Глава VII. Магическое заклинание 7 страница

Амбросио, преследуемому буквально по пятам, все же удалось добраться до двери склепа. Когда дон Рамирес добежал до нее, она уже была заперта, и прошло достаточно много времени, прежде чем убежище беглеца было обнаружено. Но упорство солдат восторжествовало над этой последней хитростью. Как бы мастерски ни была замаскирована дверь, она не могла ускользнуть от проницательности инквизиторов. Они силой высадили ее и ворвались в склеп, к великому ужасу Амбросио и его напарницы. Смятение монаха, его попытки спрятаться, его поспешное бегство и пятна крови на одежде не оставляли сомнений, что именно он — убийца Антонии. Но когда в нем узнали безупречного Амбросио, «Божьего посланца», идола Мадрида, присутствующие оцепенели от изумления и с трудом убедились, что то, что их поразило, не было видением. Настоятель не пытался ничего отрицать, но хранил угрюмое молчание. Его схватили и связали; та же самая участь постигла Матильду. Ее капюшон откинулся, нежность черт и роскошь золотистых волос выдали ее природу, и это обстоятельство стало причиной нового изумления. Кинжал был найден в той могиле, куда его кинул монах; и после самого тщательного расследования, проведенного по всей протяженности подземелья, оба виновника были доставлены в тюрьму Инквизиции.

Дон Рамирес принял предосторожности, чтобы народ не узнал ни о преступлениях, ни о том, кем были эти узники. Он боялся повторения беспорядков, вызванных арестом аббатисы монастыря Святой Клары; а потому довольствовался тем, что рассказал о преступлениях настоятеля только монахам-капуцинам. Чтобы избежать позора публичного обвинения и опасаясь ярости народа, от которой им только что едва удалось оградить свой монастырь, монахи поспешили позволить инквизиторам посетить его тайком. Но новых открытий это не принесло. Предметы, найденные в кельях Матильды и настоятеля, были извлечены и унесены в суд Инквизиции, чтобы служить вещественным доказательством. И вскоре все стало как прежде, в Мадриде вновь воцарились порядок и спокойствие.

От монастыря Святой Клары остались стоять только каменные стены, которые устояли перед двойным натиском бунта и пожара благодаря своей толщине и неуязвимости каменной кладки. Что касается живших там монахинь, то они были переведены в различные обители, где были встречены грубостями и сарказмами своих новых товарок. Однако они все были невиновны в жестокостях, которым подверглась Агнес, и после тщательного расследования было доказано, что в монастыре все, кроме четырех монахинь, названных сестрой Урсулой, были убеждены в смерти несчастной. Четыре виновные монахини были отданы толпе, бушующей в слепой ярости. Те, которым удалось избежать этой резни, были обязаны осторожности и умеренности герцога Медина; и были ему за это немало благодарны. Виржиния была не самой скупой на благодарности; она желала показать, что чувствует внимание со стороны дядюшки Лоренцо, и хотела заслужить его доброе расположение, что ей удалось без труда. Герцог взирал на ее красоту с удивлением и восхищением, и если ее черты произвели на него такое впечатление, то очарование ее манер и нежная привязанность к страдающей монашке окончательно завоевали его сердце. Виржиния была достаточно сообразительной, чтобы заметить это, и удвоила свои заботы о больной. Когда герцог от нее выходил, уже в дверях особняка ее отца, он испросил разрешения иногда заходить, чтобы осведомиться о состоянии больной, и она охотно согласилась, заверив, что маркиз Вилла-Франка будет счастлив найти случай лично поблагодарить герцога за покровительство, оказанное ей. Затем они расстались: он, восхищенный ее красотой и нежностью; она — очарованная им и, в особенности, его племянником.

Войдя в дом, первое, о чем подумала Виржиния, это позвать семейного лекаря и заняться незнакомкой. Ее мать поспешила разделить с ней этот миг милосердия. Встревоженный бунтом и опасающийся за безопасность своей дочери, его единственного ребенка, маркиз умчался к монастырю Святой Клары и все еще пытался ее там отыскать. Разослали во все стороны людей, чтобы сообщить ему, что его дочь, живая и невредимая, находится дома и его просят вернуться как можно скорее. Его отсутствие дало Виржинии возможность обратить все свое внимание на свою больную, и как бы ни была она взволнована приключениями этой ночи, ничто не могло ее заставить отойти от постели бедняжки. Несчастной, здоровье которой сильно пошатнулось от нужды и горя, понадобилось некоторое время для того, чтобы прийти в себя и восстановить силы. Она с большим трудом могла проглотить предписанное ей лекарство, но преодолев однажды эту трудность, она обрадовалась, поняв, что причина ее болезни — только слабость. Заботы, которыми она была окружена, здоровая пища, которой она так долго была лишена, радость возвращения на свободу, к людям и (она не осмеливалась надеяться) к любви, — все вместе объединилось, чтобы ускорить ее выздоровление. С первой минуты, как только они встретились, ее плачевное состояние, ее исключительные страдания завоевали для нее привязанность ее хозяйки. Виржиния проявляла к ней самый живой интерес, но какую восхитительную минуту она пережила, когда, немного окрепнув, монашенка смогла рассказать ей свою историю и представилась сестрой Лоренцо.

Действительно, этой жертвой монастырской жестокости оказалась не кто иная, как Агнес. Виржиния хорошо ее знала по монастырю; но ее худоба, искаженные горем черты, слух о ее смерти, распространяемый повсюду, ее длинные и спутанные волосы, закрывающие лицо и грудь, — все это сделало Агнес неузнаваемой. Аббатиса приложила все старания, чтобы уговорить Виржинию согласиться принять обет, поскольку наследница Вилла-Франка — неплохое приобретение для монастыря; своими постоянными проявлениями нежности и предупредительностью она почти добилась успеха. Но наученная разочарованием и тоской монастырской жизни, Агнес уже давно поняла намерения аббатисы. Она боялась за невинную девушку и открыла ей свою собственную ошибку. Она показала ей в истинном свете многочисленные неприличные привязанности в монастыре, постоянное принуждение, низкую зависть, пошлые интриги, раболепие и грубую лесть избранных аббатисой. Затем она предложила Виржинии подумать о блестящем будущем, которое открывается ей. Обожаемая родителями, заслужившая восхищение всего Мадрида, от природы наделенная всеми совершенствами тела и разума, она могла претендовать на самое высокое положение. Богатство давало ей средства для благотворительности и милосердия по отношению к себе подобным, этих добродетелей, которые для нее так важны; оставшись в мире, она сможет отыскать множество вещей и людей, достойных ее забот, но никогда не сможет сделать этого, находясь взаперти в монастыре.

Ее советы помогли Виржинии окончательно отказаться от мысли принять обет, но был еще один аргумент, которым Агнес не воспользовалась, но который имел для Виржинии большее значение, чем все остальные, вместе взятые: однажды в приемной она увидела Лоренцо, пришедшего навестить сестру, он ей понравился, и с этого момента все беседы с Агнес заканчивались вопросами о нем; Агнес, обожающая брата, не могла отыскать лучшей слушательницы, чтобы осыпать его похвалами; она с восторгом рассказывала о Лоренцо и, чтобы подтвердить справедливость своих слов об эрудиции и изысканности его ума и об элегантности его манер и языка, время от времени давала Виржинии читать полученные от брата письма. Вскоре Агнес заметила, что эти доверительные беседы оказали на ее юную подругу впечатление, которого она вовсе не стремилась добиться, но была счастлива, открыв это; она не могла бы и мечтать о лучшей партии для Лоренцо: наследница Вилла-Франка, добродетельная, эмоциональная, прекрасная, — казалось, Виржиния создана, чтобы принести ему счастье. Она даже поговорила об этом с братом, хотя не упоминала ни имени, ни чего-либо конкретного.

Лоренцо ответил сестре, что его сердце и рука абсолютно свободны, и из этого она заключила, что она может, не опасаясь, идти дальше в этом вопросе. И в разговорах она стала развивать нарождающуюся страсть своей подруги; Лоренцо стал постоянной темой их бесед; жадность, с которой ее слушали, частые вздохи, которые старались от нее скрыть, поспешность, с которой старались при каждом отступлении от темы вернуть разговор в единственно интересующее русло, — все это убеждало Агнес, что интересы ее брата не будут отвергнуты. Наконец она однажды поделилась своими планами с герцогом. Хотя с Виржинией он не был знаком лично, все же он достаточно знал, кто она, чтобы судить, достойна ли она руки его племянника. И между дядей и племянницей было условлено, что она осторожно намекнет об этом Лоренцо; Агнес только ждала, когда тот вернется в Мадрид, чтобы предложить ему жениться на своей подруге. К несчастью, те события, которые в это время произошли, помешали ей осуществить свой план. Неожиданное исчезновение Агнес стало для Виржинии жестоким ударом. Она искренне оплакивала ее и как подругу, и как единственного человека, с которым она могла поговорить о Лоренцо; ее сердце в тайне продолжало оставаться во власти своего чувства, и она уже было решилась открыть его своей матери, когда случай свел ее с Лоренцо; увидев его так близко, такого вежливого, такого чувствительного, такого отважного, она почувствовала, как разгорается огонь ее любви. Когда вдруг ее подруга и наперсница была возвращена ей, Виржиния увидела в этом подарок небес; она осмелилась мечтать и надеяться на союз с Лоренцо и решила использовать для этого влияние его сестры.

Предположив, что перед смертью Агнес могла уже сделать свое предложение, герцог связывал все планы по поводу женитьбы своего племянника с Виржинией: следовательно, им был обеспечен самый лучший прием. Возвращение во дворец, рассказ о смерти Антонии и о поведении Лоренцо в этот момент открыли ему его ошибку. Он вместе с Лоренцо оплакивал его несчастья; но поскольку бедняжки уже не было, он рассчитывал, что его план осуществится. Действительно, состояние Лоренцо сейчас мало подходило для помолвки и объявлении о свадьбе. Его надежды, разбитые в тот момент, когда он уже ждал их осуществления, оставили в его сердце самую жестокую боль. Герцог нашел его совершенно больным, уже в постели; у окружающих были самые серьезные опасения за его жизнь; но дядя их не разделял. Он считал (и нельзя сказать, чтобы он был абсолютно не прав), что

«Очень много скончалось людей,

и давно их земля поглотила,

но любви несчастливой

не было в этом вины».

Он надеялся, что, каким бы большим ни был шрам на сердце его племянника, время и Виржиния его постепенно сгладят. Он поспешил к юному страдальцу и попытался его утешить; он сочувствовал его горю и уговаривал его не поддаваться приступам отчаяния. Он понимал, что невозможно не быть потрясенным после такого ужасного удара, и нельзя осуждать эту чувствительность; он умолял его не предаваться чрезмерным горестям; даже бороться с горем и постараться сохранить жизнь, если не ради самого себя, то хотя бы ради тех, для кого его смерть может стать жестоким и безмерным горем. Стараясь любыми способами помочь Лоренцо забыть утрату Антонии, герцог в то же время усердно ухаживал за Виржинией, используя все возможности, чтобы защитить перед ней интересы племянника.

Легко предугадать, что Агнес не могла долго утерпеть и не поинтересоваться доном Раймондом. Она была опечалена, узнав о том плохом состоянии, до которого довела его тоска; однако в тайне она не могла помешать себе обрадоваться этому, ибо его болезнь доказывала искренность его любви. Герцог вызвался сам объявить больному о том счастье, которое ждет его. Но несмотря на некоторые предосторожности, которые герцог предпринял, чтобы подготовить его к этому событию, чувства Раймонда оказались такими мощными, что чуть было не стали роковыми. Когда этот приступ прошел, он вновь обрел покой и уверенность в близком счастье, кроме того, присутствие Агнес, которая со времени своего выздоровления взяла на себя заботы о своем возлюбленном, усилили действие лечения, которое он получал. Его душевный покой понемногу отразился и на состоянии его тела, и он стал выздоравливать так быстро, что все окружающие были изумлены.

К сожалению, этого нельзя было сказать о Лоренцо. Смерть Антонии, да еще при таких жутких обстоятельствах, произвела ужасное впечатление на его рассудок. Укрывшись от всех, он тихо угасал, с большим трудом уговаривали его проглотить хотя бы ту малость, которая необходима для поддержания жизни, и боялись, как бы его слабость не вызвала чахотку. Единственным утешением для него было общество Агнес. Хотя до сих пор им не предоставлялось случая быть вместе, он испытывал к ней дружеские чувства, которые не были вызваны только их родством. Видя, насколько она ему необходима, она покидала его комнату как можно реже; она терпеливо выслушивала его жалобы и не противоречила им, и благодаря своей мягкости и терпению ей удалось передать ему тот покой, который после всех испытаний обрела она сама.

Обязанная своим выздоровлением Виржинии и маркизе, она продолжала жить во дворце Вилла-Франка, хозяева которого обращались с ней, как со второй дочерью. Герцог объявил маркизу о своих планах относительно Виржинии. Партия была безупречной; Лоренцо был наследником огромного состояния своего дяди и отличался приятной внешностью, хорошим образованием и разумным поведением. Прибавьте к этому, что маркиза заметила, насколько хорошо относится к нему их дочь.

Естественно, на предложение герцога было незамедлительно получено согласие; тут же были приняты все меры предосторожности, чтобы Лоренцо увидел свою нареченную с теми чувствами, на которые она по праву могла рассчитывать. Навещая брата, Агнес часто приходила вместе с маркизой; когда Лоренцо смог вставать с постели, Виржиния, под материнским присмотром, несколько раз получала позволение навестить его, чтобы иметь возможность самой пожелать ему скорейшего выздоровления. Она делала это с такой деликатностью, говорила об Антонии так мягко и трогательно, и когда она оплакивала печальную судьбу своей соперницы, ее блестящие глаза, полные слез, были так прекрасны, что, видя ее, Лоренцо не мог оставаться нечувствительным. С каждым разом ее визиты доставляли ему все большее удовольствие, он с восхищением смотрел на ее очаровательное лицо: ее родители, также в этом заинтересованные, заметили это, но они благоразумно держали свои наблюдения в тайне; они не проронили ни слова, которое могло бы повредить их маленькому заговору. Верные своему плану поведения, они давали время окрепнуть и пустить корни пока еще очень поверхностной симпатии Лоренцо к Виржинии.

Визиты Виржинии становились все чаще, и настало время, когда в редкий день она не проводила часть своего времени рядом с ним. Понемногу он окреп, но его выздоровление шло медленно и мучительно. Однажды вечером, казалось, он чувствовал себя несколько лучше; вокруг его постели собрались Агнес со своим возлюбленным, герцог, Виржиния и ее родители. В первый раз он попросил сестру рассказать, как ей удалось избежать действия яда, который ее заставили выпить на глазах у сестры Урсулы. Боясь ему напомнить об обстоятельствах, при которых погибла Антония, она до сих пор скрывала от него историю своих страданий. Теперь, когда он сам завел разговор на эту тему, она подумала, что рассказ о ее несчастьях смог бы, пожалуй, отвлечь его от тех мыслей, которые постоянно занимали его, и она тут же согласилась рассказать ему то, о чем он просил. Остальные уже слышали эту историю раньше, но интерес, который все присутствующие испытывали к героине, заставил их выслушать ее снова. Они присоединились к просьбе Лоренцо, и Агнес начала свой рассказ.

Сначала она поведала о том, как была раскрыта в часовне монастыря ее тайна, о злопамятности аббатисы и о той ночной сцене, неожиданным свидетелем которой оказалась сестра Урсула. Хотя монашка уже описала все происшедшее тогда, Агнес снова вернулась к той ночи и во всех деталях, подробно рассказала об этой сцене. После чего она продолжала свое повествование таким образом:

ОКОНЧАНИЕ ИСТОРИИ АГНЕС ДЕ МЕДИНА

Моей предполагаемой смерти предшествовала ужасная агония. Эти минуты, которые я считала последними, стали еще более горькими из-за уверений аббатисы, что я не смогу избежать приговора; и когда мои глаза закрылись, я еще слышала ее яростный голос: она продолжала осыпать меня упреками за мою ошибку. Ужас этой ситуации — когда со смертного ложа изгоняется всякая надежда и от сна я должна пробудиться только для того, чтобы стать добычей пламени и фурий, — был слишком велик, и я не могу описать его.

Когда я вернулась к жизни, душа моя была еще под впечатлением этих страшных образов, и я со страхом осмотрелась вокруг, опасаясь увидеть перед собой посланцев Божьей кары. В течение первого часа мои чувства были так возбуждены, а в мозгу царил такой хаос, что я напрасно старалась привести в какой-то порядок странные видения, которые смутно проходили передо мной; когда я пыталась встать, голова отказывалась мне служить, все вокруг кружилось, и я вновь падала на свое ложе. Ослабевшие и полуослепшие, мои глаза были неспособны разглядеть лучик лампы, который трепетал прямо передо мной; я вынуждена была их снова закрыть и оставаться неподвижной в той же позе.

Прошло достаточно много времени, прежде чем я окончательно пришла в себя и смогла рассмотреть то, что меня окружало.

Понемногу ледяной холод подземелья и прекращение действия микстуры, которую меня заставили выпить, окончательно меня разбудили; каким же ужасным и жестоким было это пробуждение, пронзившее меня, словно удар холодного лезвия: я обнаружила, что меня, живую, опустили в могилу. Конечно, я чувствовала над собой какое-то пространство, видела проникающий откуда-то свет; но, ужасно стиснутая стенками, границы которых я чувствовала со всех сторон, я не осмеливалась пошевельнуться из страха обнаружить тщетность всех моих усилий. Какой-то рефлекс заставил меня наконец поднять голову. Я разглядела ткань, на которой покоились недавно увядшие полевые цветы. У меня на груди лежало маленькое деревянное распятие и четки с крупными бусинами, которые обвивались вокруг перекладины распятия. Остатки действия яда полностью рассеялись, я вновь обрела ясный ум и прежние силы. Я поднялась со своего ложа, и голова, к моему ужасу, уперлась в решетку, закрывающую мою могилу. Но в этот же момент я с безумной радостью почувствовала, что она поддается, она не была закреплена. Руками я прислонила решетку к одной стороне гроба и высунулась наружу. Мне в нос ударил смрадный, удушливый воздух. Тем не менее я решила сразу же подняться и протянула вперед руку. Она наткнулась на что-то ноздреватое, мягкое. Я взяла это и поднесла к лучу света. Боже всемогущий, меня охватил ужас, по всему телу прошли судороги, когда я увидела, что это была человеческая голова, причем голова, которую можно было узнать, несмотря на ее состояние; она была уже полусгнившей, полной кишащих в ней червей, но я все же смогла узнать в ней одну из монашек, умершую за несколько месяцев до этого. Я мгновенно отбросила ее от себя как можно дальше и без чувств рухнула в свой гроб.

Когда я вновь пришла в себя, я принялась обдумывать свое ужасное положение; то обстоятельство, что решетка легко открывалась, давало пищу моему воображению: что если ее оставили свободной специально, что если этим хотели мне дать возможность убежать? С помощью неровностей в стене, камни которой были уложены довольно грубо, перебираясь с одного выступа на другой, я выбралась из гроба. Огляделась: слабый дневной свет, проникающий через щели стен то тут, то там, вместе с мрачным огоньком лампы, подвешенной к своду на железной цепи, позволили мне рассмотреть все пространство склепа, в середине которого я находилась. Множество гробов, точно таких же, как тот, что я только что покинула, стояли рядами один за другим по обе стороны главного прохода. Я наклонилась над некоторыми из них, и они показались мне странно глубокими. Со всех сторон располагались эмблемы смерти: черепа, плечи, руки и другие останки скелетов, обломки которых устилали землю. В изголовье каждой могилы было установлено большое распятие, а в одном углу я смогла разглядеть деревянную статую Святой Клары. Сначала я не обратила никакого внимания на эти предметы; почти с самого начала мой взгляд был прикован к двери, единственному выходу из склепа, и я быстро завернулась в саван и побежала к ней; резким толчком я попыталась ее открыть, но к своему невыразимому ужасу почувствовала, что она заперта снаружи.

Тогда в первый раз я почувствовала себя мертвой и поняла, что, не имея никакой возможности дать знать о своем существовании, я приговорена к смерти от голода. При этой мысли меня охватило жуткое отчаяние, и не только за себя, но и за невинное создание, которое я постоянно чувствовала под сердцем. Меня продолжала преследовать мысль о той отраве, которую я выпила, и я думала, что поняла: аббатиса, небрежно выбрав жидкость, которую потом меня заставили выпить, вместо яда дала мне очень сильный наркотик. Я увидела в этом обстоятельстве неожиданный шанс для спасения. Для меня, забытой, может быть, еще откроется выход, и с этой мыслью я снова попыталась открыть дверь, но она не поддавалась никаким моим усилиям. Я собралась с силами и так громко, как только могла, стала кричать и звать на помощь. Я находилась слишком далеко, чтобы быть услышанной. Никакой дружеский голос не ответил мне. Глубокая зловещая тишина царила в склепе, и я потеряла надежду выбраться на свободу. Начинало сказываться долгое отсутствие еды. Муки голода были самыми мучительными и невыносимыми; казалось, они усиливаются с каждым часом. Я бросалась на землю и начинала кататься, потеряв голову от отчаяния, потом, поднявшись, возвращалась к двери, пытаясь силой открыть ее, и вновь начинала звать на помощь, — все было бесполезно. Часто я была на грани отчаяния, решала удариться виском об угол какого-нибудь памятника, разбить себе голову и таким образом положить конец своим мукам, но память о моем ребенке брала верх над моим решением; я боялась сделать то, что станет опасным для его жизни так же, как для моей: тогда я стала изливать свою боль в жалобах и яростных криках; и, снова ослабев, я уселась, молчаливая и угрюмая, на ногу статуи Святой Клары, скрестив руки и отдавшись во власть мрачного состояния безысходности. Так прошло несколько жестоких часов. Смерть приближалась большими шагами, и я ждала, что каждый новый миг станет последним. Внезапно мой взгляд остановился на соседней могиле: на ней стояла корзинка, которую я раньше не замечала; я поднялась, побежала к ней так быстро, как позволяло мое изнуренное тело. С какой поспешностью я схватила корзинку, когда увидела в ней кусок грубого хлеба и бутылочку с водой.

Я с жадностью набросилась на эту скромную еду. По всей видимости, она находилась тут уже несколько дней. Хлеб был черствым, а вода — подпорченной, но никогда еще еда не казалась мне такой восхитительной. Когда голод был утолен, я принялась размышлять, пытаясь разгадать эту новую загадку. Я спрашивала себя, не для меня ли была оставлена здесь эта корзинка. Надежда утвердительно разрешила мои сомнения; но кто мог угадать, что мне понадобится такая помощь? Если известно, что я жива, зачем меня держать в этом мрачном склепе? Если я пленница, зачем нужна была вся эта церемония с погребением? Или, если я была приговорена к голодной смерти, чьей жалости я обязана этой едой, оставленной для меня?

Подруга не держала бы в секрете от меня это ужасное наказание, и в то же время мне казалось невозможным, чтобы враг мог позаботиться и оставить мне средства существования. После всех размышлений я начала склоняться к тому, что намерения аббатисы были раскрыты одной из тех монахинь, которые сочувствовали мне; ей удалось заменить яд наркотиком, она принесла эту еду, чтобы поддержать меня до тех пор, пока она сможет меня освободить, и попытается сообщить моим родным о той ужасной опасности, которой я подвергаюсь, и подсказать им способ вызволить меня из тюрьмы. Но почему еда оказалась такой грубой? Каким образом этой подруге удалось войти в склеп без ведома аббатисы? И если она сюда входила, то почему так старательно заперла дверь? Подобные рассуждения заставляли меня сомневаться, однако этот вариант лучше всего поддерживал во мне надежду, и я остановилась на нем.

Мои размышления были прерваны отдаленным звуком шагов; они медленно приближались; лучики света проскользнули в дверные щели. Не зная, идут ли эти люди сюда, чтобы меня освободить, или их привела в склеп другая причина, я не преминула привлечь их внимание своим криком, позвав на помощь. Звук шагов приблизился; свет стал ярче. Наконец с невыразимым удовольствием я услышала, как в скважине поворачивается ключ; уверенная, что я дождалась освобождения, я с радостным криком полетела к двери. Она открылась; но все мои надежды на бегство улетучились, когда показалась аббатиса в сопровождении четырех монахинь — свидетельниц моей предполагаемой смерти. В руках они держали факелы и смотрели на меня в страшном молчании.

Я в ужасе отшатнулась. Аббатиса спустилась в склеп, монашки за ней; она села туда, где только что сидела я; дверь была заперта, и монашки встали в ряд за ее спиной. Пламя их факелов, приглушенное парами и испарениями склепа, бросало холодные отблески на окружавшие могилы. Несколько минут они все хранили мрачное и торжественное молчание. Я стояла в отдалении от аббатисы; наконец она сделала мне знак приблизиться. Испуганная ее суровым видом, я едва нашла в себе силы повиноваться. Я подошла, но мои ноги отказывались мне служить; я упала на колени, скрестила руки и, умоляя, протянула их ей, будучи не в состоянии вымолвить ни звука.

Она окинула меня гневным взглядом.

— Вижу я кающуюся или преступницу? — бросила она наконец. — Угрызения совести за свой грех или страх наказания простирает ко мне эти руки? Означают ли эти слезы справедливость приговора или только просят о смягчении наказания? Боюсь, что верна последняя причина!

Она замолчала, но продолжала пристально смотреть на меня.

— Смелее, — продолжала она, — я желаю не вашей смерти, а вашего раскаяния; питье, которое я заставила вас выпить, было не ядом, а наркотиком. Обманывая вас, я хотела заставить почувствовать муки нечистой совести, которые вызываются смертью, если она приходит раньше искупления преступлений. Вы перенесли эти муки; я познакомила вас с ними вместе с горечью смерти, и я надеюсь, что пережитые муки станут для вас вечным упреком. В мои намерения не входит разрушить вашу бессмертную душу и опустить вас в могилу, отягощенную грехами. Нет, дочь моя; напротив, я очищу вас спасительным наказанием, я предоставлю вам много времени для того, чтобы вы могли за них расплатиться, а также — для ваших угрызений совести. Итак, слушайте мой приговор: плохо понятое усердие ваших друзей задержало его выполнение, но не может ему помешать. Весь Мадрид уверен, что вас больше нет; ваши родные твердо убеждены в вашей смерти, а монашки, которые защищали вас, присутствовали на ваших похоронах; больше нет сомнений в том, что вы умерли. Я приняла все меры, чтобы в эту тайну никто не мог проникнуть; отбросьте всякую мысль о мире людей, от которого вы оторваны навсегда, и приготовьтесь прожить в другом мире те немногие часы, которые вам еще остались.

Это вступление предвещало мне нечто ужасное; я дрожала и хотела заговорить, чтобы успокоить ее гнев; но аббатиса жестом приказала мне молчать. Она продолжала:

— Я намерена возродить законы нашего ордена во всей их строгости, те законы, что в течение многих лет пребывали в забвении и были отвергнуты большинством наших заблудших сестер (да обратит их небо на истинный путь!). Они суровы к невоздержанию, но не больше, чем того требует такое чудовищное оскорбление. Подчинитесь им, дочь моя, не противясь; вы пожнете плоды своего терпения и покорности в жизни лучшей, чем эта. Слушайте же приговор Святой Клары: под этими склепами существуют камеры, предназначенные для таких преступниц, как вы; вход в них надежно скрыт, и та, которую туда запирают, должна отказаться от всякой надежды на свободу, именно туда вас и отведут. Вам будут приносить еду, но недостаточно, чтобы полностью утолить ваш голод; ее будет ровно столько, чтобы поддерживать живую душу в вашем теле, и еда эта будет самой простой, самой грубой. Плачьте, дочь моя, плачьте; омочите ваш хлеб слезами: Господь знает, что у вас много причин для печали! Прикованная цепью в одной из тайных камер, навсегда разлученная с миром и светом, не имея другого утешения, кроме религии, другого общества, кроме раскаяния, — вот так, в стенаниях, вам предстоит провести остаток ваших дней. Таковы законы Святой Клары; подчинитесь им без ропота. А теперь следуйте за мной!

Я была убита этим варварским приказом, остатки сил, которые у меня еще оставались, покинули меня, и я смогла ей ответить, только упав к ее ногам и омывая их слезами. Аббатиса, бесчувственная к моему горю, поднялась, приняв внушительный вид; она повторила свою команду тоном, не терпящим возражений; но моя крайняя слабость сделала меня совершенно неспособной повиноваться. Марианна и Алиса подняли меня и буквально понесли на руках. Настоятельница пошла вперед, опираясь на Виоланту, а Камилла шла перед ними с факелом в руках. В таком порядке наша маленькая процессия шла по галереям, сохраняя полное молчание, прерываемое только моими вздохами и жалобами. Мы остановились перед главной ракой Святой Клары; статуя была снята со своего пьедестала, как именно, я не увидела. Затем монашки подняли решетку, которая до тех пор была скрыта статуей, и с грохотом опрокинули ее на другую сторону. Этот ужасный шум, повторенный снизу и сверху от меня, отраженный склепом и подземельем, окончательно погрузил меня в состояние апатии и подавленности. Я смотрела прямо перед собой, а перед моими глазами вдруг появились пропасть и узкая и крутая лестница, по которой я должна была спуститься. Я вскрикнула и отшатнулась; я просила пощады, я оглашала воздух своими жалобами и призывала на помощь небо и землю. Все было напрасно! Меня втащили на лестницу и после последней попытки сопротивления с моей стороны силой поместили в одну из камер, которые располагались вдоль стен подземелья.