ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Из записной книжки Дика Свнда
Гроза прошла, но небо все еще хмурилось. В Экваториальной Африке в апреле начинается второй период дождливого сезона, так называемая «мазика». В это время дожди льют чаще всего по ночам — в продолжение двух а иногда и трех недель. Для невольничьего каравана это было новым и тяжким испытанием.
Ранним пасмурным утром караван покинул место привала и, отойдя от берега Кванзы, направился прямо на восток.
Пятьдесят солдат шагали впереди, по сотне с обеих сторон колонны, а остальные конвоиры составляли арьергард. При таких условиях было бы трудно бежать, даже если бы люди и не были скованы. Ряды невольников сметались. Женщины, дети, мужчины, подростки шли вперемежку, а надсмотрщики бичами подгоняли их. Были там несчастные матери, которые кормили на ходу грудного младенца, а на свободной руке несли второго ребенка. Иные женщины волочили за собой по жесткой колючей траве голых и босых детей.
Начальник каравана, тот самый араб Ибн-Хамис, который накануне вмешался в столкновение Дика с надсмотрщиком, зорко следил за своим стадом: он прохаживался вдоль колонны, то пропуская ее вперед, то вновь становясь во главе ее. Ибн-Хамиса и его помощников мало занимали страдания пленников, но они не могли не считаться со «своими» людьми: все время то солдаты вымогали увеличения пайка, то носильщики требовали более частых остановок. На этой почве возникали споры и грубая перебранка. Надсмотрщики вымещали свою злобу на несчастных невольниках. Всю дорогу не смолкал ропот солдат и носильщиков, угрозы и брань хавильдаров, крики истязуемых невольников. Шагавшие в последних рядах ступали по земле, орошенной кровью рабов, идущих впереди…
Дику так и не удалось переговорить со своими товарищами, потому что их вели под усиленным конвоем в первых рядах каравана. Они шли гуськом, пара за парой, отделенные друг от друга рогатинами, не позволяющими шевельнуть головой. Бичи надсмотрщиков полосовали их спины так же часто, как спины и всех остальных несчастных.
Бат в паре с отцом шел впереди, осторожно ступая, чтобы не тряхнуть рогатиной и не причинить боли Тому. Время от времени, когда хавильдар не мог слышать его, он шепотом старался ободрить старика. Когда он замечал, что Том устал, он старался замедлить шаг. Бедный малый даже не мог повернуться назад и посмотреть на отца. У Тома было хоть то утешение, что он видел сына, но старику приходилось горько расплачиваться за эту радость: сколько раз слезы катились из его глаз, когда бич надсмотрщика оставлял кровавые полосы на спине Бата, и эти удары были для отца больнее, чем если бы плеть обрушивалась на него самого.
Актеон и Остин, скованные друг с другом, следовали за ними в нескольких шагах и подвергались таким же истязаниям. Как завидовали они Геркулесу! Какие бы опасности ни угрожали ему в этих диких местах, он был свободен и мог бороться за свою жизнь!
В первые же минуты плена старый Том поведал своим товарищам горькую правду. С глубоким изумлением узнали Бат, Остин и Актеон, что они находятся в Африке, что их привело сюда и завлекло в глубь страны вероломство предателей Негоро и Гэрриса и что им нечего расчитывать ни на какое снисхождение со стороны людей, к которым они попали в плен.
Со старухой Нан обращались не лучше, чем с остальными пленными. Она шагала в середине каравана, в группе невольниц. Ее сковали цепью с молодой матерью, у которой было двое детей — грудной младенец и мальчик трех лет, едва научившийся ходить. Нан взяла на свое попечение этого мальчика. Мать не посмела даже поблагодарить ее и только подняла на Нан глаза, в которых блестели слезы. Ребенок не поспевал за взрослыми, и длинный переход наверняка убил бы его. Нан взяла его на руки, чтобы избавить его от усталости и беспощадного бича надсмотрщика. Это была тяжелая ноша для старухи и она боялась, что сил ее хватит ненадолго.
Нан несла маленького негритенка и думала о Джеке. Она представляла себе мальчика на руках у матери. Каково-то ей, бедняжке!.. Джек похудел за время болезни, но все же слабенькой миссис Уэлдон, наверно, трудно нести его. Где она теперь? Что с ней? Свидится ли с ней когда-нибудь ее старая нянька?
Дика Сэнда вели в арьергарде. Со своего места он не мог видеть ни Тома, ни его спутников, ни старой Нан — голова длинной колонны была видна ему, лишь когда проходили через какую-нибудь равнину.
Дик шагал, погрузившись в грустные думы, и только окрики надсмотрщиков отрывали его от этих мыслей. Он не думал ни о самом себе, ни о предстоящих трудностях пути, ни о пытках, которые, быть может, уготовил для него Негоро. Его всецело поглощала забота о миссис Уэлдон. Дик не отрывал глаз от земли: он пристально вглядывался в каждую помятую травинку, в каждую сломанную веточку — он искал какой-нибудь след, говоривший о том, что здесь проходила миссис Уэлдон. Дик знал, что другого пути от Кванзы до Казонде нет. Значит, если миссис Уэлдон также отправили в Казонде — а это предположение было весьма вероятным, — она неминуемо должна была пройти здесь. Юноша дорого бы дал за какое-нибудь указание на ее судьбу.
Таково было телесное и душевное состояние Дика Сэнда и его товарищей.
Как ни велика была их тревога за собственную участь, как ни велики были их страдания, они не могли без содрогания глядеть на мучения окружавшей их толпы изнуренных рабов, не могли не испытывать возмущения при виде зверской жестокости надсмотрщиков, но, увы, они не в силах были хоть чем-нибудь помочь невольникам и оказать сопротивление их палачам.
На двадцать с лишним миль к востоку от Кванзы тянется сплошной лес. Деревья здесь растут не так густо, как в прибрежных лесах, — быть может, стада слонов вытаптывают молодые побеги, а может быть, их уничтожают личинки многочисленных насекомых. Идти по такому лесу было легче, чем пробираться сквозь заросли кустарников. Тут в изобилии рос хлопчатник кустами высотою в семь-восемь футов; из хлопка вырабатывают обычные в этих краях ткани с черными и белыми полосами. В некоторых местах тропа углублялась в настоящие джунгли, где и рабы и стража утопали в высокой растительности.
Из всех местных животных только у слонов и жирафов головы поднимались выше этих тростников, похожих на бамбук, этих трав, у которых стебли имеют дюйм в диаметре.
Агантам надо было великолепно знать местность, чтобы не заблудиться там.
Караван выступал на заре и безостановочно подвигался вперед до полудня. В полдень делали остановку на один час. На привале развязывали тюки с маниокой[61], и хавильдары раздавали невольникам по пригоршне муки. Если солдаты по пути успевали разграбить какую-нибудь деревню, к этому скудному завтраку добавлялись два-три батата[62]и кусочек мяса — козлятины или телятины.
Но отдых был так краток и даже невозможен в дождливые ночи, а долгие переходы были так изнурительны, что большинство невольников почти не прикасалось к еде. Не прошло и восьми дней после того, как караван покинул берега Кванзы, а уже двадцать невольников пали без сил, и в пути и стали добычей хищных зверей, кравшихся по следам каравана. Львы, пантеры и леопарды кружили возле каравана, поджидая обреченные жертвы, и каждый вечер после захода солнца их рычание раздавалось так близко от лагеря, что ежеминутно можно было ждать нападения.
Прислушиваясь к рычанию хищных зверей, звучавшему в темноте особенно грозно. Дик Сэнд с ужасом думал об опасностях, на каждом шагу угрожавших Геркулесу в этих тропических лесах. И, однако, если бы ему самому представилась возможность бежать, он воспользовался бы ею не колеблясь.
Здесь мы приводим отрывки из записной книжки Дика Сэнда. Эти строки он писал в пути между Кванзой и Казонде. Чтобы пройти расстояние в двести пятьдесят миль понадобилось двадцать пять переходов — на языке работорговца «переход» означает ежесуточный путь в десять миль с дневной остановкой и привалом на ночлег.
«25 и 26 апреля. Проходили мимо негритянской деревни, окруженной изгородью из кустарников вышиной в восемь — десять футов. Поля засеяны маисом, бобами, сорго и арахисом. Двух жителей схватили и заковали. Пятнадцать убитых; население разбежалось.
27 апреля. Переправились через быструю, довольно широкую речку. Мост — из стволов деревьев, связан между собой лианами. Некоторых свай не хватает. Две женщины, соединенные одной колодкой, оступились и упали в воду. Одна из них несла ребенка. Тотчас же вода забурлила и окрасилась кровью. Крокодилы прячутся под настилом моста; рискуешь угодить ногой прямо в открытую пасть.
28 апреля. Шли лесом. Множество высоких баугиний. Это дерево португальцы называют „железным“. Сильный дождь. Почва размокла. Дорога очень трудная. Видел в середине каравана старую Нан. Она несет маленького негритенка, хотя сама еле волочит ноги. Невольница, скованная с нею, хромает, и кровь течет из ее плеча, рассеченного ударом кнута.
На ночь бивуак был разбит под гигантским баобабом и нежно-зеленой листвой и белыми цветами.
Ночью долго рычали львы и леопарды. Солдат убил из ружья пантеру. Что-то с нашим Геркулесом?…
29 и 30 апреля. Первые предвестники африканской „зимы“. Обильная роса. Дождливый сезон начинается в ноябре и кончается в последних числах апреля. Все равнины еще затоплены разливами. Восточные ветры дуют с такой силой, что захватывает дыхание; они несут с собой болотную лихорадку.
Где же миссис Уэлдон? Где кузен Бенедикт? Никаких следов. А между тем их могли отправить только в Казонде! Должно быть, они проделали тот же путь, что и наш караван, но опередили нас. Меня мучает тревога. Наверное, маленький Джек снова заболел лихорадкой в этой нездоровой местности. Жив ли он?…
1—6 мая. В продолжение нескольких дней мы шли по заболоченной местности, где стоят еще не просохшие лужи. Повсюду вода, в иных местах по пояс… Тысячи пиявок присасываются к телу. И все-таки надо идти. Кое-где на кочках, выступающих из воды, растут лотосы, папирусы. На болотах какие-то водяные растения с большими, как у капусты, листьями. Люди спотыкаются, наткнувшись на их корни, и часто падают.
В этих местах множество рыбы, целые мириады, туземцы приносят на продажу корзины, битком набитые рыбой.
Трудно, а часто и невозможно найти место для ночлега. Во все стороны простирается затопленная равнина. Приходится шагать в темноте. Наутро в караване недосчитываются многих невольников. Когда же конец страданиям? Люди падают и уже не могут подняться на ноги. Да и зачем?… Пробыть несколько лишних мгновений под водой — вот и избавление!.. Никогда уже не настигнет тебя во мраке палка надсмотрщика. Но что станется с миссис Уэлдон и ее сыном? Я не вправе покинуть их. Я выдержу все испытания. Это мой долг!
Ночью раздались душераздирающие крики!
Солдаты наломали смолистых веток, торчавших из воды, и зажгли их. Факелы эти тускло светили в темноте.
Вот причина услышанных криков: крокодилы напали на караван. Двенадцать или пятнадцать чудовищ вынырнули откуда-то из темноты и, схватив несколько детей и женщин, утащили их в воду, в свои „кладовые“. Так Ливингстон называет те глубокие ямы, куда эти животные складывают свою жертву после того, как утопят ее, ибо крокодил съедает добычу только тогда, когда она уже достаточно разложилась.
Меня крокодил только задел чешуей и сразу содрал кожу с ноги. Но одного подростка-невольника рядом со мной он вырвал из колодки, переломив ее пополам. Как закричал несчастный мальчик! Сколько ужаса и боли было в его вопле! Я все еще слышу его…
7 и 8 мая. Подсчитали потери минувшей ночи. Не хватает двадцати человек. На рассвете я стал искать глазами Тома и его товарищей. Какое счастье — они живы! Впрочем, счастье ли это? Не лучше ли было бы в один миг избавиться от всех страданий?
Том идет в первых рядах каравана. У поворота дороги на какую-нибудь секунду колодка накренилась, и это позволило Тому оглянуться назад. Наши взгляды встретились.
Напрасно ищу глазами старую Нан, не погибла ли она прошлой ночью?…
Наконец, затопленная равнина осталась позади. Двадцать четыре часа мы шагали по воде. Теперь лагерь разбит на холме. Солнце обсушило нас. Мы поели немного. Но какой жалкий завтрак после такого перехода! Несколько зерен маиса, пригоршня муки из маниоки — вот и все. Вода мутная, грязная, а приходится ее пить. Сколько из этих распростертых на земле невольников не найдут в себе сил подняться?
Не может быть, чтобы миссис Уэлдон и Джека заставили так мучиться! Нет, господь над нею смилостивился, их наверняка повели в Казонде другой дорогой. Несчастная мать не вынесла бы таких страданий!
В караване несколько человек заболело оспой — туземцы называют ее „ндуэ“. Больные не могут идти дальше. Что с ними сделают? Неужели бросят здесь?
9 мая. На заре тронулись в путь. Отставших нет. Хавильдары сумели бичами поднять на ноги изможденных и больных. Невольники — это товар. Это деньги. Покамест в них теплится хоть искорка жизни, хавильдары заставят их идти.
Меня окружают живые скелеты. У них не хватает сил даже на то, чтобы громко стонать.
Наконец я увидел старую Нан. Больно глядеть на нее! Ребенок, которого она несла на руках, исчез. Нет и ее соседки. Нан теперь одна. Без колодки ей легче идти. Но цепь по-прежнему опоясывает ее бедра. Свободный конец она перекинула через плечо.
Мне удалось незаметно приблизиться к ней. Что это? Она не узнает меня? Неужели я так изменился?
— Нан, — позвал я ее.
Бедная старуха долго вглядывалась в меня и, наконец, сказала:
— Это вы, Дик? Я… я… скоро умру…
— Нет, нет! Мужайтесь, Нан! — ответил я и потупил глаза. Она так ослабела и так была измучена, что мне страшно стало смотреть на этот бескровный призрак.
— Да, я умру, скоро умру… — повторила Нан. — Не увижу больше моей дорогой хозяйки… моего маленького Джека!.. Господи! Господи, сжалься надо мной!
Я хотел поддержать старую Нан, она вся дрожала в своих лохмотьях. Я бы рад был, если бы меня приковали к ней, чтобы уменьшить тяжесть цепи, которую Нан несла одна после смерти своей спутницы.
Но сильная рука оттолкнула меня в сторону, а несчастную Нан удар бича загнал обратно в толпу невольников. Я хотел броситься на обидчика, но вдруг рядом со мной очутился Ибн-Хамис. Не промолвив ни слова, араб схватил меня за руку и не отпускал, пока весь караван не прошел мимо. Когда я очутился на прежнем своем месте, в хвосте колонны, он сказал:
— Негоро!
Негоро? Значит, это по приказу Негоро со мной обращаются иначе, чем с моими товарищами по несчастью?
Какую же участь уготовил мне португалец?
10 мая. Прошли сегодня мимо двух горящих деревень. Хижины пылают. На деревьях, пощаженных пожаром, висят трупы. Жители бежали. Поля опустошены. Деревни подверглись набегу. Убили двести человек, но работорговцы получат десяток невольников…
Спускается вечер. Караван остановился. Лагерь разбит под большими деревьями. Опушка леса, словно кустарником, окаймлена высокой травой.
Вчера ночью, сломав колодки, бежало несколько пленников. Их поймали и наказали с беспримерной жестокостью. Сегодня хавильдары и солдаты караулят особенно строго.
Наступила ночь. Кругом рычат львы и воют гиены. Вдали слышна шумная возня гиппопотамов. Вероятно, там озеро или река. Несмотря на усталость, я не могу заснуть. Мысли не дают покоя. Мне чудится движение в высокой траве. Наверное, какой-нибудь хищный зверь. Осмелится ли он ворваться в лагерь?
Настораживаю слух. Ничего. Нет, какое-то животное пробирается сквозь камыши! Я безоружен, но я буду защищаться! Я закричу, позову на помощь. Моя жизнь нужна миссис Уэлдон, моим товарищам!
Вглядываюсь в темноту. Луны сегодня нет. Ночь беспросветно черна. Вот среди папирусов сверкнуло два огонька — это глаза леопарда или гиены. Они исчезли. Появились снова…
Трава шуршит. Зверь бросается на меня! Я хочу крикнуть, поднять тревогу.
К счастью, я удержался от крика.
Не верю глазам своим! Это Динго! Динго рядом со, мной?! Славный Динго! Как он нашел меня? Какой изумительный инстинкт! Нет, одним инстинктом не объяснить этой чудесной преданности… Динго лижет мне руки. О славный пес, единственный мой друг! Значит, они не убили тебя!
Я ласкаю Динго. Он готов залаять, но я успокаиваю его. Никто не должен знать, что он здесь. Пусть идет следом за караваном. Кто знает, может быть… Но почему это Динго так упорно трется шеей о мои руки? Он как будто говорит мне: „Ищи! Ищи же!“ Я ищу и ощупью нахожу что-то на ошейнике… Это тоненькая камышинка, воткнутая в пряжку ошейника, на котором вырезаны загадочные буквы „С“ и „В“.
Осторожно высвобождаю камышинку. Ломаю ее! Там записка!
Но я не могу прочесть ее в такой темноте. Нужно дождаться дня… Я хотел бы удержать при себе Динго, но славный пес как будто рвется прочь. Он понимает, что поручение, данное ему, выполнено…
Я отпускаю его, и одним прыжком он бесшумно исчезает в траве. Только бы он — упаси боже! — не попался льву или гиенам!
Динго, разумеется, вернется к тому, кто его послал. Записка, которую все еще нельзя прочитать, жжет мне руки. Кто ее написал? Миссис Уэлдон? Геркулес? Каким образом преданный пес встретился с ними? Ведь мы считали его мертвым?
Что в этой записке? План избавления или только весточка от дорогих друзей?
Что бы там ни было, но это происшествие радостно взволновало меня. Может быть, бедствиям конец?
Ах, скорее бы настал день!
Я жадно вглядываюсь в небо на горизонте, подстерегая первые лучи рассвета. Я не могу сомкнуть глаз. Вдали по-прежнему слышен рев хищников. Бедный мой Динго, удалось ли тебе избежать встречи с ними?
Наконец занимается день. В тропиках светает быстро. Я свертываюсь клубком, чтобы незаметно прочитать записку, как только станет светло.
Пробую читать…
Еще темно, ничего не видно.
Наконец— то! Я прочел. Записка написана Геркулесом.
Несколько строк набросаны карандашом на клочке бумаги:
„Миссис Уэлдон и маленького Джека посадили на китанду. Гэррис и Негоро сопровождают их. С ними господин Бенедикт. Они опередили караван на три-четыре дня пути. Мне не удалось поговорить с ними. Я нашел Динго. В Динго кто-то стрелял. Он был ранен, но теперь здоров. Мужайтесь и надейтесь, Дик. Я думаю о вас всех и бежал для того, чтобы быть вам полезным.
Геркулес“.
Значит, миссис Уэлдон и ее сын живы! Слава богу, что они не с нами: они не вынесли бы этой мучительной дороги! Китанда — это гамак, сплетенный из сухой травы и подвешенный к двум длинным бамбуковым шестам. Такие китанды двое носильщиков несут на плечах. Они покрыты пологом из легкой ткани. Итак, миссис Уэлдон и Джека несут на китанде. Зачем они нужны Гэррису и Негоро? Эти негодяи, очевидно, направляют их в Казонде. Да, да, несомненно. Я разыщу их там! Какую радостную весть принес мне славный Динго! Забываешь страдания последних дней.
11—15 мая. Караван продолжает свой путь. С каждым днем пленникам все труднее и труднее… Большинство оставляет за собой кровавые следы. Я подсчитал, что до Казонде осталось не меньше десяти переходов. Сколько человек перестанет страдать, прежде чем мы достигнем цели? Но я должен дойти живым! Я дойду! Я дойду!
Это ужасно! В караване есть несчастные, у которых все тело представляет сплошную кровавую рану. Веревки, которыми они связаны, врезаются прямо в обнаженное мясо.
Одна мать несет на руках трупик своего ребенка, умершего вчера от голода!.. Она не хочет с ним расстаться!
Дорога позади нас усеяна трупами. Эпидемия оспы вспыхнула с новой силой.
Мы прошли мимо дерева, у подножия которого лежало несколько трупов. Они были привязаны к дереву. Это были невольники, с которыми за что-то расправились жестоким способом. Привязали их к дереву и оставили умирать с голоду.
16—24 мая. Силы мои на исходе, но я не позволю слабости сломить себя. Я должен дойти. Дожди совершенно прекратились. Переходы под палящим солнцем, которые работорговцы называют „тиркеза“, с каждым днем становятся все труднее. Надсмотрщики подгоняют нас, а дорога поднимается в гору довольно круто.
Вчера пробирались через заросли „ньясси“ — высокой и жесткой травы. Стебли исцарапали мне все лицо, колючие семена проникли под рваную одежду и нестерпимо жгут кожу. К счастью, сапоги у меня крепкие и еще держатся.
Хавильдары начинают выбрасывать из каравана больных и ослабевших: нам грозит нехватка продовольствия, а солдаты и носильщики взбунтовались бы, если бы их пайки урезали. Вожаки каравана отыгрываются на невольниках.
— Тем хуже для них, пусть жрут друг друга! — сказал начальник.
Некоторые молодые, на вид здоровые невольники внезапно падают мертвыми. Я вспоминаю, что и Ливингстон описывал такие случаи. „Эти несчастные, — писал он, — вдруг начинают жаловаться на боль в сердце. Они прикладывают руку к груди и падают мертвыми. Я думаю, что умирают от разрыва сердца. Сколько я мог заметить, это особенно часто случается со свободными людьми, неожиданно обращенными в рабство: они не подготовлены к таким испытаниям“.
Сегодня хавильдары зарубили топорами человек двадцать невольников, которые обессилели настолько, что уже не могли плестись за караваном. Ибн-Хамис видел эту бойню и не прекратил ее. Это было ужасное зрелище.
Упала с рассеченным черепом и старая Нан. Я споткнулся на дороге о ее труп. Я не могу даже похоронить ее.
Из числа пассажиров, уцелевших после крушения на „Пилигриме“, ее первую призвал к себе бог. Бедная, добрая Нан.
Каждую ночь я жду Динго. Но славный пес не появляется больше. Не случилось бы с ним несчастья! А может быть, сам Геркулес попал в беду? Нет… нет! Не хочу верить этому! Геркулес молчит, потому что ему нечего мне сообщить. Кроме того, ему приходится быть очень осторожным и не рисковать ничем…»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Казонде
Двадцать шестого мая караван прибыл в Казонде. Только половина всего количества захваченных невольников. Остальные погибли в дороге. Однако работорговцы все же рассчитывали на значительный барыш: спрос на рабов не убывал, и цены на невольничьих рынках Африки стояли высокие.
Ангола в то время вела крупную торговлю неграми. Однако португальские власти в Сан-Паоло-де-Луанда и Бенгеле были бессильны, так как караваны с невольниками стали направлять через внутренние, недоступные и дикие области материка.
Бараки на побережье были до отказа набиты черными пленниками. Немногие невольничьи корабли, которым удавалось благополучно проскочить мимо патрульных судов, стерегущих африканское побережье, не могли забрать весь груз «черного товара», предназначенный к вывозу в Америку, в колониальные владения Испании.
Казонде, расположенный в трехстах милях от устья Кванзы, считался одним из крупнейших «лакони» — невольничьих рынков Анголы. Купля-продажа людей производилась обычно на «читоке» — главной площади города. Здесь была «выставка товара», и отсюда же трогались в путь караваны, следующие к Большим озерам.
Как все города Центральной Африки, Казонде разделялся на две части. В торговой части помещались жилые дома туземных, арабских и португальских купцов, а также бараки для их невольников; вторую часть составляла резиденция туземного царька. Обычно это был свирепый коронованный пьяница, правящий при помощи устрашения и существующий главным образом за счет щедрых приношений работорговцев.
Весь торговый квартал Казонде принадлежал в то время Хозе-Антонио Альвецу — тому самому работорговцу Альвецу, о котором шла речь у Негоро с Гэррисом, они были только его приказчиками.
В Казонде помещалась главная контора Альвеца, а отделения ее были открыты в Бихе, Касанге и Бенгеле. Через несколько лет после упоминаемых здесь событий Камерон побывал в бенгельском отделении конторы Альвеца и описал его.
По обеим сторонам главной улицы торгового квартала Казонде тянулись «тембе»-одноэтажные глинобитные домики с плоскими крышами; квадратные их дворики служили загонами для скота. В конце главной улицы находилась большая площадь — читока, окруженная невольничьими бараками. Высоко над домами поднимались пышные кроны великолепных смоковниц; вдоль улиц росли высокие пальмы, похожие на поставленные торчком метелки. На улицах в отбросах копошились стервятники, занятые санитарным обслуживанием городка. Таков был торговый квартал.
Невдалеке от города протекает Лухи — еще не исследованная речка, являющаяся, вероятно, одним из притоков Конго, хотя бы вторичным.
Прилегающая к торговому кварталу «резиденция» царька представляла собой скопище жалких лачуг, раскинувшихся почти на квадратную милю. Некоторые хижины были обнесены тростниковыми изгородями, другие — густо обсажены кустарником, а иные обходились и вовсе без ограды. Между плантациями маниоки, за частоколом, окруженным живой изгородью из папируса, стояло на отдельном поле десятка три лачуг для невольников царька, несколько хижин для его жен и королевский «тембе», чуть повыше и просторнее других. Вот и все. Муани-Лунга, царьку Казонде, было лет под пятьдесят. Владения его, уже достаточно разоренные его предшественниками, под его управлением пришли в окончательный упадок. У него было сейчас лишь около четырех тысяч солдат, тогда как у португальцев-работорговцев число наемников достигало двадцати тысяч. Царек не имел возможности, как в добрые старые времена, приносить жертву богам по двадцать пять — тридцать рабов ежедневно. Разврат и злоупотребление спиртными напиткам превратили этого еще нестарого человека в дряхлую развалину, в злобного, выжившего из ума маньяка. Ради каприза он увечил и калечил своих рабов, военачальников и министров: он отрезал одному нос или уши, другому ногу, а третьему руку. Подданные с нетерпением ожидали его смерти, и весть о ней была бы принята с радостью.
Только одному человеку во всем Казонде смерть Муани-Лунга причинила бы ущерб — Хозе-Антонио Альвецу. Работорговец отлично ладил со спившимся владыкой и, пользуясь дружбой с ним, хозяйничал во всей области. После смерти короля престол должен был перейти к его первой жене, королеве Муане. Альвец опасался, что ее не признают и что соседний царек, один из властителей Оукусу, воспользуется смутой и захватит владения Муани-Лунга. Этот царек был моложе, энергичнее и уже завладел несколькими деревнями, подвластными правителю Казонде; к тому же он вел дела с конкурентом Альвеца, крупным работорговцем Типо-Типо, чистокровным арабом, — вскоре Камерону пришлось встретиться с ним в Ньянгве.
Пока что истинным властителем этого края был Хозе-Аптонио Альвец, ибо он всецело подчинил себе одуревшего негритянского царька, потакая его страстям, ловко пользуясь его пороками.
Хозе— Антонио Альвец, человек уже пожилой, не принадлежал к «мсунгу», то есть к белой расе, португальским у него было только имя, принятое им, конечно, из коммерческих соображений. Альвец был негром по имени Кенделе. Он родился в Дондо, на берегу Кванзы, начал свою карьеру агентом у работорговца. Теперь этот старый негодяй, называвший себя честнейшим человеком на свете, стал одним из крупнейших торговцев черными невольниками. В 1874 году Камерон встретил в Килембо, столице Кассона, этого самого Альвеца и вместе с его караваном прошел всю дорогу до Бихе — то есть семьсот с лишним миль.
По прибытии в Казонде партию рабов привели на главную площадь.
Было 26 мая. Таким образом, расчеты Дика Сэнда оправдались. Путешествие продолжалось тридцать восемь дней со времени выхода из лагеря, расположенного на берегах Кванзы. Пять недель самых ужасных мучений, какие только может выдержать человек! Был полдень, когда вошли в Казонде. Забили барабаны, загудел рог, затрещали ружейные выстрелы: солдаты, сопровождавшие караван, стреляли в воздух, и слуги Хозе-Антонио Альвеца восторженно отвечали им. Все эти бандиты обрадовались встрече с приятелями после четырехмесячной разлуки. Наконец-то они могут отдохнуть и вознаградить себя за потерянное время развратом и пьянством.
До Казонде дошло только двести пятьдесят невольников. Полумертвых от усталости, еле волочивших ноги пленников прогнали, как стадо, по улицам города и заперли в бараках, которые американский фермер признал бы негодными даже для хлева. В бараках в ожидании ярмарки уже сидело тысячи полторы рабов. Ярмарка должна была открыться через день на главной площади.
С прибытием новой партии в бараках стало еще теснее. Тяжелые колодки с невольников сняли, но от цепей не освободили.
Носильщики остановились на площади и сложили на землю свой ценный груз — слоновую кость, предназначенную для продажи в Казонде. Когда им выдадут плату — несколько ярдов коленкора или другой ткани чуть подороже, — они отправятся искать караван, нуждающийся в их услугах.
Итак, старый Том и его спутники избавились от колодок, которые мучили их в продолжение пяти недель. Бат, наконец, мог обнять своего отца. Товарищи по несчастью обменялись рукопожатиями. Перемолвившись несколькими словами, они замолчали. Да и о чем им было говорить. Жаловаться, сетовать на судьбу? Бата, Актеона, Остина — сильных молодых людей, привычных к тяжелому физическому труду, — усталость не могла сломить. Но старый Том совершенно выбился из сил. Если бы караван задер жался в пути еще день-другой, труп Тома бросили, бы на съедение хищным зверям, как труп бедной Нан.
Всех четверых втолкнули в тесный сарайчик и дверь тотчас же заперли снаружи на замок. Подкрепившись скудной пищей, пленники стали ждать прихода работорговца. Они наивно надеялись, что Альвец освободит их узнав, что они американские граждане.
Дика Сэнда оставили на площади под надзором приставленного к нему хавильдара.
Наконец— то он в Казонде! Он не сомневался, что миссие Уэлдон, маленький Джек и кузен Бенедикт давно уже находятся здесь. Он высматривал их на всех улицах, по которым проходил караван, оглядел все тембе и всю читоку, почти пустую в тот час.
Но миссис Уэлдон нигде не было.
«Неужели ее не привели в Казонде? — спрашивал себя Ддк. — Где же она в таком случае? Нет, Геркулес не мог ошибиться! Неизвестно, какие планы у Гэрриса и Негоро, но я уверен, что они доставили ее сюда. Однако и их тоже что-то не видно…»
Жгучая тревога охватила Дика Сэнда. Миссис Уэлдон могли держать взаперти — этим объяснялось то, что Дику не удалось увидеть ее. Но где Гэррис, где Негоро? Они, особенно португалец, не стали бы медлить и откладывать свидание с юным капитаном, который теперь был всецело в их власти. Нет, они тотчас же пришли бы, чтобы насладиться своим торжеством, чтобы поиздеваться над Диком, помучить его, чтобы отомстить ему наконец. Почему же их не видно? Неужели их нет в Казонде? Но в таком случае, значит, и миссис Уэлдон находится не в Казонде, а в каком-нибудь другом пункте Центральной Африки? Если б с появлением Гэрриса и португальца Дику Сэнду грозила пытка, и то он с нетерпением ждал бы их. Ведь если они в городе, то, значит, и миссис Уэлдон и маленький Джек находятся здесь.
Динго не появлялся с тех самых пор, как принес Дику записку Геркулеса. Таким образом, юноша не мог отослать с ним заготовленный ответ. А в этом ответе Дик поручал Геркулесу следовать за миссис Уэлдон, не терять ее из виду и по возможности сообщать ей обо всем, что происходит. Динго уже однажды пробрался в лагерь, почему бы Геркулесу не послать его вторично? Но, быть может, верный пес погиб, исполняя это поручение? Или миссис Уэлдон повезли дальше, по какой-нибудь фактории в глубине лесистого плоскогорья, и Геркулес, как это сделал бы и сам Дик, вместе с Динго идет по ее следам?
Мысли эти неотступно преследовали юношу.
Как поступить, если выяснится, что ни миссис Уэлдон, ни ее похитителей нет в городе? Дик настолько сжился с надеждой, быть может обманчивой, встретить в Казонде миссис Уэлдон, что теперь, не видя ее нигде, был потрясен, пережил минуты отчаяния, с которым не мог совладать.
«К чему жить, — думал, — если не можешь помочь людям, которых любишь? Нет, лучше умереть, чем влачить такое жалкое существование!»
Но, думая так, Дик ошибался в себе. Под ударами тяжких испытаний мальчик стал взрослым. У таких мужествственных людей, как Дик, отчаяние — лишь временная дань слабости натуры человеческой.
Вдруг по пустынной площади разнеслись звуки фанфар и громкие крики. Дик Сэнд, уныло сидевший на пыльной земле, мгновенно вскочил на ноги. Всякое новое происшествие могло навести его на след тех, кого он искал. Уныния как не бывало, Дик снова был готов к борьбе.
— Альвец! Альвец! — кричали солдаты и туземцы, толпой валившие на площадь.
Наконец— то появится человек, от которого зависела судьба стольких несчастных людей. Быть может, Гэррио и Негоро сопровождают его. Пятнадцатилетний капитан стоял, выпрямившись во весь рост и широко раскрыв глаза; ноздри его раздувались; он ждал: если эти двое предателей появятся перед ним — он твердо и прямо глянет им в лицо. Капитан «Пилигрима» не дрогнет перед бывшим судовым коком!
В конце главной улицы показались носилки-китанда с заплатанным пологом из дешевой выцветшей ткани, обшитой ощипанной бахромой. Из носилок вылез старый негр.
Это был работорговец Хозе-Антонио Альвец. Несколько слуг подбежали к нему с низкими поклонами.
Вслед за Альвецем из носилок вылез его друг метис Коимбра, сын правителя Бихе. По словам лейтенанта Камерона, этот друг Альвеца был самым отъявленным негодяем во всей области. Это был лупоглазый детина с желтым одутловатым лицом, с нечесаной гривой жестких курчавых волос. Что-то в нем было нечистое и отталкивающее. В рваной рубашке, в сплетенной из травы юбке, в обтрепанной соломенной шляпе он был похож на уродливую старую ведьму. Коимбра был наперсником и доверенным лицом Альвеца, организатором набегов на мирные селения и достойным вождем шайки разбойников, обслуживавшей работорговца.
Что касается Альвеца, то он в своей одежде, похожей на карнавальный турецкий наряд, был, пожалуй, не так отвратителен, как его наперсник, но ни в коем случае не мог внушить высокого представления о владельцах факторий, ведущих оптовую работорговлю.
К большому разочарованию Дика Сэнда, Гэрриса и Негоро не оказалось в свите Альвеца. Неужели нужно было оставить надежду встретиться с ними в Казонде.
Между тем начальник каравана Ибн-Хамис обменялся рукопожатиями с Альвецем и Коимброй. Те горячо поздравили его с успешным завершением похода. Правда, при вести о гибели половины каравана невольников Альвец поморщился. Но, в общем, дело было не так уж плохо: вместе с тем «черным товаром», который содержался в бараках, у работорговца оставалось достаточно невольников, чтобы удовлетворить спрос внутреннего рынка. И Альвец даже повеселел, подсчитав в уме, какое количество слоновой кости он сможет получить в обмен на рабов, сколько может выторговать меди, которую вывозят в Центральную Африку в форме «ханн», похожих на андреевский крест.
Работорговец поблагодарил надсмотрщиков и приказал тотчас же расплатиться с носильщиками.
Хозе— Антонио Альвец и Коимбра говорили на порту-гальско-африканском жаргоне, который вряд ли был бы понятен уроженцу Лиссабона и уж, разумеется, был совсем непонятен Дику Сэнду. Но он догадывался, что «почтенные негоцианты» говорят о нем и его спутниках, которых предательством обратили в невольников и пригнали сюда с караваном. Догадка его превратилась в уверенность, когда по знаку Ибн-Хамиса один из хавильдаров направился к сараю, где были заперты Том, Остин, Бат и Актеон.
Всех четырех подвели к Альвецу.
Дик Сэнд незаметно подошел поближе. Он не хотел упустить малейшей подробности этой сцены.
Лицо Хозе-Антонио озарилось довольной улыбкой, когда он увидел великолепное сложение и могучие мускулы молодых негров. Несколько дней отдыха и обильная пища должны восстановить их силы. На Тома он взглянул лишь мельком: преклонный возраст лишал старого негра всякой ценности. Но за трех остальных можно было взять хорошую цену.
Собрав в памяти те несколько английских слов, которым он научился у американца Гэрриса, старик Альвец, гримасничая, иронически поздравил своих новых невольников с благополучным прибытием.
Том сделал шаг к Альвецу и, указывая на своих товарищей и на самого себя, сказал:
— Мы свободные люди… граждане Соединенных Штатов!
Очевидно, Альвец понял его. Он скривил лицо в веселую улыбку и, кивнув головой, ответил:
— Да… да… Американцы!.. Добро пожаловать!.. С приездом!
— С приездом, — повторил за ним Коимбра.
С этими словами он подошел к Остину и, словно барышник, покупающий на ярмарке лошадь, начал ощупывать ему грудь, плечи, бицепсы. Но в тот момент, когда он попытался раскрыть Остину рот, чтобы удостовериться, целы ли у него зубы, сеньор Коимбра получил такой здоровенный удар кулаком, какого до него, вероятно, не получал ни один сын властителя.
Наперсник Альвеца отлетел на десять шагов. Несколько солдат бросились к Остину, и он дорого заплатил бы за свою дерзость, если бы Альвец не остановил солдат. Работорговец от души расхохотался, увидев, что его дорогой друг Коимбра лишился двух из уцелевших у него шести зубов. Альвец отличался веселым нравом, и эта сцена очень его позабавила. Кроме того, он не хотел, чтобы солдаты попортили ценный товар.
Он успокоил разъяренного Коимбру. С трудом поднявшись на ноги, тот вернулся на свое место возле работорговца и погрозил кулаком отважному Остину.
В это время хавильдары подтолкнули Дика Сэнда к Альвецу. Работорговец, очевидно, знал, кто этот юноша, как он попал в Анголу и каким образом очутился пленником в караване Ибн-Хамиса. Он посмотрел на него довольно злобно и пробормотал по-английски:
— Ага, маленький янки!
— Да, янки! — ответил Дик Сэнд. — Что вы собираетесь делать со мной и моими спутниками?
— Янки, янки! Маленький янки, — повторил Альвец. Он не понял или не хотел понять вопроса, который юноша задал ему. Дик повторил свой вопрос. Видя, что работорговец не собирается отвечать, он обратился к Коимбре, в котором он, несмотря на его ужасный вид, угадал европейца. Но Коимбра только угрожающе замахнулся кулаком и обратил в сторону свою опухшую от алкоголя рожу.
Тем временем Альвец оживленно беседовал с Ибн-Ха мисом. Видимо, они говорили о чем-то, что имело непосредственное отношение к Дику и его друзьям. «Кто знает, — подумал юноша, — какие планы у Альвеца? Удастся ли нам еще свидеться и обменяться хоть несколькими словами!»
— Друэья мои, — сказал он вполголоса, как будто разговаривая сам с собой, — слушайте меня. Геркулес прислал мне с Динго записку. Наш товарищ шел следом за караваном. Гэррис и Негоро увезли миссис Уэлдон, Джека и господина Бенедикта. Куда? Не знаю. Но, может быть, они в Казонде. Терпите и мужайтесь, а главное, будьте готовы воспользоваться малейшим случаем к побегу! Да смилостивится над нами бог!
— А Нан? — спросил старый Том.
— Нан умерла!
— Первая жертва…
— И последняя, — ответил Дик Сэнд. — Мы сумеем… В это мгновение тяжелая рука легла на плечо юноши, и хорошо знакомый голос вкрадчиво произнес:
— Ага, если не ошибаюсь, это вы, мой юный друг? Как я рад видеть вас!
Дик Сэнд живо обернулся. Перед ним стоял Гэррис.
— Где миссис Уэлдон? — вскричал Дик, наступая на американца.
— Увы, — ответил Гэррис с деланным огорчением, — несчастная мать! Могла ли она пережить…
— Умерла? — крикнул Дик. — А сын ее?
— Бедный мальчик, — ответил Гэррис тем же тоном, — он не перенес этих тяжких испытаний…
Те, кого Дик любил, умерли… Можно представить себе, что испытал в эту минуту юноша. В порыве неудержимого гнева, охваченный жаждой мщения, он бросился на Гэрриса, выхватил у него из-за пояса нож и всадил ему в сердце по самую рукоятку.
— Проклятие! — вскричал Гэррис, падая на землю. Это было его последнее слово. Когда к нему подбежали, он был уже мертв.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Ярмарка
Порыв Дика Сэнда был так стремителен, что никто из окружающих не успел вмешаться. Но тотчас же несколько туземцев набросились на юношу и зарубили бы его, если бы не появился Негоро.
По знаку португальца туземцы отпустили Дика. Затем они подняли с земли и уснесли труп Гэрриса. Альвец и Коимбра требовали немедленной казни Дика Сэнда, но Негоро тихо сказал им, что они ничего не потеряют, если подождут немного. Хавильдарам было приказано увести юношу и беречь его как зеницу ока.
Дик Сэнд не видел Негоро с тех пор, как маленький отряд покинул побережье. Он знал, что этот негодяй — единственный виновник крушения «Пилигрима». Казалось бы, юный капитан должен был ненавидеть Негоро еще больше, чем его сообщника. Но после того как Дик нанес удар американцу, он не удостоил Негоро ни единым словом.
Гэррис сказал, что миссис Уэлдон и ее сын погибли. Теперь ничто больше не интересовало Дика. Ему стала безразличной даже собственная участь. Хавильдары потащили его. Куда? Дику было все равно…
Юношу крепко связали и посадили в тесный сарай без окон. Это был карцер, куда Альвец запирал рабов, приговоренных к смертной казни за бунт или другие проступки. Здесь Дик был отгорожен глухими стенами от всего мира. Он и не сожалел об этом. Он отомстил за смерть тех, кого любил, и теперь казнь не страшила его. Какая бы участь его ни ожидала, он был готов ко всему.
Легко догадаться, почему Негоро помешал туземцам расправиться с Диком: он хотел перед казнью подвергнуть юношу жестоким пыткам, на которые так изобретательны дикари. Пятнадцатилетний капитан был во власти судового кока. Теперь не хватало только Геркулеса, чтобы месть Негоро была полной.
Через два дня, 28 мая, открылась ярмарка — «лакони», на которую съехались работорговцы из всех факторий Внутренней Африки и множество туземцев из соседних с Анголой областей. Лакони — не только невольничий торг, это вместе с тем и богатейший рынок всех продуктов плодородной африканской земли, с которыми стекались туда люди, производившие их.
С самого раннего утра на обширной читоке царило неописуемое оживление. Четыре-пять тысяч человек толпились на площади, не считая рабов Хозе-Антонио Альвеца, среди которых были и Том с товарищами. На этих несчастных именно потому, что они чужестранцы, спрос, несомненно, должен был быть особенно велик.
Альвец был самой важной персоной на ярмарке. Он ходил по площади со своим другом Коимброй, предлагая работорговцам из внутренних областей партии невольников. Среди покупателей было много туземцев, были метисы из Уджиджи — торгового города, расположенного у озера Танганьика, и несколько арабских купцов, больших мастеров в области работорговли.
Там было много туземцев, детей, мужчин и женщин, необычайно ревностных торговок, которые по своим торгашеским талантам превзошли бы и торговок белой расы. Ни один рынок большого европейского города, даже в день ежегодной ярмарки, не шумит и не волнуется так, как этот африканский базар, нигде не совершается столько сделок. У цивилизованных народов стремление продать, пожалуй, преобладает над желанием купить. У африканских дикарей и предложение и спрос одинаково возбуждают страсти. Для туземцев лакони — большой праздник, и ради этого торжества они самым парадным образом разукрасились (слово «нарядились» тут было бы неуместным). Главное украшение местных щеголей и щеголих составляли их прически. Иные мужчины заплели косы и уложили их на макушке высоким шиньоном; другие поделили волосы на несколько тоненьких косичек, свисавших наперед, как крысиные хвостики, а на макушку водрузили пышный султан из красных перьев; третьи соорудили из волос изогнутые рога и, обильно умастив их жиром, обмазали для прочности красной глиной, словно суриком, растертым на масле, которым смазывают машины, — и все эти прически из собственных и фальшивых волос были украшены множеством железных и костяных шпилек и палочек; некоторые франты, не довольствуясь этими украшениями, унизали свои курчавые волосы разноцветными стеклянными бусинками — «софи» и в середину сложного пестрого узора воткнули нож для татуировки с резной костяной рукояткой.
Прически женщин состояли из бесчисленных хохолков, кудряшек, жгутиков, образующих запутанный и сложный рельефный рисунок, или из свисавших на лицо длинных прядей, круто завивавшихся штопором. Только несколько молодых и более миловидных женщин ограничились тем, что просто зачесали волосы назад, предоставив им ниспадать на спину, как у англичанок, или подстригли челку на лбу по французской моде. И почти все женщины обильно смазывали свою шевелюру жирной глиной и блестящей красной «нкола» — смолистым соком сандалового дерева, так что издали казалось, будто головы туземных франтих покрыты черепицей.
Не следует, однако, думать, что парадный наряд туземцев ограничивался только роскошной прической. К чему человеку уши, если в них нельзя продевать палочек, вырезанных из драгоценных древесных пород, медных колец с ажурной резьбой, плетеных цепочек из маисовой соломы или, наконец, тыквенных бутылочек, заменяющих табакерки? Не беда, что мочки ушей вытягиваются от этого груза и почти достигают плеч.
Африканские полуголые дикари не знают, что такое карманы, поэтому носят в ушах мелкие обиходные предметы — ножи, трубки, все то, что цивилизованные люди носят в карманах.
Что касается шеи, запястий рук, икр и лодыжек, то, с точки зрения дикарей, эти части тела самой природой предназначены для ношения медных или бронзовых обручей, роговых браслетов, украшенных блестящими пуговицами, ожерелий из красных бус, называемых «саме-саме», или «талака», которые были тогда в большой моде у африканцев. И с этими блестящими драгоценностями, в изобилии выставленными на всеобщее обозрение, местные богачи походили на ходячую разукрашенную раку для мощей.
Кроме того, если природа наделила людей зубами, то разве не для того, чтобы они вырывали себе два-три передних зуба или же подтачивали их, загибали их наподобие острых крючков, как у гремучих змей? А если природа дала им ногти на пальцах, то разве не для того, что-, бы отращивать их так, что становится почти невозможным действовать рукой?
Точно так же и кожа, черная или коричневая, прикрывающая человеческое тело, тоже, конечно, существует для того, чтобы ее украшали «теммбо» — татуировкой, изображающей деревья, птиц, месяц, полную луну, или разрисовывали теми волнистыми линиями, в которых Ливингстон нашел некое сходство с рисунками древних египтян. Татуировка запечатлевалась навсегда при помощи голубоватой краски, которую вводили в надрезы на теле, и узор, украшавший отцов, в точности воспроизводили на телах детей — по нему сразу можно было узнать, к какому роду-племени принадлежит человек. Что же делать, если вы не можете нарисовать его на дверцах кареты ввиду ее отсутствия!
Такое важное место занимают украшения в моде африканцев. Что же касается самой одежды, то у мужчин она состоит просто из передника из кожи антилопы, спускающегося от бедер до колен, или из пестрой юбки, сплетенной из травы. Одежда женщины также состояла только из зеленой юбки, расшитой разноцветными шелками, бисером или ракушками и стянутой поясом из бус. Некоторые женщины вместо юбки носили передник из «ламбы» — весьма ценимой в Занзибаре ткани, сплетенной из трав и окрашенной в синий, черный и желтый цвета.
Но роскошные уборы были доступны только богатым туземцам. Прочие — носильщики и невольники — были одеты куда скромнее, — иначе говоря, ходили почти голые.
Переноской тяжестей здесь преимущественно были заняты женщины. Они стекались на ярмарку с огромными корзинами за спиной, придерживая их ремнем, охватывавшим лоб; выбрав место на площади, они выгружали свой товар и, поставив пустые корзины набок, садились в них на корточки.
Все продукты этой изумительно плодородной земли были в изобилии представлены на ярмарке. Здесь продавался рис, который приносит урожай сам-сто; маис, дающий три жатвы в восемь месяцев и двести зерен на каждое посеянное зерно; кунжут, перец из области Уруа, более острый, чем знаменитый кайенский; маниока, сорго, мускатные орехи, пальмовое масло. На большую площадь согнали сотни коз, свиней, овец, и тонкорунных и курдючной породы, очевидно завезенных из татарских степей, сюда нанесли множество живой и битой птицы, рыбы. Разнообразные, очень ровно вылепленные гончарные изделия привлекали глаз своей яркой раскраской. По площади сновали мальчишки, визгливыми голосами выкрикивавшие названия всяких соблазнительных напитков. Они продавали банановое вино, крепкую настойку — «помбе», «малофу» — сладкое пиво, изготовленное из бананов, и прозрачную хмельную медовую воду.
Но главными товарами на рынке в Казонде были слоновая кость и ткани, тысячи кип всевозможных тканей: «мерикани» — небеленый миткаль производства Салемских фабрик в Массачусетсе, «каники» — голубая хлопчатобумажная ткань шириной в тридцать четыре дюйма, «сохари» — плотная материя в синюю и белую клетку с красной каймой, оттененной голубыми полосками, и, наконец, дорогостоящая «диули» — зеленый, красный и желтый суратский шелк, — отрез его в три ярда стоит не меньше семи долларов, а если он заткан золотом — доходит до восьмидесяти долларов.
Слоновую кость в Казонде доставляли из всех факторий Центральной Африки, и отсюда она уже расходилась в Хартум, Занзибар и в Наталь; многие купцы занимались только этой отраслью африканской торговли.
Трудно себе представить, сколько слонов нужно убить, чтобы добыть те пятьсот тысяч килограммов слоновой кости, которые ежегодно требуют европейские и, в частности, английские рынки. Только для удовлетворения нужд одной английской промышленности ежегодно нужно убивать сорок тысяч слонов[63].
С одного только западного берега Африки вывозят сто сорок тонн этого ценного товара. Средний вес пары слоновых бивней — двадцать восемь фунтов, а в 1874 году цена на них доходила до полутора тысяч франков, но бывают экземпляры, весящие сто шестьдесят и более фунтов. И как раз на рынке в Казонде знатоки могли бы найти великолепную слоновую кость — плотную и полупрозрачную, легко поддающуюся обработке, и, когда с бивня снимали тонкий верхний слой темноватого оттенка, обнажалась белая сердцевина, не желтеющая с течением времени, не в пример слоновой кости, поступающей из других мест. Как же рассчитывались между собой покупатели и продавцы при совершении сделок? Какими денежными единицами они пользовались? Как известно, для работорговцев единственным мерилом ценности были невольники. У туземцев деньгами считались стеклянные бусы, фабрикующиеся в Венеции: молочно-белые бусы — «качоколо», черные — «бубулу» и розовые «сикундерече». Обычная мера этих бус — «фразилах» — весит семьдесят фунтов. Ожерелье из десяти рядов бисера, или «хете», дважды обвивавшее шею, называлось «фундо». Фундо — это целый капитал. Ливингстон, Камерон и Стенли, отправляясь в экспедиции в глубь Африки, всегда брали с собой большой запас этой «монеты». Наряду со стеклянными разноцветными бусами на африканских рынках имеют хождение «писэ» — занзибарская монета в четыре сантима, и «виунга» — ракушки, встречающиеся на восточном побережье. Для племен, у которых сохранилось людоедство, известную ценность представляют также человеческие зубы, и на ярмарке можно было видеть ожерелья из человеческих зубов на шее у какого-нибудь туземца, который, надо полагать, сам же и съел бывших обладателей этих зубов. Но в последние годы такой вид денег начинает выходить из употребления.
Таков был вид читоки в ярмарочный день. К полудню общее возбуждение возросло необычайно и шум стал оглушительным. Словами не передать ярости продавцов, которым не удавалось всучить свой товар покупателям, и гнева покупателей, с которых продавцы запрашивали слишком дорого. То и дело в этой возбужденной, вопящей толпе возникали драки, и никто не унимал дерущихся — стражи было слишком мало.
Вскоре после полудня Альвец приказал привести на площадь невольников, назначенных для продажи. Толпа сразу увеличилась почти на две тысячи человек. Многие из этих несчастных провели в бараках по нескольку месяцев. Длительный отдых и удовлетворительная пища вернули благообразный вид этой партии «товара» и повысили его рыночную ценность. Другое дело вновь прибывшие: у них был очень изнуренный и болезненный вид. Если бы Альвец продержал и эту партию месяц-другой в бараках, он, несомненно, продал бы ее по более высокой цене. Но спрос на невольников был так велик, что работорговец рассчитывал продать их как они есть.
Это было большим несчастьем для Тома и трех его спутников. Хавильдары тоже погнали их в стадо, которое заполнило читоку.
Все четверо по-прежнему были скованы цепями, но взгляды их красноречивее слов говорили, какая ярость и возмущение владеют ими.
— Мистера Дика здесь нет! — сказал Бат, обведя глазами обширную площадь.
— Понятно, — ответил Актеон. — Они не смеют продать его в рабство.
— Но они могут убить его, и убьют непременно! — сказал Том. — А мы можем только надеяться на то, что нас купит всех вместе какой-нибудь работорговец. Хоть бы не разлучаться!
— Ох, как страшно подумать, отец, что ты будешь далеко от меня… Ты… старик… станешь рабом… — рыдая, воскликнул Бат.
— Нет, — ответил Том. — Нет, они не разлучат нас, и, быть может, нам удастся…
— Если бы еще Геркулес был с нами! — сказал Актеон.
Но великан не подавал о себе вестей. С тех пор как он прислал Дику записку, о нем не было ни слуху ни духу. Стоило ли завидовать Геркулесу? О да! Даже в том случае, если он погиб! Ведь он умер как свободный человек, защищая свою жизнь. Ведь он не знал тяжких цепей неволи.
Между тем торг открылся. Агенты Альвеца проводили — по площади группы невольников — мужчин, женщин, детей; им не было дела до того, не разлучают ли они мужа с женой, отца с сыном или мать с дочерью. Для этих людей невольники были домашним скотом, не больше… Тома и его товарищей водили от покупателя к покупателю. Агент, шедший впереди, выкрикивал цену, назначенную Альвецем за всю группу. Купцы — арабы или метисы из центральных областей — подходили и внимательно осматривали «товар». Они с удивлением замечали, что молодые товарищи Тома не похожи на негров, пригнанных с берегов Замбези или Луалабы: черты, отличительные для африканских негров, изменились у них в Америке со второго поколения, а по развитию и физической силе они стояли гораздо выше. Поэтому цена им была больше, перекупщики ощупывали их мускулы, оглядывали их со всех сторон, смотрели им в рот, точь-в-точь как барышники, покупающие на ярмарке лошадей. Они швыряли на дорогу палку и приказывали бежать за ней, чтобы проверить таким образом, может ли невольник быстро бегать.
Так осматривали и проверяли всех невольников. Никто не был освобожден от этих унизительных испытаний. Не следует думать, что несчастные были равнодушны к, такому обращению. Нет, все они испытывали чувство стыда и обиды за поруганное человеческое достоинство, и только дети еще не понимали, какому унижению их подвергают. Невольников при этом и осыпали ругательствами и били. Уже успевший напиться Коимбра и агенты Альвеца крайне жестоко обращались с рабами, а у новых хозяев, которые купят их за слоновую кость, коленкор или бусы, их ждала, быть может, еще более горькая жизнь. Разлучая мужа с женой, мать с ребенком, работорговцы не позволяли им даже попрощаться. Они виделись в последний раз на ярмарочной площади и расставались навсегда.
В интересах этой особой отрасли коммерции рабов разного пола направляют по различным направлениям. Обыкновенно купцы, торгующие невольниками-мужчинами, не покупают женщин. Дело в том, что спрос на невольниц предъявляет главным образом мусульманский Восток, где распространено многоженство. Поэтому женщин направляют на север Африки и обменивают их там на слоновую кость. Невольники же мужчины используются на тяжелых работах в испанских колониях или поступают на продажу в Маскате и на Мадагаскаре. Поэтому мужчин отправляют на запад или восток, в прибрежные фактории. Прощание мужей с женами сопровождается душераздирающими сценами, потому что расстаются они навеки и знают, что умрут, не свидевшись больше друг с другом.
Том и его спутники должны были подвергнуться общей участи. Но, по правде сказать, это их не страшило. Для них даже было бы лучше, если бы их вывезли в одну из рабовладельческих колоний. Там по крайней мере у них явилась бы некоторая надежда восстановить свои права. Если же, наоборот, их вздумали бы оставить в какой-нибудь области Центральной Африки, им нечего было и мечтать о возвращении себе свободы.
Случилось так, как они хотели. У них даже было почти неожиданное утешение — их продали в одни руки. На эту «партию» из четырех негров нашлось много охотников. Работорговцы из Уджиджи спорили из-за них. Хозе-Антонио Альвец потирал от удовольствия руки. Цена на «американцев» поднималась. Покупатели чуть не дрались из-за рабов, каких еще не видывали на рынке в Казонде. Альвец, конечно, не рассказывал, где он добыл их, а Том и его товарищи не могли протестовать.
В конце концов они достались богатому арабскому купцу. Новый хозяин намеревался через несколько дней отправить их к озеру Танганьика, где главным образом проходят караваны невольников, и оттуда переправить в занзибарские фактории.
Дойдут ли они живыми до места назначения? Ведь им предстояло пройти полторы тысячи миль по самым нездоровым и опасным областям Центральной Африки, где шли к тому же непрестанные войны между вождями различных племен.
Хватит ли на это сил у старого Тома? Или он не выдержит мучений и умрет дорогой, как несчастная Нан?…
Но все— таки четверо друзей не были разлучены! От этого сознания даже цепь, сковывавшая их, как будто становилась легче.
Новый хозяин — араб — велел отвести купленных невольников в отдельный барак. Он заботился о сохранности «товара», который сулил немалый барыш на занзибарском рынке.
Тома, Бата, Остина и Актеона тотчас же увели с площади. Поэтому они не увидели и не узнали, каким неожиданным происшествием закончилась ярмарка в Казонде.