Глава 2 И СНОВА ЗДРАВСТВУЙТЕ, «КРЕСТЫ»!
Я обернулся и увидел, что на меня недобрым взглядом смотрит сидевший под следствием за двойное убийство Кадило. Этому молодому священнику не повезло в жизни. Его история была как раз примером того, что преступник не всегда злодей - и это грустно, а злодей не всегда преступник - и это страшно.
До «Крестов» он был настоятелем где-то в Новгородской губернии. Заправлял церковными делами в небольшом старинном храме, который недавно был отреставрирован богобоязненными местными бизнесменами, читал проповеди, принимал прихожан, имел жену-красавицу и двух ребятишек - мальчика и девочку. И все у него было хорошо и радостно до того самого дня, когда он, приняв на грудь церковного винишка, решил остаться ночевать в храме, чтобы не расстраивать свою попадью винным духом.
Улегся он на ватничек за кафедрой этой церковной, забыл я, как она называется, и сладко уснул с божьей помощью, а проснулся среди ночи от того, что услышал, как в храме кто-то шарит.
Поднялся Кадило со своего лежбища и увидел двух святотатцев, которые сноровисто запихивали в мешок иконки и прочую валютную церковную утварь. Сначала у него от увиденного язык отнялся, а потом адреналин вместе с высококачественным кагором ударили в голову, и, взревев, как раненый слон, он бросился на осквернителей храма Божьего.
Надо отметить, что по комплекции батюшка уверенно тянул на полутяжа, а маховики у него были, как у гориллы. Ну и, естественно, здоровый образ жизни, молочко, медок, свежий воздух и все прочее.
Короче говоря, тот, который карабкался по лепным украшениям на стену за самой красивой и дорогой иконой, от испуга сорвался и расколол башку об каменный пол. А который награбленное добро в мешок укладывал, попытался пальцы растопырить и батюшку на испуг взять. Но не тут-то было.
Святой отец без всяких там спортивных затей двинул его кулачищем по ребрам, да так, что сразу сломал четыре, а одно из них проткнуло сердце церковного вора, и он быстренько сдох.
По мне - так этому попу надо орден на шею вешать, а по законам этим поганым, по государственным понятиям российским нашим - сидеть ему за убийство. И еще неизвестно, сколько.
Вот так.
Я, конечно, пропустил мимо ушей его реплику насчет «дать по башке».
Это только те, кто постоянно ищет приключений, с радостью цепляются к таким словам. Кадило от сердца сказал, и мне лезть в бутылку ни к чему. А главное - только я знал, о чем и, главное, для чего я все это говорю. И всему этому уголовному сброду, окружавшему меня, таких вещей знать не полагалось. Теперь у меня была своя игра, и ее правила существовали только для меня одного.
Да. Это была моя игра, и я не торопясь разыгрывал партию, а те, с кем я играл, не должны были знать моих истинных целей. И никто не должен был знать об этом.
За неторопливыми разговорами время шло себе потихонечку, и я уже забыл о двух недоумках, которые где-то в углу искали ответа на мой вопрос.
Но другие, для которых любое происшествие в камере скрашивало однообразное существование, не забыли о нем.
С верхнего яруса раздался голос Пахаря:
- Слышь, Знахарь, ты уж извини, что я в ваш разговор вмешиваюсь, но два часа уже прошло. Что там эти мерины ответят, братва ждет!
Черт бы его побрал, подумал я. Хотя… действительно, что они там надумали? Впрочем, что бы они ни надумали, я уже решил, что организую этим двум отбросам такой кисляк, что они его всю жизнь помнить будут.
В дальнем углу камеры произошло движение, и через некоторое время перед моей шконкой образовались Берендей и Шустрый.
Окинув их взглядом, я устроился поудобнее и спросил:
- Ну, что, двоечники? Нашли ответ?
- Конечно, нашли, - уверенно сказал Берендей.
- Что, оба нашли?
- Оба, - подтвердил Шустрый.
- Ну, тогда говорите. Начинай ты, - и я кивнул Шустрому.
- А что тут говорить! Пидар - он вроде бабы. Он не настоящий мужик. А тот, кто его в жопу тянет, - он мужик. Потому что он и всякое другое может, и это у него есть… как его… во! Мужество! Он и бабу тянуть может, и пидара.
- Та-ак. А ты что скажешь? - обратился я к Берендею.
Тот посмотрел на меня, и, наверное, не увидел в моих глазах твердой четверки за ответ кореша. На его лице отразилось сомнение, потом усиленная работа его убогого мозга, потом, наконец, отчаяние, и он, решившись, выпалил:
- А я так же думаю. И нечего тут рассуждать.
Я взял из Тюриной пачки еще одну сигарету, не торопясь, раскурил ее и стал рассуждать вслух.
- Значит, если не мужик - то пидар. Понятно. А за что ты, Берендей, сидишь?
- А мы с корешами хату поставили, да менты расторопнее оказались. Повязали с поличным.
- А в хате, когда вы ее чистили, кто-нибудь был?
- Старуха с внучкой и пацан еще.
- Пацану-то сколько лет было?
- Не знаю, лет двенадцать, наверное.
- Значит, трое. А вас сколько было?
- А нас тоже трое.
- Ну, это нормально. Трое на трое. Это - почестному.
Наверное, Берендей почувствовал, что дело пахнет керосином, потому что стал часто зыркать на меня исподлобья и переминаться с ноги на ногу.
- А что ты, Берендей, царь лесной, переминаешься? Может, в туалет хочешь сходить? Так сходи. Нам спешить некуда. Параша знаешь, где?
- Знаю.
- Это хорошо, что знаешь. Очень даже хорошо…
Ну, тут его и вовсе заколбасило. Однако стоит, не дергается.
- Та-ак, - продолжил я экзекуцию, - вас, значит, тоже трое было. И все ребята молодые, крепкие, вроде тебя?
- Нормальные ребята, обычные.
- А старуха та, наверное, метра два ростом, здоровая такая и с косой. Да?
Берендей удивился и ответил:
- Да нет, обыкновенная старуха, в кресле с колесами.
- Это что, спортивное такое кресло? Для гонок? Тогда у нее руки накачанные должны быть.
- Да какое там спортивное, - заныл Берендей, чувствуя, что подкрадывается жопа, но неизвестно еще, какая именно и с какой стороны, - обыкновенное инвалидное кресло для этих, как их… для парализованных.
- А-а-а… Старуха, значит, парализованная. Жаль. Ну, тогда внучка лет двадцати и айкидо занимается.
- Какое там айкидо, - позволил себе усмехнуться Берендей, - девчонке и десяти лет не было, классе в третьем учится, наверное.
- Ну, не скажи, - глубокомысленно заметил я, - боевым искусствам иногда с шести лет обучать начинают. Правда, не здесь, а где-нибуль в Шао Лине… Ну, тогда, значит, пацан этот двенадцатилетний с волыной был. Не иначе.
- Не было у него никакой волыны, он на кухне ножик схватил, когда Бывалый девчонку эту на диван завалил.
- Девчонку - на диван? - переспросил я, чувствуя, как в районе солнечного сплетения начинает собираться тугой адреналиновый узел, - а он что, по мохнатым сейфам, что ли? Хотя у девчонки этой сейфик должен быть гладенький, нежненький, маленький… Что скажешь? Любишь такие сейфики?
- А кто ж их не любит, - ляпнул Берендей, и я увидел, что он сразу же пожалел о сказанном.
Все, решил я для себя. Я вам обоим сейчас сделаю. Я, бля, изменю вашу судьбу раз и навсегда. Но не будем спешить.
Я прикурил новую сигарету от окурка старой и спросил:
- Пацан, значит, с ножиком кинулся… Ну и что дальше?
- А Бывалый дал ему раза, он и скопытился.
- Что значит - скопытился?
- А ударился головой об угол тумбочки, и все.
- Убился, стало быть?
- Ага, убился.
- Понятно. А старуха?
- А она от инфаркта крякнула, когда я ее привязывать стал. Да ей и так уже пора было, зажилась, старая галоша.
Он пренебрежительно хмыкнул.
- Ну, пора, так пора. Так Бывалый девчонкуто натянул?
- Натянул.
- А потом менты приехали. Так?
- Так.
- И, значит, вы так ничего и не успели прихватить?
- Ничего. Свалили только в скатерть барахло всякое мелкое с тумбочки, колечки там всякие, потом деньги в вазе лежали, ну еще кое-что… Да не успели. Не было нам фарта в тот день.
Я помолчал, подавляя в себе дикое желание убить этого подонка прямо на месте, и медленно произнес:
- Да. Вам не было фарта в этот день. Точно. Это был самый несчастный день в твоей жизни. А подельники твои?
- Бывалого мент грохнул из Макарова, причем не при сопротивлении, а просто так, когда увидел девчонку на диване. Падла ментовская, он ведь не имел права! Скажи, Знахарь, не имел ведь, правда?
- Конечно, не имел. Это только ты имел право вломиться в хату и устроить там все это. А третий? Кто там у вас третьим был?
- Чапаев. Ну, кликуха это. А так - Вован Шадурский.
- И где он сейчас? - В другой камере. - Хорошо.
Все было сказано, и пора было выставлять оценки в дневник.
В камере стояла мертвая тишина.
Я уже знал, что ждет этих двух, нет - трех ублюдков.
Но они пока не знали.
И, признаюсь, я испытывал некоторе удовольствие, заставляя Берендея с Шустрым стоять передо мной и слушать мое молчание. Да, я испытывал жестокое удовлетворение и продлевал его, не торопясь объявлять свое решение. И, если бы обстоятельства были другими, я приказал бы моим воинам посадить этих двух мерзавцев на колья. И чтобы не сразу, а медленно. чтобы свежеоструганный, аккуратно заточенный, тонкий ствол дерева входил Берендею в очко часов пять. Чтобы он медленно разорвал его внутренности, прошел через грудную клетку, отодвинув в сторону сердце и легкие, и вышел через его поганое горло. И чтобы потом этот острый деревянный кол прополз сквозь его мозг и уперся в макушку, но только с внутренней стороны.
Жаль только, что он не смог бы жить до самого конца…
А еще я хотел бы, чтобы все, кто был сейчас в камере, видели это.
Хотя… Практика показывает, что публичные казни ничего не меняют. Разве что карманники в это время собирают повышенный урожай.
Я вздохнул и, отогнав кровожадное, но приятное видение, сказал:
- В общем, пацаны, я вас понял.
Берендей слабо улыбнулся. Ему, наверное, показалось, что топор просвистел мимо, но он, конечно же, глубоко ошибался.
- Значит, получается так. Мужик - не пидар, а пидар - не мужик. Это понятно. То есть если не мужик, то, значит, - пидар. Я так понимаю. Так вот вы - не мужики. Это я вам точно говорю. Вы - пидары гнойные.
По камере пронесся легкий шум.
- Да, - повторил я, повысив голос, - вы оба - пидары. И еще Чапаев ваш. С ним потом разберемся.
Берендей и Шустрый выпучили глаза и застыли.
- Мужик, - продолжал я, - он мужественный. Сильный, смелый, справедливый. Желательно - умный. А вы, гниды, - ни то, ни другое, ни третье. И не четвертое. Вы, гандоны штопаные, можете только слабых женщин гасить да пацанов мелких убивать. Вы - крысы поганые. И место ваше - у параши. Мужик - он чужого не возьмет. Он девочку маленькую насиловать не будет. Ведь Бывалый ваш, жалко, что он сдох до времени, он ей там все ее мелкое хозяйство каркалыгой своей разорвал! Тварь. Вы, подонки, что-то там про крысятничество квакаете, а кто же вы есть, как не крысы, если вы у людей крадете? Вы нападаете на тех, кто слабее, и отнимаете у них, а за это еще в школе бьют. Вас, наверное, мало били. Но мы сделаем лучше. Вы накажете себя сами.
Я сделал паузу и сказал:
- Вы - пидары. Это я вам точно говорю. И поэтому сегодня же поимеете друг друга в жопу. И в рот тоже, для полного комплекта. Марго вам подскажет, в случае чего, как это лучше сделать. Слышишиь меня, Марго?
- Слышу, Знахарь, - послышался голос от параши.
И этот голос был весьма довольным.
- Хорошо. Теперь так. Ганс!
- Я здесь.
Между нарами нарисовался беспредельщик Ганс, щедро украшенный татуировками на тему фашистской геральдики.
- Проследи, чтобы все было исполнено.
- Яволь, майн фюрер.
- Ух ты как! Ладно, займись ими.
Ганс повернулся к ошеломленным и неспособным даже вякнуть жертвам моего правосудия и ласково сказал им:
- Ну, пошли, мои хорошие! Я покажу вам новое место в жизни. Оно во-он там, у параши.
И, обняв Берендея и Шустрого за плечи, он с силой развернул их и увел от меня.
Я откинулся на спинку шконки и уставился в потолок.
В камере царила тишина, нарушаемая только шагами двух идущих навстречу своей новой судьбе нефартовых урок. Все смотрели на них как на приговоренных к смерти. А оно почти что так и было. Только не все еще понимали это и не все отдавали себе отчет в том, что на самом деле произошло нечто гораздо большее, чем обычное правилово в камере.
Но со временем все они это поймут. Все.
Да только будет поздно.
Отведя двух новообращенных машек к их новому месту жительства, Ганс неожиданно вернулся и, присев на край моей койки, наклонился ко мне и зашептал:
- Слушай, Знахарь, ты как хочешь, но теперь у твоей шконки будут постоянно дежурить мои люди. Особенно ночью. Они будут сменяться, как и положено, и ты на них внимания не обращай. Вроде как мебель. Что скажешь?
Я подумал немножко и ответил:
- Годится.
- Вот и хорошо. Надеюсь, теперь ты сам понимаешь…
- Понимаю.
Ганс встал и исчез за нарами.
А еще через минуту к моему изголовью протиснулся какой-то еще не знакомый мне штемп и, заняв неожиданно мало места, застыл, слившись со спинкой трехъярусной койки. И действительно, уже через несколько минут я перестал его замечать. В натуре как мебель!
Тюря покосился на моего стража и спросил:
- И что, он теперь все время будет здесь торчать?
- Да, Тюря, будет. Но ты не обращай на него внимания. Дай лучше сигаретку.
- Возьми, - сказал Тюря, бросая мне на шконку целую пачку «Парламента», - бери всю пачку. А то у меня уже рука устала давать тебе по одной. Потом отдашь.
- Спасибо, - ответил я и, подцепив ногтем, сорвал с пачки тонкую прозрачную ленточку, идущую по кругу.
В это время за моей спиной прозвучал густой голос:
- А ты когда-нибудь слышал такое: «Не судите, да не судимы будете?»
Неторопливо закурив, я положил сигареты на край шконки, поправил подушку и только после этого повернул голову к говорившему.
Это, конечно, был Кадило.
Выпустив струйку дыма, я внимательно рассмотрел огонек сигареты и лениво ответил:
- Слышал. А что?
- Да так, ничего особенного… Но вот ты сейчас и судил и приговорил. И как тебе - ничего? Нормально?
- Нормально, будь уверен, - кивнул я, - не совсем, правда, но - нормально.
- А почему не совсем?
- А потому, Кадило, - ответил я, мечтательно глядя, как дым медленно поднимается к потолку, - что вот если бы я был царем, а еще лучше - каким-нибудь ханом, то сейчас этих обсосов уже сажали бы на кол.
- На кол?
- Ага! Именно на кол. Так что им повезло, что они сидят в совковой тюрьме, а не в какомнибудь средневековом зиндане, и что я не владыка местный, который может их конями разорвать, а всего лишь обыкновенный вор в законе.
- И тебе их не жалко?
- Не-а. Нисколечко. А ты, может, возлюбить их посоветуешь?
- Может, и посоветую.
- Не надо. Бесполезно. А «не судите, и не судимы будете» надо понимать так, что если ты боишься, что тебя за твой суд другие судить будут, тогда сиди себе тихонечко в уголке и не чирикай. А я, Кадило, не боюсь.
Кадило потеребил бороду, хмуро глядя вниз, потом взглянул на меня и снова спросил:
- А такое - «мне отмщение и аз воздам» - слышал?
Я покачал головой и сказал:
- Да ты, Кадило, не спрашивай меня каждый раз, слышал я или нет. Я тебе сразу отвечу - все это я слышал, читал, знаю и помню. И Библия у меня есть. Была то есть. Была до тех пор, пока у меня был дом.
Я вспомнил, при каких обстоятельствах дом перестал у меня быть, и невесело усмехнулся.
- А раз ты все читал и знаешь, то почему же берешь на себя то, что позволено только Богу?
Я посмотрел на Кадило, который сверлил меня недовольным взглядом праведника, на глазах которого произошло вопиющее нарушение заповедей, и, вздохнув, подумал: а стоит ли… Стоит ли говорить с ним об этом всем? Ведь сколько таких разговоров у меня уже было… И все - как об стенку горох. Вот они, православные, порицают, например, каких-нибудь «Свидетелей Иеговы», а сами не отличаются от них ни на сантиметрик. По программе, конечно, отличаются, а вот по сути - ни на чуть-чуть. Такие же впертые.
* * *
И я снова ощутил раздвоение личности, которое время от времени накатывало на меня с тех самых пор, как мой первый суд объявил мне приговор за убийство, которого я не совершал.
Во мне жило два человека.
Один из них был медиком с высшим образованием, перспективным реаниматологом, подумывавшим даже о диссертации, человеком начитанным, интеллигентным, культурным, ну, понятное дело, не без цинизма, свойственного людям, работающим на самом краю обрыва, уходящего в Смерть.
Другой был вынужденным уголовником, почти профессиональным убийцей, знатоком воровской и бандитской жизни, человеком, давно вышедшим за все мыслимые рамки, отделяющие людей от нелюдей, и разговаривавшим на блатном жаргоне…
Я вспомнил, что говорил старец Евстрат, когда мы сидели с ним на верхушке скалы, вокруг которой до самого горизонта уходили темно-зеленые волны дикой тайги. Говорил он тогда много чего, но одно было совершенно ясно. Если бы я не принял решения отомстить, то остался бы тем, первым.
Врачом, спасающим человеческие жизни.
Именно в ту самую секунду, когда, лежа на нарах, я решил бежать и убить тех, кто сломал мне жизнь, это решение начало превращаться в действия, и моя жизнь изменилась.
А теперь - прошу любить и жаловать - на арене одноглазый Знахарь, вор в законе. Который иногда вспоминает, что он интеллигентный человек. Бывший интеллигентный человек.
* * *
- Что молчишь? - спросил Кадило, и я увидел, как в его глазах мелькнула искорка торжества, - или нечего сказать?
Сколько раз я видел эту искорку в глазах верующих…
Ладно.
- Сказать, говоришь, нечего? - переспросил я, - ошибаешься. Ты, конечно, так называемый «божий человек», священник… поп…
Я сделал паузу.
- Ты - жрец, вот ты кто.
- Я не жрец, - возразил Кадило, - я духовное лицо, слуга Божий.
- Да жрец ты, жрец, - отмахнулся я от него, - посмотри в словаре русского языка. У тебя такой есть?
- А мне и не надо. Библия - вот мой словарь.
- Понятно. Так вот ты - жрец. Служитель культа. Это только относительно недавно, лет пятьсот назад, может, побольше, жрецы стали называть себя духовенством. Чтобы, значит, отделиться от того, что было до них. Мол, мы - новые. Те, старые, были не того, а мы, новые, - самое то.
- Я - раб Господа нашего Иисуса Христа, - заявил Кадило.
- Вот то-то и оно, что раб. Ну, да не будем об этом. Тебе этого все равно не понять.
Я затянулся и спросил:
- Вот ты сказал: «Мне отмщение, и аз воздам». Знаю такое. А сам-то ты как понимаешь этот тезис?
- А что тут понимать? Все православные христиане знают, что это значит.
- Ну, и что же?
- А то, что Господь сказал: ваше дело себя беречь, души свои спасать. А злодеев я накажу сам, и кара им будет такая, какую вы в своей жизни и представить не можете. Примерно так.
- Понятно. То есть - не трогайте убийц, насильников, кромешников, прочую мразь, я с ними сам потом разберусь. А они пока пусть творят с вами, что хотят. Так?
Кадило прищурился, глядя на меня.
- То есть, значит, есть три суда, - продолжил я, - Высший, он же Божий, он - самый правильный. Хорошо. Пусть так. Потом идет суд человеческий, созданный, чтобы оградить людей от тех самых злодеев, которых тут сейчас полная камера. И вот он уже не того. Потому что посягает на «аз воздам». Но, судя по тому, что ваша церковь не протестует против его существования, еще вроде ничего. То есть - для господина вашего терпимо. Иначе бы он вам знак дал, и вы, конечно, загомонили бы все сразу. Но этот суд и эти законы вроде как и вас, слуг Божьих, от злодеев охраняют, так что вы молчите. Ну, а третий суд, тот самый, который существует сто или двести или сколько там тысяч лет, короче, с тех пор, как люди живут, он, значит, уже не годится.
Я прикурил новую сигарету. После такого перерыва я курил их одну за другой и никак не мог накуриться.
- Вот смотри, Кадило, нарисую сейчас тебе картиночку. Например, живет себе древний крестьянин. Семья, скотина, огород, этакая первобытная бесхитростная жизнь. И выходит, значит, из леса разбойник с усами до ушей. Опасный принципиальный бездельник, дрянь кровавая и прочее. И начинает дом грабить, скотину угонять, жену насиловать, детей пинать. Ну, наш крестьянин идет в дом, снимает со стены прапрадедовский двуручный меч, выходит на двор, где разбойник радуется своему праздничку, и разрубает его пополам. От макушки и до самых яиц. После этого бросает половинки свиньям, а сам начинает уборочку. Прибрал все за подонком этим и возвратился к прерванному занятию. А тут и жена, приведя себя в порядок, с обедом подоспела. И никакого обсуждения произошедшего. Никаких разговоров о правах. Никаких судов. Ни ментов, ни прокуроров, ни адвокатов. Не о чем тут говорить. Жизнь продолжается.
Я взглянул на Кадило и сказал:
- А твой Бог, стало быть, против этого? То есть - ни-ни? Вы душу свою спасайте, а пидар этот пусть тем временем всех вас покрошит, я с ним сам потом разберусь? Так, что ли?
- Нет, не так.
- А как?
- А ты, если Библию читал, что спрашиваешь?
- Понятно. Не знаешь. Так вот я тебе скажу, что лично я ни разу не видел, чтобы молния с небес по злодею шваркнула. И Бога своими глазами я не видел. Зато вас, христиан, видел более чем достаточно. И разговоров от вас наслушался столько, что уши устали. И самое главное, что я увидел в вас, - это обычное стремление к власти. У вас и прихожане-то паствой называются. Баранами, стало быть. Потому что паства и быдло - одно и то же. А ты, Кадило, у этих баранов - пастух, и это тебе нравится. И я много еще могу тебе сказать обо всем этом, да только здесь не место. Да и не поймешь ты. У тебя, как у всех верующих, в ушах особые хрящики есть. Как только что-то неудобное вам скажешь - эти хрящики тут же - хлоп! - и закрываются. И вы продолжаете гнать свою бодягу с того же места.
Я затушил сигарету и сказал:
- А что касается этих двух пидаров, то ты предпочтешь, чтобы они отсидели лет по пять, вышли в расцвете лет и сил, когда им обоим еще и тридцатки нету, и продолжили свое разгуляево? Да еще и гордились тем, что они, в натуре, конкретно зону топтали? Этого хочешь?
Мне пришла в голову интересная мысль.
- Слушай, Кадило, а скажи ты мне вот что… Вот они выйдут… Хотя теперь они уже не выйдут такими героями. Ладно. Не они - другие. Подрастет твоя дочка, а какой-нибудь гнус ее на каркалыгу примет в кустах, а потом, чтобы концы в воду, - задушит. Оставишь возмездие господину твоему? Или как? А ведь ты этих двух недоносков в церкви за что убил? Всего лишь за деревяхи раскрашенные, про которые, между прочим, сам Христос сказал, что они никому не нужны.
- Я пьяный был, - хмуро отреагировал Кадило.
- Не важно. Важно то, как это стыкуется с тем, что ты своей пастве заправляешь. Ты так и не ответил, что ты сделаешь с теми, кто твою дочку во все дыры поимеет.
- Своими руками… - проворчал Кадило, сжав кулаки.
Я посмотрел на его руки.
Да-а… Не повезет тому, кто прогневит этого батюшку.
Ручки-то у него - что надо. Как у меня ножки.
- Вот именно. Так что ты мне, Кадило, не заправляй из Святого Писания. Знаю я это все, проходил. Только у нас с тобой разница в том, что в тебе живет великий страх. И ты ищешь от него спасения. А где еще найти это спасение, как не под самой крутой крышей, которую только представить себе можно? Естественно, давайте сюда Бога! Круче него никого нет. Он и вечный, и всемогущий, и всемилостивый. Впрочем, не такой уж он и всемилостивый… Ну, да не об этом речь. И правильно говорят пробитые атеисты - вы сами создали себе Бога, наделив его своими лучшими, как вам самим кажется, качествами. Вы боитесь, твари ничтожные. Просто боитесь смерти. И ничего более. Да если вам наука предоставит неопровержимые доказательства того, что никакого Бога и в помине нет и что после смерти каждый, независимо от своих деяний, отправляется в вечный санаторий, в бесконечную здравницу имени Содома и Гоморры, вы тут же пошлете вашего Бога в жопу, в церквях устроите бардаки с саунами и шлюхами, а на иконах будете селедку разделывать. И вам совершенно нет дела до собственной души. Вы все пытаетесь быть, а по большей части просто выглядеть, праведниками просто для того, чтобы набрать побольше очков на билетик в жизнь вечную. А отпадет в этом необходимость - представляю, что вы будете творить.
- Так ты атеист, что ли? - с надеждой поинтересовался Кадило, и я увидел, что у него в голове щелкнуло, а в глазах появилось выражение, говорящее о том, что теперь он сориентировался и готов к разговору с атеистом.
Это у них давно уже отработано. За две тысячи лет приемов ведения дискуссии приемов и доводов набралось столько, что мама не горюй.
- Да нет, Кадило, я не атеист, - обломал я его, - но мы еще к этому вернемся. А вот ты представь себе все-таки, что никакого Бога нет и что атеисты правы на все сто. То есть - нет ничего, кроме того, что ты можешь потрогать, увидеть, и, как там сказано, голос твой еще звучит. А потом помер - и все. И никакого тебе воздаяния, никакого наказания… Будешь ли ты, Кадило, душу свою обустраивать? Будешь ли ты хорошим и честным мальчиком? Лично я думаю, что именно верущие при таком раскладе и покажут себя в такой красе, что волосы встанут дыбом. Посуди сам: неверующие ведут себя так, как ведут. И поступают исключительно в соответствии со своими личными представлениями о том, что хорошо и что плохо. Вы ведете себя примерно так же, но от злодейства вас удерживает не собственное соображение, а божественные директивы. А если их убрать, то в какую же сторону вас всех шкиванет? А?
- Никуда нас не шкиванет. Что же мы, не люди, что ли?
- Вот именно - люди. А что такое люди - никому до сих пор не известно.
Койка Тюри заскрипела, я посмотрел на него и увидел, что старый уголовник слушает наш разговор и доволен аж до самых ушей. Понятное дело, не каждый день такое развлечение.
- Так вот, Кадило, теперь насчет того, атеист ли я. Слушай меня внимательно и понимай правильно.
Признаться, я испытывал давно забытое удовольствие от того, что говорю о по-настоящему важных вещах, что говорю на нормальном, почти литературном языке, без всяких там «в натуре» и «за базар отвечаю». Я чувствовал, что тот, почти забытый человек, который читал Библию и Ницше, Шопенгауэра и Достоевского с Гоголем, тот, кто когда-то пачкал свои руки в крови людей, не убивая их, а вытаскивая с того света, тот, кто любил, надеялся и верил в то, что жизнь прекрасна и бесконечна, просыпается во мне и с удивлением смотрит вокруг. Куда это он попал, что это такое произошло, пока он был в летаргическом сне?
- Так вот. Лично у меня нет достаточных оснований заниматься утверждением или отрицанием существования Бога, о котором говорят христиане. Мне попросту нет до этого дела. Есть конкретные люди, с которыми я сосуществую в пространстве и времени, и, глядя на этих людей, я вижу их по плодам их. Ты ведь помнишь это - «по плодам их узнаете их»?
- Конечно, помню!
- Вот и добрались до самого важного. В моем понятии это высказывание безусловно и обязательно касается всех людей, а не только тех, о ком так сказано в книге. Плоды всегда материальны, потому что в своих действиях и поступках человек овеществляет свой внутренний мир. И для того, чтобы увидеть эти плоды, не требуется ничего особенного. Только глаза. Так вот, на протяжении всей известной мне истории христианства плоды, приносимые христианами, ничем особенным не отличаются от плодов деятельности всех прочих людей. А кровавыми и грязными плодами история христианства, как и вся прочая история, богата более чем. Из этого я делаю элементарный вывод, что в лучшем случае христианство не более чем красивое и, увы, бесплодное заблуждение. И даже красивостью своею оно не изменяет внутренний мир человека настолько, чтобы стали плоды его прекраснее и достойнее, чем у остальных. Да и не такое уж оно и красивое, если посмотреть как следует. И за две тысячи лет вы так ничего и не сделали. Только и слышно от вас: ну, это, мол, было «неправильное христианство», а вот «настоящее, правильное христианство» - хорошее. Так ведь и от коммуняк то же самое слышишь - про «правильный» и «неправильный» коммунизм. Не может коммунизм быть другим, чем мы его знаем, так и христианство есть то, что мы видим, и не что иное. Другого не бывает. Хотя две тысячи лет - срок ничтожный… чем черт не шутит!
Тюря закашлялся, и, взглянув на него, я увидел, что он уставился на меня, выкатив бельма.
- Ну ты, блин, даешь, - прохрипел он наконец, - прямо как профессор на лекции. Тебя и назвать надо было не Знахарем, а Профессором!
- Так ведь я же говорил тебе, что у меня высшее образование. Если не нравится, могу прекратить.
- Не-не, - Тюря замахал обеими руками, - ништяк грузишь! Давно такого не слышал. Давай-давай!
Я снова повернулся к Кадилу и продолжил:
- И ты имей в виду, что я все это не просто так говорю. А главное - я говорю вовсе не о Боге. Я говорю о вас, о людях, которые распространяют все это по земле. Вам ведь власть нужна и ничего более. А взамен вы даете тем, кто вам поверил, иллюзию того, что все будет путем. Вроде как веселящий укол перед казнью. Ведь к вам идут не те, кто радуется жизни и пьет ее полной мерой - и сладкую, и горькую… Идут те, кто, несмотря на свой иногда даже грозный вид, ежеминутно умирает от страха смерти. Знаешь такое - трус умирает тысячу раз?
Кадило отрицательно помотал головой.
- Ладно. Это - не важно. Вот смотри: живет себе человек, а к нему подходит другой и спрашивает: «А ты знаешь, что кроме всего прочего, уже известного тебе, есть Бог?» А тот отвечает: «Ух ты! Не, не знаю!» И тогда этот ему и говорит: «А вот я сейчас тебе все расскажу и объясню. И если ты станешь думать, как я, то станешь самым умным, счастливым и правильным, не то что все остальные козлы, которые со мной несогласны. А не станешь думать, как я, - будет тебе плохо, ой, как плохо! Несчастье с тобой случится!»
- Мы так не делаем, - вскинулся Кадило, - ты где такое видел?
- Нет, дорогой жрец, - мягко возразил я, - вы делаете именно так. Но - другими словами. И вы делаете это исключительно ради власти над другими людьми. Любая религия - система порабощения. Не зря в Библии чуть не на каждой странице повторяется: раб, раб Божий. А ведь раб - это никто. Раб - это вещь. Раб - существо, не имеющее свойства принимать и исполнять решения. Раб не имеет выбора. Раб - скот. Раб, чей бы он ни был, тварь ничтожная и презренная. И не вздумай втирать мне, что рабство может быть сладостным, если только господин правильный. То есть оно, может быть, и сладостно для какого-то раба. А для этого господина тоже сладостно? И ведь раб всегда лукав. Не думал об этом? А ты думал о том, что власть - вещь самодостаточная? Вспомни: ведь ни у Гитлера, ни у Сталина, ни у Ленина, это для простоты я говорю о тех, кто поближе, ни у кого из них не было сундуков с сокровищами. Они в этом не нуждались. Ты говоришь человеку: ляг, и он ложится. Встань - он встает. И все! Больше ничего не надо. Ты говоришь ему: чесать левой рукой правое ухо - смертный грех. Он чешет, и ты тут же укоряешь и пугаешь его так, что ему вешаться хочется. Вот она - власть! А больше ничего и не нужно, тем более если по твоей команде приседают миллионы. А чтобы завоевать и удержать власть, существует много способов, но самый надежный из них называется «разделяй и властвуй».
- Ага, точно, - встрял Тюря, - я слышал!
- Вот видишь, даже Тюря знает об этом, хотя академиев не кончал. Так вот, «разделяй и властвуй» значит - нарушь целостность и, пользуясь слабостью, происходящей из возникшего внутреннего противоречия, властвуй. Натравливание друг на друга людей в мире, в стране, в коллективе, - я оглянулся и добавил: - в камере, например, - самое примитивное, но весьма действенное применение этого способа. Но это все - семечки. Есть в этом деле высший пилотаж. А заключается он в том, чтобы разделить отдельно взятую личность, расколоть человека, расщепить, нарушить его целостность, подло навязав ему абсурдный и невозможный выбор. А далее - властвовать над ним, играя его страхами и надеждами. Власть - самодостаточная игра. И, по моему личному мнению, «бескорыстные» пастыри гораздо хуже и опаснее тех, кто примитивно отжимает у лохов квартиры, заманивая их в секты. А почему - отдельный разговор.
Ошеломленный моей напористой речью, Кадило изумленно уставился на меня, некоторое время молчал и наконец выдал:
- Да тобою Дьявол движет!
- Ну Дьявол так Дьявол, - покладисто ответил я и засмеялся.
А что ему, несчастному, ответить?
Кадило нахмурился и заявил:
- Ты - антихристианин.
- Это у Ницше есть такая книга. «Антихристианин» называется. Читал?
- Нет.
- Выйдешь - почитай. Это я сейчас, считай, просто против шерсти тебя погладил разочек. А вот книжку эту прочтешь, так разорвешь на себе жопу до самого затылка. Вот он, Ницше, - действительно антихристианин.
- А ты-то кем себя считаешь?
- Я-то? Просто человек. Руки, ноги, голова. Душа.
- Ага! А кто тебе душу дал?
- Тот же, кто посылает на землю дождь. Скажи мне, кто посылает на землю дождичек, чтобы клубничка на грядочке выросла?
- Никто не посылает. Что я, в школе не учился, что ли…
- Вот и я говорю… Я, Кадило, не антихристианин. Я просто - не христианин. Разницу улавливаешь?
- Нехристь, что ли?
- Ну, если тебе так удобно, - пожалуйста. Называй, как хочешь, только в печку не суй. Успеется.
- Но ты же крещеный?
- А меня тогда не спрашивали. Сунули в купель - и все дела. А в сознательном возрасте я этого не делал.
- Вот и зря. Окрестился бы, глядишь, и снизошла бы на тебя благодать Божья.
Я вздохнул. Видать, пока я тут распинался, хрящики в его ушах были замкнуты накрепко.
- В общем, пора бы этот разговор заканчивать, - сказал я, - вот только напоследок еще хотелось бы… Ты, Кадило, когда в школе учился, сочинение на тему «За что я люблю образ Павлика Морозова» писал?
- Нет, не писал.
- И я тоже не писал. Молодые мы с тобой. А вот папашка мой, когда еще жив был, рассказывал об этом. Да, когда еще жив был… Ну и как тебе, Кадило, тема? Ничего странного не видишь?
- А что тут странного? Ну, ясное дело, тогда, при советской власти, других тем не было.
- Это понятно. А ловушку видишь?
- Какую еще ловушку?
- Ага. Не видишь, значит. А сам, между прочим, в такие же подлые ловушки людей ловишь.
- Ты это брось, Знахарь, - нахмурился Кадило, - кого это я ловлю? И что это еще за подлые ловушки? Я честный человек!
- В том-то и дело, что честный, - вздохнул я, - я это и сам вижу. Да и другие тоже. Слышь, Тюря, как думаешь, Кадило - честный человек?
Тюря тоже вздохнул:
- Он-то? Кадило - честный… Не то что мы, мазурики…
Мне стало смешно, когда Тюря назвал нас, убийц и негодяев, мазуриками, сказал:
- Это я просто вспомнил кое-что свое. Не обращай внимания.
- Так про какие такие ловушки подлые ты говоришь? - Кадило расслабился, - я чего-то не понимаю.
- Сейчас объясню, - сказал я и взял сигарету.
За время этого разговора я высадил уже чуть ли не треть пачки, а все никак не мог накуриться.
И только я настроился втолковать Кадиле, каким образом в невинных, на первый взгляд, словах могут скрываться ловушки, да привести ему в пример опытных следаков, которые ловушки эти самые расставляют так, что любодорого посмотреть, как от двери послышался лязг.
Все, кто был в камере, включая меня, моментально повернулись в ту сторону и услышали хриплый от хронического пьянства голос пожилого вертухая:
- Разин, на выход.
До меня не сразу дошло, что это моя фамилия.
Как-то я отвык от ее звучания. Все больше - Знахарь…
- С вещами, что ли? - весело поинтересовался я.
- Обойдешься, - так же весело прохрипел вертухай, - к следователю, на допрос.
Я не торопясь поднялся со шконки, сунул в карман сигареты и направился к распахнутой железной двери, покрытой не одним десятком слоев облупившейся краски.
Уже шагнув за порог, я обернулся и сказал:
- Если я не вернусь, считайте меня ватервейсом.
- Кем-кем? - послышался чей-то голос.
- Если вернусь - объясню, - ответил я уже из коридора.
И, подчиняясь команде вертухая, от которого за метр несло перегаром, встал носом к стенке, заложив руки за спину.