Механические стандарты исполнения
Теперь давайте изучим человеческую машину в ее архетипической форме. Как это часто бывает, изначальный вариант отличался определенной ясностью, утраченной впоследствии, когда машина растворилась в более сложных структурах позднейших обществ, смешавшись с привычными более скромными пережитками. И если мегамашина никогда не достигала более высокого уровня исполнения, нежели в эпоху пирамид, — это, возможно, объясняется не только исключительными инженерными дарованиями тех, что замыслили и запустили в действие ранние машины, но еще и тем, что миф, который помог сплотить человеческие элементы машины, никогда впредь не обретал такой массовой притягательности, какая сохранялась вплоть до правления шестой династии, не зная ослабления и опасностей. До того времени триумфы этого мифа были неоспоримы, а его хронические пороки оставались все еще незамеченными.
Среди всех строительных подвигов, которыми прославилась мегамашина, архетипической моделью может служить пирамида. Своими основными геометрическими формами, изысканной точностью пропорций, а также организацией всей необходимой рабочей силы и громадным объемом строительных работ, потребовавшихся для их сооружения, законченные пирамиды в совершенстве демонстрируют уникальные свойства этого нового технического комплекса. Чтобы выявить свойства данной системы, я сосредоточусь лишь на самой пирамиде, — а именно, на Большой пирамиде в Гизе.
Египетская пирамида задумывалась как гробница для забальзамированного тела фараона, откуда ему предстояло благополучно перейти в загробный мир. Поначалу лишь у царя имелась такая надежда продлить свое существование, уподобившись богам. В мумии и пирамиде время символически останавливалось навсегда. Небесная участь царя изменяла все земные установления; однако, как и в случае с сегодняшним покорением космоса, простой человек не играл в этом никакой роли — разве что платил подати натурой или принудительным трудом.
Между появлением первой каменной пирамиды — ступенчатой формы, какую позднее мы обнаружим в Месо-Америке, — и строительством мощной пирамиды Хеопса (Хуфу), фараона из четвертой династии, этого первого и самого долговечного из «семи чудес» древнего мира48, прошло менее полутора столетий: такая перемена сопоставима по скорости с развитием строительной техники с применением стальных каркасов в нашу эпоху. С точки зрения временного масштаба, приложимого к изобретениям древности, наиболее примитивная форма и форма окончательная, никогда более не превзойденная, возникли практически одновременно.
Быстрота этого развития свидетельствует о концентрации физической силы и технического воображения. Трансформация тем более поразительная, что усыпальницы фараонов не были одиночными постройками: они являлись частью целого города мертвых, сложной структуры со зданиями для жрецов, которые совершали особые обряды, необходимые, как верили египтяне, для того, чтобы усопшее божество могло в будущем вести счастливую загробную жизнь.
Большая пирамида — один из грандиознейших и совершеннейших образцов инженерного искусства всех эпох и всех культур. Даже если не делать скидок на примитивность орудий, доступных в третьем тысячелетии до н.э., ни одно современное сооружение не превосходит ее ни технической виртуозностью, ни смелостью замысла. Между тем, великий замысел был приведен в исполнение культурой, которая только что вышла за рамки каменного века и еще долгое время продолжала использовать каменные орудия, хотя применялась и медь для резцов и пил, служивших для обработки массивных каменных плит для новых памятников. Все операции выполнялись вручную.
Всеобщая рабочая повинность (если не прямое рабство) был важной частью системы: он служил источником необходимого количества энергии. Эрман утверждает, что даже жречество не освобождалось от этой трудовой повинности. Сами строительные операции выполнялись рабочими, владевшими особыми ремесленными навыками, а им помогала целая армия неквалифицированных или полуквалифицированных работников, которых периодически набирали из числа земледельцев. Всю работу осуществляли без применения каких-либо механических приспособлений, не считая двух «простых машин» классической механики — наклонной плоскости и рычага, ибо в ту пору еще не изобрели ни колеса, ни шкива, ни винта. По сохранившимся изображениям подобных строительных работ мы знаем, что группа людей тащила по песчаной пустыне сани, груженные огромными каменными глыбами. Но вспомним: одна лишь каменная плита, закрывавшая вход во внутреннюю усыпальницу Большой пирамиды, где покоилось тело фараона, весила пятьдесят тонн. Сегодня любой архитектор дважды подумает, прежде чем начнет призывать к таким подвигам механики.
Между тем, Большая пирамида — нечто большее, чем гигантское нагромождение камней с площадью основания в 54 тыс. м и высотой в 146,6 м. Она представляет собой сооружение со сложным внутренним пространством, состоящим из ряда коридоров, проложенных на разных уровнях и ведущих к спрятанной в глубине погребальной камере. В то же время, каждый отдельный элемент пирамиды строился с такой точностью, какая бывает свойственна (как верно подметил Брестед) скорее искусству часовщика, нежели современному мостостроителю или архитектору, создающему чертежи небоскребов. Каменные глыбы пригонялись друг к другу вдоль длинной черты, а зазоры между ними не превышают 0,02 мм, тогда как длины сторон в основании разнятся не более чем на 20 см — при том, что все сооружение простирается на целые акры. Таким образом, тщательные измерения, безошибочная механическая точность и безупречное совершенство не являются монополиями нашего века. Фараоновское общественное устройство перешагнуло через пять тысячелетий, создав первую крупномасштабную энергетическую машину — машину, мощность которой составляла от 25 000 до 100 000 человеческих сил, что равняется по меньшей мере 2 500 лошадиным силам.
Совершенно ясно, что ни обычные человеческие руки, ни обычные человеческие усилия, ни обычный способ человеческого взаимодействия, какой использовался при строительстве деревенских хижин или при обработке полей, не смогли бы мобилизовать эту сверхчеловеческую силу или достичь этих почти сверхъестественных результатов. Лишь богоподобный царь мог потребовать такого мощного и целенаправленного выплеска коллективной человеческой воли и произвести такие крупномасштабные материальные преобразования. Возможно ли было завершить столь трудоемкие инженерные работы без помощи машины? Разумеется, нет. Эти громадные сооружения можно было возвести только посредством сложной энергетической машины. Сам конечный продукт показывает, что он явился плодом работы не просто машины, но чрезвычайно хитроумно устроенной машины. И хотя материальное оснащение династического Египта все еще оставалось на очень примитивном уровне, этот недостаток восполняли терпеливый ремесленный труд и строгий метод. Мегамашина состояла из множества единообразных, специализированных, взаимозаменяемых, но функционально дифференцированных частей, строжайшим образом подогнанных друг к другу и настроенных на единый процесс, организованный и управляемый из одного центра: так каждый элемент действовал как механический компонент механизированного целого.
Спустя каких-нибудь три столетия (а в Египте, наверное, и в два раза раньше) человеческая машина была усовершенствована. Мышление, задумавшее и пирамиды, и массивные храмы, и обнесенные мощными стенами большие города, отражало новый человеческий тип, способный воплощать абстрактный ряд сложных функций в некое структурное единство, окончательная форма которого определяла каждый этап работы. Для возведения этих грандиозных построек требовались не только математические вычисления, но и подробнейшие астрономические наблюдения, так что каждая сторона здания была вытянута вдоль прямых, в точности указывавших направления стрелок компаса. Тщательные измерения сочетались со строгими стандартами ремесла — непревзойденными вплоть до нашей эпохи. Поскольку в сезон разлива Нила пирамиды находятся на расстоянии лишь четверти мили от речных вод, для них понадобился каменный фундамент — а для этого пришлось удалить лишний слой песка. У Большой пирамиды периметр основания отклоняется от истинного уровня на полдюйма с лишним.
Умы, решавшие эти задачи и приводившие в исполнение эти замыслы, были безусловно умами высшего порядка, удивительным образом аккумулировавшими в себе способность к теоретическому анализу, практическую смекалку и творческое предвидение; так, Имхотеп, построивший первую каменную пирамиду в Саккаре49, прославился не только как архитектор, но и как государственный министр, астроном и врач. Это были не «узкие специалисты» и не какие-нибудь «эксперты», а люди, свободно перемещавшиеся по всему полю человеческого существования, подобно великим художникам итальянского Ренессанса. Их дерзостная искусность и самоуверенность выдерживала любое испытание: порой она даже бросала вызов благоразумию и исчерпывала без остатка силы своих могучих машин, — как произошло позднее с вырубленным в скале Асуанским обелиском, весившим 1168 тонн, который так и не удалось отделить от скального основания.
У рабочих, воплощавших все эти замыслы, тоже развилось мышление нового порядка — механически обусловленное, исполнявшее каждое задание в строжайшем соответствии с инструкциями, безгранично терпеливое, ограничивавшее реактивность лишь повиновением словам приказа. Машинную работу может выполнять только машина. Личность рабочих, пока они были заняты трудом, как бы сводилась исключительно к рефлексам, чтобы обеспечивать механически совершенное исполнение. Впрочем, их начальники умели читать письменные приказы; да и наемные работники, наверное, разбирали кое-какие знаки, потому что, как упоминает Эдварде, они оставили на глыбах Медумской пирамиды свои имена, нанесенные красной охрой: «Лодочная артель», «Сильная артель», «Умелая артель» и так далее. С такой привычкой к механическому порядку они, наверное, чувствовали бы себя как дома на какой-нибудь сегодняшней фабричной линии сборки. Не хватало только фотографии красотки, приклеенной к стене.
Схожие по организации, по способу работы, по темпу производства и по конечному продукту, машины, которыми строились пирамиды и большие храмы и которыми выполнялись все крупные строительные работы «цивилизации» в других краях и культурах, — были бесспорно настоящими машинами. Своими основными действиями они коллективно выполняли эквивалент операций целого множества экскаваторов, бульдозеров, тракторов, механических пил и пневматических дрелей, с такой точностью измерений, чистотой приемов и ровным количеством выработки, какие могли бы и сегодня послужить предметом гордости. Данные качества были характерны не только для Египта: «Немецкие археологи, раскапывавшие древний Урук, подсчитали, что для возведения одного лишь храмового комплекса Proto-Literate должно было потребоваться 1500 человек, с условием, что каждый работал по десять часов в сутки, а строительство продолжалось пять лет».
Такое расширение размеров во всех направлениях, такой «подъем потолка» для человеческих усилий, такое подчинение личных способностей и интересов процессу механической работы, такое объединение множества работников для выполнения единой цели могло исходить лишь из одного источника — божественной власти, которой обладал царь. Царь (или, скорее, царская власть) являлся перводвигателем. В свою очередь, ошеломляющий успех предприятия укреплял его власть.
Не следует забывать, что такой строгий и всеобъемлющий порядок исходил свыше: это было осознание предсказуемых движений Солнца и планет, или даже (если была верна давняя догадка Зелии Наттолл) еще более устойчивого и предсказуемого положения полярной звезды. В гигантских коллективных действах — например, в храмовых церемониях, — именно царь отдавал начальные приказания, и именно царь требовал абсолютного повиновения и карал даже малейшее ослушание. И один лишь царь обладал божественным правом превращать людей в механические объекты и собирать из этих объектов нужную ему машину. Тот порядок, который перешел от Небес к царю, распространился на каждую из частей машины, а со временем породил и подспудное механическое единство в прочих установлениях и делах: все они стали обнаруживать ту же регулярность, которая прослеживалась в движениях небесных тел.
Ни одному более древнему мифу, ни одному божеству вегетации и плодородия не удавалось в прежние времена учредить такого рода абстрактный порядок или сосредоточить в руках одного человека столько власти, оторванной от непосредственного служения жизни. Но обратим внимание на то, что к этой власти было по-настоящему причастно лишь меньшинство, тесно связанное с мегамашиной; зато сопротивлявшиеся ей заигрывали со смертью: они с таким же успехом могли бы противиться движению звезд. Несмотря на многочисленные промахи и неудачи, эти «космические» фантазии остались в неприкосновенности вплоть до наших дней: по сути, они лишь заново явились в обличье «абсолютного оружия» и «абсолютного суверенитета» — этих далеко не невинных галлюцинаций «атомного века».
Монополия власти
Чтобы понять устройство или действие человеческой машины, недостаточно сосредоточить свое внимание лишь на тех моментах, где она себя материализовала. На таком уровне невозможно понять даже нашу нынешнюю технологию с ее обширным разветвлением видимых машин.
Для работы машины были необходимы два фактора: надежная организация знаний о вещах как естественных, так и сверхъестественных, — и тщательно разработанный порядок, позволявший отдавать приказы, выполнять их и следовать им. Ответственность за первый фактор лежала на жрецах, без чьей активной помощи сам институт царской власти просто не сложился бы; второе же условие обеспечивали чиновники. И жречество, и чиновничество являлись иерархическими организациями, на вершине которых стояли, соответственно, верховный жрец и царь. Без их объединенных усилий весь комплекс власти не смог бы действенно срабатывать. Такое же положение сохраняется и по сей день, хотя существование автоматизированных фабрик и компьютерного управления помогает скрыть и человеческие составляющие, и религиозную идеологию, важную даже для нынешней эпохи автоматизации.
То, что сейчас назвали бы наукой, с самого начала составляло неотъемлемую часть новой машины. Это упорядоченное знание, основывавшееся на регулярном характере космоса, как мы видели, расцвело одновременно с культом солнца: наблюдение за звездами и создание календаря совпало со становлением царской власти и поддержало ее, жрецы и прорицатели посвящали немалые усилия истолкованию значения таких необычных событий, как появление комет, солнечные или лунные затмения, или гаданию по странным природным явлениям — например, по полету птиц либо по внутренностям жертвенных животных.
Ни один царь не мог действовать уверенно и успешно без опоры на организованное «высшее знание», точно так же, как и Пентагон сегодня не способен действовать без консультаций с различными учеными-специалистами, техническими экспертами, теоретиками игр и компьютерами; эта новая иерархия, на первый взгляд, менее подвержена ошибкам, чем предсказания птицегадателей, — однако, судя по некоторым грубым просчетам, ненамного более надежна.
Чтобы такое знание могло приносить пользу, оно должно оставаться тайной монополией жреца. Если бы у всех имелся равный доступ к источникам знаний и к системе толкования, никто бы не верил в их непогрешимость, поскольку в таком случае ошибки не удавалось бы утаивать. Поэтому возмущенный протест Ипувера50 против мятежников, которые свергли Древнее царство в Египте, объяснялся тем, что «таинства храма были разоблачены», — иначе говоря, что они сделали «секретную информацию» общедоступной. Тайное знание — ключ к любой системе тотального контроля. До изобретения печатного станка и письменное слово оставалось преимущественно классовой монополией. Сегодня язык высшей математики и компьютеризация заново породили и тайну, и монополию, позволив возобновить тоталитарный контроль.
Не последней по важности чертой сходства царской власти с солнцепоклонством было то, что царь, как и солнце, источал могущество на расстоянии. Впервые в истории власть стала осуществляться на расстоянии, намного превышавшем непосредственный радиус действия человеческой руки. Ни одно военное оружие само по себе не обладало таким могуществом. Все, что требовалось, — это особая разновидность передаточного механизма: армия писцов, гонцов, управляющих, надсмотрщиков, артельщиков, главных и второстепенных исполнителей, само существование которых всецело зависело от их преданного выполнения царских приказов или приказов непосредственных начальников — могущественных сановников и полководцев. Иными словами, неотъемлемой частью мегамашины служила хорошо организованная бюрократия — то есть, группа людей, способных передавать и выполнять приказания с ритуалистичной педантичностью жреца и бездумным послушанием солдата.
Воображать, будто бюрократия сравнительно недавнее изобретение, — значит, пренебрегать анналами древней истории. Первые документы, свидетельствующие о существовании чиновничества, относятся к эпохе пирамид. В надписи на кенотафе 51 в Абидосе некий чиновник, служивший при дворе фараона Пепи I из шестой династии, ок. 2375 г. до н.э., докладывал: «Его величество отправил меня во главе войска, тогда как знать, хранители печати царя Нижнего Египта, единственные спутники Дворца, главы номов и градоправители Верхнего и Нижнего Египта, товарищи и главные переводчики, главные прорицатели Верхнего и Нижнего Египта, и главные сановники, — каждый из них стоял во главе отдельного отряда Верхнего или Нижнего Египта, или же деревень и городов, которыми они управляли.»
Данный текст говорит не только о существовании бюрократии, но, как и свидетельство Петри, приводившееся выше, показывает, что уже произошли разделение труда и специализация функций, необходимые для успешного действия чиновничьего механизма.
Это развитие началось по меньшей мере тремя династиями раньше: а именно (что не случайно) при строительстве большой каменной пирамиды Джосера в Саккаре. В «Граде непобедимом» Джон Уилсон замечает: «Мы обязаны Джосеру не только началом монументальной каменной архитектуры в Египте, но и созданием нового чудовища — бюрократии». Это не было простым совпадением. И У.Ф. Олбрайт, комментируя данное событие, указывает, что «...возросшее число титулов, обнаруживаемое в печатях периода первой династии ... несомненно, заставляет предположить существование довольно сложного аппарата чиновников».
После учреждения иерархической структуры человеческой машины теоретически уже не было границ для числа рабочих рук, которыми она управляла, или для власти, которой она обладала. Устранение человеческого измерения и органических пределов, собственно, и составляет предмет гордости подобной авторитарной машины. Частично ее эффективность объяснялась применением неограниченного физического принуждения для преодоления человеческой лени или телесной усталости. Важным шагом в сотворении человеческой машины стала и профессиональная специализация: ведь достичь сверхчеловеческой точности и совершенства результата можно было только благодаря напряженной концентрации навыков в каждой точке рабочего процесса. Здесь и берет свое начало масштабное разделение и подразделение труда, характерное для современного промышленного общества.
Римский афоризм, гласящий, что закону нет дела до мелочей, можно по справедливости отнести и к мегамашине. Силы, приводимые в движение царем, требовали коллективных проектов соразмерного порядка: крупномасштабных операций, связанных с изменением облика земли, — поворота рек, рытья каналов, сооружения мощных стен. Как это обстоит и с современной технологией, мегамашина начинала все больше навязывать свой диктат обслуживавшим ее рабочим, перечеркивая другие, более живые человеческие потребности. Человеческие машины по природе своей были огромны и безлики — если не сказать, что намеренно обесчеловечены; они или действовали с большим размахом, или вовсе бездействовали, ибо никакая армия чиновников, сколь бы усердна она ни была, не могла бы непосредственно управлять работой тысячи маленьких мастерских или земельных хозяйств, если бы у них всех сохранялись собственные традиции, собственные ремесленные навыки, своя осознанная личная гордость и чувство ответственности.Поэтому жесткая форма контроля, присущая коллективной машине, вплоть до нашей эпохи ограничивалась лишь крупными массовыми предприятиями и крупномасштабными операциями.Этот изначальный недостаток мешал расширению мегатехники до тех пор, пока не изобрели механической замены для живых работников.
Значение бюрократического звена между источником власти — божественным царем — и теми живыми человеческими машинами, что выполняли строительные или разрушительные работы, едва ли можно переоценить; к тому же именно бюрократия занималась сбором ежегодных налогов и податей, которые поддерживали новую социальную пирамиду, и насильственным образом набирали рабочую силу, составляющую основу новой механической фабрики. По сути, чиновничество являлось третьим типом «незримой машины» (можно назвать ее машиной коммуникаций), существовавшей рядом с военной и трудовой машинами и служившей неотъемлемой частью законченной тоталитарной структуры.
Не последней по важности особенностью классической бюрократии является то, что она ничего не производит: ее задача — передавать без изменений или отступлений приказы, исходящие свыше, из центрального «штаба». Никакие местные сведения или человеческие соображения, которые могли бы изменить этот неподатливый процесс передачи, не допускаются. Жесткую организацию могут нарушить лишь коррупция или открытый бунт. В идеале, подобный административный метод требует старательного подавления любых самостоятельных порывов личности, а также готовности исполнять повседневную работу с ритуальной точностью. Как мы уже видели, такой ритуальный порядок проникает в рабочий процесс не впервые; в действительности, представляется в высшей степени сомнительным, чтобы подобного подчинения бесцветному режиму бесконечного повтора можно было бы добиться на данном этапе, если бы этому не предшествовала тысячелетняя дисциплина религиозного ритуала.
Бюрократическая регламентация на самом деле являлась частью более общей регламентации жизни, порожденной ориентированной на власть культурой. Ничто так не явствует из «Текстов пирамид», с их утомительным повтором формул, как невероятная способность выносить однообразие — способность, предвосхитившая тот пик всеобщей скуки, которого достигла уже наша эпоха. Это тяжкое давление слов — психологическая сторона систематического и всестороннего давления, породившего и запустившего машину. Лишь те, что оказались достаточно послушными, чтобы выносить такой режим, — или достаточно инфантильными, чтобы радоваться ему, — становились эффективными «винтиками» в человеческой машине на каждой из стадий ее работы, от получения приказа до его выполнения.
Возвеличивание личности
Приметы этого космического механического порядка легко опознаваемы. Прежде всего, как мы уже отмечали, произошло изменение масштаба. Привычка «мыслить по-крупному» появилась одновременно с первой человеческой машиной; ибо сверхчеловеческий масштаб, примененный к индивидуальным структурам, увеличивал личное могущество властителя. В то же время, он способствовал уменьшению видимого размера и значения всех необходимых человеческих составляющих, кроме энергичного и поляризующего центрального элемента — личности самого царя.
Парадоксальным образом, монополия власти породила и монополию личности, ибо только царь был наделен всеми атрибутами личности — как теми, что коренились в общинном устройстве, так и теми, которые, по-видимому, именно в эту пору стали постепенно зарождаться и в человеческой душе, теперь уже проклевывавшейся сквозь социальную скорлупу, внутри которой прошел весь эмбриональный период ее существования.
На этой наиболее ранней стадии личность и власть шли рука об руку: обе воплощались в фигуре царя. Ведь один только царь мог принимать решения, изменять старинные местные обычаи, создавать новые установления и претворять в жизнь коллективные деяния, никогда прежде не то что не совершавшиеся, но даже и не замышлявшиеся. Короче говоря, он вел себя как ответственная личность, способная на разумный выбор и свободная от уз племенного обычая: когда этого требовала ситуация, он волен был поступать как нонконформист и своими указами и законами вызывать отклонения от давних традиций предков. Как и некоторые исконные царские монополии — например, на бессмертие, — отдельные из этих прерогатив могли в конце концов, под известным давлением, переходить и ко всей общине. Однако здесь следует обратить внимание на усиление личности: все старые мерки были преодолены — точно так же, как раздвинулись и физические границы деревенского горизонта и узкой сельской общины. Отныне границей служил небосвод, а город представлялся не больше и не меньше, чем целым самостоятельным миром, оказавшимся во всех отношениях ближе к Небесам.
И на практике, и тем более в воображении, это увеличение масштаба применялось ко времени и пространству. Крамер замечает, что при ранних династиях легендарным владыкам приписывали невероятно долгие сроки царствования: всего восемь царей якобы правили около четверти миллиона лет до всемирного потопа, а две первые династии после потопа — около двадцати пяти тысяч лет. Это соответствует тем промежуткам времени, которые египетские жрецы все еще приписывали древней истории периода пребывания в Египте Геродота и Платона. Даже для чистого вымысла это огромные цифры. Новая черта культуры достигла апогея в отвлеченных вычислениях майя; так, Томсон сообщает: «На одной стеле в городе Киригуа начертаны тщательные подсчеты, уводящие нас вглубь прошлого на девяносто миллионов лет с лишним; а на другой стеле, неподалеку, самое раннее из указанных событий, судя по дате, произошло будто бы четыреста миллионов лет назад».
Но такое умножение истекших лет выступало лишь светской стороной более общего процесса расширения власти, символически представленного в царских притязаниях на бессмертие. Поначалу в Египте оно считалось исключительно атрибутом божественного царя, пусть даже слуги и приближенные сановники царя тоже могли разделять эту надежду на бессмертие (как было и в Шумере, где в помещении царской усыпальницы в Уре одновременно умерщвляли всех придворных — предположительно, для того, чтобы они сопровождали своего владыку в загробный мир).
В шумерском мифе о потопе царь Зиусудра («двойник» библейского Ноя) получает награду от богов Ана и Энлиля, но не символическую радугу, а дар «вечной жизни, как у богов». Желание жить безгранично долго являлось частным случаем общего стремления к устранению всяких границ, которое возникло при первой огромной концентрации власти посредством мегамашины. Любая человеческая слабость — и прежде всего, смертность, — оспаривалась и опровергалась.
Но если биологическая неизбежность смерти и разложения смеется над инфантильными фантазиями об абсолютной власти, за осуществление которых взялась человеческая машина, — то не меньше смеется над ними и сама жизнь. Картина «вечной жизни» — без зачатия, роста, плодоношения и распада, — то есть картина существования такого неподвижного, такого же лишенного любви и цели, такого же неизменного, как и существование царской мумии, — это не что иное, как картина смерти, только в ином обличье. Ну чем не возврат к тому состоянию покоя и неподвижности, в каком пребывают устойчивые химические элементы, еще не соединившиеся в достаточно сложные молекулы, чтобы творить новые формы? С точки зрения человеческой жизни, да и всякого органического существования, такое утверждение абсолютной власти было признанием психологической незрелости — полным непониманием естественных процессов рождения и роста, созревания и смерти.
Культ древних богов плодородия никогда не чурался смерти: он не творил монументальных посмешищ в камне, а обещал возрождение и обновление в ритмичном порядке жизни. А то, что обещала царская власть, было велеречивой вечностью смерти. Если бы не возобладали властные боги, если бы царская власть не нашла негативный способ увеличить размах действия человеческой машины и тем самым не возвысила царские притязания и не добилась абсолютного повиновения, — весь дальнейший ход цивилизации мог бы оказаться совсем иным.
Помимо желания вечной жизни, достигавшейся как материальными, так и магическими средствами, цари и их боги питали и другие амбиции, которые впоследствии сохранялись на протяжении веков и становились частью вульгарной мифологии нашей собственной эпохи. В шумерском сказании Этана садится верхом на орла, чтобы отправиться на поиски целебной травки для овец, которых поразило бесплодие. Уже тогда у человека родилась (или, по крайней мере, открыто заявила о себе) мечта о полете; правда, эта мечта все еще казалась столь дерзкой, что Этана, подобно Икару, был низринут на землю, когда уже приближался к цели.
Однако вскоре царей стали охранять крылатые львы; а еще в их распоряжении были небесные вестники, покорявшие пространство и время, чтобы доставлять приказания и предупреждения их земным подданным. Так, внутри царственного мифа машины уже появлялись тайные зародыши будущих ракет и телевизоров. Джинны из сказок «Тысячи и одной ночи» — лишь позднейшие народные продолжения этих гораздо более древних форм властной магии.
Тяготение к власти, отличавшее все ориентированные на небеса религии, со временем сделалось самоцелью. На протяжении всего существования ранней «цивилизации», между 3000 и 600 гг. до н.э., созидательный импульс достичь абсолютного контроля и над природой, и над человеком переходил от царей к богам и обратно. Иисус Навин приказал солнцу остановиться и сокрушил стены Иерихона звуками военной музыки52; до этого раньше сам Иегова предвосхитил ужасы атомного века, когда уничтожил Содом и Гоморру, пролив на эти города огонь и cepy53; а несколько позже он даже прибег к бактериологической войне, чтобы посеять ужас среди египтян и помочь исходу евреев.
Короче говоря, ни одна из разрушительных фантазий, овладевших умами вождей нашего века — от Кемаля Ататюрка54 до Сталина, от кремлевских ханов до пентагонских канов55, — не была чужда душам богопоставленных творцов первой машинной цивилизации. С каждым новым усилением аппарата власти из бессознательного вырывались все новые причудливо садистские и убийственные импульсы. Эта травма наложила уродливый отпечаток на дальнейшее развитие всех «цивилизованных» обществ. И именно данный факт испещрил всю историю человечества кровавыми пятнами — вспышками коллективной паранойи и племенной мании величия, к которым примешивались злобная подозрительность, смертоносная ненависть и жестокие нечеловечные деяния.
Парадоксальным образом, несмотря на обещание вечной загробной жизни, другой великой прерогативой царской техники стала быстрота: все замыслы царя должны были воплощаться уже при его жизни. Скорость сама по себе является функцией эффективной власти и, в свою очередь, одним из главных средств ее выставления напоказ. Эта часть мифа машины настолько глубоко въелась в основы нашей собственной технологии, что большинство из нас потеряло из виду исходную точку. Но царские повеления, как и срочные приказы в армии, требуют выполнения «мигом». Именно там имеет свои истоки нынешняя страсть к сверхскоростному передвижению как показателю статуса человека, уже комично заявляющая о себе в межконтинентальных «порханиях» на реактивных самолетах деловой и правительственной элиты.
Лучшей иллюстрацией увеличения скорости может служить тот факт, что в Египте (как позднее и в Персии) каждый новый монарх эпохи пирамид строил себе новую столицу, которая оставалась таковой при его жизни. Для сравнения достаточно вспомнить хотя бы длившееся столетиями строительство средневековых соборов в свободных городах, не имевших возможности, подобно царям, собирать для своих нужд огромную силу. С практической точки зрения, прокладывание дорог и каналов, которые служили главными средствами ускорения перевозок и сообщения, на протяжении всей истории было излюбленной формой царских общественных работ; и форма эта достигла своей вершины в железном веке, когда римляне при Нероне задумали проложить Коринфский канал, прорубившись сквозь тридцать метров щебня и скальной породы: если бы эта работа была завершена, она явилась бы увенчанием всех древнеримских подвигов в строительстве дорог и водопроводов.
Лишь экономика изобилия, причем в эпоху, когда в долине Нила насчитывалось самое большее около четырех-пяти миллионов жителей, могла бы себе позволить ежегодно привлекать к работе сотни тысяч людей и обеспечивать их необходимой пищей, для поддержания сил при выполнении своей колоссальной задачи; что в отношении к благосостоянию общества было совершенно бесполезнейшей тратой рабочей силы, какую только можно себе представить. Хотя многие египтологи и не желают согласиться с подобным выводом, высказанное Джоном Мейнардом Кэйнсом определение «пирамидостроения» как ухищрения, необходимого для того, чтобы справиться с избытком рабочей силы в изобильном обществе, правители которого противятся социальной справедливости и экономическому равенству, — отнюдь не неуместная метафора. Это — архетипический пример симулированного производства. Ракетостроение — вот его точный сегодняшний эквивалент.
Бремя потребления
Но самым долгосрочным экономическим эффектом первого мифа машины стало разделение всех людей на работающих и тех, кто живет праздно за счет излишка, отнятого у тружеников, вынужденных влачить жалкое существование. Принудительная нищета влекла за собой принудительный труд; в сельскохозяйственном обществе и то, и другое объяснялось царской монополией на землю и царским правом узуфрукта. Согласно аккадским и вавилонским преданиям, боги сотворили людей, чтобы самим освободиться от тягостной необходимости трудиться. Здесь (как и во многих других случаях) боги уже сделали в людском воображении то, что в действительности сделали цари.
В мирное время цари и знать жили по принципу удовольствия: ели, пили, охотились, играли, совокуплялись, — и все это делалось в обстановке показной роскоши. Поэтому в период, когда обретал форму миф машины, в поведении и фантазиях правящих сословий впервые сказались проблемы экономики изобилия, — и здесь как бы заранее отразив процессы, разворачивающиеся в нашу эпоху.
Если внимательно проследить за развитием заблуждений правящих классов на протяжении всей истории, мы увидим, сколь далеко было большинство из них от понимания ограничений простой физической силы и жизни, сосредоточенной на легком потреблении, — то есть убогой жизни паразита, кормящегося за счет терпеливого хозяина. Скука пресыщения с самого начала преследовала эту экономику избыточной власти, производившую избыточные товары: она приводила к неосознанной личной роскоши и еще более неосознанным актам коллективных правонарушений и разрушений. А те, в свою очередь служили средством установления высшего статуса правящего меньшинства, чьи желания не знали пределов и чьи преступления превратились в ницшеанские добродетели.
За ранними примерами досадных сторон изобилия далеко ходить не надо. Одна египетская история, переведенная Флиндерсом Петри, повествует о пустоте жизни фараона: любое желание правителя исполняется слишком легко, а время давит на него невыносимой тяжестью. В отчаянии фараон обращается к своим советникам, чтобы те помогли избавиться ему от скуки. Тогда один из них дает ему классический совет: пусть царь велит заполнить лодку облаченными в тонкие одеяния, почти нагими, девушками, которые будут грести по воде и петь для него песни. К величайшей радости фараона, ему удается на время прогнать мучительную тоску; так, по меткому замечанию Петри, придворный фараона изобрел первое «музыкальное ревю» — это неизменное утешение «усталых дельцов» и солдат в увольнении.
Однако слишком часто подобных преходящих способов развеяться оказывалось недостаточно. Среди немногочисленных литературных документов, обнаруженных к настоящему времени, имеются два текста — один египетский и один месопотамский, — где говорится о самоубийстве. В обоих случаях знатный богач, которому доступна любая роскошь и чувственное удовольствие, находит свою жизнь невыносимой. Его легко сбывающимся мечтам недостает пряной приправы действительности. Египетский спор между человеком и его душой относится к периоду, последовавшему за крушением эпохи пирамид, и описывает отчаяние представителя высшего сословия, решившего уйти из жизни, — что по-своему снимало иррациональность, господствовавшую в верхах египетского общества. Но месопотамский диалог богатого хозяина со своим рабом, относящийся к первому тысячелетию до н.э., еще характернее: вельможа признается, что ни накопленные богатства, ни власть, ни любовные наслаждения не наполняют жизнь смыслом. Другой текст, относящийся уже к VII веку до н.э., — «Диалог о жалкой участи человека», — более подробно затрагивает данную тему. Этот документ окрестили «вавилонским Екклесиастом», что само по себе свидетельствует о глубине его пессимизма: в «Диалоге...» говорится о горечи власти, не знающей смягчения любовью, о тщете богатства, обреченного наслаждаться лишь теми благами, что продаются за деньги.
Если это — всё, на что могло надеяться обласканное судьбой меньшинство, в оправдание тысячелетий неустанных коллективных усилий и жертвоприношений, то становится очевидным, что культ власти с самого начала основывался на грубом заблуждении. Поэтому конечный результат оказался для сословия правителей таким же вредоносным, каким был сам механизм для обездоленных и социально униженных тружеников и рабов.
Итак, уже с самых ранних ступеней развития, под давлением мифа о божественной царской власти деморализующие стороны неограниченной власти проступали как в легендах, так и в документированной истории. Однако долгое время эти недостатки заслонялись непомерными надеждами, которые пробуждала в умах людей «незримая машина». Хотя множество отдельных изобретений долгое время оставалось вне досягаемости коллективной машины, которая могла предоставлять лишь частичную и неуклюжую замену, тот дух, что стоял за этими изобретениями, — стремление покорить пространство и время, ускорить передвижение и сообщение, укрепить человеческую мощь с помощью космических сил, значительно увеличить промышленное производство, насколько возможно повысить потребление, установить систему абсолютного контроля и над природой, и над человеком, — все это уже укоренилось и обрело щедрую подпитку на почве фантазии в первую эру мегамашины.
Одни семена сразу же пустили мощные ростки, а другим, чтобы прорасти, понадобилось пять тысячелетий. Когда это происходило, вновь появлялся — в том или ином обновленном обличье — божественный царь. И сопровождали его все те же инфантильные амбиции, раздутые паче прежних границ, предстающие иными лишь из-за того, что они наконец стали осуществимыми.
Эпоха строителей
Итак, хотя никакое установление не может держаться на одном лишь самообмане и заблуждениях, мегамашину все же следует считать одним из величайших механических изобретений; в самом деле приходится сомневаться в том, удалось ли бы довести машины до нынешнего совершенства, если бы начальные уроки «машиностроения» не были впервые проведены на податливом и обособленном человеческом материале.
Мегамашина не просто явилась моделью для всех последующих сложных машин, но и позволила привнести необходимый порядок, преемственность и предсказуемость в сумбур повседневной жизни, когда запасы продовольствия и система водных каналов вышли за пределы масштаба неолитической деревушки. Более того, мегамаши-на нарушила капризное единообразие племенного обычая, предложив взамен более рациональный (и потенциально универсальный) метод.
Правда, для основной массы людей тот строгий, ограниченный и зачастую угнетающий образ жизни, какой навязывала им «цивилизация», не имел смысла в сравнении с деревенским образом жизни, внутренние императивы и правила которого были более человеческого свойства.Однако вся структура, порожденная мегамашиной, имела неизмеримо большее значение: ведь она наделяла самое малое из своих звеньев космической участью, выходившей за рамки обычного биологического существования или общественной преемственности. В новых городах все разъединенные человеческие части сводились в некое единство высшего (как представлялось) порядка.
Как мы увидим, когда полнее представим себе устройство мегамашины, многие отрицательные факторы, сопутствовавшие ее возникновению, лишь усиливались, а не ослабевали по мере ее успешного развития. Однако прежде чем исследовать эти отрицательные черты, необходимо объяснить и практический успех, и видимую популярность самого института в течение многих веков и в различных культурах.
Поначалу достоинства божественной царской власти, должно быть, поражали и ослепляли всех людей. Ибо это была «эпоха строителей», и возводившиеся новые города изначально задумывались как подобия Небес. Никогда прежде нельзя было заполучить такое количество энергии для постоянного выполнения величественных общественных работ. Вскоре города, возводимые на рукотворных насыпях, возвышались на двенадцать метров над уровнем воды, их окружали стены толщиной в шесть, а то и в пятнадцать метров, причем наверху они достигали такой ширины, что там могли свободно разъехаться две колесницы. Воздвигались и огромные «дворцы», где размещалось пять тысяч вооруженных людей, столовавшихся на общей кухне. А храмы высотой в двадцать пять метров — как, например, в Шумере, — находились внутри священного участка, огороженного еще одной стеной. Такие «теменосы» были настолько велики, что во время празднеств там умещалась большая часть населения, чтобы лицезреть священные обряды.
В новых городах Месопотамии выросли большие здания, глиняные поверхности которых были покрыты блестящей глазурью, иногда даже отделаны золотом, а порой инкрустированы полудрагоценными камнями и украшены монументальными изваяниями львов или быков; подобные же сооружения, построенные в различной форме и из разных материалов, стали появляться повсюду. Такие здания, естественно, составляли предмет общей гордости; ведь даже последний работяга в новых пышных центрах и городах был косвенно причастен к этим порождениям мощи, к этим чудесам искусства, каждодневно лицезрея жизнь, совершенно чуждую каким-нибудь скромным крестьянам или пастухам. Даже на селян из дальних краев эти монументальные постройки действовали как магнит: периодически, в дни празднеств, народ со всей страны стягивался в крупные столицы — в Абидос или Ниппур, а позднее — в Иерусалим или Мекку, в Рим или Москву.
Масштабная строительная деятельность сделалась основой более напряженного, сознательно направляемого образа жизни: ритуал перевоплощался в драму, на смену старым порядкам приходили новые обычаи, новые ресурсы, стекавшиеся со всех концов огромной долины, индивидуальные умы постоянно оттачивали свои способности, общаясь с другими, превосходившими их, умами; коротко говоря, это была новая жизнь города, где каждая прежняя сторона существования усилилась и увеличилась в объеме. Городская жизнь во много крат превосходила деревенскую во всех отношениях, благодаря поставкам сырья с больших расстояний, быстрому освоению новой техники, смешению разных расовых и национальных типов. В книге «Город в истории» я уже воздал должное этим коллективным выражениям порядка и красоты.
Если деревни и небольшие города были исконными образцами поселений, возведение и культурное возвышение целых огромных городов являлось преимущественно делом мегамашины. Быстрота строительных работ и укрупнение всех измерений города, особенно его главного ядра — храма, дворца и зернохранилищ, — свидетельствуют о том, что направляла эту работу царская воля. Стены, укрепления, главные дороги, каналы и города в любую эпоху оставались тем, чем они были в «эпоху строителей»: важнейшими свершениями «суверенной власти». В самом начале это выражение означало не какую-то конституционную абстракцию, а живого человека.
На протяжении всей истории изначальный образ большого города требовал изрядного человеческого усердия и труда. Великое предназначение царской власти заключалось в преодолении замкнутости и обособленности мелких общин, в устранении тех зачастую малозначащих различий, что отделяют одну человеческую группу от другой и не позволяют им свободно обмениваться идеями, изобретениями и прочими благами, которые могли бы, в конечном счете, подчеркнуть индивидуальность каждой из них.
При царской власти были созданы общие стандарты мер и весов: границы не просто четко обозначались, но и — частично из-за экспансии царского могущества, — расширялись, вовлекая все большее число общин в единую систему. С появлением общего свода законов поведение людей делалось более упорядоченным и предсказуемым, реже случались отступления от правил. В известной степени, эти достижения в области закона и порядка заложили основу более широкой свободы: они открывали путь в мир, в любой части которого любой представитель человеческого рода мог бы чувствовать себя как дома, как в родной деревне. В той мере, в какой царская власть служила залогом такого полезного единообразия и универсальности, каждая община и каждый член общины получали от этого выгоду.
В строительстве городов и создании всех сопутствующих им особых установлений царская власть достигла высшей точки своей созидательности. Большинство видов творческой деятельности, которые мы связываем с «цивилизацией», можно возвести к этому изначальному применению общественных и технических сил. Эти работы порождали крепкую уверенность в могуществе человека, отличную от магических заблуждений и наивного самообмана. Цари продемонстрировали, как много могут совершить многочисленные общины, если их организовать в коллектив из крупных механических единиц. Воля, которая смогла добиться этого величайшего свершения, казалась поистине богоподобной. Если бы это не исказило человеческую психику, со временем благотворные последствия могли бы распространиться на всю человеческую деятельность, возвысив и усилив всю обыденную жизнь на планете.
Могучие культурные герои и цари, замыслившие мегамашину и выполнившие эти задачи, от Гильгамеша и Имхотепа до Саргона и Александра Македонского, пробуждали своих современников от ленивой спячки и пассивного приятия узких «естественных» ограничений: они призывали их «затеять невозможное». А когда такая работа совершалась, то, что прежде казалось невозможным для человеческих сил, оказывалось осуществленным. Начиная приблизительно с 3500 г. до н.э. ни один из замыслов, посещавших человеческое воображение, уже не казался недостижимым для могущества царской власти.
Впервые за всю историю развития человека личность (по крайней мере, некоторые фигуры, возвысившие себя над прочими) наконец преодолела привычные границы пространства и времени. Благодаря самоотождествлению и косвенному участию — пусть в качестве свидетеля, если не активного помощника, — простой человек с гордостью ощутил весь размах человеческих возможностей, получивший выражение в мифах о богах, в астрономических познаниях жрецов, в чреватых серьезными последствиями решениях и деяниях царей. В течение одной людской жизни ум достигал более высокого состояния созидательности и более насыщенного сознания бытия, чем было доступно любым живым существам когда-либо прежде. И именно это — а не расширение торговых связей или имперские походы — являлось самой важной составляющей так называемой городской революции.
Хотя такое обостренное осознание человеческих возможностей было уделом дерзостного меньшинства, оно не могло, подобно астрономическим знаниям жречества, оставаться «тайной за семью печатями», ибо пронизывало все проявления «цивилизации» и окружало их атмосферой благополучной рациональности. Люди уже не жили, день ото дня благоговейно оглядываясь на прошлое, воскрешая его в мифе и ритуале, и одновременно опасаясь любых новшеств в страхе потерять все, что было. Письменность и архитектура, да, по сути, и сам город, стали прочными и независимыми воплощениями человеческого ума. Хотя городская жизнь породила внутренние конфликты и трудности, от которых малые общины в силу своего единомыслия были защищены, — новые особенности этого более открытого образа существования раскрывали перед человеком и новые возможности.
Если бы были осознаны все зарождающиеся преимущества этих масштабных замыслов, а высшие функции городской жизни получили более широкое распространение, большинство ранних сбоев мегамашины можно было бы вовремя предотвратить, и даже ее случайные понуждения удалось бы как-то облегчить и в конце концов устранить. Но, к несчастью, боги обезумели. Божества, на которых лежала ответственность за эти успехи, предпочитали пороки подлинным достоинствам: ибо они жирели на человеческих жертвоприношениях и изобретали войну как окончательное доказательство «суверенной власти» и высшего искусства «цивилизации». Если в подъеме «цивилизации» главную роль сыграла рабочая машина, то ее двойник, военная машина, отвечала главным образом за повторяющиеся циклы истребления, разрушения и самоуничтожения.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Бремя «цивилизации»
Общественная пирамида
Посредством мегамашины царская власть стремилась сделать силу и славу Небес достоянием человека. И стремление это обернулось таким успехом, что невероятные достижения первичного механизма долгое время превосходили по техническим качествам и результатам все важные, но скромные заслуги, которые принадлежали остальным современным машинам.
Новый коллективный механизм — неважно, снаряжался он для труда или для войны, — навязывал людям ту же общую регламентацию, практиковал те же способы принуждения и наказания и распределял ощутимую награду главным образом среди господствовавшего меньшинства, которое создавало и контролировало мегамашину. Кроме того, он сужал границы общественной автономии, личной инициативы и самоуправления. Каждый подогнанный под единый стандарт компонент, находившийся под чьим-то началом, был человеком лишь отчасти, выполнял лишь часть работы и жил лишь отчасти. Запоздалый анализ разделения труда, проделанный Адамом Смитом, где разъясняется произошедший в XVIII веке скачок в сторону менее гибкой и менее человечной, зато более производительной системы, — в равной степени применим и к древнейшей «промышленной революции».
В идеале, обслуживающий персонал мегамашины должен состоять из людей безбрачных, лишенных всякой семейной ответственности, общинных связей и просто человеческих привязанностей; подобный вынужденный целибат и сегодня существует в армии, в монастырях и тюрьмах. Другое название такого разделения труда, когда оно превращается в одиночное заключение с целью выполнения одного-единственного задания в течение всей жизни, — расчленение человека.
Порядок, навязывавшийся мегамашиной, со временем проник и в область местных ремесел, превратив их в полурабский труд, ограничивающий рамки жизни; ибо в ремесленной работе не остается ничего живого, когда, например, в изготовлении простого копья участвуют семь специалистов, выполняющие семь раздельных операций. Ощущение, что всякая работа наносит ущерб человеческому духу, перешло незаметно от мегамашины на любой другой ручной труд.
Почему этот «цивилизованный» технический комплекс всегда рассматривался как безусловный триумф, и почему человеческий род терпит его так долго, — навсегда останется одной из загадок истории.
Следовательно, цивилизованное общество делилось, грубо говоря, на два класса: большинство, приговоренное пожизненно к тяжелому труду и работавшее не только ради того, чтобы хоть как-то прокормиться, но и ради излишка, который выходил за рамки семейных или общинных нужд, — и «знатное» меньшинство, презиравшее ручной труд в любой его форме и посвящавшее жизнь целиком утонченным «упражнениям в праздности», как сардонически выразился Торстейн Веблен. Часть произведенного излишка, надо признать, шла на поддержание общественных работ, приносивших пользу всем слоям общества; однако львиная доля расходилась по частным карманам богачей, любивших окружать себя материальной роскошью, и позволяла им содержать несчетную армию слуг и вассалов, наложниц и любовниц. Однако в большинстве обществ, пожалуй, наибольшая часть излишка уходила на прокорм, Вооружение и полное снаряжение военной мегамашины.
Общественная пирамида, установленная в эпоху пирамид в землях «плодородного полумесяца», продолжала служить моделью любого цивилизованного общества еще много веков после того, как строительство этих геометрических усыпальниц вышло из моды. На вершине стояло меньшинство, лопавшееся от гордости и власти, возглавлявшееся царем и его вельможами, знатью, военачальниками и жрецами. Главным общественным обязательством этого меньшинства было управление мегамашиной, служившей благосостоянию (или дурносостоянию) общества. Единственным бременем — «обязанность потребления». В этом отношении древнейшие правители выступали прототипами нынешней элиты, задающей стиль и вкус в моде в нашем чрезмерно механизированном массовом обществе.
Исторические свидетельства начинаются в эпоху, когда уже твердо устанавливается эта пирамида цивилизации, с ее разделением на сословия и широким основанием из рабочих, придавленных грузом вершины. А поскольку подобное разделение сохранялось вплоть до нашего времени (а в некоторых странах, вроде Индии, даже ужесточилось, превратившись в неприкосновенную систему наследственных каст), то его нередко принимали за естественный порядок вещей. Но мы должны задаться вопросом: как возникла такая система, и на каких мнимых основаниях разума или справедливости она столь долгое время просуществовала, — ведь неравенство статуса, пусть оно укоренилось в законе и собственности, может лишь случайно совпадать с неравенством природных способностей, ибо с каждым новым поколением в биологическом наследии людей происходят значительные изменения.
Полемизируя в книге «Доисторическая эпоха и начатки цивилизации» со своими русскими комментаторами-коммунистами, британский археолог Леонард Вулли был явно озадачен их настоятельными требованиями: а именно, чтобы он непременно сделал упор на том положении вещей, которое ему, очевидно, казалось настолько «нормальным», что он даже не счел нужным о нем упомянуть. Даже Бре-стеда можно было упрекнуть в подобном недосмотре; ибо он датировал появление справедливости и нравственной отзывчивости тем моментом, когда «Жалоба Красноречивого крестьянина», направленная против алчного землевладельца, беззаконно обобравшего его, наконец была выслушана «в суде».
К сожалению, Брестед придал чрезмерное значение улучшению закона и нравственности (назвав это «пробуждением совести»), потому что он мысленно взял за исходную точку использование власти в своих интересах, которую практиковали первые властители вроде «Нармера» и «Скорпиона», а также их преемники. По этой причине он оставил без малейшего внимания дружелюбные, нехищнические обычаи неолитической деревни, где господствовали терпимость и взаимопомощь, как чаще всего бывает в до-«цивилизованных» обществах. Брестед усмотрел в знаменитом папирусе возросшее этическое чувство у правящих классов, изъявивших желание защитить несчастных земледельцев от их арендаторов, которые нередко жестоко с ними обращались и бессовестно их грабили. Однако он даже не задался вопросом — а как, собственно, господствующее меньшинство достигло положения, позволявшего им безраздельно применять власть.
Кризис совести, на котором останавливает внимание Брестед, был бы куда похвальнее, если бы не оказался столь запоздалым: так же спешно заглаживала свою вину, отказываясь от феодальных привилегий, французская знать накануне Революции 1789 года. Красноречивый крестьянин в конце концов добился справедливости — как сообщается в месте обрыва рукописи — но, не следует забывать, что это произошло лишь после того, как над ним вволю поиздевались, как его помучили и даже отхлестали кнутом — чтобы подольше поглумиться над комичной дерзостью бедняка, осмелившегося встать на защиту своих прав и обвинить своего хозяина. В односторонней системе общения, типичной для всех мегамашин, подобная попытка «поднять голос» расценивалась как неслыханное оскорбление высшим чинам; да так оно, по сути, и остается до сих пор в армейской среде с ее воинской дисциплиной. В своем «чинопочитании» современное государство сохранило как дурные манеры, так и ошеломительную власть древних правителей.
Эта система молчаливо подразумевает, что богатство, досуг, уют, здоровье и долголетие по праву принадлежат правящему меньшинству, тогда как тяжелый труд, постоянные физические и моральные лишения, «рабский стол» и ранняя смерть составляют удел основной массы людей.
И с тех пор, как установилось это разделение, удивительно ли, что мечтой тружеников на протяжении всей истории — по крайней мере, в те сравнительно счастливые периоды, когда они осмеливались рассказывать друг другу сказки, — было желание праздной жизни и материального достатка? Впрочем, знать держала в узде эти желания, не давая им целиком захлестнуть бедноту: а именно, она устраивала периодические празднества и пиршества. Однако мечты о существовании, близком к тому, что вели правящие классы (например, поддельная бижутерия, которую носили в викторианской Англии бедняки, имитировала в меди золотые побрякушки высшей знати), не меркли век от века; напротив, они и сегодня служат активными составляющими фантазий о легком богатстве, витающими, словно розовый туман, над мегаполисами.
Несомненно, уже с самого начала главным бременем цивилизации была тяжесть самой мегамашины: она не только превращала повседневный труд в тягостное наказание, но и сводила на нет то психологическое вознаграждение, которое получают охотники, земледельцы и пастухи за свою подчас изматывающую работу. И никогда это бремя не было тяжелее, чем в начале, когда масштабные общественные работы в Египте имели своей главной целью поддержку притязаний фараона на божественность и бессмертие.
Чтобы придать вороху заблуждений подобие «правдивости», в XXIX веке до н.э. «...усыпальница царевича Некуры, сына фараона Хаф-Ра56 из четвертой династии, получила в дар из личного имущества царевича целых двенадцать городов, весь доход от которых шел исключительно на содержание усыпальницы». Столь же суровое налогообложение ради не менее тщеславных целей было типично и для Солнечного божества (Le Roi Soleil57), построившего Версаль. Но к чему останавливаться на этом? Подобные свойства царской власти проявлялись на каждом отрезке истории.
Цену таких усилий отмечал, в другом контексте, Франкфорт: «В Египте все таланты уходили на увековечение царских особ. Захоронения в Ка-эль-Кебире — кладбище в Среднем Египте, использовавшееся в течение третьего тысячелетия, — обнаруживают крайнюю скудость обстановки, причем худшего ремесленного качества, хотя в тот период расцвета Древнего Царства возводились пирамиды.» Этим сказано все. Будущие историки больших государств, запускающих сегодня в космос пилотируемые ракеты, несомненно, придут в своих наблюдениях к тем же выводам (если только наша цивилизация просуществует достаточно долго, чтобы довести сведения о себе до потомков).
Травма цивилизации
Хотя о развитии рабочей машины на протяжении истории можно объективно судить скорее по самим общественным сооружениям вроде дорог и укреплений, чем по каким-либо подробным описаниям, мы обладаем более полными документированными сведениями о мегамашине из примеров ее массового негативного применения в войнах. Повторяю, что именно в виде военной машины весь ранее описанный порядок трудовой организации, — с его распределением по отрядам, артелям и более крупным единицам, — переходил от одной культуры к другой без существенных изменений, кроме тех, что затрагивали усовершенствование дисциплины и механизмов нападения.
Это ставит перед нами два вопроса: почему мегамашина просуществовала так долго в своей негативной форме, и — что даже важнее — какие побуждения и цели стояли за очевидными действиями военной машины? Иными словами, как случилось, что война сделалась неотъемлемой частью «цивилизации», что ее стали превозносить как высшее проявление всякой «суверенной власти»?
В своем изначальном географическом окружении рабочая машина почти целиком объясняла и даже оправдывала свое существование. Как еще могли бы так называемые гидравлические цивилизации управлять и пользоваться потоками воды, необходимой для выращивания большого урожая? Жителям маленькой общины, даже если бы они сплотились, было бы не под силу справиться с такой задачей. Но что касается самой войны, то она не может служить подобным оправданием: напротив, она опрокидывала все терпеливые усилия неолитической культуры.Те, что пытаются приписать войну врожденной биологической склонности человека, рассматривая ее как проявление хищной «борьбы за существование» или как пережиток инстинктивной звериной агрессии, просто не понимают разницу между фантастической, превращенной в ритуал бойней войны и другими, не столь тщательно продуманными видами вражды, противостояния и чреватых смертоносными последствиями столкновений. Драчливость, жадность и убийство ради добычи — действительно биологические свойства, по крайней мере, у плотоядных; но война — это уже порождение человеческой культуры.
На самых ранних этапах неолитической культуры не было и намека на вооруженные стычки между соседними деревнями; возможно, даже массивные стены, окружавшие древние города вроде Иерихона, вначале выполняли лишь магико-религиозное предназначение и только потом стали служить военно-оборонительным целям (как подозревал Бахофен и утверждал Элиаде). При раскопках неолитических поселений бросается в глаза, полное отсутствие оружия, хотя в орудиях и черепках от посуды нет недостатка. Подобные свидетельства — пусть «от противного» — широко распространены. У таких охотничьих народов, как бушмены, в древнейшей пещерной живописи нет изображений смертельных сражений, тогда как в более поздних росписях, относящихся к периоду возникновения царской власти, сцены сражений есть. Так и на Крите, который в древности был заселен инородными и, следовательно, потенциально враждебными, пришельцами, коренные жители, как указывал Чайлд, «...по-видимому, уживались с ними вполне мирно, ибо на острове не найдено никаких следов укреплений того периода».