Вот детдомовские—то и разбойники
Она посмотрела на меня, я — на нее. У нее нос был немного кверху, решительный, и вся она была какая—то добрая и решительная. Может быть, и я ей понравился. Вдруг она перестала отмахиваться и спросила строго:
Ты чей?
Ничей.
А откуда? Московский?
Я сразу понял, что если скажу — московский, она меня прогонит. Наверное, она думала, что это московские у нее лимоны украли.
Нет, я из Энска.
Факт, она тоже была из Энска. У нее глаза засияли, а лицо стало еще добрее.
Врешь ты, вралькин, — сказала она сердито. — Мне тоже один говорил
Не московский. А посмотрела — и нет лимона. Если ты из Энска, где там жил?
На. Песчинке, за Базарной площадью.
И все врешь.
Она видела, что я не вру.
Мало ли что Песчинка. Может, еще где—нибудь такая река есть. Я тебя не помню.
Вы, наверное, давно уехали, я еще маленький был.
Нет, не давно, а недавно. Ну, бери кошель за одну ручку, а я за другую. Да не дергай.
Мы несли кошель и разговаривали, Я ей рассказывал, как мы с Петькой пошли в Туркестан и застряли в Москве. Она слушала с интересом. — Вот тебе! Умники! Шагать пошли! Шагалы какие! Придумали!
На Триумфальной я показал ей нашу школу.
Совсем земляки, — загадочно сказала старушка.
Она жила на Второй Тверской—Ямской в маленьком кирпичном доме. Знакомый дом.
Здесь наш заведующий живет, — сказал я. — Может, вы его знаете — Николай Антоныч.
Вот что! — отвечала старушка. — Ну как он? Хороший заведующий?
Что надо!
Я не понял, почему она засмеялась. Мы поднялись на второй этаж и остановились перед чистой, обитой клеенкой дверью. На двери была дощечка, на дощечке — затейливо написанная фамилия, которую я не успел прочитать.
Шепча что—то, старушка вынула из салопа ключ. Я хотел уйти, она удержала.
Я просто так, бабушка, бесплатно.
Вот бесплатно и посиди.
Она вошла почему—то на цыпочках в маленькую переднюю и, не зажигая света, стала снимать салоп. Она сняла салоп, шаль с кистями, безрукавку, еще одну шаль, поменьше, платок и так далее. Потом она открыла зонтик, а потом она пропала. Как раз в эту минуту какая—то девочка отворила дверь из кухни и появилась на пороге. Я уже был готов поверить, что это моя старушка превратилась в девочку, как трансформатор. Но в это время и старушка появилась. Оказалось, что она зашла в шкаф, вешая туда свои шали и безрукавки.
А вот и Катерина Ивановна, — сказала старушка.
Катерине Ивановне было лет двенадцать — не больше, чем мне. Но куда там! Хотел бы я так выступать, как она, так гордо закидывать голову, так прямо смотреть в лицо темными живыми глазами, У нее были косички кольцами и такие же кольца на лбу. Она была румяная, но строгая, с таким же решительным, как у бабушки, носом. Вообще она была хорошенькая, но страшно задавалась — это было видно с первого взгляда.
Поздравляю, Катерина Ивановна, — все еще раздеваясь, сказала старушка, — опять лимон утащили.
Потому что я говорила, что нужно в пальто класть, — с досадой сказала Катерина Ивановна.
О! В пальто! Из пальто—то и утащили.
Значит, ты, бабушка, опять считала. — Ничего я не считала. Вот со мной и кавалер шел.
Девочка посмотрела на меня. До сих пор она меня, кажется, и не замечала.
Он мне кошелку донес. Как мама?
Сейчас мерим, — спокойно разглядывая меня, сказала девочка.
Ах, ты, господи! — вдруг всполошилась старушка. — Да что же так поздно—то? Ведь доктор велел в двенадцать мерить.
Она торопливо вышла, и мы с девочкой остались одни. Минуты две молчали. Потом она нахмурилась и спросила строго:
Елену Робинзон» читал?
Нет.
А «Робинзона Крузо»?
Тоже нет.
Почему?
Я чуть не сказал, что только с полгода как научился читать, но вовремя удержался.
У меня нету.
Ты в каком классе?
Ни в каком.
Он — путешественник, — вернувшись, сказала старушка. — Тридцать семь и две. Он пешком в Туркестан шел. Ты его не обижай, Катя.
Как пешком?
А вот так. Ноги в руки, и валяй—шагай.
В передней стоял столик под зеркалом. Катя подвинула к нему стул, села, устроилась, поставив под голову руку, и сказала:
Ну, рассказывай.