О старых и молодых бабенках 4 страница
а чтобы вести войну, надо уметь быть врагом.
Ты должен в своем друге уважать еще врага. Разве ты можешь
близко подойти к своему другу и не перейти к нему?
В своем друге ты должен иметь своего лучшего врага. Ты
должен быть к нему ближе всего сердцем, когда ты противишься
ему.
Ты не хочешь перед другом своим носить одежды? Для твоего
друга должно быть честью, что ты даешь ему себя, каков ты есть?
Но он за это посылает тебя к черту!
Кто не скрывает себя, возмущает этим других: так много
имеете вы оснований бояться наготы! Да, если бы вы были богами,
вы могли бы стыдиться своих одежд!
Ты не можешь для своего друга достаточно хорошо
нарядиться: ибо ты должен быть для него стрелою и тоскою по
сверхчеловеку.
Видел ли ты своего друга спящим, чтобы знать, как он
выглядит? Что такое лицо твоего друга? Оно -- твое собственное
лицо на грубом, несовершенном зеркале.
Видел ли ты своего друга спящим? Испугался ли ты, что так
выглядит твой друг? О мой друг, человек есть нечто, что должно
превзойти.
Мастером в угадывании и молчании должен быть друг: не
всего следует тебе домогаться взглядом. Твой сон должен выдать
тебе, что делает твой друг, когда бодрствует.
Пусть будет твое сострадание угадыванием: ты должен сперва
узнать, хочет ли твой друг сострадания. Быть может, он любит в
тебе несокрушенный взор и взгляд вечности.
Пусть будет сострадание к другу сокрыто под твердой корой,
на ней должен ты изгрызть себе зубы. Тогда оно будет иметь свою
тонкость и сладость.
Являешься ли ты чистым воздухом, и одиночеством, и хлебом,
и лекарством для своего друга? Иной не может избавиться от
своих собственных цепей, но является избавителем для друга.
Не раб ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли
ты? Тогда ты не можешь иметь друзей.
Слишком долго в женщине были скрыты раб и тиран. Поэтому
женщина не способна еще к дружбе: она знает только любовь.
В любви женщины есть несправедливость и слепота ко всему,
чего она не любит. Но и в знаемой любви женщины есть всегда еще
внезапность, и молния, и ночь рядом со светом.
Еще не способна женщина к дружбе: женщины все еще кошки и
птицы. Или, в лучшем случае, коровы.
Еще не способна женщина к дружбе. Но скажите мне вы,
мужчины, кто же среди вас способен к дружбе?
О мужчины, ваша бедность и ваша скупость души! Сколько
даете вы другу, столько даю я даже своему врагу и не становлюсь
от того беднее.
Существует товарищество; пусть будет и дружба!
Так говорил Заратустра.
О тысяче и одной цели
Много стран видел Заратустра и много народов -- так открыл
он добро и зло многих народов. Большей власти не нашел
Заратустра на земле, чем добро и зло.
Ни один народ не мог бы жить, не сделав сперва оценки:
если хочет он сохранить себя, он не должен оценивать так, как
оценивает сосед.
Многое, что у одного народа называлось добром, у другого
называлось глумлением и позором -- так нашел я. Многое, что
нашел я, здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной
мантией почести.
Никогда один сосед не понимал другого: всегда удивлялась
душа его безумству и злобе соседа.
Скрижаль добра висит над каждым народом. Взгляни, это
скрижаль преодолений его; взгляни, это голос воли его к власти.
Похвально то, что кажется ему трудным; все неизбежное и
трудное называет он добром; а то, что еще освобождает от
величайшей нужды, -- редкое и самое трудное -- зовет он
священным.
Все способствующее тому, что он господствует, побеждает и
блестит на страх и зависть своему соседу, -- все это означает
для него высоту, начало, мерило и смысл всех вещей.
Поистине, брат мой, если узнал ты потребность народа, и
страну, и небо, и соседа его, ты, несомненно, угадал и закон
его преодолении, и почему он восходит по этой лестнице к своей
надежде.
"Всегда ты должен быть первым и стоять впереди других;
никого не должна любить твоя ревнивая душа, кроме друга" --
слова эти заставляли дрожать душу грека; и шел он своей стезею
величия.
"Говорить правду и хорошо владеть луком и стрелою"
казалось в одно и то же время и мило и тяжело тому народу, от
которого идет имя мое, -- имя, которое для меня в одно и то же
время и мило и тяжело.
"Чтить отца и матерь и до глубины души служить воле их" --
эту скрижаль преодоления навесил на себя другой народ и стал
чрез это могучим и вечным.
"Соблюдать верность и ради верности полагать честь и кровь
даже на дурные и опасные дела" -- так поучаясь, преодолевал
себя другой народ, и, так преодолевая себя, стал он чреват
великими надеждами.
Поистине, люди дали себе все добро и все зло свое.
Поистине, они не заимствовали и не находили его, оно не упало к
ним, как глас с небес.
Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить
себя, -- он создал сперва смысл вещам, человеческий смысл!
Поэтому называет он себя "человеком", т. е. оценивающим.
Оценивать -- значит созидать: слушайте, вы, созидающие!
Оценивать -- это драгоценность и жемчужина всех оцененных
вещей.
Через оценку впервые является ценность; и без оценки был
бы пуст орех бытия. Слушайте, вы, созидающие!
Перемена ценностей -- это перемена созидающих. Постоянно
уничтожает тот, кто должен быть созидателем.
Созидающими были сперва народы и лишь позднее отдельные
личности; поистине, сама отдельная личность есть еще самое юное
из творений.
Народы некогда наносили на себя скрижаль добра. Любовь,
желающая господствовать, и любовь, желающая повиноваться,
вместе создали себе эти скрижали.
Тяга к стаду старше происхождением, чем тяга к Я; и
покуда чистая совесть именуется стадом, лишь нечистая совесть
говорит: Я.
Поистине, лукавое Я, лишенное любви, ищущее своей
пользы в пользе многих, -- это не начало стада, а гибель его.
Любящие были всегда и созидающими, они создали добро и
зло. Огонь любви и огонь гнева горит на именах всех
добродетелей.
Много стран видел Заратустра и много народов; большей
власти не нашел Заратустра на земле, чем дела любящих: "добро"
и "зло" -- имя их.
Поистине, чудовищем является власть этих похвал и этой
хулы. Скажите, братья, кто победит его мне? Скажите, кто
набросит этому зверю цепь на тысячу голов?
Тысяча целей существовала до сих пор, ибо существовала
тысяча народов. Недостает еще только цепи для тысячи голов,
недостает единой цели. Еще у человечества нет цели.
Но скажите же мне, братья мои: если человечеству недостает
еще цели, то, быть может, недостает еще и его самого? --
Так говорил Заратустра.
О любви к ближнему
Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные
слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная
любовь к самим себе.
Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого
сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше
"бескорыстие".
Ты старше, чем Я; Ты признано
священным, но еще не Я: оттого жмется человек к
ближнему.
Разве я советую вам любовь к ближнему? Скорее я советую
вам бежать от ближнего и любить дальнего!
Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему;
выше еще, чем любовь к человеку, ставлю я любовь к вещам и
призракам.
Этот призрак, витающий перед тобою, брат мой, прекраснее
тебя; почему же не отдаешь ты ему свою плоть и свои кости? Но
ты страшишься и бежишь к своему ближнему.
Вы не выносите самих себя и недостаточно себя любите; и
вот вы хотели бы соблазнить ближнего на любовь и позолотить
себя его заблуждением.
Я хотел бы, чтобы все ближние и соседи их стали для вас
невыносимы; тогда вы должны бы были из самих себя создать
своего друга с переполненным сердцем его.
Вы приглашаете свидетеля, когда хотите хвалить себя; и
когда вы склонили его хорошо думать о вас, сами вы хорошо
думаете о себе.
Лжет не только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но
еще больше тот, кто говорит вопреки своему незнанию. Именно так
говорите вы о себе при общении с другими и обманываете соседа
насчет себя.
Так говорит глупец: "Общение с людьми портит характер,
особенно когда нет его".
Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, а другой --
потому что он хотел бы потерять себя. Ваша дурная любовь к
самим себе делает для вас из одиночества тюрьму.
Дальние оплачивают вашу любовь к ближнему; и если вы
соберетесь впятером, шестой должен всегда умереть.
Я не люблю ваших празднеств; слишком много лицедеев
находил я там, и даже зрители вели себя часто как лицедеи.
Не о ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг будет для
вас праздником земли и предчувствием сверхчеловека.
Я учу вас о друге и переполненном сердце его. Но надо
уметь быть губкою, если хочешь быть любимым переполненными
сердцами.
Я учу вас о друге, в котором мир предстоит завершенным,
как чаша добра, -- о созидающем друге, всегда готовом подарить
завершенный мир.
И как мир развернулся для него, так опять он свертывается
вместе с ним, подобно становлению добра и зла, подобно
становлению цели из случая.
Будущее и самое дальнее пусть будет причиною твоего
сегодня: в своем друге ты должен любить сверхчеловека как свою
причину.
Братья мои, не любовь к ближнему советую я вам -- я
советую вам любовь к дальнему.
Так говорил Заратустра.
О пути созидающего
Ты хочешь, брат мой, идти в уединение? Ты хочешь искать
дороги к самому себе? Помедли еще немного и выслушай меня.
"Кто ищет, легко сам теряется. Всякое уединение есть грех"
-- так говорит стадо. И ты долго принадлежал к стаду.
Голос стада будет звучать еще и в тебе! И когда ты
скажешь: "у меня уже не одна совесть с вами", -- это
будет жалобой и страданием.
Смотри, само это страдание породила еще единая
совесть: и последнее мерцание этой совести горит еще на твоей
печали.
Но ты хочешь следовать голосу своей печали, который есть
путь к самому себе? Покажи же мне на это свое право и свою
силу!
Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное
движение? Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звезды
вращаться вокруг себя?
Ах, так много вожделеющих о высоте! Так много видишь
судорог честолюбия! Докажи мне, что ты не из вожделеющих и не
из честолюбцев!
Ах, как много есть великих мыслей, от которых проку не
более, чем от воздуходувки: они надувают и делают еще более
пустым.
Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль
хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя.
Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя?
Таких не мало, которые потеряли свою последнюю ценность, когда
освободились от рабства.
Свободный от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но твой
ясный взор должен поведать мне: свободный для чего?
Можешь ли ты дать себе свое добро и свое зло и навесить на
себя свою волю, как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьею и
мстителем своего закона?
Ужасно быть лицом к лицу с судьею и мстителем собственного
закона. Так бывает брошена звезда в пустое пространство и в
ледяное дыхание одиночества.
Сегодня еще страдаешь ты от множества, ты, одинокий:
сегодня еще есть у тебя все твое мужество и твои надежды.
Но когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь
гордость твоя согнется и твое мужество поколеблется.
Когда-нибудь ты воскликнешь: "я одинок!"
Когда-нибудь ты не увидишь более своей высоты, а твое
низменное будет слишком близко к тебе; твое возвышенное будет
даже пугать тебя, как призрак. Когда-нибудь ты воскликнешь:
"Все -- ложь!"
Есть чувства, которые грозят убить одинокого; если это им
не удается, они должны сами умереть! Но способен ли ты быть
убийцею?
Знаешь ли ты, брат мой, уже слово "презрение"? И муку
твоей справедливости -- быть справедливым к тем, кто тебя
презирает?
Ты принуждаешь многих переменить о тебе мнение -- это
ставят они тебе в большую вину. Ты близко подходил к ним и
все-таки прошел мимо -- этого они никогда не простят тебе.
Ты стал выше их; но чем выше ты подымаешься, тем меньшим
кажешься ты в глазах зависти. Но больше всех ненавидят того,
кто летает.
"Каким образом хотели вы быть ко мне справедливыми! --
должен ты говорить. -- Я избираю для себя вашу несправедливость
как предназначенный мне удел".
Несправедливость и грязь бросают они вослед одинокому; но,
брат мой, если хочешь ты быть звездою, ты должен светить им,
несмотря ни на что!
И остерегайся добрых и праведных! Они любят распинать тех,
кто изобретает для себя свою собственную добродетель, -- они
ненавидят одинокого.
Остерегайся также святой простоты! Все для нее нечестиво,
что не просто; она любит играть с огнем -- костров.
И остерегайся также приступов своей любви! Слишком скоро
протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается.
Иному ты должен подать не руку, а только лапу -- и я хочу,
чтобы у твоей лапы были когти.
Но самым опасным врагом, которого ты можешь встретить,
будешь всегда ты сам; ты сам подстерегаешь себя в пещерах и
лесах.
Одинокий, ты идешь дорогою к самому себе! И твоя дорога
идет впереди тебя самого и твоих семи дьяволов!
Ты будешь сам для себя и еретиком, и колдуном, и
прорицателем, и глупцом, и скептиком, и нечестивцем, и злодеем.
Надо, чтобы ты сжег себя в своем собственном пламени: как
же мог бы ты обновиться, не сделавшись сперва пеплом!
Одинокий, ты идешь путем созидающего: Бога хочешь ты себе
создать из своих семи дьяволов!
Одинокий, ты идешь путем любящего: самого себя любишь ты и
потому презираешь ты себя, как презирают только любящие.
Созидать хочет любящий, ибо он презирает! Что знает о
любви тот, кто не должен был презирать именно то, что любил он!
Со своей любовью и своим созиданием иди в свое уединение,
брат мой, и только позднее, прихрамывая, последует за тобой
справедливость.
С моими слезами иди в свое уединение, брат мой. Я люблю
того, кто хочет созидать дальше самого себя и так погибает. --
Так говорил Заратустра.
О старых и молодых бабенках
"Отчего крадешься ты так робко в сумерках, о Заратустра? И
что прячешь ты бережно под своим плащом?
Не сокровище ли, подаренное тебе? Или новорожденное дитя
твое? Или теперь ты сам идешь по пути воров, ты, друг злых?" --
-- Поистине, брат мой! -- отвечал Заратустра. -- Это --
сокровище, подаренное мне: это маленькая истина, что несу я.
Но она беспокойна, как малое дитя; и если бы я не зажимал
ей рта, она кричала бы во все горло.
Когда сегодня я шел один своею дорогой, в час, когда
солнце садится, мне повстречалась старушка и так говорила к
душе моей:
"О многом уже говорил Заратустра даже нам, женщинам, но
никогда не говорил он нам о женщине".
И я возразил ей: "О женщине надо говорить только
мужчинам".
"И мне также ты можешь говорить о женщине, -- сказала она,
-- я достаточно стара, чтобы тотчас все позабыть".
И я внял просьбе старушки и так говорил ей:
Все в женщине -- загадка, и все в женщине имеет одну
разгадку: она называется беременностью.
Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребенок.
Но что же женщина для мужчины?
Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры.
Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки.
Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина -- для
отдохновения воина; все остальное -- глупость.
Слишком сладких плодов не любит воин. Поэтому любит он
женщину; в самой сладкой женщине есть еще горькое.
Лучше мужчины понимает женщина детей, но мужчина больше
ребенок, чем женщина.
В настоящем мужчине сокрыто дитя, которое хочет играть.
Ну-ка, женщины, найдите дитя в мужчине!
Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как
алмаз, сияющей добродетелями еще не существующего мира.
Пусть луч звезды сияет в вашей любви! Пусть вашей надеждой
будет: "о, если бы мне родить сверхчеловека!"
Пусть в вашей любви будет храбрость! Своею любовью должны
вы наступать на того, кто внушает вам страх.
Пусть в вашей любви будет ваша честь! Вообще женщина мало
понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в том, чтобы всегда
больше любить, чем быть любимой, и никогда не быть второй.
Пусть мужчина боится женщины, когда она любит: ибо она
приносит любую жертву и всякая другая вещь не имеет для нее
цены.
Пусть мужчина боится женщины, когда она ненавидит: ибо
мужчина в глубине души только зол, а женщина еще дурна.
Кого ненавидит женщина больше всего? -- Так говорило
железо магниту: "я ненавижу тебя больше всего, потому что ты
притягиваешь, но недостаточно силен, чтобы перетянуть к себе".
Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины
называется: он хочет.
"Смотри, теперь только стал мир совершенен!" -- так думает
каждая женщина, когда она повинуется от всей любви.
И повиноваться должна женщина, и найти глубину к своей
поверхности. Поверхность -- душа женщины, подвижная, бурливая
пленка на мелкой воде.
Но душа мужчины глубока, ее бурный поток шумит в подземных
пещерах; женщина чует его силу, но не понимает ее. --
Тогда возразила мне старушка: "Много любезного сказал
Заратустра, и особенно для тех, кто достаточно молод для этого.
Странно, Заратустра знает мало женщин, и, однако, он прав
относительно их. Не потому ли это происходит, что у женщины нет
ничего невозможного?
А теперь в благодарность прими маленькую истину! Я
достаточно стара для нее!
Заверни ее хорошенько и зажми ей рот: иначе она будет
кричать во все горло, эта маленькая истина".
"Дай мне, женщина, твою маленькую истину!" -- сказал я. И
так говорила старушка:
"Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!" --
Так говорил Заратустра.
Об укусе змеи
Однажды Заратустра заснул под смоковницей, ибо было жарко,
и положил руку на лицо свое. Но приползла змея и укусила его в
шею, так что Заратустра вскрикнул от боли. Отняв руку от лица,
он посмотрел на змею; тогда узнала она глаза Заратустры,
неуклюже отвернулась и хотела уползти. "Погоди, -- сказал
Заратустра, -- я еще не поблагодарил тебя! Ты разбудила меня
кстати, мой путь еще долог". "Твой путь уже короток, --
ответила печально змея, -- мой яд убивает". Заратустра
улыбнулся. "Когда же дракон умирал от яда змеи? -- сказал он.
-- Но возьми обратно свой яд! Ты недостаточно богата, чтобы
дарить мне его". Тогда змея снова обвилась вокруг его шеи и
начала лизать его рану.
Когда Заратустра однажды рассказал это ученикам своим, они
спросили: "В чем же мораль рассказа твоего, о Заратустра?"
Заратустра так отвечал на это:
-- Разрушителем морали называют меня добрые и праведные:
мой рассказ неморален.
Если есть враг у вас, не платите ему за зло добром: ибо
это пристыдило бы его. Напротив, докажите ему, что он сделал
для вас нечто доброе.
И лучше сердитесь, но не стыдите! И когда проклинают вас,
мне не нравится, что вы хотите благословить проклинающих. Лучше
прокляните и вы немного!
И если случилась с вами большая несправедливость, скорей
сделайте пять малых несправедливостей! Ужасно смотреть, когда
кого-нибудь одного давит несправедливость.
Разве вы уже знали это? Разделенная с другими
несправедливость есть уже половина справедливости. И тот должен
взять на себя несправедливость, кто может нести ее!
Маленькое мщение более человечно, чем отсутствие всякой
мести. И если наказание не есть также право и честь для
нарушителя, то я не хочу ваших наказаний.
Благороднее считать себя неправым, чем оказаться правым,
особенно если ты прав. Только для этого надо быть достаточно
богатым.
Я не люблю вашей холодной справедливости; во взоре ваших
судей видится мне всегда палач и его холодный нож.
Скажите, где находится справедливость, которая есть любовь
с ясновидящими глазами?
Найдите же мне любовь, которая несет не только всякое
наказание, но и всякую вину!
Найдите же мне справедливость, которая оправдывает
всякого, кроме того, кто судит!
Хотите ли вы слышать еще и это? У того, кто хочет быть
совсем справедливым, даже ложь обращается в любовь к человеку.
Но как мог бы я быть совсем справедливым! Как мог бы я
каждому воздать свое! С меня достаточно, если каждому отдаю я
мое.
Наконец, братья мои, остерегайтесь быть несправедливыми к
отшельникам! Как мог бы отшельник забыть! Как мог бы он
отплатить!
На глубокий родник похож отшельник. Легко бросить камень в
него; но если упал он на самое дно, скажите, кто захочет снова
достать его?
Остерегайтесь обидеть отшельника! Но если вы это сделали,
то уж и убейте его!
Так говорил Заратустра.
О ребенке и браке
Есть у меня вопрос к тебе, брат мой; точно некий лот,
бросаю я этот вопрос в твою душу, чтобы знать, как глубока она.
Ты молод и желаешь ребенка и брака. Но я спрашиваю тебя:
настолько ли ты человек, чтобы иметь право желать
ребенка?
Победитель ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель
ли чувств, господин ли своих добродетелей? Так спрашиваю я
тебя.
Или в твоем желании говорят зверь и потребность? Или
одиночество? Или разлад с самим собою?
Я хочу, чтобы твоя победа и твоя свобода страстно желали
ребенка. Живые памятники должен ты строить своей победе и
своему освобождению.
Дальше себя должен ты строить. Но сперва ты должен сам
быть построен прямоугольно в отношении тела и души.
Не только вширь должен ты расти, но и ввысь! Да поможет
тебе в этом сад супружества!
Высшее тело должен ты создать, начальное движение,
самокатящееся колесо -- созидающего должен ты создать.
Брак -- так называю я волю двух создать одного, который
больше создавших его. Глубокое уважение друг перед другом
называю я браком, как перед хотящими одной и той же воли.
Да будет это смыслом и правдой твоего брака. Но то, что
называют браком многое множество, эти лишние, -- ах, как назову
я его?
Ах, эта бедность души вдвоем! Ах, эта грязь души вдвоем!
Ах, это жалкое довольство собою вдвоем!
Браком называют они все это; и они говорят, будто браки их
заключены на небе.
Ну что ж, я не хочу этого неба лишних людей! Нет, не надо
мне их, этих спутанных небесною сетью зверей!
Пусть подальше останется от меня Бог, который,
прихрамывая, идет благословлять то, чего он не соединял!
Не смейтесь над этими браками! У какого ребенка нет
оснований плакать из-за своих родителей?
Достойным казался мне этот человек и созревшим для смысла
земли; но когда я увидел его жену, земля показалась мне домом
для умалишенных.
Да, я хотел бы, чтобы земля дрожала в судорогах, когда
святой сочетается с гусыней.
Один вышел, как герой, искать истины, а в конце добыл он
себе маленькую наряженную ложь. Своим браком называет он это.
Другой был требователен в общении и разборчив в выборе. Но
одним разом испортил он на все разы свое общество: своим браком
называет он это.
Третий искал служанки с добродетелями ангела. Но одним
разом стал он служанкою женщины, и теперь ему самому надо бы
стать ангелом.
Осторожными находил я всех покупателей, и у всех у них
были хитрые глаза. Но жену себе даже хитрейший из них
умудряется купить в мешке.
Много коротких безумств -- это называется у вас любовью. И
ваш брак, как одна длинная глупость, кладет конец многим
коротким безумствам.
Ваша любовь к жене и любовь жены к мужу -- ах, если бы
могла она быть жалостью к страдающим и сокрытым богам! Но почти
всегда два животных угадывают друг друга.
И даже ваша лучшая любовь есть только восторженный символ
и болезненный пыл. Любовь -- это факел, который должен светить
вам на высших путях.
Когда-нибудь вы должны будете любить дальше себя! Начните
же учиться любить! И оттого вы должны были испить
горькую чашу вашей любви.
Горечь содержится в чаше даже лучшей любви: так возбуждает
она тоску по сверхчеловеку, так возбуждает она жажду в тебе,
созидающем!
Жажду в созидающем, стрелу и тоску по сверхчеловеку --
скажи, брат мой, такова ли твоя воля к браку?
Священны для меня такая воля и такой брак. --
Так говорил Заратустра.
О свободной смерти
Многие умирают слишком поздно, а некоторые -- слишком
рано. Еще странно звучит учение: "умри вовремя!"
Умри вовремя -- так учит Заратустра.
Конечно, кто никогда не жил вовремя, как мог бы он умереть
вовремя? Ему бы лучше никогда не родиться! -- Так советую я
лишним людям.
Но даже лишние люди важничают еще своею смертью, и даже
самый пустой орех хочет еще, чтобы его разгрызли.
Серьезно относятся все к смерти; но смерть не есть еще
праздник. Еще не научились люди чтить самые светлые праздники.
Совершенную смерть показываю я вам; она для живущих
становится жалом и священным обетом.
Своею смертью умирает совершивший свой путь, умирает
победоносно, окруженный теми, кто надеются и дают священный
обет.
Следовало бы научиться умирать; и не должно быть праздника
там, где такой умирающий не освятил клятвы живущих!
Так умереть -- лучше всего; а второе -- умереть в борьбе и
растратить великую душу.
Но как борющемуся, так и победителю одинаково ненавистна
ваша смерть, которая скалит зубы и крадется, как вор, -- и,
однако, входит, как повелитель.
Свою смерть хвалю я вам, свободную смерть, которая
приходит ко мне, потому что я хочу.
И когда же захочу я? -- У кою есть цель и наследник, тот
хочет смерти вовремя для цели и наследника.
Из глубокого уважения к цели и наследнику не повесит он
сухих венков в святилище жизни.
Поистине, не хочу я походить на тех, кто сучит веревку:
они тянут свои нити в длину, а сами при этом все пятятся.
Иные становятся для своих истин и побед слишком стары;
беззубый рот не имеет уже права на все истины.
И каждый желающий славы должен уметь вовремя проститься с
почестью и знать трудное искусство -- уйти вовремя.
Надо перестать позволять себя есть, когда находят тебя
особенно вкусным, -- это знают те, кто хотят, чтобы их долго
любили.
Есть, конечно, кислые яблоки, участь которых -- ждать до
последнего дня осени; и в то же время становятся они спелыми,
желтыми и сморщенными.
У одних сперва стареет сердце, у других -- ум. Иные бывают
стариками в юности; но кто поздно юн, тот надолго юн.