Вениамин Фильштинский. Открытая педагогика. был? Вряд ли. Во-первых, лишняя морока, но и по существу, наверное, я неправ
был? Вряд ли. Во-первых, лишняя морока, но и по существу, наверное, я неправ. Плохо, что актер почувствовал себя марионеткой. Значит, где-то я все же нарушил свободу актерского пробования, а это — педагогический грех. Почему-то Г. также обвинил меня в нарушении какой-то договоренности, и процитировал свою запись за мной с прошлой репетиции. Глупая, догматическая запись, но не следить же за тем, что записывают актеры!
А потом состоялся у меня обмен письмами с Владимиром Г.
Письмо ко мне:
«Уважаемый Вениамин Михайлович, месяц назад, когда я предпринял меры по моему уходу из спектакля по причине неприятия логики персонажа, вы, уважаемый Вениамин Михайлович, уговорили меня остаться. Уговорили тем, что мне была предоставлена возможность сочинить историю персонажа и наполнить его содержанием, понятным мне как исполнителю. Я очень благодарен вам за репетиции, которые приносили радость и мне и моему партнеру, казалось, что и вам. Даже на последних прогонах вы неоднократно отмечали положительные моменты и выражали удовлетворение моей работой при всех участниках спектакля. Но за день до сдачи вы стали загонять меня в свой прежний вариант и обвиняли меня в том, что я не могу на ходу перестроиться. Вы прекрасно понимаете, что за день до спектакля я не позволю себе выйти из постановки. Мне очень жаль, что в сорок лет я позволил так провести себя. Я далек от наивности, но не разучился искренне и больно переживать подобное отношение к себе. Тем не менее, я благодарен вам за нашу встречу, за интересные моменты, за репетиции и за урок.
С уважением. Заслуженный артист России Владимир Г.».
Мое письмо:
«Дорогой Володя! Не скрою, я взволнован вашим письмом, вашей искренностью. Впрочем, я так и понимал вас как содержательного искреннего человека и актера. Конечно, я как режиссер и старший творческий коллега все наши нестыковки считаю своей виной. Значит, я был неточен в своих объяснениях, в своей работе с вами. Единственное, в чем вы, конечно, неправы, это в моральном аспекте, в том, что вы подозреваете меня в какой-то степени в коварстве, в обмане. В этом отношении я, поверьте, безупречен. Я слишком люблю актеров, чтобы играть с ними в какие-то недостойные игры. Поэтому я прощаюсь с вами с искренним чувством благодарности и без малейшего осадка на душе. Другое дело — профессиональные размышления. Видимо, сперва, наметив эту роль как траги-лириче-скую, нервно-лирическую (помните, я сразу говорил о Достоевском),
Театр и педагогика
я потом забыл напоминать вам о колючести этого человека, о его непростом характере, о его внутренних и внешних метаниях, о конфликте с Жадовым. И мы с вами в какой-то момент остались только с любовью и дружбой и оказались сентиментальными. Повторяю, вину за перекос я беру на себя. Второе, в чем мы с вами профессионально разошлись (простите, если лезу не в свою область), — это в ощущении масштаба роли. У вас так и остался комплекс маленькой роли, я же искренне не считаю эту роль маленькой и проходной. Я считаю, что эта роль дает нервный толчок всему спектаклю. И третье: тут тоже немного не сошлись наши два профессиональных опыта. Я научен и привык бороться за результат до конца. Мне кажется, что последние усилия — и есть самые главные, что иногда роль дозревает и выстреливает в последние дни и часы, в последние прогоны и т. д. Так говорит мой и опыт многих, и это не есть метание, — это диалектика творческого процесса. Вы же (может быть, ваше актерское поколение в целом) привыкли к преждевременной фиксации, и тут наши понятия, понятия о внутренней подвижности и свободе расходятся. Извините, пожалуйста, если я веду слишком серьезные творческие дискуссии в неподходящий момент, но я ловлю себя на ощущении, что мне ваша актерская судьба небезразлична. Позвольте еще раз засвидетельствовать вам мою искреннюю симпатию.
С премьерой. Фильштинский.
PS. Разумеется, я как режиссер разрешаю вам быть в этой роли свободным, играть ее каждый раз по-разному, творчески экспериментировать, по-разному зацепляться за Жадова и т. д.»
Эти два письма я привел, потому что тут, по-моему, есть целый ряд, важных и характерных штрихов, говорящих о сложных отношениях режиссера с актером, о непростом использовании этюдного метода, о внутренней свободе актера. И о том, как ответственна в этом случае роль режиссера даже в психологическом отношении, который и должен заботиться, в первую очередь, именно о свободе актера. И если хоть в какой-то степени актер чувствует себя марионеткой, — это, безусловно, вина режиссера.
...Репетиция с Владимиром Б. (Вышпевский): «Актер пришел с новыми соображениями, вернее, с расслабляющей его «литературщиной», но «хитростью», а, впрочем, через напоминание обстоятельств удалось вогнать его снова в жесткость, в нерв, во властолюбие, которые нужны для этой роли».
О другой репетиции.