ЧАСТСТЬ ВТОРВТОРВТОРВТОРАЯ

лава �I

В минувший век,

в г

одах шестидесятых,

Тифлис весной был весел и шумлив,

И в погребках духанщиков усатых

Не молк зурны унылый перелив,

Гудел майдан. С армянского базара

Шли торгаши; шутил и пел кинто.

Навтлуг, хацух, трущобы Авлабара –

Толпой зевак всё было залито.

Народ с утра гулял на Головинском,

Стелил в садах узорные ковры

И, не забыв о верном кахетинском,

В тени чинар спасался от жары.

По вечерам, куда глаза ни киньте,

В любом окне светился огонёк,

Лишь монастырь Давида

на Мтацминде

Белел во мгле, надменно одинок.

Так длился май. Но после полнолунья

Спешила знать в имения свои.

Зной возрастал,

и с п

ервых дней июня

Тифлис дремал в ленивом забытьи.

На зов полей привыкнув отзываться

И тяготясь тифлисской духотой,

Со всей семьёй княгиня Чавчавадзе

Нашла приют в усадьбе родовой.

И, по родной соскучась Алазани,

С княжной Нино,

лемянницей своей,

Её сестра Варвара Орбельяни

На этот раз сопутствовала ей.

Верстах в семи от древнего Телава,

Где путь кружит и вьётся,

ка

к аркан,

Где слева – рек слияние, а справа –

Застыл утёс, зелёный великан.

В былые дни стоял над самой кручей

В тени дубов старинный особняк,

За чей карниз цеплялся

плющ ползучий

И чей фасад от ветхости обмяк.

Служил в былом он роду Чавчавадзе,

Приютом был в палящий летний зной,

И гостя взор не мог не любоваться

Его веранд весёлой белизной.

Он видел блеск при князе Герсеване,

Внушал стихи наследнику его,

Вмещал не раз высокое собранье

И не одно запомнил торжество.

Здесь отдыхал в минувшем Грибоедов...

И дряхлый дом,

хо

ть рухнуть был готов,

Все слышал гул блистательных обедов,

Больших охот и званых вечеров.

Вот юность вновь шумит

по этим залам,

Покои вновь огнём озарены,

И, как в былом, княгини Цинандалам

Вернули блеск радушной старины.

Георгия тринадцатого внуки

И фрейлины российского двора,

Любя гостей, они не терпят скуки,

И громкий смех звучит у них с утра.

Густая тень жасминовых беседок

В палящий жар прохладой их влечёт,

Мелькают дни в прогулках и беседах,

И жизнь, как сон, безоблачно течёт.

Когда ж гроза нежданная сидеть их

Принудит днём за стёклами веранд,

Мадам Дрансе,

фр

анцуженка при детях,

Читает им Мюссе иль Жарне Зайд.

И в уголке столетнею Мариной

Уж начат вновь таинственный рассказ

О князе,

дом воздвигнувшем старинный,

Об удальцах, прославивших Кавказ.

Любимый Ках, посольство Герсевана

В её устах чудесны для детей,

И дней былых лучами осиянна,

Она для них – как память этих дней.

Сады цветут, лазурь небес бездонна,

И вскоре весть домашних оживит:

В родимый дом с угрюмого кордона

Приедет к ним хозяин – князь Давид.

Уж много дней на линии Лезгинской,

Не зная сна, он выполняет долг,

И, путь закрыв к долине Кахетинской,

Несёт дозор его Грузинский полк.

Но летних гроз боятся лишь княгини;

Княжне Нино и буря не страшна,

И на коне в прогулках по долине

Проводит дни отважная княжна.

Она горда, её сужденья резки,

Ей чужд покой и неизвестен страх,

Уж на заре в папахе и черкеске

Её в простор уносит Карабах.

Её влечёт свобода, а Печорин –

Девичьих дум любимейший герой –

И дерзкий нрав,

пр

иличьям не покорен,

Родной семье мучительны порой.

И каждый день,

ру

жьё на плечи вскинув,

Вновь по холмам скитается Нино

И, не страшась ни барсов,

ни лезгинов,

Летит, к седлу привычная давно.

Скакун храпит, стучат копыта звонко;

Уж далеко последнее жильё...

Куда спешит так рано амазонка,

И что манит в окрестностях её?

Близ Цинандал есть храм

уединённый,

Его стена угрюма и темна,

Но каждый день тропинкой потаённой

На крутизну взбирается княжна.

Какие сны рождает в ней руина?

Зачем Нино является сюда?

Что мило ей: цветущая долина

Иль дальних гор туманная гряда?

Или опять мелькают перед взором

И Петербург, и Смольный институт,

И маскарад сверкающий, в котором

С ней танцевал отсутствующий тут?

Ведь там, вдали, за лентой Алазани,

Идут хребты за Грозный и Дербент;

Там Гергебиль – чудесней всех

ска

заний,

Там Ведено – волшебней всех легенд.

Там в детстве жил её печальный «Мцыри»,

Тот аманат, имама старший сын,

Кто мил досель,

ей образ в целом мире

Ей ближе всех, – корнет Джамалутдин.

Там, за хребтом, мюриды распевают,

И кони ржут, и к небу вьётся пыль,

И в этот час, быть может, собирает

Свои войска отец его – Шамиль!..

лава �II

Уж двадцать лет Шамиль бунтует горы,

Уж двадцать лет свободу их хранит,

Но до сих пор ясны имама взоры,

И до сих пор он крепок, как гранит.

Недаром сын Денгау-Мухаммеда

Смирил адат и беков укротил;

Его значкам сопутствует победа,

И в горы путь царю он преградил.

Ему Коран и шашку завещали

Кази-мулла и яростный Гамзат;

Народ при нём не ведает печали

И духом твёрд, как двадцать лет назад,

Когда в былом, в своей черкеске рваной,

Во всём похож на нищих узденей,

Он к рубежам страны обетованной

Повёл народ, как новый Моисей.

Как думать мог последний из пророков,

Что с волей гор дружить захочет гнёт

И что Стамбул – исчадие пороков –

Пред ним теперь заискивать начнёт?

Но неприязнь войною Крымской стёрта,

Монарх теснит батумских мусульман,

И в трудный час блистательная Порта

Опять зовёт на помощь Дагестан.

И хоть, беречь обязанный ущелья,

Не должен сил растрачивать имам,

Но он Султан-беку-Даниэлю

Велит вести на Грузию низам.

Ещё вчера мюриды ночевали

В родном краю у бешеной реки,

А поутру на снежном перевале

В лазурном небе возникли их значки.

И слух летит стремительней лавины,

Грузинский край тревогою объяв:

Спустились с гор в Кахетию лезгины,

Сжигают хлеб и мчатся на Телав!

Хоть гордый дух ещё не покидал их,

Сердца княгинь сомнением полны,

А князь их ждёт напрасно

в Цинандалах.

Иль он войной отрезан от жены?

Лишь иногда короткая записка

Семье опять спокойствие вернёт,

Но слух ползёт, что неприятель близко,

И с каждым днём тревога всё растёт.

Заходит в дом неведомый духанщик,

Твердит о том, что нечего спешить,

И никому не ясно, что обманщик

Подослан к ним, чтоб зоркость усыпить.

Но дым и чад, но свист залётной пули –

Всё говорит, что ошибался князь;

Тоска росла, и первого июля

Княгиня в путь обратный собралась.

Уж на дворе забегали проворней;

И слух ловил далёкую пальбу,

И сундуки, увязанные дворней,

Несли грузить проворней на арбу.

Уже держал княгинины алмазы

Старик лакей – почтительный Ладо,

И ждали все последнего приказа,

Чтобы детей рассаживать в ландо.

Когда в саду раздался крик: «Лезгины!»,

Мелькнула вверх взнесённая гурда,

И, как поток, катящийся с вершины,

На особняк обрушилась орда.

Напрасен звук рыданий запоздалых

И жалкий крик напуганных детей,

Напрасно всё: мюриды в Цинандалах,

В грядущем – плен, и к бегству нет путей.

Толпа врагов под гик и свист нагаек

Всё на пути ломает, и крушит,

И в дом спешит разыскивать хозяев,

Как приказал угрюмый их мюршид.

Летит на двор фамильная посуда,

Вокруг стеклом усыпана земля,

И рубит сталь серебряное блюдо,

Меж нищетой добытое деля.

Добычу рвёт чеченец у аварца,

И ключ визжит, повёрнутый в замке,

И жемчуга из княжеского ларца,

Дрожа, блестят в коричневой руке.

Своей судьбе в отчаянье не веря,

От издали заслыша шум шагов,

С толпою слуг, укрывшись в бельведере,

Княгини ждут вторжения врагов.

Дверь поддалась. Икона чудотворца

Дрожит в руках бледнеющих сестёр.

Ещё лишь миг, и два могучих горца

Несут княгинь бесчувственных во двор.

Но это кто среди мюридов прочих

Глядит на них, печально – недвижим?

Своим друзьям служа, как переводчик,

В толпе врагов он кажется чужим.

Княжне себя французской фразой выдав,

Погромом тем он, видимо, смущён,

И, упрекнув в жестокости мюридов,

Беречь княгинь приказывает он.

Но бек спешит, уже страшась погони,

Собраться в путь нукерам он велит,

И скачут вдоль неистовые кони,

И пыль вокруг летит из-под копыт.

Тогда толмач взбегает на ступени:

Вот в дом вбежал,

от в кабинет проник...

Его глаза блуждают в нетерпенье

Вдоль тёмных стен,

о связкам пыльных книг.

Он гладит их, он их перебирает;

Что попадёт – поэму иль роман –

Суёт в хурджин и горцев догоняет,

Прижав к груди зачитанных «Цыган».

Дом опустел. Печальные княгини,

Княжна Нино, и дети, и Дрансе –

За кряж, вдали виднеющийся, ныне

Увезены наездниками все.

Их след пропал за тёмным перевалом,

Мюридов нет, лишь ветер пыль несёт,

Но, устрашен набегом небывалым,

На много лет запомнит их народ!

Костром в ночи пылают Цинандалы,

Рукой врага, как факел, зажжены,

И князь, войдя в дымящиеся залы,

Здесь не найдёт ни сына, ни жены.

Лишь искры вверх взлетают,

словно мухи

Над головой сражённого бойца,

Да две врагом забытые старухи

С утёса вниз взывают без конца.

Из них одна, дрожащая Марина,

Полна тоски, седые космы рвёт

И за детей, страдающих невинно,

Немую высь молить не устаёт.

Терзая грудь костлявыми руками,

Она скорбит и воплем будит ночь:

«Давид! Давид! Зачем ты не был с нами,

Чтобы семье покинутой помочь?!»

Но никого не видно под откосом,

Все уздени давно умчались прочь;

Лишь эхо гор стенаньем стоголосым

Даёт ответ и вторит ей точь-в-точь...

лава �III

«Велик пророк!

Везут грузинских пленниц!»

На эту весть сбежался весь аул.

Спешат, крича, чеченка и чеченец,

Их голоса слились в нестройный гул.

Из уст в уста торжественную новость

Передают друг другу уздени,

И, позабыв обычную суровость,

Княгиням вслед кидаются они.

Полуживых и глохнущих от гама,

Княгинь везут в подворье Шамиля,

Где между жён великого имама

Их разместят, от прочих отделя.

В пыли, в грязи, усталые с дороги,

Они бледны, во взглядах их мольба.

Душе не скрыть мучительной

ревоги:

Какая ждёт отныне их судьба?

И мысль одна сегодня у грузинок,

Что, несмотря на титулы княгинь,

Их поведут, как в Турции, на рынок

И продадут в гаремы, как рабынь.

Или уже не прадед им Ираклий,

И, позабыв о небе прежних дней,

Они должны под кровлей

дымной сакли

Окончить век рабами узденей?

Но Шуайнет выходит им навстречу –

Вождя племён любимая жена,

Княгиням слух лаская русской речью,

К себе ведёт измученных она.

Велит уйти бритоголовым,

Сквозь щель в дверях

глазеющим на них,

И, накормив голодных

жирным пловом,

Чужих детей ласкает, как родных.

Когда хребет туманится бескрайний,

Зовёт на чай с раздумьем молодым

И о судьбе своей необычайной

В вечерний час рассказывает им.

ИСТОРИЯ ШУАЙНЕТ

В награду за жизнь без порока

Трех жён дал имаму алла,

Но гордому взору пророка

Одна лишь супруга мила.

Пусть в косах у старших монеты,

Пусть вовсе на младшей их нет,

Но меркнут они, как планеты,

В слепящих лучах Шуайнет.

Она весела, как ребёнок,

Душою проста и добра,

И звук её голоса тонок

И нежен, как звон серебра.

Малиновый бархат кабибы

Сжимает упругую грудь,

И, вспомнив армянку, наибы

Не могут тайком не вздохнуть.

И каждый бы сделал наибшей,

Любимой назвал бы женой,

Затем, что и в битве погибший

Жены не заслужит такой.

Богат был Иван Улуханов

И славен на целый Моздок.

Гурты его тучных баранов

Ходили на юг и восток.

Удачлив во всём несказанно,

Был счастлив степей старожил,

Но дочкой – весёлою Анной

Сильнее всего дорожил.

Недаром по левому флангу

Молва о красавице шла,

И, где ни встречали армянку,

Вослед ей летела хвала.

Однажды (и горы, и берег

Вечерняя кутала тьма)

Был послан имамом на Терек

Наиб Ахверды-Магома.

Готовили в тайне глубокой

Свой дерзкий набег уздени,

И ночью в пределы Моздока

Негаданно вторглись они.

Красавиц пленили немало

Джигиты в ту грозную ночь;

И песен родных не слыхала

С тех пор Улуханова дочь.

Навек она стала рабою,

И руки скрутил ей ремень;

На крупе коня, за собою,

Умчал её в горы уздень.

Не ведал суровый чеченец,

Кого ему в плен суждено.

С толпою рыдающих пленниц

Её привезли в Ведено.

И вскоре, во время байрама,

Из окон кунацкой она

Услышала голос имама

И топот его скакуна.

Увидела яростных старцев,

Весёлой толпы торжество,

Восторг и безумство аварцев,

Целующих стремя его.

И взорам, таящим угрозу,

Навек покорилась она

И бросила дикую розу

К копытам его скакуна.

Один только взгляд неприметно

На дерзкую кинул пророк,

Но сердце имама ответно

Зажглось, как пунцовый цветок.

Напрасно молил Улуханов

И выкуп большой предлагал –

Сородич хребтов и туманов

Все просьбы его отвергал.

Надежду на выкуп утратив,

Ей братья сулили побег –

Напрасно! Забыла и братьев,

И родину Анна навек.

Над строгой строфою Корана

Дала она вечный обет,

И стала красавица Анна

Женой Шамиля – Шуайнет.

Жених её – храбрый хорунжий –

Измены не снёс роковой

И в яростной стычке за Сунжей

Забвенье нашёл и покой.

Сопутствуя мужу в походах,

Привыкла армянка к горам,

И свой кратковременный отдых

Лишь с нею проводит имам.

Не схож он с женой молодою,

Как с горлинкой смелый орёл,

Но, грозной влекомый судьбою,

В ней верное сердце обрёл.

Порой лишь она вспоминает

Семью и далёкий Моздок,

И грудь Шуайнет подымает

Тайком подавляемый вздох.

Изменчивы судьбы, и вскоре

Бедой может стать торжество,

Но верит имам, что и в горе

Она не оставит его.

лава �VIV

Хоть жизнь твердит устами ренегатки,

Что под чадрой не всюду лишь рабы,

Дни бегут, и строятся догадки;

Княгини ждут решения судьбы.

На пятый день весёлый гул народа

Им говорит, что близится оно:

Вождь узденей, вернувшись из похода,

В закатный час въезжает в Ведено.

А поутру, в сомненье и надежде,

Пред Шамилем грузинки предстают

И узденя, хранившего их прежде,

Среди людей тотчас же узнают.

Следы забот в чертах его усталых;

Не молод он, но взор его горяч.

И, братски им служивший

в Цинандалах,

Грузинкам вновь он служит

ка

к толмач.

Толмач:

Шамиль спросил,

зд

оровы ли княгини,

И как снесли их дети дальний путь.

Княгиня Чавчавадзе:

Мы не больны, но в тягостном унынье,

И радость нам обязан ты вернуть.

Пугая жён и угрожая детям,

Не приобрёл ты славы боевой.

А если мощь доказывал ты этим,

То цель едва ль достигнута тобой.

Шамиль:

Спроси о том у Даниэль – Султана;

Мои друзья в делах своих вольны.

Я был вдали, и горцам Дагестана

Вы отданы случайностью войны...

Княгиня:

Так знай, что плен для нас

ужасней смерти,

И возврати тоскующих родне.

Шамиль:

И мощь – врагам, и пленным – милосердье

Издавна мной доказаны вполне;

В былом народ вас отпустил бы даром,

Но враг жесток к несчастным узденям,

И бедный край, ограбленный сардаром,

Вас не отдаст без выкупа друзьям.

Княгиня:

Тогда назначь, какую хочешь цену,

И если все условия лишь в том,

Решеньем тем конец положим плену,

И мы себя свободными сочтём...

Шамиль:

О нет, не всё! Свобода за свободу –

Вот наш закон, неведомый дворцу.

Пускай сардар, долг уплатив народу,

Старинный долг уплатит и отцу!

Утрачен мной при взятии Ахульго,

В чужом краю томится до сих пор

Мой первенец, чья маленькая люлька

В былые дни качалась между гор.

Склонённый ниц пред волею пророка,

Я много лет о сыне тосковал,

Я ждал судьбой начертанного срока,

Я часа ждал, и этот час настал!

Пусть волей бурь, аллой определённых,

Он выпал встарь из отчего гнезда, –

Вернётся вновь к орлу родной орлёнок,

Иль семьям вас не видеть никогда!

Княгиня:

А если он под тихой сенью трона

От буйных толп давно уже отвык?

А если дух забытого закона

Ему нелеп покажется и дик?

К тому же знай: жених одной из пленниц,

Княжны Нино, – тебе он чуждым стал;

Забыл Коран ущелий уроженец

И крест принять невесте обещал.

Шамиль:

Кто родился под звёздами ислама,

Тот никогда не сменит их на крест.

К тому ж в горах для первенца имама

Немало есть достойнейших невест.

Но если он Нино дороже блеска

И если всем пожертвует она,

Приняв Коран, – как милая невестка

В мой дом войдёт прекрасная княжна.

Княгиня:

Но быть рабой велит магометанство!

Где много жён – любви, конечно, нет...

Шамиль:

Ты не права; в ней больше постоянства

И меньше лжи, и твёрд её обет.

Ведь, разрешив суннитам многобрачье,

От них его не требует закон,

И тот, кому на свете нет удачи,

Кто нищ и наг, тот сам не просит жён.

Мой край терпим: горянки без запрета

Вступают в дом к урусам – беглецам,

А тех, кто глух к воззванью с минарета,

Не принуждал к покорности имам.

Княгиня:

Постой, Шамиль! Дворянки родовые,

Престолу мы останемся верны,

И что к лицу изменникам России,

То и в плену постыдно для княжны.

Как ни хотим избавиться от плена,

И как бы нас ни мучила судьба,

Но никогда презренная измена

Не омрачит дворянского герба!

Шамиль:

И вы судить берётесь о бесчестье?

Уж не за то ль на свете вам почёт,

Что в некий день, храня свои поместья,

Царю родной вы продали народ,

Что, как рабы, дрожащие от страха,

Укрылись вы в домах перед грозой,

Чтобы грузин, сломав секиру шаха,

Теперь стенал под царскою лозой?

Уж не за то ль, что, честь свою утратив,

Вы продались за звёзды и чины,

От топора своих же бедных братьев

Штыком царя навек защищены?

Вот ваша честь, дворяне Гурджистана!

Но беглецы царя не таковы;

Они просты, в их сердце нет обмана,

И не они изменники, а вы.

Пусть ваша знать наложницей покорной

Родной Кавказ монарху предаёт, –

Но тот грузин, кто волей дышит горной,

В моих войсках дерётся за народ!

И как бы вы ни хмурились надменно,

Не изменю решенью своему,

И до тех пор не выйти вам из плена,

Пока к груди дитя я не прижму.

Так решено ансарами в Диване –

И вновь сын мой войдёт под отчий кров!

И, замолчав, он встал в негодованье

И вышел вон, печален и суров...

За ним ушли княгиня и наибы.

И с толмачом Нино наедине.

Хоть всё понять глаза его могли бы,

Молчит он, как бы назло княжне.

И, теребя в тоске оборки кружев,

Заговорить решается она:

«Не лгите мне! Я знаю: Вы – Бестужев,

И Вас просить о милости должна.

Молчите...Что ж, не надо подтвержденья.

Мне всё вчера открыла Шуайнет.

Так это Вы, кому, как привиденью,

Преград нигде и не было и нет!

Так это Вы, чьё имя роковое

Толпе досель нашёптывает слух,

Бунтарь, врагам ответив за былое,

Крамол и бед неистребимый дух!

Так, значит, всё, что умыслом считали,

Легенда та – в действительности быль,

А двадцать лет клинком из Вашей стали

С толпой врагов сражается Шамиль?

Доверьтесь мне: я Ваших тайн не выдам,

Сама душой вверяюсь Вам сейчас,

Вы для княгинь останетесь мюридом,

И упрекнуть никто не сможет Вас.

Но если всё Вы бросили на свете

Для нищих орд враждебной нам земли,

То на вопрос единый мне ответьте:

Как изменить отчизне Вы могли?

Бестужев:

Мне вспоминать о прошлом будет больно,

Оно давно погребено, княжна.

Я с Шамилем – и это мне довольно,

Дела ясны – причина не важна.

Да, слух правдив:

оскреснувший из мёртвых,

С кавказских гор восставший на царя,

Своим врагам напомнивший о жертвах,

Я страшен им, как призрак декабря!

Что сделал царь? Смирив мятеж оружьем,

Он не принёс стране своей добра,

И тем верней России мы послужим,

Чем больше сил отнимем у Двора.

Но умирать ушёл я в эти горы

Иль честь продал, отчизне изменил, –

Что до того? Напрасны будут споры...

Чего же Вы хотите от меня?

Нино:

Совета мне! Вы слышали, что сына

Должны вернуть мы нашему врагу...

Но пусть, как жизнь,

лю

блю Джамалутдина,

В ущельях с ним остаться не могу!

Как Ваш герой с душою сатанинской,

Как Аммалат, Вы дерзостны в борьбе,

Но разве Вы не славный наш

арлинский?

И разве Вы откажете в мольбе?!

Бестужев! Вас прошу я о защите:

Спасите нас, устройте наш побег,

Забудьте всё, к ногам царя падите

И с мятежом покончите навек!

Пускай на Вас грехов тяжёлых бремя,

Но ведь не всё погибло и сейчас;

Бегите к нам, пока ещё есть время,

Пока царю не сдался весь Кавказ.

Знакомы Вы с ущельями глухими,

Вам путь открыт, для беглых Вы – главарь.

Склонитесь ниц у трона вместе с нами,

И Вас простит великий государь.

Бестужев:

Вы мне милы отвагою своею,

Хотя судьбой играете шутя;

На свете всё и проще, и скучнее,

Чем снится Вам – ведь Вы ещё дитя.

Пленяет Вас романтика Кавказа,

И в этот я, быть может, виноват,

Но я искал не темы для рассказа,

Не от тоски я принял газават.

Не вижу в том, по совести, я блага,

И жертва та, быть может, не нужна,

Но если в Вас есть чувство и отвага, –

Свяжите жизнь с избранником, княжна!

А если нет – счастливый путь княгиням

И Вам, чья жизнь и счастье – впереди...

Но мы хребтов вовеки не покинем,

В минувшем нас согревших на груди.

И если Вам, презревшей край лезгинский,

Задаст вопрос любимый мой народ,

Скажите всем, что их слуга Марлинский

Свободным жил – свободным и умрёт!

Лава VV

Уже письмо, рисующее ярко

Тоску княгинь, детей их жалкий вид,

Пришло туда, где по аллеям парка

И день, и ночь метался князь Давид.

Уже в казну заложены именья...

Но как просить царя об остальном?

И, раздражен ценой освобожденья,

Клокочет он, как бы объятый сном.

Тогда-то, вняв совету царедворцев,

Перед судьбой с покорностью склонясь,

В последний раз к великодушью горцев

Решил воззвать отчаявшийся князь.

Но гордый край,

скормивший трёх имамов,

Сказав своё, условий не менял,

И, получив отказ, печальный Громов

Вновь перешёл Кодорский перевал.

И лишь тогда наместник Закавказья

Смутил покой далёкого дворца

И, ободрив измученного князя,

Вновь оживил надеждою сердца.

Из войск своих призвав Джамалутдина

(В былые дни – покорности залог),

Царь возвращал отцу родного сына

И приближал желанный эпилог.

Джамалутдин, покинув круг уланский,

Уже спешил на юг издалека,

Чтоб на клинок свободы Дагестанской

Сменить палаш гвардейского полка.

И наступил счастливый день обмена

(Для двух сердец –

пр

еданья горький день!),

И в Хасавюрт, на линию, из плена

Княгинь привёз доверенный уздень.

Одна из всех, не видя в том отрады,

Свободы ждёт в отчаянье княжна;

На миг поймав возлюбленного взгляды,

Она навек прощаться с ним должна!

По городку, что нынче дышит миром,

Вздымая пыль, идёт овечий гурт.

И в этот день бараньим пахнет жиром,

И кизяком дымится Хасавюрт.

Пальбы лезгин не ждёт сейчас пехота,

Не ждёт и враг лихих её атак, –

И на лугу, где выстроена рота, –

Радушья знак – трепещет белый флаг.

А близ него с гвардейцем черноусым

В последний раз беседуют друзья...

«Он, это он!» – Но веры нет урусам,

И побороть сомнения нельзя.

И в краткий миг, пока хаджи без слова

Вперяет взор в имамова птенца,

Поручик взгляд не сводит с дорогого,

Пред ним в слезах склонённого лица.

Нино:

Джамалутдин, прерви своё молчанье;

Ещё мы здесь, не всё ведь решено,

Ведь мы вдвоём, ведь это не прощанье!

Ты мой навек, и я – твоя Нино.

Ты вновь со мной, и я на всё готова,

Что нас ни ждёт: отрада иль беда;

Джамалутдин, скажи мне только слово –

И я в горах останусь навсегда!

Джамалутдин:

Сомнений нет, напрасны искушенья,

И свой удел обдумал я давно.

Я не решусь обречь Вас на лишенья

И на судьбу затворницы, Нино!

Ведь, словно змей,

азрублен на две части,

Я жду теперь отцовского суда.

Царь победит – и вновь блеснёт

ам счастье,

А если нет – прощайте навсегда!..

И, побледнев, как бы полны испуга,

Страшась взглянуть в любимые глаза,

Они спешат в смятенье друг от друга,

Куда их мчит житейская гроза.

И в Ведено на белом Карабахе

Джамалутдин въезжает, наконец,

А у ворот в смятении и страхе

Его седой приветствует отец:

– «Мой первенец пропавший, ты ль

Мне возвращён сардаром?

Ужели горестный Шамиль

Судьбу молил недаром?»

– «О да, я вновь в родном краю,

Перед тобой опять стою

И руку гордую твою

Целую с прежним жаром».

– «Хоть верю взору твоему,

Страшит меня измена...

Скажи, сберёг ли ты чалму

Среди соблазнов плена?»

– «Отец, напрасен твой вопрос.

Хоть меж гяурами я рос,

Но вера в сердце, как утёс,

Тверда и неизменна!»

– «Тогда взаправду ты мой сын,

И нет в душе обмана;

Скажи отцу, Джамалутдин,

Заветный стих Корана».

– «Как пастырь стад, родимый край

Храни от хищных волчьих стай,

Свети и правду возвещай

Народу неустанно!»

– «Ты мусульманин, но мечеть

Не брезгает и трусом;

Мой сын возлюбленный, ответь:

Кто вёл тебя к урусам?»

– «Когда Ахульго был зажжен

И всюду плач стоял и стон,

Я был к гяурам приведён

Слугой твоим Юнусом».

– «Навеки смолкнуть прикажи

Сомнениям упрямым

И грудь немедля обнажи,

Мой сын, перед имамом!»

– «Хоть это время позади,

Но след доныне на груди,

То – когти коршуна: гляди –

И верь старинным шрамам!»

– «Благодарение судьбе!

Ещё одно лишь слово:

Скажи, что к яростной борьбе

Душа твоя готова,

Что полон к недругам враждой,

Не мыслишь участи иной, –

И сына, найденного мной,

Обнять могу я снова!»

– «Отец, у русских я постиг

Немало горьких истин,

Прости, что дерзок мой язык,

Совет мой бескорыстен.

Внемли же правду, наконец!

И лгать не стану я, отец,

Что царь мне ненавистен –

К чему бесплодная борьба

И дикая свобода!?

За императора – судьба;

Иного нет исхода!

Нам вечный мир дарует он.

Признай скорей его закон –

И будешь ты вознаграждён

Молитвами народа!»

– «И это сын свободных гор,

Сын гордого Кавказа?

Или ни разу до сих пор

Ты не свершал намаза?

О горе мне, так вот каков

Коварный дар моих врагов,

Гниющий заживо рабов,

Зловещая проказа!

Довольно! С глаз моих беги!

Позор моим сединам!

Отныне вечные враги

Шамиль с Джамалутдином,

Таков-то сын мой дорогой!

А я-то веровал порой,

Что будет сердцем и душой

Со мною он единым!

Ничем на свете не смогу

Я возместить потерю –

Не место тайному врагу

Перед отцовской дверью!

Живи на страх родным горам,

Живи на радость их врагам;

Я в мире все тебе отдам,

Но шашки не доверю».

ЧАСТЬ ТРЕТТРЕТТРЕТТРЕТЬЯ

(Продолжение записок Бестужева)

лава �I

Уж много лет, крамольных и мятежных,

Живу в горах средь нищих узденей,

Но в сердце грусть

и ск

орбь о братьях прежних

Меня томят всё глубже и сильней.

Вокруг меня морщинистые лица

Седых рубак, друзей обычный строй;

А там, вдали, как встарь, спокойно длится

Былая жизнь, покинутая мной.

Не оттого ль грущу, что втайне знаю:

Свобода гор давно обречена

И уступить – не нраву Николая! –

Самой судьбе обязана она.

К чему скрывать?

В пр

едчувствиях зловещих

Мне с каждым днём ясней её беда,

Но должен жить несчастный перебежчик

И верным ей остаться навсегда.

Ещё сильней борьбу вести до гроба,

Снеся позор, как снёс Хаджи-Мурат;

Но рассказать обязан я особо

Об удальце, не ведавшем преград.

СМЕРТЬ ХАДЖИ-МУРАТА:

Он пал геройски, как Гамзат,

Исчез он без возврата,

И горше не было утрат

Для дела тариката.

Избрал он целью счастье гор,

Но заслужил от них позор,

И оправданья до сих пор

Ждёт тень Хаджи-Мурата.

Досель постыдно с ним родство,

Сыны его презренны.

Досель на имени его

Горит клеймо измены.

От всех скрывая свою цель,

Он лёг на смертную постель

И потому забыт досель,

Лишь подвиги нетленны!

Досель стоит Хаджи-Мурат

И горестно, и немо

И впуска ждёт у белых врат

Священного эдема.

Досель смолкает лучший друг,

Едва о нём заслышав звук,

И не о нём поёт ашуг

На играх мухарема.

Но день придёт, великий день

(Тот день не за горою) –

Тебе, обманутый уздень,

Я истину открою.

И дети гор произнесут

Над обесславленным свой суд

И вновь любовь свою вернут

Аварскому герою.

Врагов сметая, как гроза,

Отважный сын ислама,

Глядел он гибели в глаза

Бестрепетно и прямо.

Отверг забавы и покой

И кровь гяуров лил рекой,

Благословляемый рукой

Великого имама.

Он был опорой Шамиля

В горах и на равнине,

Его величия земля

Не ведает доныне.

И лишь немногие из нас

В вечерний час ведут рассказ

О том, чей яркий взор угас

Печально на чужбине.

Упрям и смел, он был левша,

Носил он шашку справа,

И, по следам его спеша,

За ним летела слава.

Что добывал в бою булат –

Он беднякам раздать был рад...

Таков-то ты, Хаджи-Мурат,

Лихой джигит ислама.

И вдруг нагорья слух смутил,

В аул примчался всадник:

«Бежал к урусам тот, кто был

Прославлен в горских песнях!

Врагам готовя торжество,

Не пощадил он ничего;

В Тифлисе чествует его

Сиятельный наместник!»

Из уст в уста стремится весть:

«Хаджи-Мурат – изменник;

Забыл Коран и продал честь

Он ради царских денег!

Врагу принёс он совесть в дар,

Готовит родине удар,

И первым сделает сардар

Его в своих владеньях!»

Как в бездну мрачное на дно

Катящаяся глыба,

Летит молва от Ведено

До грозного Гуниба.

Былые смолкнули хвалы,

И в исступлении муллы

Зовут проклятие аллы

На голову наиба.

Изгнал детей его и жен

Аварец непреклонный,

И дом наиба был сожжён

Толпою разъярённой.

И отвернулись с этих пор

От беглеца народы гор,

И сам Шамиль потупил взор,

Угрюмый и смущённый...

Уже ликующий Тифлис

Ласкает ренегата,

Уже над горцами навис

Клинок Хаджи-Мурата,

Он знает горные пути

И сам полки готов вести,

Чтоб пораженье нанести

Джигитам тариката.

А между тем иной успех

Наиба обольщает;

Свой тайный замысел от всех

Умело он скрывает.

Но цель заветная близка,

Не дрогнет грозная рука.

В теснинах царские войска

Сгубить он замышляет!

Но разглядел героя цель

Его старинный кровник –

Бек Элисуйский Даниэль,

Помещик и полковник.

Царём лишённый эполет,

Имамом дружески пригрет,

Да будет проклят наших бед

Действительный виновник.

От Воронцова ждёт назад

Милостей помещик

И пишет он: «Хаджи-Мурат –

Лукавый перебежчик.

Будь осторожен, мудрый князь:

Твой гость с имамом держит связь!»

И над героем собрались

Громады туч зловещих.

Уж видит он: за ним следят

Внимательные взоры...

И в ту же ночь Хаджи-Мурат

Бежал с друзьями в горы.

И раздражённый Воронцов

Повсюду шлёт своих гонцов,

И мчат вослед со всех концов

Кордонные дозоры.

Весь день с друзьями он скакал,

Покрылись пеной кони.

Но слух всё ближе различал

Зловещий звук погони.

Когда ж мелькнули издали

Значки врагов его земли, –

В кустах джигиты залегли,

Готовясь к обороне.

Тогда сказал Хаджи-Мурат:

«Пусть брат стоит за брата!

Мы будем биться, как Гамзат,

Во славу газавата.

Живым не сдамся я врагам,

И если пасть придётся нам –

Я жизнь не дешево продам,

И страшной будет плата.

На свете не было и впредь

Не будет большей чести,

И если надо умереть –

Умрём, джигиты, вместе!

Жесток над нами приговор,

И всё ж молве наперекор

Дойдёт до сердца чутких гор

Правдивое известье.

Кривой и скользкий путь земной

Мне предрекли дервиши...

И да свершится надо мной

Начертанное свыше!»

Сказал, и высь окутал мрак,

И окружил мюридов враг,

И страшен был предсмертный знак –

Зловещее затишье.

И в бой вступили уздени,

Рубили и кололи.

Покрыты ранами, они

Не чувствовали боли.

Слетело множество голов

От их сверкающих клинков,

И вскоре трупами врагов

Кругом покрылось поле.

И долго бились храбрецы,

Стреляли, метко целя,

Молились богу, как отцы,

И песни смерти пели.

Но спели все... И горячи

На землю брызнули лучи.

И лишь тогда их палачи

К ним подползти посмели.

Был мёртв наиб, хоть голова

Зрачком ещё косила,

Как будто, даже и мертва,

Мучителям грозила.

Её отсек Гаджи-Ага,

И дерзновенная нога

На грудь сражённого врага

Надменно наступила.

И долго голову его

Возили по селеньям,

Не омрачая ничьего

Покоя сожаленьем;

И ни единая слеза

Не отуманила глаза,

Ибо народная гроза

Нещадна к преступленьям.

Вот почему Хаджи-Мурат

Горестно и немо

Доныне впуска ждёт у врат

Священного эдема.

Вот почему смолкает друг,

Едва о нём заслыша звук,

И не о нём поёт ашуг

На играх мухарема.

Ещё постыдно с ним родство,

Сыны его презренны,

Ещё на имени его

Горит клеймо измены.

От всех свою скрывая цель,

Он лёг на смертную постель

И потому забыт досель...

Лишь подвиги – нетленны!

Но час придёт, и близок он,

В один из дней байрама,

Отважный, будешь ты почтён

Хвалой из уст имама.

И толпы горцев молодых,

Твердя Корана мудрый стих,

Восславят павшего за них

Сподвижника ислама.

Прославлен будешь ты, наиб,

С восхода до заката!

Как барс, ты бился и погиб

За дело тариката.

О если б всем такая ложь,

О если б всем бесславье то же.

Чтобы конец наш был похож

На смерть Хаджи-Мурата!

лава �II

«Плачьте, красавицы, в горном ауле,

Правьте поминки по нас.