Богословские Взгляды Святителя Кирилла
Христология
Центральной проблемой всех споров того времени была проблема личности Христа. Как уже говорилось, Несторий и Феодор Мопсуэстийский видели во Христе человека, сына Девы Марии, в которого при самом его рождении вселился Бог. Сущность вопроса упиралась в неизменность Бога: Бог не мог стать никем и ничем. Кирилл же утверждал, что вечное Слово Божие стало человеком. Цитата из пролога к Евангелию от Иоанна: И Слово стало плотью (Ин. 1, 14), ― была девизом Эфесского собора. Бог стал тем, чем Он прежде не был, ― эта фраза звучала лейтмотивом письма святого Кирилла к Несторию, написанного в 430 году.
Помимо этого Кирилл ввел понятие ипостасного единства двух природ Христа, выражение, которое он употреблял в том же смысле, что и выражение единство природ. Однако он возражал против антиохийского термина синафия («соединение», «связь»), в силу своей этимологии предполагавшего возможность разъединения (буквально оно означает «соприкасание», «сцепленность»). Бог Слово, став Эммануилом, сделал л человеческую природу с ее телом «Своей собственной». Поэтому можно сказать, что Сам Бог родился, возрастал, голодал и жаждал, страдал и умер. Для Кирилла плоть Иисуса воистину была телом Бога, Его рука ― рукой Бога и так далее, поэтому он мог утверждать, что Дева Мария была Матерью Божией, Богородицей. Категоричность утверждений Кирилла объясняется тем, что он, как и до него святой Афанасий, остро осознавал, что для спасения человека Бог должен был в действительности стать человеком, ― иного пути спасения Кирилл не видел. Сотрудничество человека необходимо, но так же необходимо, чтобы Бог прошел весь путь до конца и полностью, по-настоящему воспринял человеческую природу. Именно в этом смысле второе Лицо Святой Троицы сделалось тем, чем раньше не было, «изменилось». В отличие от антиохийских богословов, всегда озабоченных сохранением конкретного исторического человечества Иисуса, Кириллова мысль была от начала и до конца теоцентрической. Предпринимая спасение рода человеческого, Бог действует. Он облекается человеческим естеством в полном смысле слова и делает это таким образом, что божественная и человеческая природы во Христе образуют единое бытие.
Такой подход немедленно навлек на Кирилла подозрения в аполлинариевой ереси, согласно которой Божественный Логос заменил душу в человеке Иисусе, в результате чего его нельзя считать вполне человеком. Кирилл и вправду всегда предпочитал вслед за евангелистом Иоанном употреблять выражение «Слово стало плотью». Употребляя слово σαρξ (саркс), означающее «тело», «плоть», он не всегда осознавал, что формально это слово не вполне выражает полноту человеческой природы. Говоря «плоть», святой Кирилл, несомненно, в действительности имел в виду всего человека, тело и душу. Он не был аполлинаристом, но, будучи всецело «александрийцем», он не опасался «антропологического минимализма». Бог, а не человек, есть единый Спаситель мира.
Кирилл часто говорит о Христе как о новом Адаме, «совершенном человеке». При таком подходе, сходном с мыслью святителя Григория Нисского, Христос представляется не только как исторический индивидуум, но и как коллективная личность, в которой восстановлена полнота человеческой природы. Будучи вечным Словом, Которым и по образу Которого был сотворен человек, Он в то же время является «образцовым» ― образом Божиим, совершенным человеком, и через Него мы можем «открыть себя», «найти себя» такими, какими мы должны были быть по замыслу Творца.
Рассматривая Христа преимущественно как воплощенный Логос и как нового Адама ― «всечеловека», христология Кирилла не решала вопроса о конкретной исторической личности Христа. В контексте полемики с Несторием всецело отрицалось существование у Христа человеческой личности, отдельной от Слова. В результате александрийская христология чувствовала себя неуверенно во всех вопросах, связанных с человеческой реальностью и психологией Спасителя, ― в вопросах, подобных тем, которыми в наше время увлекается протестантское богословие, отодвигающее божественность Христа на задний план. В то время как Несторий в своем добросовестном стремлении сохранить как человечество Христа, так и трансцендентность Бога, никогда бы не отважился сказать, что Бог страдал и умер (тем самым раздваивая Христа и фактически упраздняя Боговоплощение). Кириллу как раз это и было важно: Слово стало плотью по-настоящему и всерьез, а потому можно сказать, что сам Бог в полноте своего человечества страдал и умер на Кресте, чтобы открыть человечеству путь к воскресению, к вечной жизни, то есть к обожению.
Согласно святому Кириллу, спасение для нас осуществляется путем жизни в Церкви и достигает каждого человека через Евхаристию. В полемике с Несторием, доводя мысль своего противника до абсурда, Кирилл утверждает, что без животворящего Слова Божия, находящегося в мистическом и реальном единстве с плотью, Евхаристия становится людоедством, а участие в ней ― бессмыслицей. Эта животворность тела Христова имелась в виду Юстинианом, когда в целях утверждения Кирилловой христологии он учредил обряд подливания теплой воды, «теплоты», в евхаристическое вино. Теплота Духа Святого трансформирует физическое естество, и даже само название ξέον (зёон), «теплота», было созвучно слову ξωή (зои), «жизнь». В Евхаристии Дух обожествляет человеческую плоть Иисуса, и, приобщаясь к ней, мы спасаемся через участие в жизни Бога. Свои мысли, изложенные в письмах к Несторию, Кирилл развил в вышеупомянутых двенадцати тезисах, «анафематизмах», разъясняющих различные аспекты христологии. В этих знаменитых тезисах, иначе называемых «кирилловы главы», он касается термина «Богородица» (1-я анафема), толкования Священного Писания (4), понимания Преображения (7), вопроса об исхождении Духа Святого (9), роли Христа как Первосвященника (10); 11-я анафема разъясняет смысл Евхаристии, а 12-я, соответствующая первой, раскрывает единство личности Христа, утверждая, что «Слово страдало во плоти» (теопасхизм). Приведем примеры богословского языка этих анафематизмов: «1. Если кто не исповедует, что Эммануил есть воистину Бог, и посему Святая Дева есть Богородица, ибо Она плотски родила ставшего плотью Логоса от Бога Отца, да будет анафема.
2. Если кто не исповедует, что Логос Бога Отца соединен с плотью по ипостаси, что таким образом Он есть Единый Христос с собственной плотью, а именно Он же самый вместе и Бог и человек, да будет анафема.
3. Кто в Едином Христе разделяет ипостаси после соединения, сочетая их единым соприкосновением по достоинству, то есть по самостоятельности и полновластности и тем более не (сводя их) сведением их к физическому единству ―да будет анафема».
В настоятельности утверждения богострадания (теопасхизма) Кирилл особенно верен истинному духу Евангелия. Ради спасения человечества Бог во плоти может стать и может умереть: личность Христа едина ― эта личность есть предвечная Ипостась Слова, Которая стала субъектом и человеческого рождения Спасителя, и Его человеческой смерти.
Эта теоцентричность и «антропологический минимализм» христологии Кирилла, необходимые ему во имя сотериологического принципа, мешали ему говорить о человеческих качествах Христа. В своей настойчивости он был на правильном пути, но при этом он как бы сам еще не освоился со своей мыслью, не научился до конца ею пользоваться. Из его идей непосредственно вытекает, что, взяв на Себя полноту человеческой природы, Христос взял на Себя и все ее ограничения: неведение, эмоции и так далее ― и этого-то Кирилл как раз и не должен был стесняться, но фактически он этих выражений избегал.
Другой слабостью святого Кирилла была нечеткая терминология, а именно, взаимозаменяемое употребление слов «ипостась» и «природа». В одном из своих сочинений он, думая, что цитирует святого Афанасия, на самом деле цитирует выражение еретика Аполлинария: «Единая воплощенная природа Бога Слова». Фразу эту можно считать вполне приемлемой, но все же выражение «единая природа» стало камнем преткновения для монофизитов, которые в сущности были не чем иным, как Кирилловнами-фундаменталистами. В их понимании человеческая природа Иисуса растворялась в божественной природе Слова, поглощалась ею. Сам же Кирилл, с одной стороны, иногда говорит о соединении двух природ и никогда не говорит о двух природах после соединения, а с другой стороны, он соглашается применять одни высказывания в Евангелии к человеческой природе, а другие ― к божественной. Вне всякого сомнения, сам он монофизитом не был.
Ошибка Кирилла состояла в том, что он не сумел последовательно применить терминологию отцов-каппадокийцев, то есть установленное ими различие между «ипостасью» и «природой», к своим христологическим высказываниям. Помимо этого он слишком большой упор делал на божественность Христа в ущерб Его человеческой природе. Несбалансированность христологии Кирилла была выправлена Халкидонским собором (451 год), который, во-первых, умерил законный страх антиохийских богословов по поводу «антропологического минимализма» Кирилла, а во-вторых, уточнил христологическую терминологию, связанную с понятием «становление» (Слово стало плотью): сущность Бога неизменна, но ипостась Слова стала человеком.
Для большинства антиохийцев анафематизмы святого Кирилла звучали как недвусмысленное монофизитство. В том же 430 году антиохийский богослов Феодорит Киррский, который терпеть не мог Кирилла, опубликовал двенадцать контранафематизмов, в которых настоятельно подчеркивалось человечество Христа. Отдавая должное антиохийскому богословию, следует все же еще раз отметить, что его жесткое понимание Бога как абсолютно Другого и неизменного делает невозможным обожение. Доведенное до логического конца, такое понимание есть не что иное, как отрицание Боговоплощения.
Глава 1. Последствия Эфесского И Халкидонского Соборов (Дифизиты И Монофизиты. Севир Антиохийский)
Знаменитое вероопределение, выработанное Халкидонским собором, оказалось несмотря на его сбалансированность неполным и на поверку никого не удовлетворило вполне, создав в то же время новые затруднения. В формулировке ороса отразилось стремление к компромиссу между враждующими партиями, но в результате каждая партия давала ему свое одностороннее толкование, неприемлемое для противной стороны. Исповедуя во Христе две природы, сходящиеся в одно Лицо и одну Ипостась, собор, во имя верности учению святого Кирилла, в то же время восемь раз употребляет выражение «один и тот же Христос» (в смысле «тот же самый»). Стремясь избежать обвинения в несторианстве и сохранить верность кирилловской христологии, халкидонские отцы, следуя каппадокийской терминологии, установили тождество между терминами ипостась и лицо. Слово лицо употреблялось Несторием в «слабом» смысле и допускало неоднозначное толкование. Термин жеипостась, которым отцы-каппадокийцы пользовались для обозначения Лиц пресвятой Троицы, до Халкидонского собора употреблялся синонимично со словом «природа». Халкидонский орос раз и навсегда установил различие между природой и ипостасью, тем самым исключив употребление двусмысленного кирилловского выражения «одна природа». Однако простые христиане плохо разбирались в терминологических тонкостях и не могли оценить по достоинству примиренческие устремления собора. К тому же случилось так, что среди защитников собора не оказалось ни одного крупного богослова, за исключением бывшего противника святого Кирилла, Феодорита Киррского. В то же время среди противников собора выступали блестящие мыслители, сумевшие четко сформулировать и обосновать свою неудовлетворенность халкидонским вероопределением.
Среди сторонников Халкидона строгие дифизиты были особенно довольны формулировкой о «двух природах». Не следует, однако, забывать, что и Несторий, находившийся в ссылке, тоже выразил удовлетворение оросом, не усмотрев в нем никакого несоответствия своим собственным взглядам. Согласие Нестория, несомненно, покоилось на недоразумении. Отцы Халкидонского собора понимали выражения «одно Лицо» и «одна Ипостась» в кирилловском смысле: ипостась Христа понималась как предсуществующая ипостась второго Лица Святой Троицы, но недоразумение было все же возможно, поскольку формально в оросе прямо не было сказано о том, что ипостась Христа и есть предвечная ипостась Бога Слова. Вне зависимости от того, было это упущение преднамеренным или нет, оно открывало несторианам, а также строгим дифизитам, вроде блаженного Феодорита, возможность трактовать ипостась в смысле антиохийского термина «лицо единения», выражающего конкретный богочеловеческий лик Иисуса, но не Его лично-божественное достоинство. При этом игнорировалось утверждаемое оросом различие между природой и ипостасью.
Именно это и приводило в раздражение монофизитов и давало им повод отвергать Халкидонский собор. По существу, они и в самом деле имели для этого некоторые основания, ибо многие апологеты Халкидона богословствовали в недвусмысленно несторианском духе. Крайне сомнительной фигурой в их глазах был также и Феодорит Киррский, присутствие которого среди епископов, подписавших орос, не способствовало популярности собора. Как мы помним, в свое время Феодорит написал опровержение учения и анафем Кирилла, а до этого он резко возражал даже против решений Эфесского собора. На Халкидонском соборе он провозгласил анафему против Нестория настолько неохотно, что не оставил ни у кого впечатления искренности. Уже и после собора, который он пережил на 15 лет (он умер в 466 году), Феодорит продолжал игнорировать кирилловское учение о «теопасхизме» (ср. «Слово пострадало во плоти») в любой его форме. По его мнению, и Воскресение Христа нужно понимать как Воскресение Его тела, а не бессмертной души или бессмертного Божества. Смерть Христа состояла в отделении бессмертной души от смертного тела, а Божество Его, связанное с душой и телом, обеспечило их воссоединение в Воскресении. Отвечая на вопрос, кто же страдал и умер, Феодорит говорил: человеческая природа ― уступка, делавшаяся, по-видимому, во имя единомыслия с Кириллом, но выдававшая непонимание идеи ипостасного единства. Подобные взгляды главного представителя халкидонского богословия в середине V века делали примирение с монофизитами крайне затруднительным.
Константинопольская Церковь строго придерживалась решений Халкидонского собора, в особенности из-за 28-го канона, поставившего константинопольский патриархат на второе место после римского. Однако некоторые императоры того периода, в частности Анастасий и Зинон, поддерживали монофизитов в надежде завоевать этим шаткую лояльность Египта. Среди патриархов V-VI веков следует отметить Геннадия, формально поддерживавшего Халкидонский собор, но толковавшего его в сугубо антиохийском духе. В 482 году патриарх Акакий принял «Энотикон» Зинона, провозглашавший Никейский Символ веры и анафемы святого Кирилла единственными критериями Православия, но умалчивавший о Халкидоне. При патриархе Македонии (495-511 годы), когда обнаружилось, что имя Акакия поминается в диптихах, Константинополь потерял поддержку Рима. Но Македонию, являвшему собой пример твердой приверженности Халкидонскому собору, приходилось сражаться не только с римскими педантами, но и с монофизитским императором Анастасием, а также с монофизитским большинством Сирии и Египта. Догматическая слабость его позиции наглядно иллюстрируется дебатами о «Трисвятом».
«Трисвятое» впервые появляется в документах Халкидонского собора в знакомой форме: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». Монофизитский патриарх антиохийский Петр по прозванию Гнафей (сукновальщик) прибавил к нему «распятый за нас» ― выражение, взятое из Никейского Символа, которое, в глазах Петра, по-видимому, акцентировало существенный аспект Кирилловской христологии, а именно: что Слово как единственный «субъект» во Христе является также и субъектом смерти во плоти, которую Он воспринял. Несомненно, Петр понимал Трисвятое как гимн воплощенному Слову, а следовательно, интерполированный вариант формально был православным. Однако халкидониты были недовольны, ибо считали, что Трисвятое относится к Троице: в этом случае добавление Петра относилось к Отцу и Духу и провоцировало обвинение в «патрепассианстве» («отцестрадании»), модализме и прочих ересях. Возражения халкидонских богословов не ограничивались указанием на неоднозначность интерполяции ввиду возможности троичного толкования гимна: наряду с этим мы опять находим знакомые аргументы против теопасхизма как такового, столь популярные в антиохийских кругах как до, так и после Эфесского собора и сильно отдающие несторианством. В наше время все монофизиты пользуются интерполированной формой Трисвятого, тогда как православные, дабы подчеркнуть свое православное понимание тимна, добавили к нему слова «Пресвятая Троица, помилуй нас».
Можно заключить, что за отсутствием крупных богословов халкидонская апологетика была неубедительной и страдала отсутствием воображения. Помимо Константинополя, Халкидонский собор поддерживался Римом. В то же время на стороне монофизитов того времени мы встречаем таких замечательных богословов, как патриарх антиохийский Севир (512-518 годы), александриец Тимофей Элур (прозвище которого, Элур, значит «кот») и сириец Филоксен Маббугский (епископ города Маббуга). Все трое единодушно отвергали крайних монофизитов (Евтиха), однако равным образом протестовали против двух природ во Христе:
Ни один человек, чье сердце расположено к здравой вере, не станет проповедовать две природы или верить в них, ни до соединения, ни после оного, ибо, когда бесплотное Слово Бога Отца было зачато в лоне Святой Девы, тогда же от Ее плоти Он взял и тело известным лишь одному Ему образом. Оставаясь неизменным как Бог, Он соединился с плотью, ибо до зачатия Бога Слова у Его плоти не было ипостаси или сущности, которой можно было бы дать название какой бы то ни было частной или отдельной природы, ибо природа не существует без ипостаси, ни ипостась без Лица. Поэтому, если есть две природы, то должно быть два Лица, но если есть два Лица, это значит, что есть два Христа.
(Тимофей Элур. «Против Халкидоиа»)
В сущности утверждение Тимофея сводится к двум основным моментам: во-первых, к возражению против наличия двух природ во Христе, ибо не два «существа» соединились вместе, но Слово стало человеком: во-вторых, что человеческая природа не может существовать вне ипостаси. Такую же логику мы обнаруживаем и у Филоксена Маббугского:
По природе Он ― Бог, и если Он стал тем, чем Он не был, то не из человека Он стал Богом, но из Бога стал человеком, оставаясь, как и прежде, Богом... Он стал, но остался неизменен, ибо Он остался тем, чем был ранее, даже в своем «становлении».
(Филоксен Маббугский. «Три письма», 149, 133)
Рассуждения сходного толка мы находим и у Севира Антиохийского. Будучи убежденным кирилловцем, он признавал во Христе Бога и человека, но отказывался говорить о двух природах, ибо для него в этом подразумевалось бы два Лица.
Отвергая халкидонскую терминологию, монофизиты ввели в употребление свою собственную. Севир был вынужден говорить о «составной природе» Спасителя, признавая наличие в Нем «двух сущностей». Севир, как и все монофизиты, предавал термину «природа» ― конкретный смысл «существа». Настаивая поэтому на единой природе Христа, он в то же время соглашался с возможностью «интеллектуального» различения в Нем двух природ и даже двух ипостасей или лиц. Таким образом, разумом мы познаем во Христе две природы, но конкретно, в действительности, о «двух природах» говорить нельзя, а двойственность можно различить лишь посредством «интеллектуального воображения». Подводя итоги, можно сказать, что монофизиты были консервативны в духе богословия святого Кирилла Александрийского. Халкидонский собор спас мир от оголтелого Евтиха, но не выработал общеприемлемых положительных решений, что и послужило причиной мощной монофизитской реакции. Халкидонскому оросу предстояло дальнейшее развитие, произошедшее при императоре Юстиниане. Но к этому времени примирение с монофизитским населением Востока было уже невозможно ― раскол зашел слишком далеко.
Псевдо-Дионисий Ареопагит
В своей церковной политике император Юстиниан применял метод «кнута и пряника». В 533 году, когда улеглась очередная волна гонений на монофизитов, в Халкидоне состоялась «экуменическая» конференция, где православным и монофизитам была дана возможность спокойно обсудить христологические вопросы. На этой конференции противники Халкидонского собора начали ссылаться на автора по имени Дионисий Ареопагит. И доныне никому не известно, кто скрывался под именем ученика Апостола Павла (Деян. 17, 34), которого в IV веке считали первым епископом Афин. На Халкидонской конференции в 533 году монофизиты ссылались на выражение «единая богомужная энергия», употребленное Дионисием, который стал известен как автор следующих писаний: «О небесной иерархии», «О церковной иерархии», «Об именах Божиих», «Мистическое богословие», письма (числом 10).
В своих писаниях автор сам провозглашал себя учеником Апостола Павла, очевидцем затмения в день смерти Спасителя и свидетелем Успения Богородицы. Среди его адресатов мы находим Гайя, Тимофея, Поликарпа Смирнского (жившего, как известно, во II веке) и святого Иоанна Богослова. В подлинности «Ареопагитик» (как стали называть сочинения Дионисия) никто не усомнился, и вокруг псевдо-Дионисия начала формироваться традиция. Так, в IX веке возникла легенда, что он был первым епископом парижским и умер мученической смертью в Париже в 110 году. К северу от Парижа в его честь была построена базилика Сен-Дени, где были помещены мощи раннш христианских мучеников, а позднее ― тела французские королей. Известно также, что в 827 году византийский император Михаил II послал в дар французскому королю Людовику Благочестивому орган (изобретенный, кстати сказать, в Византии) и рукопись Дионисия Ареопагита. Постепенно составилась легенда о святом мученике Дионисии, покровителе Франции, и народна традиция связала этого Дионисия с автором вышеупомянутых писаний, выдававшим себя за ученика Апостола Павла. Рукопись эта и по сей день хранится Парижской национальной библиотеке.
Первые сомнения относительно подлинности писаний Дионисия возникли в XV веке у Эразма Роттердамского. Поводом для сомнений были очевидные анахронизмы, особенно в книге «О церковной иерархии», где описываются литургические обычаи, характерные лишь для V-VI веков, такие как обряд пострижения в монашество и чтение Символа веры на Литургии. По всей видимости автор «Ареопагитик» не имел в виду вводить людей в заблуждение. Его сочинения были намеренным псевдоэпиграфом, но он недооценил доверчивость своих современников, которые проглядели самые очевидные противоречия (например, в письме к Иоанну Богослову Дионисий цитирует его же, Иоанна, писания и ссылается на него как на крупный авторитет). Очевидно, автор воспользовался именем Дионисия Ареопагита, чтобы придать больше веса своей апологетике, цель которой заключалась в объединении христианской системы с иерархическим миром неоплатоников. Этих последних, особенно Прокла, Дионисий цитирует и пересказывает целыми абзацами. По поводу личности автора существуют следующие гипотезы. Во-первых, было высказано предположение, основанное на тождестве имен, что под именем Дионисия скрывается Дионисий Александрийский (III век). Но большинство ученых считает, что сочинения псевдо-Дионисия происходят из умеренных монофизитских кругов Сирии. Некоторые даже предполагают, что автором их был сам Севир, другие ― что Петр Монг. В недавнее время была выдвинута наиболее серьезная (хотя далеко не доказанная) гипотеза, что Corpus Areopagiticum принадлежит перу Петра Иверийского, который, как указывает его прозвание, был родом из Грузии, где всегда существовал необычайный интерес к псевдо-Дионисию и даже в наше время имеется общество его имени. Это предположение подтверждается сходством некоторых деталей биографии Петра с известными нам фактами жизни псевдо-Дионисия.
Писания псевдо-Дионисия скоро завоевали большой авторитет. На Востоке комментарий к его трудам был написан преподобным Максимом Исповедником. На него ссылались все более поздние византийские богословы. Под влиянием его учения возникли многие литургические обычаи. На Западе «Ареопагитики» были переведены на латынь Гильдуином (IX век), который очень скверно знал греческий, что сильно отразилось на качестве перевода, ― местами совершенно невразумительного. В X веке Скот Эригена сделал новый перевод, но и его труд изобиловал ошибками и открывал возможность настолько разных толкований, что Фома Аквинский, пользовавшийся этим переводом, диаметрально расходился в выводах с восточными богословами.
Основные богословские идеи псевдо-Дионисия изложены в его книге «Об именах Божиих» и в трактате «Мистическое богословие», посвященных вопросам богопознания. В своем учении о богопознании он верно следует каппадокийцам и, будучи в то же время приверженцем платонизма, весьма успешно ― намного успешнее Оригена ― совмещает христианскую и греческую интуицию. С одной стороны, он следует путем апофатического богословия: как и у неоплатоников, Бог непознаваем, непостижим и не поддается никаким положительным определениям. С другой стороны, в двух важных моментах Дионисий отклоняется от неоплатонического учения, выходит за его пределы. Во-первых, Бог неоплатоников (и это очень хорошо удалось показать В. Лосскому) непостижим не сам по себе, а лишь по причине нашей падшей природы. Его трансцендентность относительна. Того же взгляда придерживался и Ориген. Согласно платоническому учению, у человека существует возможность очищения, то есть избавления от «падшести», и видения самой сущности Бога. У христиан даже искупленное, очищенное, обоженное человечество неспособно познать сущность Бога. Богопознание возможно только в той мере, в какой Бог Сам открывается человеку.
Согласно Плотину, трансцендентность Бога преодолевается путем эманации, которая есть не что иное, как некое «умаление» Бога. Бог представляется чем-то вроде полной, переливающейся через края чаши. Именно эти капли достаются человеку. Псевдо-Дионисий пользуется терминологией Плотина, но в его понимании эманации Бога сообщают нам всю полноту Его Божества, ибо Бог не подлежит «умалению», ― в этом состоит второе расхождение Дионисия с неоплатонизмом:
И это общее, объединенное и единое свойство целого Божества проявляется в том, чтобы причащающимся Его уделяться всецело, а не частично, подобно тому, как середина круга является общей для всех исходящих из нее радиусов, или как многочисленные оттиски печати участвуют в первообразной печати, которая одновременно в каждом отпечатке присутствует во всей своей полноте, но ни в одном из них не выступает частично... Но не-приобщимость (Божества) ― как всеобщей причины ― превосходит все эти сравнения; само оно остается неосязаемым и не входит ни в какое сношение с тем, что ему приобщается.
(«О божественных именах», 2, 5)
Согласно псевдо-Дионисию, «схождение» (или «снисхождение») Бога предполагает «выход» из Его собственной сущности, равно как и «восхождение» человека к Богу невозможно без «экстаза», то есть выхода за пределы разума и всех телесных ощущений. Такое понимание отражает христианскую тайну личной встречи с Богом.