ПОМОЛВКА, ПОХОЖАЯ НА ПОХОРОНЫ 2 страница
– С большим интересом послушаю.
– Мне не просто дан отпуск по семейным делам. Через неделю я должен представить план мероприятий, к которым мы прибегнем на русской территории, перед тем как наши войска отступят. Вечером я тебя познакомлю с этим планом. Я готовлю русским отличные сюрпризы! Не города и села найдут они после нас, а сплошные руины, пустыню! О, это не будут обычные пепелища, остающиеся после войны. Нет, я запланировал нечто более грандиозное! Специальные команды подрывников, поджигателей будут действовать по детально разработанным инструкциям, уничтожая во время отступления буквально все: заводы, дома, водокачки, электростанции, мосты, посевы, сады. Населению негде будет прятаться, наиболее работоспособную часть его мы вывезем для работы на наших заводах, фабриках и полях, а остальных просто уничтожим. Пусть вражеская армия попробует двигаться вперёд при этих условиях. Пусть попробует возродить жизнь на голом, безлюдном месте!
Бертгольд сжал кулаки, захлёбываясь от злобы и ненависти. Гнев и ненависть кипели и в сердце Генриха.
– В самом деле – грандиозно! Я рад буду ознакомиться с вашим планом, и если моё знание России…
– Доннер‑веттер! Я совсем позабыл, что в этом вопросе ты можешь быть неплохим советчиком. Они заплатят и за смерть твоего отца, мой мальчик! Послышались шаги, и в дверь просунулась голова фрау Эльзы.
– Вилли, ты забываешь, что Генрих ничего не ел с дороги.
– Ах, оставь нас, Эльза, сейчас не до завтрака!
Фрау Эльза вошла в кабинет и села на стул, но, увидав нетерпеливый взгляд мужа, тотчас тихонько вышла.
Бертгольд некоторое время молча следил за завитками синеватого дыма, поднимавшимися от сигары, положенной на пепельницу.
– Но я считаю своей обязанностью предупредить тебя, Генрих, что все наши надежды могут развеяться как этот дым, – Бертгольд кивнул на сигару. – Не исключена и такая возможность. Мы, как люди предусмотрительные, должны быть готовы ко всему. Собственно говоря, именно с этой целью я и затеял разговор. Слушай меня внимательно! Мы с тобой, Генрих, разведчики, кадровые разведчики! Если, ты сейчас и на другой работе, то всё равно, рано или поздно, а ты будешь опять разведчиком. Пусть штабисты хвастаются своими заслугами. Мы с тобой больше, нежели кто другой, знаем – современную войну выиграть без нас нельзя. Когда я говорю «без нас», то имею в виду разведчиков. Мы гораздо нужнее обществу, чем всякие там политические болтуны, писатели, художники, даже учёные. А после войны разведчики будут нужны ещё больше, чем сейчас. Кто бы ни победил! Я уже сказал тебе, что верю в нашу победу. Но вера – одно, а суровая действительность – совсем иное. Поэтому никогда не мешает быть готовым к худшему. Великий Фридрих так учил своих полководцев и государственных деятелей, хотя сам был человеком оптимистического склада… Давай и мы будем предполагать худшее, Генрих! На всякий случай… У тебя сколько денег и в каком банке? – неожиданно закончил он свои философские размышления чисто практическим вопросом.
– Миллион девятьсот тысяч марок в Швейцарском Национальном, и триста тысяч в немецком.
– Все наследство?
– Я живу на проценты.
– Похвально, очень похвально! Надо все деньги из немецкого банка перевести в Швейцарский. Это первое. И вклад перевести в доллары. Так безопаснее.
– Это надо сделать сейчас?
– Нет, немного погодя. Надо подождать, пока кончится траур, и вообще сделать так, чтобы это не бросалось в глаза. Дальше. Свои сбережения я перешлю тебе, а ты положишь их на свой счёт. Мне сейчас неудобно переводить деньги на иностранный банк.
– Понятно!
– В приданое Лоре я даю хлебный завод. Второй, к сожалению, разбомбили. Даю также ферму. Все это поручи кому‑либо ликвидировать, а деньги тоже положи в Швейцарский банк.
– Будет сделано!
– Но и в, этом случае нам надо себя застраховать от всяческих неожиданностей, например, инфляции… Война может обесценить доллары, и мы тогда много потеряем. Недвижимое имущество в таких случаях лучшая гарантия для помещения капитала. Итак, нужно, чтобы ты купил в Швейцарии солидное предприятие, в крайнем случае гостиницу или хороший прибыльный дом. Я найду удобный случай, чтобы поехать и присмотреть. Но сам ничего не решай, не посоветовавшись со мной. У тебя нет никакого опыта в этих делах, и тебя могут надуть.
– Слушаю, отец!
– Нужно, чтобы наша семья могла спокойно жить после войны. О дальнейшем не думай, со мной не пропадёшь. Такой разведчик, как Бертгольд, не останется без работы. Не он будет искать новых хозяев, а они его. Не ему будут ставить условия, а он будет диктовать свои. Да, я люблю фатерланд! Но если дела для нас, немцев, обернутся плохо и мне вместо марок придётся получать доллары, я буду брать их и работать так же преданно, как теперь. Деньги не пахнут! Кто это сказал, Генрих?
– Не помню! – Генрих думал совсем о другом. Он хорошо знал, что представляет собой Бертгольд и ему подобные, но всё же он не допускал, что можно дойти до такого цинизма.
– Ты согласен с моим планом, Генрих?
– Вполне.
А тем временем на втором этаже, отведённом для Лорхен и Генриха, невеста билась в истерике.
Прошлую ночь Лора не спала. Поднялась температура, страшно болели обожжённые места, сердце разрывалось от горя, что она не может видеть жениха. Когда утреннюю тишину вспугнул громкий звонок, сообщивший о приезде Генриха, девушка расплакалась и с тех пор рыдала не переставая. Пока Генрих умывался и переодевался с дороги, отец и мать утешали дочь. Но все их старания были тщетны. К счастью, горничная догадалась услужливо подать фрейлейн зеркало. Лора взглянула на своё отражение и ужаснулась; лицо покраснело, глаза опухли, нос, сизый от слёз и постоянного употребления носового платка, казалось, стал ещё шире. Девушка швырнула зеркало на пол и разрыдалась ещё сильнее: ведь все знают, что разбитое зеркало предвещает несчастье!
Пока Бертгольд разговаривал с Генрихом, фрау Эльза вызвала на виллу лучшего в городе косметолога. Он клал на лицо Лоры какие‑то примочки, натирал его кремом, делал массаж, пудрил. И Лора терпела, покорно терпела все, только бы увидеться со своим женихом.
Когда после завтрака отец и мать зашли к дочери, они поняли – косметолог не зря получил свои деньги, но всё же и в таком виде Лору нельзя показывать жениху.
За обедом Бертгольд снова вынужден был сказать, Генриху о плохом самочувствии Лоры. И фрау Эльза и сам Бертгольд были очень этим угнетены, разговор за столом не клеился. Он оживился лишь к концу обеда, когда Генрих рассказал о фотографиях, присланных Бертиной. Фрау Эльза заметила, что Бертина всегда была бесстыдницей, интриганкой, и что она запретила Лорхен поддерживать знакомство с кузиной. Такое знакомство может лишь скомпрометировать. Бертгольд же высказался по адресу Бертины настолько грязно и цинично, что его бедной Эльзе пришлось заткнуть уши.
После обеда, когда будущие тесть и зять вошли в кабинет, чтобы выпить кофе с ликёром и выкурить по сигаре, Бертгольд вернулся к разговору о своей родственнице и взял с Генриха слово держаться от неё подальше и не переписываться. Ведь Гольдринг теперь ответствен не только за свою честь, но и за честь и спокойствие Лорхен.
Свидание жениха и невесты состоялось лишь поздно вечером. Мобилизовав все свои способности, фрау Эльза так поставила ночник и настольную лампу с тёмным абажуром, что лицо Лоры, которая лежала животом вниз, на горе подушек, оставалось в тени.
Генрих едва сдержал смех, увидев позу своей невесты. Он высказал сочувствие больной, посетовал на судьбу, лишившую его, после долгой разлуки, возможности обнять Лорхен. А в душе был рад – может быть, удастся ещё раз отсрочить обручение. Но Бертгольд словно подслушал его мысли.
– Ну, а кольцами вы обменяетесь завтра вечером, к тому времени Лоре, наверное, станет лучше. Согласен?
«Хоть бы для проформы выслушали моё предложение руки и сердца!»– подумал Генрих, но должен был сказать:
– Конечно!
И на следующий вечер помолвка состоялась. Правда, Лора пережила ещё одно разочарование: она понимала, что пышного празднества быть не может из‑за её болезни, но всё‑таки ждала гостей, подарков, поздравлений. А вышло совсем иначе. В Германии был объявлен национальный траур, и генерал‑майор Бертгольд не мог допустить, чтобы посторонние знали о помолвке его единственной дочери. Гласность могла повредить и Генриху. Итак, кроме своих, при обручении никого не было.
Но пришлось примириться и с этим. Надев кольцо на палец правой руки – невесте полагается носить его на левой, но левая была обожжена, – Лорхен пустила слезу. Расчувствовался и генерал Бертгольд. Он поцеловал Генриха в голову и трижды перекрестил будущих молодожёнов.
Ужинали в комнате Лорхен, возле её кровати, под аккомпанемент стонов невесты, которая временами забывала, что ей надо сдерживаться. Утром Генрих уехал. На вокзал его провожал только Бертгольд.
– Ты помнишь все, о чём мы договорились?
– Конечно, отец!
– Надеюсь, ты понимаешь, что о нашем разговоре никто не должен знать?
– Вы меня принимаете за ребёнка?
– О нет! Из тебя выйдет чудесный разведчик, Генрих! – прощаясь, сказал Бертгольд.
Странное совпадение: точно такую же мысль высказали и руководители Гольдринга в Советском Союзе, когда получили план Бертгольда.
ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ
Хотя официальный траур по армии Паулюса уже закончился, но на протяжении всей дороги от Мюнхена до Сен‑Реми Генрих не слышал не только смеха и шуток, но даже громких разговоров. Он ехал в офицерском вагоне и мог оценить настроение командного состава гитлеровской армии. А настроение это было такое, словно у каждого офицера вчера из дому вынесли покойника!
Так же невесело чувствовали себя оккупанты в Сен‑Реми. Что же касается французов, то мадам Тарваль, сама того не подозревая, совершенно точно охарактеризовала их отношение к событиям.
– Со счастливым возвращением, мсье Гольдринг! – искренне обрадовалась она, когда шестого февраля, тотчас по прибытии из Мюнхена, её постоялец вошёл в ресторан. А мы только позавчера вечером вспоминали вас, когда праздновали траур. Было так весело…
– Как это праздновали траур? Мадам Тарваль покраснела, глаза её виновато забегали.
– Простите, мсье, я не так сказала… Мой ресторан в дни траура был закрыт, вот мы и собрались посидеть, поговорить…
– И выпили за упокой души фельдмаршала Паулюса! – в тон собеседнице закончил фразу Генрих.
– Ой, курица пережарится! – воскликнула хозяйка гостиницы и с неожиданной для её полной, фигуры живостью убежала в кухню.
– Что я сказала! Представь, Моника, что я сказала! сетовала мадам Тарваль, увидав дочь.
– Кому, мама, и что?
– Я сболтнула мсье Гольдрингу…
– Генриху? Он приехал?
– Сидит в голубом кабинете… И я… Не дослушав мать, Моника выбежала из кухни, на ходу снимая передник.
– Привет моей маленькой учительнице! – Генрих радостно вскочил с места и пожал обеими руками узкую ладонь девушки. – Ну, рассказывайте, как это вы тут праздновали траур?
– Что праздновали? – удивилась Моника. Генрих пересказал свой разговор с мадам Тарваль. Девушка рассмеялась.
– Это мама ошиблась!
– Я уверен, что ошиблась! Ведь вы три дня носили траур, молились богу и ни разочка не улыбнулись. Правда?
– А я уверена, что ваше сердце разрывалось от горя и тоски.
– Оно действительно разрывалось, только по совершенно иным причинам. Эти три дня я не забуду до самой смерти.
– У вас были неприятности? – взволновалась девушка. Появление мадам Тарваль, которая принесла ужин, прервало разговор.
– Да, чуть не забыла! Сегодня несколько раз звонил мсье Лютц, спрашивал, не вернулись ли вы? – сказала она, накрывая на стол.
– Он, кажется, болен, – прибавила Моника. Генрих поспешил к телефону.
– Привет, Карл, это я, Генрих… Что? Обязательно приеду, только поужинаю, а то я очень голоден.
Мадам Тарваль вышла, чтобы приготовить Генриху кофе, и Моника попробовала вернуться к прерванному разговору.
– Так что же с вами случилось, Генрих, в эти дни?
– Это очень длинная и серьёзная история, чтобы рассказывать её между двумя глотками вина. Лучше расскажите о себе.
– А почему вы думаете, что мой рассказ можно уместить между двумя глотками вина? Возможно, и со мной произошло нечто очень важное и серьёзное!
– Тогда я не уйду, пока вы мне не скажете, что именно!
– О, в таком случае вам придётся сидеть очень долго, – рассмеялась девушка – Может быть, всю жизнь…
– Это означает, Моника, что вы не верите мне?
– Это значит, что я не доверяю ещё самой себе.
– И долго это будет продолжаться?
– Пока я не буду убеждена, что вы не скрываете от меня своих тайн, Генрих.
– Это намёк на Мюнхен?
– На Мюнхен на Бонвиль, на Сен‑Реми…
– Вас мучит женское любопытство?
– Нет, меня мучит…– девушка вскочила с места. Спокойной ночи, Генрих! – крикнула она и исчезла за дверью. Быстро поужинав, Генрих, несмотря на поздний час, пошёл к Лютцу.
Гауптман полулежал в кровати, подложив под голову несколько подушек. Рядом, на небольшом столике, стояла тарелка с нехитрой закуской, пепельница и бутылка грапа. Пустые бутылки валялись под столом и под кроватью.
– Что с тобой, Карл? Ты заболел? И почему не прибрано в комнате? Денщик!
– Я слушаю, герр обер‑лейтенант! – денщик стоял на пороге, вытянувшись, хотя по пятнам на лице можно было догадаться, что и он испробовал крепость грапа.
– Немедленно убрать! Живо!
Денщик начал собирать бутылки, валявшиеся на полу. Одна из них оказалась полной, и Лютц, наклонившись, взял её и спрятал под подушку.
– А это зачем, Карл?
– Пить буду! Сегодня, завтра, послезавтра! Каждый день!
– Что с тобой? – взволновался Генрих. Он знал, что Лютц никогда не пил в одиночестве, да ещё так много. Тревогу вызывал и нездоровый вид Карла, его чересчур блестящие глаза. – Ты болен?
– Болен? Нет, я здоровее, чем когда‑либо. И именно потому, что я выздоровел, я не могу оставаться трезвым! Лютц схватил со стола недопитую бутылку и приложил её к губам. Генрих отобрал бутылку, поставил её на столик.
– Ну, Карл? Лютц молча приподнялся.
– Скажи, пожалуйста, если бы к тебе в комнату ворвался, допустим, Миллер? Пьяный и нахальный. Улёгся бы в сапогах на твою кровать, а тебе предложил или убираться из номера, или спать на полу. Чтобы ты сделал?
– Вышвырнул его прочь, спустил с лестницы!
– А чего же мы, чёрт подери, требуем от французов? зло выкрикнул гауптман и, сжав кулак, резким движением откинул руку. Недопитая бутылка, стоявшая на столике, отлетела в угол комнаты и со звоном разлетелась вдребезги. Перепуганный денщик заглянул в дверь.
– Уберите и ступайте домой, вы нам сегодня не нужны, – приказал Генрих. Ему не хотелось, чтобы то, что говорил болезненно возбуждённый гауптман, слышал кто‑либо посторонний.
– Карл, тебе надо успокоиться, ты болен!
– А я тебе докажу, что я абсолютно здоров! Хочешь, докажу? Ну, говори, хочешь?
– Я слушаю!
– Тебе не приходилось бывать в герцогстве Люксембургском?
– Как‑то был, проездом.
– Верно, оно совсем крошечное? Ведь так?
– Ну?
– Так вот, я подсчитал: если все население всего земного шара собрать вместе и выстроить колоннами, то оно уместится на половине территории герцогства Люксембургского, а вторая половина останется свободной. Слышишь, все население земного шара! Ты представляешь, как мало людей на этом, богом проклятом, свете? Всех их можно собрать на половине территории Люксембурга, и земной шар будет пуст! Вое богатства, все моря, поля, подземные сокровища – все к услугам этой горсточки людей, собранных на маленьком клочке земли.
Лютц схватил карту земного шара, которая лежала у него на кровати, и поднёс к глазам Генриха.
– Видишь? Вот здесь может разместиться все человечество! А это все к услугам людей. Весь мир! Какая прекрасная жизнь могла быть на нашей планете!
Генрих прошёл в другую комнату, где стоял умывальник, смочил полотенце и положил его Лютцу на лоб. Он силой заставил Карла лечь.
– Да я не болен, пойми!
Не слушая протестов, Генрих вынул из кармана порошок и протянул его Карлу.
– Что это?
– Снотворное.
– Дай мне лучше чего‑нибудь такого, чтобы я заснул навсегда. Ведь страшно собственной рукой послать себе пулю в лоб!
– Ты что, сошёл с ума?
– А ты не лишился бы рассудка, если б при тебе Миллер сбросил пятерых мужчин… с обрыва… а беременной женщине послал две пули в живот?.. Понимаешь, беременной женщине! О, я не могу, не могу… Я не могу это забыть! – выкрикивал Лютц в исступлении. Его трясло, слова прерывались рыданиями. Это была настоящая истерика.
Генрих знал, что в таких случаях надо молчать и ни о чём не спрашивать. Он заставил Лютца принять порошок, укрыл его одеялом до самого подбородка, дал выпить грапа, чтобы больной поскорее согрелся.
– Лежи и постарайся уснуть.
– Уснуть… я так хочу уснуть… я уже три ночи не могу спать! С того времени, как Миллер…
– Молчи! Слышишь, ни о чём не говори! Я все равно заткну уши и не стану слушать.
Возбуждение медленно спадало, и через полчаса снотворное подействовало. Лютц заснул.
Генрих не решился оставить его одного, хотя очень устал с дороги. Подложив под голову старую шинель Карла, он улёгся на диван, но заснул не сразу.
Ночь прошла спокойно, больной не просыпался. Утром пришёл денщик. Генрих, приказав не будить гауптмана, сколько бы он ни спал, ушёл в штаб.
Эверс встретил своего офицера по особым поручениям приветливо, но на сей раз был неразговорчив. На левом рукаве его мундира все ещё чернела траурная повязка, хотя официально объявленный траур уже кончился.
– За все прожитые мною шестьдесят пять лет, обер‑лейтенант, это самые чёрные дни в истории военных побед Германии. Самой блестящей операцией девятнадцатого столетия был Седан! Величие нашей победы под Седаном померкло перед позорным поражением на берегах Волги!
– Я слышал от своего отца, что в генштабе сейчас разрабатывают планы новых операций, которые помогут не только выправить положение, а и… Генерал безнадёжно махнул рукой.
– Хочу верить, но… Впрочем, будущее покажет! А теперь, обер‑лейтенант, идите, отдыхайте с дороги. Если будут поручения, я вызову вас.
После обеда Генрих снова зашёл к Лютцу, но тот, измученный трехдневной бессонницей, ещё не просыпался. Может быть, пойти к Миллеру и осторожно выведать у него, что именно так повлияло на Карла? Генрих позвонил начальнику штаба службы СС. Но к телефону подошёл Заугель. Он сообщил, что Миллер вчера уехал и, возможно, вернётся к вечеру. Пришлось остаться в номере.
Вечером Карл встретил Генриха смущённой улыбкой. Он уже совсем успокоился, но был ещё очень слаб. Очевидно, возбуждение последних дней истощило организм больного.
Теперь Лютц мог спокойно рассказать, что послужило причиной его болезни. Выяснилось, что Миллер, не предупредив в чём дело, повёз гауптмана на расстрел шести французов, среди которых была беременная женщина. Сцена эта так повлияла на Лютца, что, вернувшись домой, он слёг.
– Ты понимаешь, Генрих, мне после этого стыдно носить мундир офицера. А больше всего угнетает то, что я должен молчать, скрывать свои мысли. Скажи я что‑нибудь, и тот же самый Миллер столкнёт меня с обрыва, как тех французов.
– Да, Миллер способен на это…
– Я дрался под Дюнкерком, меня никто не может упрекнуть в трусости. Но я хочу воевать, а не истязать беременных женщин. Зазвонил телефон, Генрих поднял трубку.
– Это Гольдринг и есть. Что? Сейчас буду!
– Верно, бог услышал твои молитвы. Карл, Миллера ранили маки, он просит меня и Заугеля приехать к нему.
– Оказывается, на свете ещё существует справедливость! А где он сейчас, дома?
– Нет, Заугель говорит, что в госпитале. Если рано вернусь, зайду к тебе и все расскажу.
По дороге в госпиталь Заугель рассказал Генриху, что Миллера привезли часа два назад и уже успели сделать операцию. Какое он получил ранение, Заугель не знал, но надеялся, что лёгкое, иначе раненого отправили бы в Шамбери, а не оставили здесь, в Сен‑Реми, где был небольшой и неважно оборудованный госпиталь.
Миллеру отвели отдельную комнату на втором этаже. Врач проводил посетителей до самой двери и предупредил:
– После операции ему необходим покой! Очень прошу долго не задерживаться.
Это предупреждение было сделано скорее для проформы, раненый чувствовал себя неплохо, хотя побледнел и ослаб.
Он коротко рассказал Генриху и Заугелю, как всё произошло. Оказывается, вчера вечером большая группа маки атаковала егерскую роту, охранявшую один из наиболее крупных перевалов, разметала её и спустилась с гор. Миллер очутился на перевале случайно, не оставалось ничего другого, как тоже принять бой, во время, которого осколок партизанской гранаты попал ему в левую лопатку.
– Ещё полсантиметра, и осколок был бы у меня в лёгком! – с гордостью сообщил Миллер, теперь, когда всё закончилось благополучно, он действительно гордился, что ему довелось участвовать в бою, – медаль за ранение обеспечена, а это ещё одна заслуга перед фатерландом.
– Напрасно вы впутались в эту историю, Ганс, ведь все могло кончиться значительно хуже, – укоризненно заметил Генрих. – А куда девалась охрана перевала?
– Она разбежалась после первого же натиска. Моё счастье, что я успел вскочить в машину… Теперь от маки можно ждать всяких неожиданностей. То, что такая большая группа спустилась с гор, требует от нас особых предосторожностей. Конечно, командование дивизии сделает всё необходимое, но служба СС должна работать особенно чётко. Очень плохо, что я вынужден лежать, когда надо действовать. Я позвал вас, чтобы посоветоваться стоит ли просить кого‑либо в помощь Заугелю на время моей болезни? О моём ранении нужно немедленно сообщить в Лион…
Генрих взглянул на помощника Миллера. Покрытые нежным румянцем щеки лейтенанта пошли красными пятнами, губы обиженно дрогнули.
– Простите, герр Заугель, и вы, Ганс, что я первым решил высказаться, – ведь я могу выступать лишь в роли советчика. Но мне кажется, Ганс, что ваш помощник полностью справится с обязанностями начальника, даже в такие тревожные дни. Да и вы будете прикованы к постели не так уж долго. Конечно, работы у Заугеля прибавится, но он всегда может рассчитывать на мою помощь в делах, не представляющих особой секретности.
– Я очень рад, Генрих, что наши мнения совпали. Появление нового человека лишь усложнит дело и отвлечёт Заугеля от основной работы – придётся вводить вновь прибывшего в курс дел, знакомить с обстановкой, а это вещь хлопотливая. А за ваше предложение помочь – очень благодарен! Признаться, я на это рассчитывал.
– Свидание окончено! – недовольно заметил врач, просовывая голову в полуоткрытую дверь.
– Одну минуточку, я только дам несколько распоряжений своему помощнику. Генрих поднялся.
– Тогда не буду вам мешать. Я подожду герра Заугеля в вестибюле или в машине.
«Конечно, хорошо бы послушать, – думал Генрих, спускаясь по лестнице, – но не следует показывать Заугелю, что меня хоть чуточку интересуют дела службы СС. Он умнее Миллера и не зависит так от меня, как тот. Пока что! Но мне надо найти уязвимое место этого „аристократа духа“… Он слишком много мнит о своей особе, это ясно! Его разговоры о сверхчеловеке, коим он себя, безусловно, считает… Своеобразная мания величия! У таких людей обычно очень развито честолюбие и болезненное самолюбие. На этих струнах и будем пока играть». Появление лейтенанта прервало размышления Гольдринга. Лицо Заугеля сияло.
– Я искренне благодарен вам, барон, за высокую оценку моих способностей! – сказал он, садясь в машину. Действительно, было бы очень неприятно тратить время на знакомство с временным начальством. С Миллером я уже свыкся, и хотя у него, как и у каждого из нас, есть некоторые недостатки, но мы с ним нашли общий язык.
– О Герр Заугель, я лишь высказал то, что думал и в чём твёрдо уверен. Не надо быть очень наблюдательным, чтобы понять, должность помощника Миллера – масштабы для вас слишком ничтожные. Вы знаете, мы с Гансом очень дружим, я ценю его отношение ко мне, сам искренне ему симпатизирую, но… Заугель бросил на собеседника вопросительный, нетерпеливый взгляд.
– Но, – продолжал Генрих после паузы, – надо быть откровенным: Миллер – это уже анахронизм, он живёт исключительно за счёт старых заслуг и заслоняет дорогу другим. Слово «другим» я употребляю не в том примитивном значении, которое ему обычно придают. Это не просто более молодые и даже более талантливые работники. Это совершенно новая порода людей, родившихся в эпоху высшего духовного подъёма Германии и поэтому воплотивших в себе все черты людей совершенно нового склада, завоевателей, господ, хозяев.
– Вы, барон, оказывается, тонкий психолог и очень интересный собеседник. Сейчас не поздно, и я был бы рад, если бы вы на часок заглянули ко мне. Мы бы продолжили этот разговор за чашкой крепкого кофе. К сожалению, не могу предложить вам ничего другого – мне сегодня ещё надо работать, и я должен быть в форме.
– Чашка крепкого кофе и разговор на философские темы – это такая редкость в Сен‑Реми. Я с радостью принимаю ваше предложение. Соскучился и по первому и по второму! – рассмеялся Генрих.
В небольшой трехкомнатной квартирке Заугеля пахло духами, хорошими сигарами, настоящим мокко. Очевидно, комнаты редко проветривались – эти запахи были так устойчивы, что создавали своеобразную удушливую атмосферу, царящую обычно в будуарах кокоток. Да и всё остальное скорее напоминало будуар, чем комнату офицера, да ещё в военное время: мягкие ковры на стенах и на полу, кружевные занавески на окнах, бесконечное множество статуэток, вазочек, флакончиков. И единственной вещью, которая резко дисгармонировала со всем, был огромный портрет Ницше, вставленный в чёрную, простую, без всяких украшений раму. Заметив, что Генрих смотрит на портрет, Заугель патетически произнёс:
– Мой духовный отец! С этим портретом я не расстаюсь никогда! И с этими книгами тоже.
Заугель подошёл к этажерке и снял с верхней полки несколько книг в дорогих переплётах. «По ту сторону добра и зла», «Так говорил Заратустра», «Сумерки богов» Ницше, «Майн кампф» Гитлера.
Захотелось на свежий воздух, мутило от духоты, и Генрих уже подыскивал предлог, чтобы поскорее вырваться, но в это время денщик принёс кофе, лимоны, бутылочку ликёра.
Попивая чёрный кофе, Генрих и Заугель долго разговаривали на философские темы. Выяснилось, что лейтенант немного знаком с новыми философскими течениями. Он кое‑что читал даже из старой немецкой философии. Этих куцых знаний было мало для того, чтобы мыслить логично, но хватало на то, чтобы обо всём говорить с апломбом невежды. И Заугель крушил Канта и Гегеля, высмеивал Маркса, снисходительно похлопывал по плечу Шопенгауэра и, захлёбываясь от восторга, расхваливал гений своего Ницше. Его он считал предвестником новой эры расы победителей, которые поднимутся над гранью, отделяющей добро от зла, и достигнут сияющих вершин, где царствует человек‑бог. Генриху пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не расхохотаться, слушая этот бред, и поддерживать разговор. А Заугель был в восторге, что нашёл такого внимательного слушателя и, как он считал, единомышленника.
Постепенно от высоких материй разговор перешёл на темы более житейские, на обстановку, создавшуюся в связи с усилением активности маки.
Генрих ещё раз напомнил Заугелю, что согласен помогать ему во время болезни Миллера, если возникнет такая надобность.
– Я с радостью воспользуюсь вашими услугами, барон, я даже имею кое‑что на примете. Но сначала я хотел вас предостеречь… если вы разрешите, конечно…
– О, пожалуйста!
– Вы ведёте себя неосторожно, барон, немного легкомысленно в выборе знакомых…
– Что вы хотите этим сказать?
– Припомните все свои симпатии и скажите – можете ли вы за всех поручиться?
– Понимаю, понимаю, милый Заугель, на что вы намекаете! Спасибо за деликатность, с которой вы подошли к этому интимному вопросу. Но, уверяю вас, в данном случае надо подходить с другой меркой. В моих отношениях с женщинами я придерживаюсь одного – красива эта женщина или нет! Ведь женщины, как и ваш сверхчеловек, стоят по ту сторону добра и зла!
– Вы так думаете? А если я скажу, что родной брат мадемуазель Моники французский террорист?
– Не может быть! Такая добропорядочная семья!
– Печально, что приходится вас разочаровывать, но это так. Вчера на следствии один пойманный маки сообщил мне эту интересную подробность из биографии мадемуазель. Не исключена возможность, что и она сама…
– Фи, как неприятно! Хорошо, что вы меня предупредили, теперь я перед вами в долгу! Надо будет присмотреться повнимательнее…
– Я уже давно установил за нею наблюдение – моё внимание привлекло, что она часто ездит на электростанцию, якобы к своему жениху. До сих пор я воспринимал это как нечто совершенно естественное. Но тот же маки, которого я допрашивал, работает именно на электростанции и уверяет, что встречи мадемуазель со слесарем Франсуа Флорентеном никак не напоминают встреч влюблённых.
– Я вообще впервые слышу, что у неё есть жених! Так вот чем объясняется её неприступность! Нет, это просто смешно, что моим соперником может быть какой‑то слесарь! Барон и слесарь! Знаете что, Заугель, доставьте мне удовольствие, разрешите побеседовать с этим маки.