Схема 23. Противоречия Русского Просвещения
Сам факт существования крепостных художников и музыкантов, актрис и архитекторов, получавших образование и обучавшихся мастерству за границей, но при этом не перестававших быть «крещеной собственностью» (А. Герцен) своих помещиков, был вопиющей социальной несправедливостью и воплощенным нарушением принципов гуманизма, свободы творчества и самовыражения личности – основополагающих в западно-европейской культуре Просвещения. В то же время вне крепостничества как своеобразной формы дворянского меценатства в России XVIII века было невозможно становление и развитие театра и балетного искусства, роговой музыки и домашних портретных галерей, дворянских усадеб как архитектурных ансамблей и садово-паркового искусства – неотъемлемых компонентов русской дворянской культуры XVIII – начала XIX веков. Выступая в одном отношении как тормоз российского просвещения и культурно-исторического развития, крепостничество парадоксальным образом оказывалось в другом отношении культуроформирующим и культуротворческим фактором, стимулируя, с одной стороны, антикрепостнические, вольнолюбивые мотивы (как у Радищева, Новикова, а затем у Пушкина и нескольких поколений русских писателей и мыслителей XIX века, включая Тургенева и Гончарова), а с другой – способствуя формированию определенных культурных институтов, традиций, потребностей и профессиональных навыков в России.
Русская культура XVIII века развивалась на протяжении большей части столетия в атмосфере нестабильности – сменяющих друг друга дворцовых переворотов, реформ и контрреформ, борьбы за власть и влияние в бюрократических структурах, интриг, фаворитизма и т.п. С началом царствования Екатерины II («век Екатерины»), несмотря на то, что многие из перечисленных особенностей послепетровского развития России сохранились в том же виде, наступил период консолидации социальных и культурных сил просвещенного дворянства: складывается альянс правящей и духовной элиты страны, возникают предпосылки для либерально-правового преобразования государства в форме конституционной монархии (екатерининский «Наказ» Комиссии Уложения), Россия вступает на путь поступательно-эволюционного развития. Личность Екатерины II с ее культурной и социально-политической программой (сама императрица выступает как драматург и прозаик, как издатель и основной автор журнала «Всякая всячина», как инициатор конституционного проекта – «Наказа», как «друг по переписке» французских просветителей Вольтера, Дидро и т.д.) все более заметно проявляет себя как персонифицированное воплощение «государственного либерализма», по необходимости непоследовательного, вялого, осторожного, но тем не менее авторитетного и влиятельного – как на различные направления национально-культурного развития, так и на всю атмосферу общественной жизни в России, т.е. выступает как медиативный (срединный) фактор российской социокультурной истории.
Однако разразившаяся Крестьянская война (восстание под руководством Е. Пугачева), а затем и отзвуки Французской революции в России положили конец официальному развитию литературного и политического либерализма, привели к ужесточению консервативно-охранительных тенденций в культурной политике Екатерины: началась борьба с инакомыслием в лице А. Радищева и Н. Новикова, был законсервирован конституционный и в значительной мере антикрепостнический проект графа Н. Панина и Д. Фонвизина, были запрещены масонские организации, введена цензура. Не зависимая от власти духовная культура подозревалась в антиправительственных намерениях и политической оппозиционности. Характерна легендарная фраза Екатерины, сказанная ею в связи с выходом в свет книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790), где содержались выпады против самодержавия, крепостничества, социального неравенства и других нарушений «человеческого естества»: «Бунтовщик хуже Пугачева».
Представитель идейной оппозиции квалифицировался как политический враг, причем даже худший, нежели самозванец, бунтовщик, развязавший в стране гражданскую войну и поставивший власть на грань национальной катастрофы. Так, только сложившаяся в России во второй половине XVIII века как единое целое дворянская культура уже к концу века раскололась на официальную и оппозиционную, т.е. фактически выделились два конфронтирующих между собой крыла – консервативно-охранительное и либерально-реформистское, что предопределило драматические процессы и движущие противоречия классической русской культуры XIX века.
Впрочем медиативность централистской культурной политики Екатерины была весьма специфической: пытаясь сформулировать «срединную» позицию по кардинальным вопросам общественно-политического устройства, философии, нравственности, права и т.п., Екатерина сопрягала такие крайности, в отношении которых даже трудно было представить некую «равнодействующую». Вот, например, некоторые тезисы знаменитого екатерининского «Наказа»: «Гражданское общество, так как и всякая вещь, требует известного порядка; надлежит тут быть одним, которые правят и повелевают, а другим, которые повинуются»; «Какого бы рода покорство ни было, надлежит, чтоб законы гражданские с одной стороны злоупотребление рабства отвращали, а с другой стороны предостерегали бы опасности, могущие оттуду произойти»; «Не должно вдруг и чрез узаконение общее делать великого числа освобожденных»; «Слова не вменяются никогда во преступление, разве оныя приуготовляют, или соединяются, или последуют действию беззаконному». Фактически многие суждения и назидания Екатерины несли на себе печать непреодолимых противоречий, несовместимых требований и исходных установок – отражение противоречий русской культуры XVIII века.
Дарование Екатериной II новых «вольностей» дворянству было органически связано с усилением крепостничества, а апология «просвещенной монархии» была не более чем парадный фасад (украшенный западно-европейской либеральной фразеологией и символикой) все того же восточного абсолютизма (Державинская Фелица – недаром именно «киргиз-кайсацкая царевна», а ее придворный сановник – лирический герой Державина – носит титул «мурзы»). Однако не следует преуменьшать роли знаковых атрибутов и культурной семантики российской власти и общественной жизни России в XVIII веке: и опыты высочайшего законотворчества (знаменитый екатерининский «Наказ»), и апелляция к европейским авторитетам Вольтера, Дидро, Монтескье, Руссо, Лессинга, Гельвеция, и сама либеральная стилистика официальной идеологии, и игра императрицы в демократические принципы, и апология «просвещенной монархии» в «век Екатерины» – создавали определенную духовную и эмоциональную атмосферу, благотворную для развития русской культуры не по одному лишь «мановению» монаршей воли, но в соответствии с логикой имманентного ее саморазвития, содействовали расцвету профессионального творчества во всех сферах культуры, стимулировали идейные, стилевые и жанровые искания деятелей культуры.
Все это создавало условия для расцвета русской дворянской культуры и развития плюрализма в различных сферах: литературе и философской мысли, науках и искусствах, архитектуре и государственном строительстве, эстетических вкусах и нравственно-религиозных представлениях; это создавало также предпосылки для все более широкого распространения идей и концепций западно-европейского Просвещения среди образованных людей. Тот язык культуры, на котором изъяснялись между собой представители русской духовной и социальной элиты XVIII века, был принципиально важен не только для складывавшейся социокультурной ситуации, но и для понимания назревавших тенденций дальнейшего исторического развития русской культуры. Поэтому изучение языковых процессов и коллизий в России XVIII века дает ключ к объяснению всей культурной парадигмы русского Просвещения и ее дальнейшей эволюции в начале XIX века.
Впервые обретенный русской культурой действительный плюрализм вкусов и стилей, ценностей и норм, традиций и идеалов не мог не отразиться на бытовом поведении людей XVIII века, которые, по сравнению с человеком Древней Руси, могли развиваться и реализовывать себя с неизмеримо большей степенью потенциальной свободы. Однако эта потенциальная свобода была осложнена принципиально новыми культурными функциями как феноменов быта, так и особенностей поведения, открывшимися в результате «Петровских реформ». По существу, в бытовом поведении русского дворянства произошла настоящая революция: оно оказалось вписанным в иную нормативную систему и обрело новый культурный смысл.
Вот как характеризует смену культурной парадигмы в этом аспекте Ю.М. Лотман: «Русское дворянство после Петра I пережило изменение, значительно более глубокое, чем простая смена бытового уклада: та область, которая обычно отводится бессознательному, «естественному» поведению, сделалась сферой обучения. Возникали наставления, касающиеся норм бытового поведения, поскольку весь сложившийся в этой области уклад был отвергнут как неправильный и заменен «правильным» – европейским. В результате русский дворянин в петровскую и послепетровскую эпоху у себя на родине чувствовал себя «в положении иностранца»: «чужое, иностранное приобретает характер нормы»; «правильно вести себя – это вести себя по-иностранному, т.е. некоторым искусственным образом, в соответствии с нормами чужой жизни» (или «правилами неродного языка»).
Формы поведения и бытового общения, бывшие на Западе «естественными и родными», а значит, «неощутимыми», в России приобретали акцентированный, демонстративный характер. Получалось, что «европеизация акцентировала, а не стирала неевропейские черты быта, ибо для того, чтобы постоянно ощущать собственное поведение как иностранное, надо было не быть иностранцем», «надо было усваивать формы европейского быта, сохраняя внешний, «чужой», русский взгляд на них, надо было не становиться иностранцем, а вести себя как иностранец». С другой стороны, «усвоение иностранных обычаев отнюдь не отменяло, а порой даже усиливало антагонизм по отношению к иностранцам». Те сферы жизни, которые поначалу воспринимались как «естественные» и незначимые, стали ритуализированными и семиотизированными при инверсии. «Образ европейской жизни удваивался в ритуализованной игре в европейскую жизнь. Каждодневное поведение становилось знаками каждодневного поведения». Таким образом, «бытовая жизнь приобретала черты театра».
Парадоксы культурно-исторического развития России в XVIII и в первой половине XIX веков получили концентрированное выражение в явлении, получившем наименование «демократия несвободы» (выражение К. Маркса), т.е. противоречивой нравственно-духовной связи «верхов» и «низов» общества. Речь идет в данном случае о том, что русское дворянство испытывало на себе пресс, бремя тех же самых тягчайших условий, в которые оно само в силу исторической диалектики поставило большинство населения своей страны в прошлом. Нельзя быть свободным, угнетая других, не может быть свободным народ, угнетающий другие народы. Но народ, который несвободен, стремится к свержению этой несвободы. И поскольку он стремится к ее свержению, постольку интересы его освобождения совпадают с интересами всех угнетенных. И вот на известный период времени интересы освобождения дворянства несомненно совпали с интересами освобождения других слоев в России (М.А. Лифшиц).
Так, характерные исторические личности – «солдатские полководцы» Суворов и Кутузов, соединявшие в себе деспотизм и чудачество (как форму выражения социального протеста), были сами солдатами,, «слугами» русской империи. «Демократию несвободы» очень характерно выражал И.А. Крылов: едва ли есть что-либо более народное, чем произведения Крылова, его басни, изречения, сказки, хотя сам он по своей идеологии был консервативен и никак не может быть отнесен к революционерам. Подобным же образом можно оценить, например, творчество скульптора Ф. Шубина, портретистов Ф. Рокотова, Д. Левицкого и В. Боровиковского, композиторов В. Пашкевича, М. Березовского, И. Хандошкина, Д. Бортнянского и других деятелей русской культуры XVIII века, соединявших как в своем творчестве, так и в социальном поведении черты демократизма и сословной психологии, тягу к фольклору, народному быту и изысканный аристократизм вкуса, а также создававших подлинно народное искусство и воплощавших в своих произведениях русские национальные характеры.
Диалектика русской «демократии несвободы», как показал М. Лифшиц, выражалась в том, что, с одной стороны, русское дворянство, изведав на себе все бремя всеобщего закрепощения, выступало в известном смысле как освободительная сила и противостояло самодержавию как действенному фактору своей несвободы; с другой стороны, само самодержавие являло собой своего рода «демократию наизнанку»: оно было демократично в том смысле, что мешало «аристократии развернуться до полной свободы» и не давало дворянской культуре окончательно оторваться от народной культуры и общенациональной психологии. Русское самодержавие и русское дворянство выступали в XVIII веке как факторы взаимного «торможения» и «ограничения» – как в отношении свободы, так и демократии.
В целом русское общественное движение, по наблюдениям М. Лифшица, отличает направленность «сверху вниз»: от дворянства к разночинству, от интеллигенции к народу; лучшие представители дворянства уже в XVIII веке умели улавливать идущие снизу токи, идущее снизу нравственное напряжение, воспринимать его и выражать в форме русского народного дворянского искусства. Все эти противоречия в совокупности способствовали тому, что в России было накоплено «больше всего взрывчатого материала», что именно в России развивалось то «последовательное радикальное стремление к освобождению», которое в дворянской культуре вылилось в движение декабристов, позднее петрашевцев и т.д.
Если русское самодержавие во всех своих социокультурных проявлениях выступало как централизующая сила, то представители русской культуры XVIII века (дворянской и начавшей складываться разночинской), выражавшие тенденции демократизма, духовного освобождения, радикального обновления, динамичного развития, представляли силу децентрализующую. Таким образом, в ядре русской культуры XVIII века обозначились два взаимоисключающих тяготения – центростремительное и центробежное, которым в дальнейшем предстоит играть в русской культуре главенствующую роль. Однако уже в рамках культуры Просвещения эти тенденции заявили о себе достаточно ярко и определенно, выступая как движущее социокультурное противоречие эпохи. Причем чем острее заявляло о себе это противоречие, тем значимее оно было для русской истории, для истории отечественной культуры. Важно отметить, что обе силы в русской культуре XVIII века – и центростремительная, и центробежная – были тесно взаимосвязаны и часто выступали как причина и следствие друг друга. Более того, и центростремительная, и центробежная тенденции русской культуры XVIII века были ярко выраженными функциями смыслового Центра (политического и эстетического, сакрального и дидактического и т.п.) и диктовались то притяжением к нему, то отталкиванием от него.