Ф. Энгельс (фото 60-х годов XIX века). 8 страница
С утра до сумерек к Комитету стекались безработные в стоптанной обуви и полинявших от сырости головных уборах. Нередко у входа в Гайд-парк или на Трафальгар-сквер сходились люди на собрания, прозванные «поднебесным парламентом». Не обращая внимания на погоду, в туман и дождь выступали здесь с речами Элеонора и Эдуард Эвелинги.
В Гайд-парке встречались с рабочими также Энгельс и Лесснер.
В эти же годы пришел к социалистам Бернард Шоу, еще малоизвестный тогда публицист, ставший впоследствии знаменитым драматургом.
Бернард Шоу часто встречался с Эвелингами. Ему очень нравилась Элеонора Маркс, в ней он чувствовал ту же внутреннюю простоту и ясность духа, которые так берег в самом себе.
Еще будучи начинающим литератором, он пытался перевести на английский язык произведения Энгельса.
Шоу отличался совершенным душевным и физическим здоровьем, он никогда не лгал и любил прозрачную глубину мыслей и чувств.
В читальне Британского музея он прочел «Капитал» и затем возвращался к нему многократно, Шоу поразился гениальности всех положений и открытий, сделанных Карлом Марксом. Он написал об этом статью и навсегда сохранил чувство преклонения перед титаническим умом Маркса. Но, поняв и приняв его экономическое учение как единственно верную теоретически науку, Шоу, подобно Гейне, испугался разрушительной силы насильственных революций, опасаясь, что очистительная буря может унести вместе с песком, пылью, сухой листвой плодородный грунт накопленной великой культуры.
«Шоу был членом Фабианского общества, возглавляемого супругами Вэб, но, разделяя не до конца их цели и идеи, тянулся больше к социалистам.
Энгельс, приглядываясь к тому, что писал и делал Шоу, постепенно проникся к нему симпатией, как к несомненному таланту.
В конце лета 1888 года на большом судне «Сити оф Берлин» Фридрих Энгельс впервые в жизни отправился в Нью-Йорк. С ним поехали супруги Эвелинги, побывавшие недавно в Новом Свете с пропагандистскими лекциями, и Карл Шорлеммер
Океан доставил Энгельсу и его спутникам, не боявшимся качки, большое наслаждение. Переменчивый и многозвучный, необозримый, своевольный, он был непознаваем, как вечность.
Переезд прошел благополучно, и на восьмой день «Сити оф Берлин» вошел в широкий Гудзонов пролив, миновал бессчетные паромы, суда, яхты и статую Свободы.
Небольшой буксирный катер привез пассажиров на берег к длинному деревянному сараю, где таможенники произвели осмотр багажа. И вот перед спутниками открылся мало чем примечательный Нью-Йорк. От порта к центру шел трамвай. Невысокие дома из коричневого камня были однообразны, но зато особняки на Пятой авеню, где жили богачи, резко отличались своей архитектурой. Рядом с копией изящного французского шато с берегов Луары, высился нескладный деревянный сруб, напоминавший постройку, в которой ютились первые ирландские колонисты в Виргинии. Тут же наживший большое состояние промышленник – выходец из Польши выстроил себе белоснежный дом наподобие костела, а его сосед решил удивить город, воспроизведя палаццо, восхитившее его в Венеции. Все стили зодчества – романский, готический, барокко, рококо, ампир – нашли приверженцев среди новоиспеченной буржуазии.
На набережной Нью-Йорка возводили первый четырнадцатиэтажный дом, самый высокий на всей планете. Толпы любопытных бродили вокруг строительных лесов, упиравшихся, как говорили, в самое небо.
Энгельс с друзьями направился к этому великану, чтобы посмотреть на работу каменотесов и каменщиков. Узнав в них итальянцев, он заговорил с ними на языке Данте.
Чтобы увидеть Нью-Йорк, каков он есть на самом деле, Энгельс побывал в районе Бауэри. Туда устремлялись эмигранты, которых сотнями ежедневно выбрасывали в карантин на Острове Слез трюмы прибывающих издалека пароходов. Американцы считали их чужаками и обрекали на страдания, прежде чем давали права гражданства. Но надежда, напоминавшая азарт игроков, жаждущих выигрыша, вызывала новый прилив сил. Забывая о многих задавленных тяжестью неудач бедняках, они мечтали оказаться среди одиночек, которые, прибыв в Нью- Йорк без гроша, стали впоследствии миллионерами.
Горькую чашу испил попервоначалу и «человек упрямой справедливости», друг Маркса и Энгельса, немец, изгнанник Фридрих Адольф Зорге. В Америке он очутился в 1852 году совершенно случайно. Будучи больным, он перепутал пароход и лишь в океане узнал, что едет не в Австралию, куда собирался, а в Нью-Йорк. Так решилась его судьба.
Негостеприимной оказалась для него, однако, новая земля. Часто Зорге не имел крова и пищи. Ночи напролет проводил он на скамейке парка под открытым небом. Все, казалось, ополчилось на него, даже звезды и холодное пустое солнце на рассвете. Но в такие времена, как на войне либо в тюрьме, лучше познаются люди.
Сын ученого священника, солдат баденско-пфальцской революционной армии, Зорге покинул Германию с отступающим революционным войском, так как был заочно приговорен к расстрелу. В Швейцарии он жил впроголодь, питаясь чашкой кофе и куском, хлеба, которые зарабатывал, то батрача в деревнях, то занимаясь чисткой ружей в тире и на стрелковых состязаниях. Зато именно в Женеве встретил он" Вильгельма Либкнехта и стал членом местного Просветительного общества немецких рабочих. Он подружился на всю жизнь с Иоганном Беккером и другими коммунистами – соратниками Маркса и Энгельса, и эти люди подвели его к науке о коммунизме. От них он узнал о «Манифесте Коммунистической партии», о социалистической литературе.
Зорге оказался ревностным посетителем Общества рабочих. Мир открылся ему заново; так бывает только в раннем детстве, когда ребенок вдруг приобретает сознание и начинает не только видеть, но и осмысливать окружающую его жизнь.
Есть ли миг в жизни более значительный, чем когда хаос бытия вдруг озаряется могучим лучом мысли и мечущийся человек обретает себя и устремляется по единственно нужному ему направлению? Начались скитания. Из Бельгии, где он давал уроки немецкого языка в частной школе и находился под надзором полиции, его вскоре выслали по доносам, полученным из Швейцарии. Упорно прячущий под внешней суровостью и резкостью большую душевную мягкость и чувствительность, настойчивый в любом деле и верный до самозабвения, Зорге слыл у врагов медведем и грубияном, у соратников – надежнейшим и прямодушнейшим из друзей.
Изгоняемый отовсюду, преследуемый, он поехал в Англию, где на Дин-стрит в крайне стесненных обстоятельствах жил тогда с семьей Маркс. Эта встреча глубоко запала в сердце одинокого странника. Автор произведений, которые определили навсегда социальные взгляды Зорге, оказался таким, каким он и хотел его увидеть. Чувство доверия и уважения еще более возросло у ученика к учителю.
Так и не найдя подходящую работу в сырой английской столице, Зорге отправился по белу свету искать пристанище.
Как и в Швейцарии, лишения и материальные невзгоды не помешали ему найти хороших друзей, единомышленников. Познакомившись с молодой немкой, он полюбил ее и встретил полную взаимность. Екатерина стала его неизменным спутником и подругой. Девушку не смутило, что их имущество после свадьбы состояло всего из стула, стола и койки.
С детства Зорге хорошо играл на музыкальных инструментах- и хорошо пел. Его родители, всесторонне образованные люди, увлекались музыкой. Отец Фридриха, Георг Вильгельм, и сам он были хорошими органистами. Зорге хорошо знал также народные мелодии и мастерски исполнял романсы, которые любил напевать и Энгельс.
Со времени конгресса Международного Товарищества в Гааге Зорге не бывал в Европе, но связь его с Энгельсом благодаря непрекращающейся переписке продолжалась.
Уже много лет Зорге возглавлял своеобразно развивавшееся пролетарское движение Соединенных Штатов.
Зорге был на восемь лет моложе Энгельса, но выглядел значительно старше. Жизнь изрядно потрепала его, как и многих осевших в Америке иноземцев, привезших с родины пустой кошелек. Проверенный в боях ветеран, один из руководителей Международного Товарищества Рабочих, последователь Маркса, вооружился к тому же идеями научного коммунизма и поднял меч на божество молодой державы – капитал. Началась кровавая война с его жрецами.
Встреча Зорге и Энгельса взволновала обоих.
Два однополчанина беспорядочно, как это всегда бывает после разлуки, перебивая друг друга, вспоминали прошлое.
Долго не могли они наговориться. Общие воспоминания спаяли их одной цепью. Многого из того, о чем они толковали, никто более не знал на земле. Оно исчезло даже для всепроникающей истории, так как, не оставив осязаемого следа, жило теперь только в памяти двух-трех людей, не придающих этому должного значения.
Энгельс просил Зорге никого не оповещать о его приезде.
– Я здесь по настоянию врачей, отправивших меня за океан для перемены климата, и не более чем турист, частное лицо, приехал ненадолго, чтобы обнять тебя. Признаться, хотелось также, прежде чем отправлюсь к праотцам, самому увидеть страну Колумба, дополнить своими наблюдениями то, что знаю из твоих писем, статей и разных книг. Потолкуем же, старый дружище, о твоей второй отчизне.
Разговор длился долго.
Окрепнув и захватив власть, буржуазия Соединенных Штатов тотчас же принялась сгонять американских индейцев с исконно принадлежащих им земель. Получив в свою собственность бескрайние, не тронутые плугом поля, капиталисты и фермеры за гроши скупали труд негров и бездомных переселенцев. Повсюду закипела работа. Земледелие и индустрия процветали. Начался бурный экономический рост нового государства, быстро нагонявшего европейские дряхлеющие державы. Возможность получить сказочно высокие прибыли соблазнила денежных магнатов Англии, Франции и Германии, и они охотно укрепляли США своими займами и вкладами. Богатейшие природные условия, буржуазно-демократический строй, свободный от тяжелой ноши феодальных пережитков, непрерывно пополняющийся иммигрантами запас рабочей силы способствовали тому, что страна за несколько десятилетий превратилась из чисто земледельческой в самую могучую на свете промышленно-аграрную державу.
Океан стал для молодой республики надежной крепостной стеной, и она смогла не разорять своей казны содержанием дорогостоящих армий.
Но хотя с удивительной скоростью множились железные дороги, развивались машиностроительная, угольная, металлургическая индустрия» небывало наживались капиталисты, всех хуже жили рабочие.
Отчаявшиеся, изнемогшие от постоянной нужды, безработицы, неверия в будущее, они легко склонялись к бунту анархистами и проповедниками различных социальных сект, групп, обществ. Ирландцы, немцы, поляки, евреи, скандинавы, итальянцы, чехи, французы, китайцы не всегда умели сговориться между собой, зная лишь родной язык, но, несмотря на несхожесть привычек, темпераментов, понятий, стремились к содружеству, как к защите. Они понимали, что сильны только купно. Как бы ни назывались рабочие объединения, Орденом ли рыцарей труда, лигой или обычным союзом, они все боролись за 8-часовой рабочий день и сносный заработок.
Хозяева отказывали, ссылаясь на убытки.
– Преждевременно, – писали субсидируемые заводчиками и банкирами газеты.
Хотя прошло уже два года после страшного происшествия в Чикаго, оно продолжало тревожить умы не только социалистов.
В 1886 году после рабочих волнений в богатейшем городе на озере Мичиган были повешены ни в чем не повинные вожди социалистического движения. Весь состав редакции немецкой газеты, руководимой Шписом, вплоть до наборщиков, оказался в тюрьме. Бургомистр Чикаго, выхваляясь тогда перед представителями прессы, сказал, подчеркивая могущество буржуазии: «Если бы английская королева поступила таким же образом, как мы в эти дни, то она потеряла бы и корону и страну».
Наглость и цинизм судей на процессе Шписа и его единомышленников не знали предела. Председательствующий громогласно признал, что суд вовсе и не утверждает, будто подсудимые виновны. Их алиби оказалось неопровержимым. И все-таки их повесили.
Нью-Йорк понравился Энгельсу яркостью красок неба, изобилием солнечного света. После замутненного Лондона этот город казался особенно веселым и даже пестрым, как его шумливые, громко спорящие, всегда куда-то торопящиеся жители. Грохот надземной железной дороги, перекличка пароходных сирен вливались 6 симфонию клинообразного города, растянувшегося в длину, как коса на реке.
Из Нью-Йорка Энгельс и его спутники поездом отправились в Бостон. В вагонах, в противоположность английским, было шумно и грязно.
Чтобы изучить живую Америку, где люди так же различны, как страны, которые они покинули, где климат столь не схож, что когда в Нью-Йорке бушует метель, во Флориде зреют апельсины, нужно вжиться в нее, как Зорге.
Энгельс избегал поспешных обобщений. Новый Свет чем-то пугал его. Не имея своей уходящей в глубь веков истории, как ствол без корня, не обвитый плющом традиций, этот обжитой 70 миллионами человек материк нес в себе загадочные неожиданности. Десятки вероисповеданий, предрассудков, смутных представлений о прошлом, как ручейки, образовали здесь полноводную, бурную и мутную реку. Каково будет ее течение, что принесет она в океан человечества?
По-юношески радовался Энгельс впечатлениям, которые с такой щедростью разбросаны обычно на дорогах путешественников в незнакомых странах. Для него Америка была не просто новизной и злободневностью. На ее землях жили некогда племена, описанные им недавно в книге о происхождении семьи и частной собственности.
– На этих берегах обитали первобытные люди, – говорил он, когда небольшой пароход вошел из озера Онтарио в реку святого Лаврентия, – она мало чем отличались от нас, но были, однако, совершенными дикарями. Найдя огонь, они познали божество. Их женщины, должно быть, были красивы, с косами до пят, а мужчины храбры. Трусливые погибали.
Пульс жизни бился для него с удесятеренной силой и в лексиконе не было плоских слов: «скука» или «унынье». Великий гуманист, интересовавшийся человечеством с самого его детства, принимал бытие как нечто безбрежное и драгоценное. Старость означала для него только дряхлость сознания, а неизбежность конца не только не умаляла дара жизни, а делала его значительно дороже.
В пути Энгельс всегда отдыхал. Сейчас он путешествовал по США инкогнито, решительно не желая встречаться с представителями немецких эмигрантов и назойливыми репортерами газет.
Имея возможность провести в Америке не более 30 с небольшим дней, Энгельс строго придерживался намеченного маршрута. Осмотрев малонаселенную, прекрасную своими лесами и реками Канаду, он направился в Адирондак. Старого, тренированного альпиниста всегда тянуло в горы. Чем выше Энгельс поднимался, тем бодрее себя чувствовал. Оставив позади леса, затем кустарники, путешественники очутились в пуховиках из тумана и, наконец, увидели скалы вершин и солнце. Эвелинги и Шорлеммер едва поспевали за Энгельсом.
Путешественники часто ездили верхом, шли пешком либо передвигались в тряских колымагах. Энгельс говорил, что по сравнению с местными фаэтонами прусские дорожные повозки времен царя Гороха показались бы роскошными каретами. Пассажиры устраивались на козлах, крыше и на узеньких, грозивших свалиться сиденьях для шести человек. Дороги вполне соответствовали транспорту.
– Да-с, вот когда мы смогли насладиться всеми достижениями культуры времен Тридцатилетней войны, – с обычным юмором заключил Генерал.
Путникам часто встречались негры. Белые звали их всех Джорджами, и они охотно откликались. В память о президенте Вашингтоне многие действительно носили это имя.
В провинции чернокожие фактически продолжали оставаться рабами. На одном из пароходов прохаживалась пышно разряженная дама, очевидно плантаторша с Юга. При ней находился согбенный, высохший, как тростник зимой, негр. У него были густейшие, бобриком постриженные волосы, и, когда его белотелой хозяйке требовались шпильки, она привычным жестом доставала их из его похожей на шерстяную подушечку головы. Булавки с разноцветными металлическими головками торчали во все стороны из черных, с сединой, коротких волос.
В Нью-Йорке, куда снова прибыли Энгельс с друзьями, чтобы отправиться пароходом в Англию, ему не удалось избежать встречи с журналистом, записавшим для печати их краткую беседу. Представителем немецкой газеты, подкараулившим его, оказался маленький Теодор Куно, многолетний знакомый Энгельса, один из рьяных борцов в Интернационале против Бакунина. Несколько лет назад Куно побывал в Лондоне. Когда бы ни сводила его судьба с Энгельсом, они говорили о счастливых днях Гаагского конгресса.
Есть особое свойство у жестоких испытаний, если они прошли и не сломили души: воспоминания о них становятся отрадными и укрепляют волю. Так однополчане хранят горделивую память о сражениях и тяготах войны, окончившихся победой.
Гаагский конгресс был открытым поединком между последователями Маркса и Энгельса с анархистами, не побрезговавшими ни клеветой, ни обманом, чтобы уничтожить Интернационал.
– Да, вот это была схватка не на живот, а на смерть. Мы столкнулись впервые в истории рабочего класса с тайным заговором, прямо-таки с адской машиной, подложенной для взрыва не каких-либо эксплуататоров, а нашего Товарищества, самим сатаной анархизма Бакуниным, – взволнованно, как будто не прошло 16 лет, припоминал Энгельс, когда Куно, бывший председателем следственной комиссии съезда, принялся ворошить прошлое.
Куно особенно гордился тем, что едва не был убит одним из анархистов. Погибнуть от руки идейного противника – честь, размышлял Куно. Ем) было лестно осознавать себя сильным. Только тот, кто очень низко пал, не имеет врагов.
Энгельс гостил у Зорге в его скромном домике Лонг-Бренче в Хобокене.
Последний вечер на земле Нового Света Зорге и Энгельс провели в обычной задушевной беседе. Обоих беспокоило укрепление монархистов во Франции, объединившихся вокруг бывшего военного министра генерала Буланже.
– Доверчивость в политике граничит с преступлением Нам, свидетелям возвышения прохвоста Луи Бонапарта и его кровавых дел, ясно, чем может кончиться недомыслие и медлительность левых партий в борьбе с авантюристами, которых, как резиновый мяч, надувают монархисты и буржуа.
Зорге, обеими руками опершись о стол, с нескрываемой любовью смотрел на вспылившего Энгельса и не прерывал его. Американский друг Генерала был невысоким, широкоплечим, сутулым человеком с неулыбчивым, грубоватым лицом и острыми глазами, выражение которых могло быть суровым, холодным, насмешливым, мечтательным и добрым. Зорге, как все сильные, много испытавшие люди, был разным в разных обстоятельствах. Но единственное, в чем он оставался неизменным, это в резко выраженном чувстве правды и справедливости. Потому так смело и встречал взгляд людей. Редко у кого были столь «говорящие» и проницательные глаза.
Сентябрьским утром распростились Зорге и его семья с друзьями, уезжавшими в Ливерпуль. Самое мощное, новое судно «Сити оф Нью-Йорк» водоизмещением в 10 500 тонн вышло в свой четвертый рейс из Америки в Европу, и сначала ничто не предвещало осложнений в плавании. Но океан коварен. Внезапно начался могучий шторм. Палубы опустели, качка свалила многих пассажиров. Корабль, казавшийся в порту огромным и несокрушимым, то падал в бездну, то взлетал к туманному небу.
К берегам Англии пароход пришел с двухдневным опозданием, но невредимым.
Поражение Коммуны еще долгое время мешало развитию социалистического движения во Франции. Часть рабочих в 80-е годы шла за буржуазной партией радикалов. Но тлеющие угли Парижской коммуны постепенно разожгли новые очаги социалистических организаций. На французском языке появился не только перевод «Капитала», но и многие другие произведения Маркса и Энгельса. Страна, в которой на протяжении последнего века политические идеи постоянно не только получали самую острую формулировку, но и решительно переводились народом на язык практики, вновь выходила на аванпосты социальной борьбы.
Крупнейшими пропагандистами научного социализма были Жюль Гед и Поль Лафарг. Журналист и политический деятель, выдающийся оратор, Гед некогда решительно боролся с режимом Наполеона III, затем вынужден был бежать в Италию, где сблизился с анархистами, однако под воздействием произведений Маркса отошел от апостолов разрушения и стал одним из энергичнейших глашатаев идей научного социализма. Он издавал в Париже еженедельную газету «Равенство», в которой были напечатаны отдельные главы «Капитала» и «Нищета философии», а также другие работы Маркса и Энгельса.
Красноречивые, смелые выступления Геда и Лафарга сперва на заводах, а затем в парламенте имели большой успех. Все новые и новые группы рабочих втягивались в сознательную политическую деятельность. Шел процесс соединения марксистской теории с рабочим движением. Программа Рабочей партии, выработанная еще при непосредственном участии Маркса, на знамени которой стояло «Экспроприация класса капиталистов», оказывала большое революционизирующее воздействие на передовых пролетариев.
80-е годы были периодом подъема пролетарского движения во Франции. «Программа-минимум» Рабочей партии приобрела популярность среди трудящихся, ее влияние быстро росло. Однако внутри партии шла постоянно острая идейная борьба, мелкобуржуазные элементы создали новую группу реформистов, во главе которой встали прудонист Брусс и анархист Маллон. Они выступали против «Программы-минимум», особенно против ее марксистской теоретической части, отвергали революционные методы борьбы и, подобно фабианцам в Англии, призывали к завоеванию большинства в органах местного самоуправления – муниципальных советах. Эту тактику Брусс называл «политикой возможностей» (по-французски «possible» – возможный). Реформистов Брусса и Маллона и их приверженцев стали называть «поссибилистами».
Раскол между гедистами (или, как еще звали марксистов, коллективистами) и поссибилистами длился многие годы.
Рабочая партия Геда и Лафарга организовала несколько крупных забастовок на заводах промышленных центров. Почти полгода длилась стачка трех тысяч горняков Деказвиля в 1886 году. Она закончилась частичной победой рабочих. Возглавленное коллективистами движение солидарности пролетариата Франции с бастующими горняками Деказвиля показало вновь, впервые после Коммуны, могущество рабочего класса. Под влиянием этих бурных событий в палате депутатов выделилась первая самостоятельная рабочая фракция, состоявшая из депутатов, верных идеям Маркса.
Хлесткие репортеры французских газет постоянно сравнивали Поля Лафарга благодаря его представительности и видной внешности, преждевременной седине и огненному уверенному взору с кем-нибудь из титулованных придворных XVIII столетия.
Лафарг – один из вождей рабочего движения Франции – выглядел действительно, как представитель древней аристократии. Он всегда казался собранным и, однако, вулканически вспыльчивым. Трудно было найти натуру более деятельную, неукротимую. Лафарг не уставал знакомить народ с наукой коммунизма, с марксизмом. Он был сама энергия и страсть. В течение дня он успевал переделывать множество дел. И ни одно не обходилось без Лауры, дочери Маркса, ее совета и оценки.
Лаура обладала незаурядными литературными способностями. Одним из ее прозвищ в семье родителей было «Поэтесса». Она писала стихи, но с годами все реже отдавалась поэтическому творчеству, посвятив себя преимущественно работе над переводами серьезнейших философских, экономических и политических трудов. Ее речь была богата красками и неожиданными оборотами. Даже выдающийся лингвист Энгельс посылал свои переводы для проверки Лауре и ее мужу. Но и во французском языке, родном для Лафарга, Лаура стала непререкаемым судьей. Ее переводы были всегда филигранно отделаны.
Стиль отца был ей особенно близок, и, сверяя французский перевод статьи Маркса о Прудоне, сделанный Энгельсом, она довела текст до совершенства, воскресив все своеобразие языка автора. Энгельс, отправляя рукопись в Париж, писал: «Маркс не из таких людей, которых можно переводить на скорую руку. Надеюсь, что Лаура добьется того, чтобы текст был передан хорошо и точно».
Столь же превосходно, как немецким и французским, владела Лаура английским языком, и Энгельс просил ее взять на себя перевод одной из глав «Капитала».
Лафарги обжились в Париже, привязались к нему.
Круг знакомых Лафаргов был весьма широк, разнообразен и многоплеменен. Среди немцев Лаура особо выделяла Клару Цеткин, молодую революционерку, стойкую, храбрую сторонницу Маркса и Энгельса, руководительницу, пролетарского женского движения. В Цеткин Лаура усмотрела широкий ум, знания и волю, выдающиеся организаторские способности.
Осенью 1888 года началась подготовка к Международному социалистическому рабочему конгрессу, которому суждено было положить основание новому, Второму Интернационалу. На этом поприще Кларе и Лауре предстояло многое сделать. Революционному движению пригодилось их отменное знание многих языков. Они вели переписку с рабочими партиями разных стран, переводили документы. Клара Цеткин не только приняла участие в созыве международного пролетарского съезда, но ей пришлось выступить на нем с большой речью.
Напряженно ждали социалисты своего конгресса. И в те же месяцы Париж с жаром и рвеньем достраивал павильоны выставочных зданий на Марсовом поле. Над городом все выше поднималась сплетенная из металла, прозрачная, дерзновенная башня, которую возводил инженер Эйфель, прозванный газетами «чудотворцем». Гостиницы готовились принять тысячи постояльцев, рынки накормить их. Предпраздничное воодушевление не исчезало с улиц и площадей столицы.
Биография революционера включает обычно и время, проведенное в заключении. Гед и Лафарг не были исключением из этого горестного правила. Не раз арестом завершались их выступления с трибуны. Полиция, исказив в протоколах смысл того, к чему они призывали народ, обвиняла руководителей социалистической партии в подстрекательстве к убийствам.
Лафарг, как и два его великих учителя, любил странствовать по прошлому, мысленно оживляя тени истории. В затхлых тюремных коридорах, где камни хранили невидимые отпечатки тысяч человеческих ног, Поль вспоминал якобинцев и жирондистов, участников «Заговора равных» Бабефа, пытавшихся воспротивиться самовластью Наполеона I; бойцов революций 1830 и 1848 годов, героев Коммуны. В тюрьме Лафарг и Гед много читали и писали.
Лаура, жена и соратница воинствующего социалиста, всегда, когда муж отправлялся в пропагандистскую поездку, готовилась равно к тому, чтобы встретить его невредимым либо отправиться с протестом в полицию и передачей в тюрьму.
Жена Лафарга часто посещала парализованного, тяжело больного коммунара Эжена Потье, автора бессмертного стихотворения «Интернационал». Поэт перешагнул за 70. Мысль его была еще столь же сильна, сколь слабой была медленно умирающая плоть. Как это часто бывает у изнуренных недугом, но духом не сокрушенных людей, их внутренняя сила прорывалась во взгляде. На дряхлом, некрасивом лице Потье молодо, пронзительно сияли глаза.
Лаура не отрывала от них своего взора. Они вели с ней свой, особый разговор. Видя, что смерть приближается к многострадальному старику, Лаура пыталась развлечь его чтением стихов. Она знала наизусть многое из того, что создал Потье.
– Обещаю вам, Эжен, – сказала она однажды, прикасаясь к холодной руке поэта, – сделать все, чтобы ваши прекрасные сонеты и песни стали известны во множестве чужих стран. Я переведу их на те языки, которые знаю, и добьюсь, чтобы тысячи и тысячи людей полюбили вас и ваши стихи, как мы их любим.
Вскоре после смерти Эжена Потье хор рабочих города Лилля впервые спел великий гимн, написанный в трагические дни гибели Коммуны. Музыку, столь же простую и гениальную, как и слова «Интернационала», создал рабочий Пьер Дегейтер, композитор-самоучка. «Интернационал» стал торжественной песней всех рабочих.
В феврале 1889 года в Гааге собрались делегаты рабочих организаций нескольких стран. Несмотря на приглашение, поссибилисты, отвергавшие революционную борьбу и готовившие сговор с буржуазией, не явились. Тогда социалисты решили созвать свой Международный конгресс. Каждое рабочее объединение могло прислать на этот съезд по одному делегату. В предварительно намеченной повестке дня указывались три вопроса: международное законодательство по труду, инспекция действительного положения пролетариев на различных предприятиях и средства, обеспечивающие выполнение законов, а также контроль над ними. Энгельс одобрил итоги Гаагского совещания.
«Вы, – сообщил он Лафаргу, – уже наполовину выиграли сражение. Используйте завоеванную в Гааге позицию как отправной пункт, как первую позицию… будущих успехов».
Французские поссибилисты, нашедшие поддержку в Англии у отщепенца и юркого проныры Гайндмана и его реформистской группы, отвергли наотрез решения социалистов, принятые в Голландии. Вильгельм Либкнехт, который иногда плутал и терялся в трудных условиях, усомнился в необходимости срочного созыва конгресса и предложил отложить его на год и собрать не в Париже, а в Женеве. Энгельс встретил этот план в штыки.
«Дорогой Либкнехт! – писал Энгельс в Борсдорф, –…я вижу, что, как обычно, когда доходит до дела, мы сильно расходимся… Твой совет французам при известных условиях найти путь к какому-либо соглашению… то есть пойти и подставить спину, чтобы получить пинок, естественно, взбесил их. Этот совет и твое возмущение тем, что мы… показали поссибилистов такими, какие они есть, то есть людьми, получающими средства из рептильного фонда оппортунистов, то есть финансовых тузов; и что мы этим открыли глаза значительной части англичан па вещи, которые намеренно от них скрывали. – становятся понятными только в том случае, если ты хотел оставить себе лазейку, чтобы даже после полученного вами от поссибилистов пинка затеять еще маленькое дельце за страх и риск немецкой партии. Если это соответствует действительности, то я ничуть не огорчен тем, что вставил тебе тут палочку в колеса».