Глава 9. Снова ни то ни сё 1 страница
Типа смотрю, как Кристи пляшет против большого телевизора. По MTV «Забавник-Три»[67] поют «У нас рот на замке», и Кристи ритмично танцует, прибалдевшая, ладонями оглаживает бикини, закрыла глаза. Мне скучно, но я в этом не признаюсь, а Рэнди валяется на полу, неподвижный, глядит на Кристи снизу, а Кристи чуть на него не наступает – оба обдолбаны. Сижу в бежевом кресле возле бежевой кушетки – на кушетке лежит Мартин. На нем шорты «Дельфин», «уэйфэреры», он листает последний «Джи-Кью». Клип заканчивается, и Кристи, хихикая, рушится на пол, бормочет, что ей ужасно по кайфу. Рэнди закуривает новый косяк, вдыхает глубоко, закашливается, протягивает косяк Кристи. Снова оборачиваюсь к Мартину. Тот все таращится на одну журнальную фотку. Теперь по MTV «Полиция»[68] – черно-белые, гигантская белобрысая голова Стинга смотрит прямо на нас четверых и запевает. Отворачиваюсь, смотрю на Кристи. Рэнди протягивает мне косяк, я делаю тяжку, закрываю глаза, но я так обкурен, что эффект от травы нулевой, я лишь якобы осознаю, что уже где-то за пределами общения.
– Боже мой, Стинг дивный, – стонет Кристи, а может, Рэнди.
Кристи делает еще тяжку, переворачивается на живот и снизу смотрит на Мартина. Но Мартин лишь кивает, поправляет темные очки. Кристи все смотрит. За последние двенадцать клипов Мартин не произнес ни слова. Я считал. Кристи – моя подруга, фотомодель. Из Англии, кажется.
Встаю, сажусь, опять встаю, натягиваю шорты и выхожу на балкон, стою там, положив ладони на поручень, глазею на Сенчури-Сити. Закат, небо рыжее, лиловое, по-моему, становится жарче. Глубоко вдыхаю, пытаюсь вспомнить, когда пришли Кристи и Рэнди, когда Мартин их впустил, когда они включили MTV, когда съели первый ананас, закурили второй косяк, третий, четвертый. Но теперь в комнате уже другой клип, мальчишку засасывает громадное радужное облако в форме телевизора. Кристи – верхом на Мартине. Мартин по-прежнему в очках. «Джи-Кью» валяется на бежевом полу. Прохожу мимо, переступаю через Рэнди, иду на кухню, достаю из холодильника бутылку абрикосово-голубичного сока, возвращаюсь в патио. Допиваю сок, смотрю, как небо еще чуть-чуть темнеет, и, обернувшись, понимаю, что Мартин и Кристи, наверное, у Мартина в комнате, наверное, голые, на бежевых простынях, включили магнитофон, тихо поет Джексон Браун[69]. Подхожу к Рэнди, смотрю на него сверху.
– Хочешь, сходим пожрать? – спрашиваю я.
Рэнди молчит.
– Хочешь, сходим пожрать?
Не открывая глаз, Рэнди начинает смеяться.
– Хочешь, сходим пожрать? – повторяю я.
Он хватает «Джи-Кью» и, смеясь, прикрывает лицо.
– Хочешь, сходим пожрать? – спрашиваю я.
На обложке – Джон Траволта. Похоже, будто на полу валяется и хихикает обкуренный Джон Траволта в одних обрезанных джинсах. Отворачиваюсь, смотрю в телевизор: игрушечный самолет, рок-звезда внутри в комическом отчаянии дергает рычаги, поет девушке, а та на него не смотрит, красит ногти. Выхожу из квартиры, еду на Уилшир, потом в какое-то кафе на Беверли-Хиллз – называется «Кафе Беверли-Хиллз», заказываю там салат и чай со льдом.
Выхожу из какого-то ступора в одиннадцать двадцать, иду на кухню в поисках апельсина или спичек для бонга и нахожу записку на почтовой бумаге отеля «Беверли-Хиллз». В записке говорится, что я с кем-то обедаю, – этот кто-то ставит клип группы под названием «Английские цены». Он записал адрес и указания, как ехать, и я час валяюсь на балконе, на солнышке, дремлю в одних шортах «Жокей», слушаю успокоительное, непрестанное бурчание сменяющих друг друга клипов и потом решаю с этим кем-то пообедать. Не успеваю выйти, звонит Движок, говорит, что Лэнс уехал в Венесуэлу и у него теперь проблемы с хорошим кокаином, в городе полно народа перебздело, и он вылетит из Южнокалифорнийского универа, если не найдет осенью нужный «мерседес», а в «Спаго» обслуживают все хуже.
– Так ты чего хочешь? – спрашиваю я, выключая телик.
– Кокаина бы. Чего угодно. Четыре-пять унций.
– Я могу добыть... ну... – Я умолкаю. – Ну, к субботе.
– Отец, – говорит Движок. – Мне типа нужно до субботы.
– Суббота не канает? Ну а когда?
– Типа сегодня.
– Типа в пятницу?
– Типа завтра.
– Типа в пятницу, – вздыхаю я. – Я могу сегодня, но мне что-то не хочется.
– Отец, – вздыхает он. – Херня, ну да ладно.
– Нормально? Заезжай в пятницу.
– В пятницу, точно? Я тебе благодарен. Отец, в городе полно народа перебздело.
– Ага, я в курсе. Я как бы понимаю.
– В пятницу, да? – спрашивает он.
– Угу.
Паркуюсь возле дома, поднимаюсь к парадной двери. На ступеньках сидят две девчонки – молодые, загорелые блондинки в рубашках с разрезами и с ободками на головах, смотрят в пространство, друг с другом не разговаривают, на меня не обращают внимания. Иду в дом. Наверху музыка, потом она выключается. Медленно шагаю по лестнице в большую комнату – она, видимо, весь второй этаж занимает. Стою в дверях, смотрю, как Мартин говорит с оператором, тычет в Леона, солиста «Английских цен», тот с сигаретой, в одной руке пистолет – игрушечный, – в другой зеркальце, и Леон все косится туда, проверяет, не растрепались ли волосы. Позади Леона длинный стол, на нем пусто, а позади стола остальные «ценники», и у них за спиной кто-то разукрасил задник розовым в зеленую полоску, а Мартин приближается к Леону, хлопает его по запястью, и Леон убирает зеркальце, отдает Мартину игрушечный пистолет. Я вхожу в комнату, прислоняюсь к стене, стараясь не наступать на провода и кабели. Возле меня на куче подушек сидит девушка, молодая загорелая блондинка, на ней рубашка с разрезами, на гриве – розовый ободок, и когда я спрашиваю, что она тут делает, она отвечает, что как бы знает Леона, на меня при этом не глядит, и я отворачиваюсь, смотрю на Мартина. Мартин на столе, скатывается с него на пол, смотрит в камеру, тыча дулом в объектив, а потом Леон скатывается со стола на пол, смотрит в камеру, тыча дулом в объектив, а потом Мартин скатывается со стола на пол, смотрит в камеру, тыча дулом в объектив, а потом Леон скатывается со стола на пол, смотрит в камеру, тыча дулом в объектив. Затем Леон встает, руки в боки, качает головой, а Мартин лежит на полу, смотрит в камеру, видит меня, встает, отходит, пистолет валяется на полу, Леон поднимает его, нюхает и вокруг, вообще говоря, никого нет.
– Что такое? – спрашивает Мартин.
– Ты оставил мне записку, – отвечаю я. – Что-то насчет обеда.
– Я?
– Ага. Оставил мне записку.
– Это вряд ли.
– Я ее видел, – неуверенно говорю я.
– Ну, видимо, кто-то оставил. – Мартин тоже не очень уверен. – Как скажешь, отец. Но если ты думаешь, что это был я, то ты, отец, меня пугаешь.
– Я вполне уверен, что записка была, – отвечаю я. – Может, я и галлюцинирую, но явно не сегодня.
Мартин устало оглядывается на Леона.
– Ну... м-м... ладно, э... ага, я где-то минут через двадцать освобожусь и... гхм... – И оператору: – А дымовая машина так и накрылась?
Оператор сухо отвечает с пола:
– Накрылась дымовая машина.
– Ага, ну ладно. – Мартин смотрит на свои «свотчи» и говорит: – Надо только этот кадр правильно снять и... – Он повышает голос, но лишь слегка: – Леон уперся, как осел. Да, Леон? – Мартин медленно проводит ладонями по лицу.
Из противоположного угла Леон, оторвав взгляд от пистолета, очень медленно продвигается к Мартину.
– Мартин, я не собираюсь прыгать с этого ебаного стола на этот ебаный пол, смотреть в эту ебаную камеру и подмигивать. Ни за какие коврижки. Это, ебаный в рот, неубедительно.
– Говно на палке, ты четыре раза сказал «ебаный», – замечает Мартин.
– Ох, блин, – отвечает Леон.
– Ты это сделаешь, понял? – говорит Мартин вроде как по серьезу.
– Нет, Мартин, и не подумаю. Это тупизм, и я этого делать не буду.
– Но ты снимался с поющими жабами, – возражает Мартин. – Ты в одном клипе превращался сначала в офигевшее дерево, потом в тарелку с водой, а потом в трепливый банан.
Кто-то из группы замечает:
– Он дело говорит.
– И что теперь? – пожимает плечами Леон. – У тебя, Рокко, вообще вирусный герпес.
– Кто-то забыл, что я здесь режиссер? – вопрошает Мартин, ни к кому не обращаясь.
– Слушай, придурок, я эту ебаную песню написал. – Леон смотрит на девушку, которая его как бы знает, – она сидит на своей куче подушек. Девушка улыбается Леону. Тот смотрит на нее сконфуженно, отворачивается, снова смотрит на девушку, снова отворачивается, снова на девушку, снова отворачивается.
– Леон, – говорит Мартин. – Послушай, в клипе без этого кадра нет никакого смысла.
– Ты не понял: я не хочу, чтобы в нем был смысл. В нем не должно быть смысла, – говорит Леон. – Что ты мелешь? Какой еще смысл? Господи боже. – Леон поворачивается ко мне. – Ты знаешь, что такое смысл?
– Нет, – отвечаю я.
– Видишь? – с упреком говорит Леон.
– То есть ты хочешь, чтобы стадо тормозов в Городе-Имя-По-Вкусу, штат Небраска, отвалив челюсть таращились на твой клип по «Эм-ти-ви» и не понимали, что все это шутка, что ты не по правде пулю вогнал своей девчонке в башку и пристрелил парня, с которым она тусовалась? А? Ты это не по правде, Леон. Тебе нравилась девчонка, которой ты пулю вогнал в башку. Девчонка, которой ты пулю вогнал в башку, была твой цветочек, Леон. Твой имидж, Леон. Я просто помогаю тебе отразить твой имидж, понятно? То есть имидж милого дружелюбного парня из Анахайма, который, блядь, совсем с катушек съехал. Вот так и сделаем. Кому-то на этот сценарий понадобилось четыре месяца – месяц на каждую минуту. Впечатляет, если вдуматься. И речь идет о твоем имидже, – настаивает Мартин. – Имидже, имидже, имидже, имидже.
Я прижимаю ладонь ко лбу, смотрю на Леона – тот не так уж изменился с прошлого вторника, я его и Тима видел тогда у «Мадам Вонг». Ну, может, чуточку изменился, точно не скажу в чем.
Леон смотрит в пол, вздыхает, потом смотрит на девушку, на меня, снова на Мартина, и до меня доходит, что пообедать с Мартином не выйдет, и это, в общем, такой себе облом.
– Леон, – говорит Мартин. – Это Грэм. Грэм – это Леон.
– Привет, – тихо говорю я.
– А? – бормочет Леон.
Пауза еще длиннее и на этот раз – ощутимее. Оператор встает, садится на пол, закуривает. Музыканты просто стоят, ни намека на движение, вылупились на Леона. Оператор повторяет: «Накрылась дымовая машина», и тут снаружи входит девушка. Говорит, тут была ее футболка, «Каджагугу»[70], не видел ли кто? – а потом:
– Мартин, ты меня еще использовать как-то будешь?
– Нет, детка, я тебя уже до самого донышка использовал, – отвечает Мартин. – Ты, конечно, была великолепна, но я тебе как-нибудь звякну.
Она кивает, улыбается, уходит.
– Интересная вообще-то, – замечает Леон, глядя ей в спину. – Ты ее окучил, Рокко?
– Не знаю, – отвечает тот.
– Да, вообще-то интересная, в форме, еблась со всеми, кого я знаю, ангел во плоти, с трудом вспоминает свой номер телефона, как мать зовут, как дышать, – вздыхает Мартин.
– Я о том, что я б ее с легкостью выеб, – объясняет Леон.
Девушка на подушках, которая как бы знает Леона, смотрит в пол.
– И ты бы тем самым выеб глубоководную впадину. – Мартин зевает, потягивается. – Чистую, смутно-талантливую впадину. Но все-таки впадину.
Я снова прижимаю ладонь ко лбу, потом сую руку в карман.
– Ну, – говорит Мартин, – все это очень освежает. Чем мы тут заняты, Леон? А? Чем мы тут заняты?
– Не знаю, – пожимает плечами Леон. – Чем мы тут заняты?
– Я тебя спрашиваю – чем мы тут заняты?
– Не знаю. – Леон все пожимает плечами. – Не знаю. Вон его спроси.
Мартин оборачивается ко мне.
– Я тоже не знаю, чем мы тут заняты, – пугаюсь я.
– Ты не знаешь, чем мы тут заняты? – Мартин смотрит на Леона.
– Черт, – отвечает Леон. – Потом обсудим. Надо бы перерыв. Я как-то проголодался. Кто-нибудь знает кого-нибудь, у кого пиво есть? Хэл, у тебя пиво есть? – спрашивает он оператора.
– Накрылась дымовая машина, – отвечает оператор.
Мартин вздыхает.
– Послушай, Леон.
Леон смотрится в зеркальце, разглядывает прическу – громадный, жесткий, белый помпадур.
– Леон, ты меня слушаешь? – шепчет Мартин.
– Да, – шепчет Леон.
– Ты меня слушаешь? – шепчет Мартин.
Я шагаю к двери, мимо девушки на подушках, которая льет воду из бутылки себе на голову – трудно сказать, печально или нет. Спускаюсь по лестнице, прохожу мимо девушек на ступеньках, одна говорит: «Какой “порш”», – а другая: «Какая задница», – и вот я уже в машине и отъезжаю.
Прикончив часть салата из десяти видов латука – она только его и заказала, – Кристи упоминает, что Томми из Ливерпуля в прошлые выходные нашли где-то в Мексике и, пожалуй, есть намек на преступление, потому что у Томми вся кровь вытекла, и горло перерезано, и не хватало органов, хотя мексиканские власти заявляют, что Томми «утонул», а если даже не совсем утонул, то «покончил с собой», но Кристи уверена, что он совершенно точно не тонул, и мы сидим в каком-то ресторане на Мелроуз, у меня кончились сигареты, а Кристи, не снимая темных очков, сообщает, что Мартин – славный парень, и я не вижу, куда она смотрит, но, может, все равно это ничего бы не объяснило. Она что-то говорит насчет кошмарного чувства вины, и нам приносят чек.
– Плюнь, – говорю я. – Я вообще-то не то чтобы жалею, что ты об этом заговорила.
– Он славный парень, – говорит она.
– Ага. Славный.
– Не знаю, – говорит она.
– Ты с ним спала?
Она вдыхает, смотрит на меня.
– Он вроде как «остановился» у Нины.
– Но он говорил, что Нина, ну... чокнутая, – сообщаю я. – Мартин мне говорил, что Нина чокнутая, она своего ребенка заставляет до опупения в гимнастическом зале заниматься, а ребенку четыре года. – Пауза. – Мартин говорил, пришлось его в спортзал записывать.
– А что – если он ребенок, ему не надо быть в форме? – спрашивает Кристи.
– Ясно.
– Грэм, – говорит она. – Мартин – это фигня. У тебя просто всю неделю истерика. Я с тобой не могу, когда ты сидишь в кресле, молчишь и вертишь в руках большой авокадо.
– Но мы же вроде встречаемся как бы, или что? – спрашиваю я.
– Наверное, – вздыхает она. – Ну вот мы вместе. Я сейчас с тобой вместе ем салат. – Она умолкает, опускает Мартиновы «уэйфэреры», но я все равно на нее не смотрю. – Плюнь на Мартина. Кроме того, какая разница, если мы с другими встречаемся? Не говори, что тебе есть разница или что мне есть.
– Встречаемся или ебемся?
– Ебемся. – Она вздыхает. – Я думаю. – Пауза. – Наверное.
– Ладно, – говорю я. – Кто знает, верно?
Потом она спрашивает – улыбаясь, растирая мне мышцы живота маслом для загара:
– А тебе не все равно было, спала я с ним или нет? – А затем: – Неплохо очерчено.
– Все равно, – в конце концов отвечаю я.
Меня будит стрельба. Смотрю на Мартина – тот лежит на животе, голый, дышит ровно, между нами Кристи, а еще две пушистые пятнистые кошки и морская свинка – я ее раньше не видел, на ней крошечное бриллиантовое ожерелье. Еще пара выстрелов, и Мартин с Кристи вздрагивают во сне. Вылезаю из постели, натягиваю «бермуды» и футболку «Флип», на лифте спускаюсь в вестибюль, надеваю солнечные очки, потому что глаза опухли. Двери лифта разъезжаются – еще два выстрела. Я медленно иду по темному вестибюлю. Ночной портье, загорелый блондин, лет, наверное, двадцати, с плеером на шее, выглядывает из дверей наружу. Снаружи на Уилшир перед многоквартирным домом напротив стоят семь или восемь полицейских машин. Из дома доносится еще выстрел. Портье ошеломленно таращится, раскрыв рот, в наушниках – «Жуткие тяготы»[71]. На конторке мерцает большой синий коктейль «чавк».
– Что творится? – спрашиваю я.
– Не знаю, – отвечает портье. – По-моему, у какого-то мужика там жена и он типа грозится ее убить, что ли. Что-то такое. Может, уже убил. Может, он уже кучу народа поубивал.
Я подхожу ближе – главным образом потому, что мне нравится песня у него в наушниках. В вестибюле так холодно, что у нас пар идет изо рта.
– По-моему, там спецназ в доме, уговаривают его, – прибавляет портье. – Лучше б вы дверь не открывали.
– Не буду, – обещаю я.
Еще один выстрел. Еще одна полицейская машина. Потом «скорая». Из фургона вылезает моя мачеха – была мачехой десять месяцев, мы в итоге переспали пару раз. Мачеха на свету, перед камерой. Я зеваю, содрогаясь.
– От выстрелов проснулся? – спрашивает портье.
– Ага, – киваю я.
– Ты на одиннадцатом живешь, верно? К тебе часто ходит парень, который клипы снимает, Джейсон, что ли?
– Мартин? – спрашиваю я.
– Ага, очень приятно. Меня Джек зовут, – говорит портье.
– Меня Грэм. – Мы жмем друг другу руки.
– Я с Мартином говорил пару раз, – говорит Джек.
– Про... что?
– Ну, он просто знает кое-кого в группе, куда я чуть не попал. – Джек достает пачку сигарет с гвоздикой, предлагает мне. Еще три выстрела, наверху уже кружит вертолет. – А ты чем занимаешься?
– Учусь.
Джек дает мне прикурить.
– А, да? Где учишься?
– Я учусь в... – Пауза. – Э... я учусь в Юж... в – э... – Южнокалифорнийском.
– А, да? Первокурсник, что ль?
– Осенью буду второкурсник. Наверное.
– А, да? Круто. – Джек на минуту задумывается. – А Тима Прайса знаешь? Блондин такой? Весьма импозантен, но как бы самое большое чудовище на земле. Он в студенческом совете, кажется?
– По-моему, нет, – отвечаю я.
По ту сторону Уилшира кто-то ужасно вопит, потом что-то дымится.
– А Дирка Эриксона?
Я минуту якобы размышляю, потом отвечаю:
– Нет, по-моему нет. – Пауза. – Зато я знаю одного человека, его зовут Вал. – Пауза. – Довольно приличный, а его семье фактически принадлежит озеро Тахо.
Подъезжает еще одна полицейская машина.
– А ты учишься? – после паузы спрашиваю я.
– Нет, я вообще-то актер.
– Правда? Где снимался?
– В рекламе жвачки. И девчонкин друг в «Клирасиле». – Джек пожимает плечами. – Если не хочешь заниматься всякой дрянью, в этом городе работы не найти. А я хочу.
– Да уж, я думаю.
– Я вообще-то клипами хочу заняться.
– Ага, отец. Клипами.
– Ага, и Марк – очень удачное знакомство. – Слышен жуткий грохот, что-то опять дымится, подъезжает еще одна «скорая».
– Ты хочешь сказать – Мартин, – говорю я. – Вообще, отец, не помешало бы правильно имена запоминать.
– Ага, Мартин. Удачное знакомство.
– Да, удачное, – медленно соглашаюсь я. Докуриваю, стою у двери, жду выстрелов. Похоже, больше ничего не будет. Джек предлагает мне косяк, но я качаю головой и говорю, что мне бы соку, а потом еще поспать. – У меня наверху в кровати две пятнистые кошки и морская свинка. Я их раньше не видел. – Пауза. – Плюс мне бы еще соку.
– Ага, конечно, отец, я понимаю, – воодушевляется портье. – Сок, мужик. Сок – это хорошо.
Трава пахнет сладко, и мне как бы хочется остаться. Еще выстрел, крики. Я иду к лифту.
– Эй. Тут, по-моему, продолжение намечается, – говорит портье, когда я захожу в лифт.
– Что? – спрашиваю я, придерживая двери.
– Продолжение будет, – повторяет портье.
– Вот оно как. – Я не понимаю, что делать. Портье стоит в дверях, курит косяк. Я смотрю на него, потом на «чавк», и мы оба ждем.
В одиннадцать утра меня будит вызов конференц-связи. Звонят моя мать, отцовский юрист и кто-то со студии, где работает отец. Я слушаю, потом говорю, что сегодня вылетаю в Лас-Вегас, а потом даю отбой, чтобы забронировать билет. Просыпается Мартин, смотрит на меня, зевает. Интересно, куда делась Кристи.
– Ох, блин, – стонет Мартин, потягиваясь. – Сколько времени? Что творится?
– Одиннадцать. У меня отец погиб.
Долгая пауза.
– У тебя... был отец? – спрашивает Мартин.
– Угу.
– Что случилось? – Мартин садится, потом смущенно ложится. – Как?
– Самолет разбился, – отвечаю я. Беру с тумбочки трубку, ищу зажигалку.
– Ты серьезно? – спрашивает он.
– Ага.
– Ты нормально? Справишься?
– Ну, наверное. – Я вдыхаю.
– Ух ты, – говорит он. – Ну, мне, наверное, жаль. – Пауза. – Надо жалеть?
– Не надо, – отвечаю я, набирая номер справочной.
Я добираюсь на место катастрофы с экспертом по моторам «Сессны-172», ему надо сфотографировать мотор для досье компании, и еще с лесником – он нас ведет на гору, он в пятницу первым появился на месте. Я встречаюсь с обоими в номере «МГМ-Гранд», мы садимся в джип и едем примерно до середины горы. Оттуда идем по узкой тропе – крутой и усыпанной палыми листьями. По пути к месту катастрофы мы беседуем с лесником – он вообще-то молодой парень, лет девятнадцати, мне ровесник примерно, симпатичный. Я спрашиваю лесника, как выглядело тело, когда его нашли.
– Ты уверен, что хочешь знать? – На спокойном квадратном лице прорезается улыбка.
– Да, – киваю я.
– Ну, это ужасно странно звучит, но когда я его увидел, не знаю, оно было как... как миниатюрный Дарт Вейдер[72] в сто десять фунтов. – Он чешет в затылке.
– Как что? – спрашиваю я.
– Ну да, как Дарт Вейдер. Как маленький Дарт Вейдер. Ну, знаешь, Дарт Вейдер в «Звездных войнах», ага? – У него легкий акцент, который я не могу распознать.
Лесник, с которым я, кажется, уже вроде как заигрываю, рассказывает дальше. Торс и голова были совсем без кожи и сидели прямо. Остатки костей руки лежали там, где должна быть рулевая колонка. От кабины ничего не осталось.
– Торс просто вот так сидел, прямо на земле. Совершенно почерневший, типа, обугленный, до кости местами. – Лесник останавливается и смотрит на гору. – В общем, малоприятно, но я видал и похуже.
– Например?
– Я однажды видел, как стая черных муравьев тащила своей матке кусок чьей-то кишки.
– Это... впечатляет.
– Я и говорю.
– А еще? – спрашиваю я. – Дарт Вейдер? Ну ты даешь, отец.
Лесник смотрит на меня, потом вперед на эксперта по моторам и идет дальше.
– Тебе правда интересно?
– Видимо, – отвечаю я.
– Вот и все, – говорит лесник. – Туча мух. Немного вони. Но и все.
Мы шагаем еще сорок минут и доходим до места. Я разглядываю обломки самолета. Кабина развалилась почти целиком, и толком ничего не сохранилось, кроме кончиков крыльев и хвоста – целехонького. Однако носа нет, а мотор разбит вдребезги. Пропеллера никто не нашел, хотя упорно искали. Приборной доски тоже нет – даже обугленных кусков. Видимо, алюминиевый корпус от удара развалился, а потом расплавился.
Маленькие «Сессны» очень легкие, и я могу поднять и перевернуть целый хвост. Эксперт объясняет, что пожар, расплавивший самолет, видимо, возник из-за разбитых топливных баков. На «Сессне» топливные баки – на крыльях, по бокам от кабины. Еще я нашел в пепле осколок кости и куски отцовской камеры. Я встаю у камня рядом с лесником, а эксперт по моей просьбе нехотя щелкает фотоаппаратом.
В тот же день, вздремнув, я беседую с патологоанатомом, и он рассказывает, что тело взболтали в мешке по пути с горы, поэтому в лаборатории он увидел совсем не то, что описывали в отчете при обнаружении. Патологоанатом говорит, что большинство органов не похожи «на органы» – из-за чудовищного удара и тяжелейших ожогов. Поскольку труп был неузнаваем, личность отца установили по вставным зубам. Настоящие зубы, как выясняется, отец потерял, когда ему стукнуло двадцать, в автокатастрофе на шоссе Тихоокеанского побережья.
В самолете по пути обратно в Лос-Анджелес рядом со мной сидит старик, он непрерывно пьет «кровавую Мэри» и бубнит себе под нос. Когда самолет снижается, он спрашивает, впервые ли я в ЛА, и я отвечаю «ага», а он кивает, и я снова надеваю наушники и слушаю, как «Джоан Джетт и Черные Сердца»[73] поют «А коснуться меня хочешь?», и напрягаюсь, когда самолет сквозь дымку ныряет к земле. Я встаю, беру с полки сумку со шмотками и роняю старику на колени зажигалку, тот протягивает ее мне, улыбается и, чуть высунув язык, предлагает роль в порнофильме с красивыми черными парнями. У меня в сумке только пара футболок, джинсы, костюм, номер «Джи-Кью», невскрытое отцовское письмо, так и не отосланное, бонг и горсточка пепла в черной коробочке из-под пленки, а остальное я проиграл в «блэк-джек» в казино «Дворец Цезаря». Я захлопываю полку. Старик, морщинистый и пьяный, подмигивает и говорит:
– Добро пожаловать в Лос-Анджелес, – а я отвечаю:
– Спасибо, отец.
Открываю дверь, вхожу в квартиру, включаю телевизор и кидаю сумку в раковину. Мартина нет. Достаю из холодильника яблочно-абрикосовый сок, сижу на балконе, жду Мартина и Кристи. Встаю, открываю сумку, выуживаю «Джи-Кью», читаю на балконе, потом допиваю сок. Небо темнеет. Интересно, звонил ли Движок. Я не слышу, как Мартин открывает дверь. Льдогенератор в холодильнике плюется ледяными кубиками.
– Блин, ну и жара сегодня. – В руках у Мартина пляжное полотенце и волейбольный мяч.
– Да? – переспрашиваю я. – Я слышал, снег шел.
– В рулетку сыграл?
– Потерял примерно двадцать тысяч долларов. Нормально.
Через некоторое время Мартин говорит:
– Движок звонил.
Я молчу.
– Он несколько обломан, Грэм, – сообщает Мартин. – Ты бы позвонил ему.
– Ох ты ж, какая цаца. Я позвоню.
– У нас зарезервировано в «Chinois»[74] на девять.
Я поднимаю голову.
– Класс.
На балкон просачивается музыка из телевизора. Мартин разворачивается, идет в квартиру.
– Почищу гранат, потом в душ пойду, ладно?
– Ага. Ладно. – Я тоже ухожу с балкона, пытаюсь разыскать телефон Движка, но потом иду за Мартином в ванную, а еще позже нахожу возле Мартиновой кровати джинсы Кристи «Гесс», а под ними – штык.
Назавтра мы сидим у «Балаганщика», Мартин ест чизбургер и не верит, что моя бывшая подруга – на обложке последнего «Пипл». И я не верю, говорю я. Доедаю картошку-фри, отглатываю колу и сообщаю Мартину, что хочу обдолбаться. Мартин тоже трахал девчонку с обложки последнего «Пипл». Я смотрю, как посреди зноя медленно ползет красный «мерседес», за рулем парень без рубашки, с которым Мартин тоже спал, и на секунду наше с Мартином отражение мелькает в крыле машины. Мартин принимается жаловаться, что еще не закончил клип «Английских цен», что Леон осточертел, что дымовая машина так и накрылась и, может, никогда не заработает, что Кристи зануда, что его любимый цвет – желтый, что он недавно подружился с перекати-поле по имени Рой.
– Зачем ты это все снимаешь? – спрашиваю я.
– Клипы? Зачем клипы?
– Ну да.
– Не знаю. – Он смотрит на меня, потом на машины, что едут мимо по Сансету. – Не у всех есть богатенькие мамочка с папочкой – ну то есть мамочка. И, – он отглатывает моей колы, – не все торгуют наркотиками.
– Но у твоих родителей денег под завязку, – возражаю я.
– «Под завязку», отец, можно понимать сотней разных способов.
Я вздыхаю, тереблю салфетку.
– Ты прямо... загадка.
– Слушай, Грэм. Мне очень неприятно, что я к тебе слинял. Ты оплачиваешь счета в «Наутилусе», в «Максфилде». Все такое.
Мимо ползет еще один красный «мерседес».
– Слушай, – говорит Мартин. – Я сниму эти два клипа и стану звездой.
– Звездой?
– Ага, звездой.
– Типа какой звездой? Средней величины? Какой звездой? – спрашиваю я.
– Может, самой большой. Может, целым солнцем, – отвечает он. – «Английские цены» – это хит. По «Эм-ти-ви» крутятся постоянно. На разогреве у Брайана Метро. Хит.
– О как, – говорю я. – Хит да еще звезда?
– Конечно. Влегкую. Леон – бомба.
– Ты спал с Кристи, когда я уезжал? – спрашиваю я.
Он смотрит на меня, стонет:
– Блин, мужик, ну конечно, спал.
Мы с Кристи стоим в очереди в вествудский кинотеатр. Почти полночь, жарко, в Вествуде не протолкнуться. На тротуарах вообще такие толпы, что очередь в кино мешается с прохожими, и те, кто в конце очереди, выходят из обувных магазинов или магазинов с замороженными йогуртами и постерами. Кристи ест итальянское мороженое и рассказывает, что на самом деле Томми тусуется в Делавэре, это Монти, а не Томми нашли порубленным на куски в Сан-Диего, а не в Мехико, это у Монти вся кровь вытекла, а не у Томми, как ей сказали, потому что она получила от Томми открытку с портретом Ричарда Гира[75], а вот Кори правда нашли в пустыне – в песке, в запечатанной железной бочке. Делавэр – это штат? – спрашивает она, и я отвечаю, что не уверен, но абсолютно точно сегодня утром в автомойке на Пико видел Джима Моррисона[76]. Он пил газировку и ни к кому не приставал. Кристи доедает мороженое, вытирает губы салфеткой, жалуется на свои имплантаты.
Двое перед нами обсуждают, как вчера винтили торчков в Энсино и что постепенно приближается Новый год. Я гляжу, как девчонка-латиноамериканка пересекает улицу, идет к кинотеатру. Она переходит улицу широкими, решительными шагами, ее чуть не давит черный «роллс-ройс» с откидным верхом, водитель бьет по тормозам, выворачивает руль. Люди на тротуаре безмолвно смотрят. Какая-то девушка вроде бы говорит «о нет». Водитель «корниша», загорелый парень без рубашки, в бескозырке и с сигарой, вопит: «Смотри, куда прешь, латина тупая», – и девчонка, ни капли не испугавшись, спокойно идет к тротуару. Я вытираю пот со лба и смотрю, как невозмутимо она приближается к пальме, прислоняется к ней, белая футболка с надписью «КАЛИФОРНИЯ» пропиталась потом, под тканью вырисовываются груди, на шее мерцает золотой крестик, и даже когда она ловит мой взгляд, я все рассматриваю нежное смуглое лицо и пустые черные глаза, безмятежность скуки, и теперь девчонка уходит от пальмы, пробирается ко мне, а я стою, смотрю, точно парализованный, она приближается медленно, веет теплом, толпа чуть расступается, пот у девчонки на лице высыхает, она уже рядом, говорит, распахнув глаза, тихим, сдавленным шепотом: