыкновеннымъ порядкомъ: съ молитвой, съ благословенiемъ, съ добрыми пожеланiями и съ неизбежнымъ плачемъ. Вотъ свадебный поездъ тронулся вдоль улицы, побрякивая бубенцами, но доехавши до околицы, пришлось остановиться; она оказалась запертою, и чтобы выехать изъ деревни, нужно было дать крестьянамъ выкупъ.
— Ведро! кричали мужики, стоя у околицы.
— Довольно четвертную, торговались „дружки", большое угощенiе впереди; пропустите, православные, за четвертную.
— На всю-то деревню?—лизать нечего.
— Хоть на половину сбавьте, не задерживайте.
— Ладно! съ Богомъ! выкатывай посудину.
Изъ повозки вынули полведра водки, и ворота околицы растворились настежъ съ добрыми пожеланiями. Поездъ покатилъ въ село и скоро скрылся за пригоркомъ.
Въ ожиданiи новобрачныхъ крестьяне пьютъ водку на улице изъ чего пришлось, и, вместо закуски, утираются рукавами.
— Едутъ! едутъ! кричатъ ребятишки и взапуски бе-
гутъ врядъ съ лошадьми. У растворенныхъ воротъ Гвоздева останавливаются усталыя лошадки, фыркаютъ, тря-
сутъ головами, убранныя разноцветными лоскутами, а бубенцы словно разговариваютъ.
Входятъ новобрачные въ сопровожденiи провожатыхъ.
— Вспрыснуть надо отъ лихаго глаза, суется сваха.
— Постой, дай помолиться; где молитва, тамъ без-силенъ злой человекъ, замечаетъ дядя Степанъ.
Длинный столъ, накрытый красною, узорчатою скатертью, весь уставленъ разными питiями и яствами. Гости усаживаются попорядку. Начинаются поздравленiя и под-чиванiя съ низкими поклонами, а гости все прибываютъ.
Въ дверяхъ теснятся старухи и ребятишки, толкаясь и перебраниваясь. Свадьба—зрелище любопытное.
СВАДЬБА И ПОХОРОНЫ. 253
Часъ отъ часа въ избе становится теснее и шумнее; громкiй разговоръ заглушается еще более громкими песнями, топотомъ пляшущихъ ногъ и раздирающей уши гармоникой. Душно, жарко, отъ куренiя махорки слоями стелится синiй дымъ надъ головами пирующихъ. Многiе съ отяжелевшими головами вышли на дворъ, на улицу и оглашали воздухъ неистовыми криками. Кто пелъ, кто бранился, а кто и просто голосилъ, желая показать, что онъ гуляетъ. Вдругъ со двора донеслись въ избу пронзительные крики: караулъ! и большинство изъ гостей бросилось на дворъ. Бабы теребили за полы своихъ мужей, стараясь разнять ихъ, но остановить пьяныхъ и озлобленныхъ мужиковъ было не такъ легко. Авдотья выбежала вместе съ прочими и увидела своего мужа, Антропа, тутъ же участвующимъ въ общей драке. По лицу его струилась кровь, рубаха весела уже клочьями, и онъ отмахивался кулаками на все стороны, не видя, кто бьеть его. Еще минута и онъ падаетъ на землю. Авдотья бросилась въ толпу, но ее кто-то отшвырнулъ въ сторону съ крепкой бранью. Она шарахнулась о близъ стоявшую телегу и, не чувствуя боли, снова бросилась защищать мужа.
— Полно, братцы, лежачаго не бьютъ, кричалъ дядя Степанъ, натешившись въ рукопашной, чего все на одного напали? Некоторые послушались дяди Степана и возвратились въ избу; потомъ вышелъ самъ Гвоздевъ, и упрашивалъ не безчестить его домъ скандаломъ, а лучше пойти и выпить за здоровье молодыхъ; но дюжiй Егоръ, известный въ деревне своимъ задорнымъ характеромъ, не могъ успокоиться и продолжалъ колотить безчувственнаго Антропа. Авдотья съ плачемъ валялась у него въ ногахъ, когда все были уже въ избе, и упрашивала о пощаде.
— Егоръ Пахомычъ, побойся Бога! Пусти душу на покаянiе, ведь у насъ ребята малые, долго ли до греха, убить можно. — Егоръ Пахомычъ, побойся Бога! православные, заступитесь! Видя, что просьбы ея ни къ чему
254 СВАДЬБА И ПОХОРОНЫ.
не ведутъ. Авдотья отчаянно начала кричать: караулъ; на крикъ бедной женщины изъ мужиковъ никто не обратилъ вниманiя, на помощь къ ней вышелъ только дедъ новобрачнаго, старикъ летъ восьмидесяти. Онъ увиделъ, что дело не кончится добромъ и крикнулъ мужиковъ. Несколько человекъ выбежало на голосъ старика, и несколько минутъ тому назадъ колотившiе Антропа теперь начали заступаться за него. Егора схватили за руки и начали оттаскивать въ сторону, но онъ настолько разсвирепелъ, что никакъ не хотелъ разстаться со своей жертвой. Руки его были скручены назадъ, поэтому онъ спешилъ какъ можно больше надавать пинковъ сапогами подъ ребра несчастнаго Антропа. Онъ уже не былъ пьянъ. Въ немъ бушевала только злоба. За что онъ билъ Антропа, онъ и самъ не помнилъ. По просьбе старосты, четверо мужиковъ понесли избитаго въ собственную ветхую избенку „отдохнуть". За этой процессiей шла плачущая Авдотья, бежали ея ребятишки и голосили вместе съ матерью: „тятьку убили, тятька помретъ!"
II.
Спустя восемь дней, Антропа отпевали въ сельскомъ храме за воскресной литургiей. По окончанiи отпеванiя подняли православные белый досчатый гробъ съ прахомъ покойнаго и понесли къ вырытой могиле. Авдотья выла въ голосъ и причитала: — „кормилецъ ты мой родненькiй! на кого ты оставилъ меня горемычную, съ малыми ребятами?... Все люди добрые сядутъ за свою хлебъ-соль, а моимъ сиротинкамъ — съ сумой идти. Все люди добрые въ радости встретятъ Христовъ праздникъ, а я, горемычная, буду слезы лить".
— Полно тебе, уговаривали Авдотью крестьяне, слезами ужъ не поможешь. Слава Богу, что все по христiанскому обычаю привелъ Господь справить. Смерть дело неминуемое, а хворь въ немъ давно была, да крепился онъ, не сказывалъ.
СВАДЬБА И ПОХОРОНЫ. 255
— Эхъ, ребятишки-то мелковаты остались; куда ихъ
теперь? — на фабрику не возьмутъ, на домашнее дело тоже безсильны. Да ты, тетка Авдотья, все же не убивайся
шибко-то; Господь не безъ милости, светъ не безъ добрыхъ
людей.
Егоръ Пахомовъ шелъ тутъ же, со всеми вместе, но сказать вдове слово утешенiя у него какъ-то языкъ не поворачивался. Отецъ старосты Гвоздева не разъ поглядывалъ на него со вздохомъ, и словно говорили глаза старика: грехъ тебе будетъ, Егоръ Пахомычъ, твоихъ рукъ дело, и скоро, скоро сироты этого покойника придутъ подъ твое окно просить Христа-ради. Не совсемъ ладно чувствовалъ себя и староста. Какъ бы тамъ ни было, хоть и всемъ известно, что въ животе и смерти Богъ воленъ, однако, изъ его дома, съ его двора вынесли на рукахъ избитаго Антропа, и съ того дня онъ не въ силахъ былъ повернуться съ боку на бокъ. Ничего не говорилъ Гвоздевъ только покрякивалъ, да ежился въ своей суконной поддевке, словно не по немъ она сшита была.
Закопали покойника. Сняли шапки, перекрестились на храмъ Божiй, помянули за упокой новопреставленнаго Антропа и пошли все съ погоста, разводя руками.
— Вотъ, она, жизнь-то наша...
— Метнулъ землю лопатой разокъ, другой, третiй, и следа нетъ, что жилъ человекъ, а семья осталась...
— Хорошо бы и хлебомъ-солью помянуть покойника, заметилъ старикъ Гвоздевъ, да кто пойдетъ доедать послед-нiя крохи вдовы? кусокъ поперекъ горла остановится.
Егоръ незаметно отсталъ отъ другихъ, и шелъ поодаль, раздумывая про себя: „не впервой мужику драться съ товарищами и греха тутъ особеннаго нетъ, потому что во хмелю человекъ самъ за себя не ответчикъ; мало ли что бываетъ въ компанiи; повздорили маленько, и опять вместе". А у самого сердце точно клещами кто стиснулъ, и где-то далеко, но ясно слышится голосъ Авдотьи: „Егоръ Пахомычъ, побойся Бога"... Егоръ тряхнулъ голо-
256 ВЕЛИКОЕ ЦЕЛОМУДРIЕ ЖЕНЫ ХРИСТIАНКИ.
вой. „И съ чего я такъ раздумался о чужой беде"? упрекнулъ онъ себя, и „ведь драка-то вышла пустяшная, не знамо изъ-за чего. Правда, осерчалъ онъ тогда и далъ Антропу раза два сапогомъ подъ бокъ, и все тутъ. Не съ того-жъ онъ померъ; ведь и ему, Егору, попало отъ кого-то въ затылокъ, словно какъ отъ Антропа. Да такъ и есть отъ него, за то онъ и колотилъ его, а теперь ужъ и нетъ мужика, одни малютки, да баба-горемыка". Подходя къ своей деревне, надумалъ было Егоръ зайти въ трактиръ, чтобы разсеять немножко назойливыя думы и, подойдя къ двери, взялся уже за скобку, но эта давно знакомая ему дверь, подъ тяжестью висевшаго на ней кирпича на блоке, издала такой жалобный, пронзительный визгъ, что Пахомовъ вздрогнулъ и отдернулъ руку назадъ. Ему послышалось, что дверь будто простонала: „Егоръ Пахомычъ, побойся Бога"! Онъ зашагалъ мимо трактира, но голосъ неподкупной совести преследовалъ, его и не въ ушахъ, а где-то въ глубине души какъ бы хватая за сердце — раздавалось: „Егоръ Пахомычъ, побойся Бога"!.. Что-жъ я теперь сделаю? выкрикнулъ вслухъ Егоръ Пахомовъ, какъ бы оправдываясь передъ кемъ-то. Въ душе онъ уже признавалъ себя убiйцей Антропа, но поправить беду было не въ его власти, и судья ему одинъ Богъ.
Великое целомудрiе жены христiанки.
Въ VI столетiи въ приморскомъ городе Асколоне жилъ богатый купецъ, по имени Памфилъ. Онъ былъ родомъ изъ древняго Тира и, оставивъ свой давно запустевшiй городъ, велъ въ Асколоне обширную торговлю. Умный и деятельный Памфилъ богателъ съ каждымъ годомъ, возбуждая зависть местныхъ торговцевъ. Давнымъ давно известно, что большiе барыши возбуждаютъ
ВЕЛИКОЕ ЦЕЛОМУДРIЕ ЖЕНЫ ХРИСТIАНКИ. 257
и питаютъ страсть еще къ большимъ прибылямъ. Смело, рискованно задуманныя предпрiятiя при удаче сразу удвои-ваютъ и утроиваютъ состоянiе. Но бываетъ и такъ, что разомъ все пропадаетъ... Вотъ последнее-то и случилось съ „зарвавшимся" Памфиломъ. Тщетно старалась отговорить его отъ огромнаго, но крайне опаснаго предпрiятiя его прекрасная, благоразумная жена, отличавшаяся притомъ искреннимъ благочестiемъ. Памфилъ пустилъ въ ходъ весь свой кредитъ, чтобы собрать капиталыт которые должны были принести ему проценты сторицею. Онъ уже мечталъ основать первый торговый домъ въ самой столице — Константинополе.
— Ты будешь блистать въ столице и затмишь всехъ
вельможныхъ красавицъ... Нашъ домъ будетъ дворцомъ...
И кто знаетъ—ведь золото имеетъ большую силу—можетъ
быть самъ Августъ озарить своимъ присутствiемъ блескъ
нашихъ пиршествъ...
Такъ Памфилъ старался въ собственныхъ глазахъ оправдать разгоравшiяся въ его душе корыстолюбивыя и честолюбивыя стремленiя любовью къ жене, желанiемъ доставить ей возможную на земле полноту счастiя.
Но его гордыя надежды вовсе не увлекали его супругу. Она мечтала о другомъ.
— Мы и безъ того богаты. Что дастъ мне придворный
блескъ? Я желала бы, чтобы ты, наконецъ, успокоился
отъ своихъ трудовъ, которые не даютъ мира душе твоей
ни днемъ, ни ночью. Тихая жизнь, радостная возможность
всегда оказать помощь ближнему — вотъ мои мечты... Но,
кажется, имъ не суждено осуществиться, грустно заключила
свою речь молодая женщина. Слезы навернулись у ней
на глазахъ. Тяжелыя предчувствiя томили ея душу.
Памфилъ съ улыбкой любовался на свою жену. Ея предчувствiя казались ему наивностью молодости, не понимавшей действительной жизни. Слезы, проступившiя на прекрасныхъ очахъ, напомнили ему утро летняго дня, съ искрящейся росой на благоухающихъ цветахъ...
258ВЕЛИКОЕ ЦЕЛОМУДРIЕ ЖЕНЫ ХРИСТIАНКИ.
Теперь это — чудный полевой цветокъ, думалъ онъ, смотря на свою супругу, но что будетъ, когда она появится въ императорскомъ городе, среди сказочной роскоши? О, онъ будетъ тогда счастливейшимъ изъ смертныхъ... Какъ все будутъ завидовать ему!.. И онъ съ нежностью обнялъ ея гибкiй станъ и, подведя къ окну, указалъ ей гордо качавшiйся въ гавани великолепный корабль, на которомъ сосредоточивались все его надежды. Грустно покачала головой молодая женщина и, тяжело вздохнувъ, простилась съ мужемъ, который спешилъ последними приготовленiями къ отплытiю.
Прошелъ годъ, и мы застаемъ нашу чету — мужа и жену не въ столице имперiи, не въ блеске и роскоши импе-раторскаго двора, но — въ мрачной и зловонной тюрьме того же Асколона... Отвратительная вонючая жидкость капала съ потолка, по стенамъ ползали гады. На Памфиле были тяжелыя оковы. Какъ изменился бедняга, какъ исхудалъ! Подле него, чуть не въ лохмотьяхъ, сидела его жена, но чудная краса ея и среди темницы приковывала взоры. Въ рукахъ у нихъ былъ черствый хлебъ, которымъ они утоляли голодъ. Этотъ хлебъ приносила въ темницу жена, заработавъ его тяжелой и непривычной для нея работой...
Какъ же это случилось?
После несколькихъ дней благополучнаго плаванiя Памфила, въ Архипелаге разразилась страшная буря, и корабль, разбившись о подводныя скалы, пошелъ ко дну со всеми сокровищами. Самъ Памфилъ, бросившись въ море и уже потерявъ последнiя силы въ борьбе съ волнами, былъ выброшенъ на берегъ острова, подобно древнему Улиссу, нагимъ, покрытымъ тиною. Вернувшись въ Аскалонъ, Памфилъ былъ заключенъ своими заимодавцами въ тюрьму. Сколько слезъ было пролито при свиданiи супруговъ. Сколько разговоровъ было въ городе по случаю крушенiя богача, сколько злорадства высказано было не столько его соперниками по торговле, сколько льстивыми
ВЕЛИКОЕ ЦЕЛОМУДРIЕ ЖЕНЫ ХРИСТIАНКИ. 259
друзьями, которые еще такъ недавно готовы были повергаться въ прахъ предъ нимъ и расточали льстивыя речи, съ клятвами непоколебимой преданности! Заимодавцы выхлопотали у начальства, чтобы Памфила засадили въ самое ужасное отделенiе тюрьмы, вместе съ приговоренными къ смертной казни преступниками: имъ нужно было допытаться, не скрылъ ли онъ чего-нибудь изъ своего богатства.
— О, какъ ты была права!.. говорилъ Памфилъ, при-помнивъ последнюю разлуку. Только теперь я понялъ, что правда—всегда правда... Что бы ни говорила житейская мудрость, одно верно: нетъ истиннаго блага ни въ земномъ богатстве, ни въ земныхъ почестяхъ.... Нельзя отдавать безсмертной души ничему тленному.
Такъ говорилъ Памфилъ съ полнымъ раскаянiемъ.
Жена сосредоточенно молчала. Она утромъ получила сведенiе, которое подкосило у ней ноги. Теперь она не знала, какъ сказать о томъ своему мужу. Заимодавцы, отчаявшись получить что либо съ Памфила, решили продать его въ рабство... Бедная женщина вдругъ задрожала всемъ теломъ и быстро поднялась, распахнувъ свои лохмотья: въ темнице послышался говоръ, ей представилось, что уже пришли за ея мужемъ, и она невольнымъ движенiемъ заслонила его собою. Но железная дверь тяжело растворилась, и на пороге тюрьмы показался вельможный господинъ, временно проживавшiй въ Аскалоне. То былъ важный сановникъ, совершавшiй богомолье въ Палестину. Съ пышной свитой онъ объездилъ святыя места, съ удовольствiемъ принималъ всюду воздаваемый ему почетъ и щедрой рукой, напоказъ, разсыпалъ золото. Онъ посещалъ тюрьмы и тамъ подавалъ также богатую милостыню. Войдя въ комнату Памфила, онъ немедленно обратилъ вниманiе на молодую женщину. Ея красота не ускользнула отъ его взора, и онъ съ видомъ тонкаго знатока любовался ея изяществомъ, еще рельефнее выступавшимъ подъ лохмотьями, чемъ въ пышномъ наряде.
260ВЕЛИКОЕ ЦЕЛОМУДРIЕ ЖЕНЫ ХРИСТIАНКИ.
— Позови-ка ее ко мне, сказалъ онъ начальнику
тюрьмы, подобострастно изгибавшемуся предъ вельможей.
Молодая женщина быстро встала и подошла къ нему. Слабый лучъ надежды почему-то мелькнулъ у ней въ душе.
Съ вкрадчивой вежливостью светскаго человека, вельможа выразилъ удивленiе, что такой чудный перлъ красоты онъ нашелъ среди столь ужасной обстановки. Бедняга, не обративъ вниманiя на льстивый тонъ въ словахъ посетителя, разсказала ему о всехъ постигшихъ ее несчастiяхъ. Горячая речь ея прерывалась вздохами и слезами. Она была глубоко взволнована, но это предавало ей еще более очарованiя. Посетитель вежливо отвелъ ее въ сторону.
— Согласишься ли ты провести со мною эту ночь, и
я спасу васъ? прошепталъ онъ пожирая ее глазами.
Бедная женщина вовсе не того ожидала. Сначала она даже не поняла словъ незнакомца. Тотъ повторилъ ей гнусное предложенiе. У ней потемнело въ глазахъ. Она не находила словъ для ответа...
— Я... не тому была научена... Меня учили, что жена
не владеетъ собою... Я спрошу у мужа, бормотала она,
едва сознавая, что говоритъ.
Бросившись къ мужу, она съ ужасомъ передала ему о предложенiи посетителя.
— Дорогая моя, сказалъ мужъ, успокойся! Господь
посылаетъ намъ тяжкiя испытанiя... Видно, и эту чашу
крайняго униженiя мы должны испить до дна...
Какъ!? вскричала жена. Я не понимаю тебя...
— Я говорю тебе, что мы теперь беззащитны, и насъ всякiй можетъ оскорбить, какъ пожелаетъ. Но мы ужъ жестоко поплатились за то, что я, въ безумномъ ослепленiи богатствомъ, основалъ все свои надежды на своихъ, силахъ на богатстве, и забылъ, что вся наша жизнь, со всеми ея радостями и печалями, въ рукахъ Божiихъ. Нетъ, теперь ужъ ничто не поколеблетъ моего упованiя. Что бы ни было съ нами, предадимся воле Божiей... Поди и откажи человеку тому.
ВЕЛИКОЕ ЦЕЛОМУДРIЕ ЖЕНЫ ХРИСТIАНКИ.261
Выслушавъ негодующiй отказъ, вельможа, съ притворной насмешкой повернулся къ выходу и, позабывъ о принятой на себя роли благотворителя, злобно сказалъ тюремщику:
— Зачемъ дозволяешь всемъ свободно приходить къ
такимъ колодникамъ?
Кому не известно, что ни одинъ человекъ не можетъ настолько огрубеть и закоснеть во зле, чтобы у него не осталось искры совести? Нетъ, даже у самыхъ страшныхъ злодеевъ эта искра никогда совсемъ не угасаетъ, а подчасъ разгорается пожаромъ, кототорый озаряетъ ярко все, самыя сокровенныя, глубины сердца, и человекъ съ ужасомъ читаетъ огненный свитокъ своихъ, можетъ быть, давно забытыхъ злодеянiй. Съ мрачнымъ отчаянiемъ въ душе сиделъ въ соседней съ Памфиломъ комнате злодей, ожидая со дня на день позорной казни, и вотъ теперь, впервые, после долгаго усыпленiя, совесть пробудилась въ немъ и громко заговорила.
— Какая ужасная участь! размышлялъ онъ. А все-жъ
они не захотели избавленiя отъ беды ценою безчестiя...
Вельможа наверное обогатилъ бы ихъ. Купецъ вновь скоро
разжился бы и вернулъ все прежнее богатство. Они предпочли сохранить заповедь Божiю... А я, окаянный... какъ
я жилъ? Даже мысль о Боге никогда не проносилась въ
моей душе... И вотъ теперь я обремененъ не цепями, но
страшной тяжестью моихъ злодеянiй.