КРОССКУЛЬТУРНОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ЭТНИЧЕСКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ АЗЕРБАЙДЖАНЦЕВ, АРМЯН, РУССКИХ И ЧЕЧЕНЦЕВ, ПРОЖИВАЮЩИХ НА ТЕРРИТОРИИ САРАТОВСКОЙ ОБЛАСТИ

 

В современных условиях понятие «этническая идентичность» становится одним из центральных в социальной и этнической психологии.

Этническая идентичность рассматривается нами как составная часть социальной идентичности, фиксирующая осознание личностью своей принадлежности к определенной этнической общности, как «переживание индивидом отношения «Я» и этнической среды – своего тождества с одной этнической общностью и отделения от других».

Этническая идентичность может иметь различную степень выраженности (или интенсивности) в зависимости от влияния таких факторов, как моноэтничность или полиэтничность среды проживания, социокультурная дистанция между контактирующими этносами, принадлежность к этническому большинству или меньшинству, степень дискриминации этнического меньшинства и др.

В качестве одного из наиболее значимых показателей степени выраженности этнической идентичности или степени сформированности эмоционально-оценочного осознания принадлежности к этнической общности выступает валентность (соотношение позитивных и негативных оценочных компонентов) этнических авто- и гетеростереотипов. Под автостереотипом понимается совокупность атрибутивных признаков о действительных или воображаемых специфических чертах собственной этнической группы, под гетеростереотипом – совокупность атрибутивных признаков о свойствах других этнических групп.

В основу данной статьи положены результаты кросскультурного исследования этнической идентичности представителей азербайджанского, армянского, русского и чеченского этносов, проживающих на территории Саратовской области. Выборка представителей четырех исследуемых групп уравновешена по основным социально-демографическим показателям: полу, возрасту, типу поселения. Общее число респондентов составило
263 человека. Из них – 67 человек азербайджанцев, 71 – армян,
58 – чеченцев и 67 – русских.

Степень проявления позитивности автостереотипов и гетеростереотипов измерялась нами с помощью модифицированного метода стереотипов. Респондентам – армянам, азербайджанцам, чеченцам – предлагалось назвать 5–6 определений, характерных для представителей своего собственного народа (соответственно армянского, азербайджанского или чеченского) и другого – русского. Русским респондентам также предлагалось назвать 5–6 определений, характерных для представителей «своей» этнической группы (ингруппы) и «чужой» (аут группы). Для оценки аут группы мы взяли более широкое понятие «выходцы из Кавказа», так как данные пилотажного исследования показали, что русские Саратовской области в большинстве своем не видят различий между азербайджанцами, армянами или другими представителями кавказских этносов, не дифференцируют и, как правило, объединяют их в своем сознании в одну группу – «кавказцы».

Названные респондентами в ходе интервьюирования характеристики «своей» и «чужой» группы затем распределялись в соответствии со степенью позитивности оценочных компонентов данных характеристик в следующие группы: «все позитивные»; «больше позитивных, нежели негативных»; «позитивных и негативных характеристик поровну»; «больше негативных, нежели позитивных»; «все негативные». Первая и последняя группы представляют собой своеобразные полюса отношения к ингруппе и аутгруппе. Положительный полюс определяет высокую степень принятия респондентами той или иной характеризуемой этнической группы, отрицательный полюс – степень ее неприятия.

Полученные с помощью данной методики результаты исследования показывают, что доля армян, азербайджанцев и чеченцев, охарактеризовавших свою этническую группу с исключительно положительной стороны (соответственно 70%, 84% и 77%), значительно выше, чем аналогичная доля русских (31%).

Среди выходцев из Кавказа практически нет и таких лиц, ответы которых содержали бы все негативные или в большинстве своем негативные характеристики своей этнической группы. Среди русских же такие ответы оказались у 21% респондентов, что свидетельствует о том, что для пятой части опрошенного русского населения характерно достаточно критичное отношение и определенное «неприятие» своего этноса. По нашему мнению такое самовосприятие русских отчасти обусловлено широким «тиражированием» кино, СМИ, литературой, а следовательно, и своеобразным «навязыванием» общественному сознанию стереотипа русского человека, которому в большей степени присущи негативные характеристики: беспробудное пьянство, лень, безалаберность/бесшабашность, наивность, простота и т.п.

Преобладание положительной ингрупповой самооценки у армян, азербайджанцев и чеченцев – это яркое подтверждение того, что у исследуемых нами выходцев из Кавказа развито чувство «мы», что в процессе их взаимодействия в иноэтничном окружении у них актуализированы психологические механизмы внутригрупповой суггестии, направленные на сплочение группы, на повышение позитивной этнической идентичности ее членов.

Что же касается гетеростереотипов, то здесь картина несколько иная. От 23% ответов у армян и почти до 30% ответов у азербайджанцев и у чеченцев появились негативные оценки при характеристике русских, т.е. образы аут группы оказались менее позитивными по сравнению с образами ин группы. В данном случае наличие негативных оценочных компонентов в структуре гетеростереотипов выходцев из Кавказа говорит об активизации защитных механизмов внешнегрупповой контрсуггестии, свидетельствующих о внутригрупповом сплочении для сохранения своей индивидуальности и повышения ее позитивности любыми способами: от завышения оценки ин группы до занижения оценки аут группы.

Русские, как по отношению к своей этнической группе, оказались достаточно критичными и по отношению к представителям «кавказских этносов». Среди них ниже количество респондентов, в ответах которых характеристики выходцев из Кавказа были оценены как все позитивные или в большинстве своем позитивные (в сумме 31%), по сравнению с аналогичным процентом среди армян и азербайджанцев. Армяне дали все позитивные или в большинстве своем позитивные характеристики аутгруппе (русским) в 55% случаях, а азербайджанцы – в 44%. У чеченцев процент преобладающего положительного отношения к русскому этносу ниже по сравнению с армянами и азербайджанцами, но практически такой же, как у русских по отношению к представителям кавказских этносов, и равен 29%.

В восприятии русскими выходцев из Кавказа присутствуют негативные характеристики, которые, на наш взгляд, также в большей степени навязаны СМИ и приняты «извне», нежели сформированы на основе личного опыта. Заметим, что доля лиц, оценивших представителей кавказских этносов с исключительно негативной стороны, среди русских равна 9%, тогда как доля лиц, оценивших русских с исключительно негативной стороны, среди армян, азербайджанцев и чеченцев составляют соответственно 17%, 22% и 21%. То есть среди представителей кавказских этносов чаще встречаются лица, которые имеют резко полярные оценки: либо позитивные, либо негативные.

Важнейшим показателем формирования и проявления этнической идентичности являются чувства, связанные с этничностью. Характер чувств, испытываемых по отношению к собственной группе, и их изменения отражают динамику образа группы с точки зрения привлекательности – непривлекательности и влияют на взаимоотношения с другими группами.

Согласно полученным данным, у подавляющего большинства респондентов во всех этнических группах преобладают позитивные чувства – «гордость», «спокойная уверенность». Наибольшая доля таких респондентов обнаружена среди азербайджанцев (79%), наименьшая – среди русских (60%). Значительный процент респондентов, особенно среди русских, ответили, что не испытывают никаких чувств или затруднились выразить свои чувства, связанные со своей этнической принадлежностью. Это подтверждает вывод о том, что для русского населения, проживающего на территории основного этнического массива, этническая принадлежность не столь значима по сравнению с азербайджанцами, армянами или чеченцами, проживающими в иноэтничном окружении.

Отметим, что доля негативных чувств, связанных с этнической принадлежностью, во всех исследуемых группах невелика и колеблется от 3% у азербайджанцев до 10% у чеченцев, что позволяет говорить о сохранении и поддержании позитивной этнической идентичности в инокультурном окружении.

С целью уменьшения фактора социальной желательности мы включили в арсенал психодиагностических средств «Цветовой тест отношений» (ЦТО), позволяющий выявить содержание системы отношений респондентов к значимым для нашего исследования понятиям не только на осознаваемом, но и на бессознательном уровне, и тем самым определить степень сходства или расхождения между вербальными и цветовыми характеристиками отношений личности.

В процессе исследования респондентов просили подобрать какой-нибудь один подходящий цвет к различным понятиям, в том числе и к таким, как «русские», «азербайджанцы», «армяне», «чеченцы». После завершения ассоциативной процедуры цвета ранжировались в порядке убывания значимости, начиная с самого «красивого, приятного для глаза» и кончая «самым некрасивым, неприятным». В результате, чем выше уровень эмоциональной привлекательности, близости, симпатии в отношении респондента к тому или иному стимулу, тем с более предпочитаемым цветом он ассоциируется. Напротив, отвергаемый стимул ассоциируется с цветами, получившими низшие ранги в индивидуальной цветовой раскладке.

Согласно полученным результатам, понятия «армяне», «азербайджанцы», «чеченцы» ассоциировались респондентами, независимо от их этнической принадлежности (за исключением тех, кто сам принадлежал к ассоциируемому этносу), с цветами, которые занимали последние ранги в их индивидуальных цветовых рядах предпочтений. Так, больше половины респондентов обозначали представителей других этносов цветами, которые занимали последние (7 или 8) позиции в их цветовых рядах, тогда как представители своего этноса ассоциировались с цветами, которые занимали наиболее предпочитаемые (1–2) позиции.

Данные ЦТО показывают, что на неосознаваемом уровне у большей части респондентов выявлена достаточно низкая сиепень эмоционального принятия, близости, симпатии к представителям исследуемых этнических групп. Причем сами выходцы из Кавказа обладают низким уровнем аттракции к представителям соседних кавказских народов.

По нашему мнению, возможно, существование негативных феноменов межгруппового восприятия между армянами и азербайджанцами частично объясняется влиянием того длинного шлейфа взаимных обид, претензий и конфликтов, которые уходят вглубь их исторического противостояния, а в последние годы еще и политически ангажированы.

С нашей точки зрения, на протекание негативных процессов социальной перцепции у армян и азербайджанцев по отношению к чеченцам, видимо, также повлияли подозрительность, недоверие, предубежденность, сформированные (не без участия средств массовой информации) и получившие широкое распространение в общественном сознании, особенно после военных событий в Чечне, террористических актов на территории РФ, имеющих так называемый «чеченский след».

Тем не менее это лишь частичное объяснение выявленного нами негативного отношения друг к другу между представителями родственных кавказских народов.

Основная же причина, на наш взгляд, кроется во все увеличивающейся плотности этнических контактов и возникающей в таких условиях этнической конкуренции.

Причем, как показывают данные интервьюирования, русские испытывают при этом специфический комплекс неполноценности, неспособности конкурировать с этническими группами в жесткой борьбе за материальные блага. Недаром в оценке русскими представителей кавказских этносов назывались такие характеристики, которые независимо от того, какую эмоционально-оценочную окраску они имели: негативную (грубость, наглость, агрессивность и пр.) или позитивную (сплоченность, взаимная ответственность и взаимовыручка, традиционность и др.), свидетельствовали о большей приспособленности выходцев из Кавказа, с точки зрения русских, к условиям развития так называемой «рыночной экономики» в России.

На фоне негативного отношения к оцениваемым представителям кавказских этносов со стороны всех респондентов, в том числе и самих «кавказцев», присутствует положительная оценка русского населения. Иными словами, данные ЦТО подтвердили позитивную оценку местного русского населения со стороны выходцев из Кавказа, полученную на осознаваемом вербальном уровне. Таким образом, со стороны выходцев из Кавказа мы наблюдаем отсутствие ярко выраженной предубежденности по отношению к русскому населению Саратовской области, что может выступать в качестве основы для формирования позитивных установок к сотрудничеству и взаимопониманию и тем самым способствовать развитию толерантности во взаимоотношениях.

Однако позитивное отношение в целом к русскому населению со стороны этнических мигрантов с Кавказа не стоит рассматривать в качестве единственного и достаточного показателя, способствующего успешности совместного проживанию и беспроблемности взаимодействия между представителями исследуемых этносов.

Как справедливо отмечает М.В. Савва, народы Кавказа склонны к сосуществованию с более модернизированными этносами. «Это свидетельство преобладания установок на этнические контакты симбиотического типа. Русские комфортны тем, что взаимодействие с ними освобождает от необходимости конкурировать в традиционалистской доминанте. Как этнос-контактер русские для северокавказских этносов являются удобным ландшафтом воспроизводства этничности (неконфликтность русских, их незащищенность традиционными узами взаимопомощи и т.д.)».

Степень выраженности этнической идентичности изучалась нами также с помощью следующих индикаторов-утверждений: «трудно уживаются с людьми своей национальности» (этнонигилизм); «никогда серьезно не относились к межнациональным проблемам» (этническая индифферентность); «готовы иметь дело с представителями любого народа, несмотря на расовые и национальные различия» (позитивная этническая идентичность); «раздражаются при близком общении с людьми других национальностей» (этноэгоизм); «считают, что настоящая дружба может быть только между людьми одной национальности» (этноизоляционизм); «считают, что любые средства хороши для защиты интересов своего народа» (национальный фанатизм).

Проанализируем полученные результаты по каждому из выделенных индикаторов. Стремление к этноизоляции в большей степени проявилось среди респондентов чеченского (35%) и русского (34%) этносов, в несколько меньшей – среди респондентов армянского этноса (27%). Среди азербайджанцев меньше всего оказалось лиц (21%), которые отнесли себя к людям, уверенным в том, что «настоящая дружба может быть только между людьми одной национальности». Наличие среди азербайджанцев наименьшей доли лиц, проявляющих этноизоляционные установки, на наш взгляд, объясняется тем, что многие из опрошенных нами азербайджанцев принадлежат к так называемым «торговым меньшинствам», не один год занимаются предпринимательством и стремятся во что бы то ни стало сохранить занятую ими социально-экономическую нишу, интегрироваться в российское общество (некоторые из них имеют российское гражданство, постоянную прописку), а поэтому и проявляют более высокий уровень стремления к интеграции по сравнению, например с чеченцами, которые открыто демонстрируют установки на отъезд на свою этническую родину – в Чеченскую Республику.

Повышенные, по сравнению с остальными представителями исследуемых кавказских народов, установки чеченцев на этноизоляционизм – это не только и не столько проявление убежденности в превосходстве своего народа, выразившееся в неприятии дружеских (и брачных) межнациональных союзов. По нашему мнению, это также и ответная реакция на существующий в обыденном сознании, как правило, негативный стереотип чеченцев. Такой усугубленный военными действиями в Чечне стереотип часто проявляется в осторожно-отстраненном, а порой и враждебно-агрессивном поведении к ним со стороны коренных жителей Саратовской области, что, скорее всего, не может не «толкать» чеченцев в свою очередь к еще большей изоляции.

Среди представителей чеченского этноса обнаружена также большая доля лиц, проявивших установки на национальный фанатизм в ситуации межэтнического взаимодействия. Так, с утверждением о том, что любые средства хороши для отстаивания благополучия своего народа, чаще всего соглашались чеченцы (45%), затем – русские (36%), армяне (32%) и азербайджанцы (31%). Следует отметить, что при этом чеченцы нередко добавляли: «Особенно в тех случаях.., когда твой народ подвергают гонениям»; «… когда по отношению к твоему народу используют политику геноцида» и т.п.

В то же время, по сравнению с представителями кавказских этносов (в том числе и по сравнению с чеченцами), среди русских больше всего проявились установки по типу национального фанатизма при оценке такого суждения, как «лиц других национальностей следует ограничивать в праве проживания на территории их страны (республики)». Среди них 48% отнесли себя к таким лицам, в то время как среди армян этот показатель ниже более, чем в два раза, и равен 21%, среди азербайджанцев – 19% и еще ниже он среди чеченцев – 19%.

Видимо, повышенное проявление национального фанатизма у русских в этом случае обусловлено стремлением к доминированию на своей этнической территории. В то время как более низкие показатели проявления данной тенденции у кавказцев, возможно, объясняются тем, что они сами как раз и являются людьми других национальностей, которые проживают за пределами своих государственных (или административных) образований. То есть, соглашаясь с утверждением о том, что людей другой национальности следует ограничивать в праве проживания на территориях других государств, они вынуждены будут отнести подобные ограничения и к самим себе.

В то же время наряду с проявлением таких форм идентичности, как этноизоляционизм и национальный фанатизм, абсолютное большинство наших респондентов демонстрирует также позитивную этническую идентичность или идентичности по типу «нормы», которая предполагает сочетание естественного предпочтения собственных этнокультурных ценностей с позитивным отношением к другим этническим группам. Так, при оценке суждения, служащего индикатором данного типа идентичности: «Я отношусь к людям, которые готовы иметь дело с представителями любого народа, несмотря на расовые и национальные различия», – этнические установки по типу «нормы» в нашем исследовании чаще проявили представители армянского этноса (92%). К категории людей, для которых характерно положительное отношение к людям других национальностей и позитивные установки на взаимодействие с ними, отнесли себя также свыше 80% опрошенных азербайджанцев и чеченцев, а также в пределах 75% – русских.

У представителей всех этнических групп наиболее слабо, согласно полученным данным, выражены установки по типу этнонигилизма. Так, только 13% русских, 17% армян, 8% азербайджанцев и 19% чеченцев выразили свое частичное согласие, а также затруднились с ответом при оценке суждения: «Я отношусь к людям, которые трудно уживаются с людьми своей национальности».

Этноиндифферентные установки проявились в большей степени, нежели этнонигилистические у всех респондентов независимо от их этнической принадлежности. Так, оценивая суждение, выступающее в роли индикатора именно таких установок: «Я принадлежу к людям, которые никогда серьезно не относились к межнациональным проблемам», – мы получили следующие данные. Наибольшая доля этноиндифферентных обнаружена среди русских (42%), меньшая – среди азербайджанцев (33%) и чеченцев (33%) и наименьшая – среди армян (28%) .

Итак, на основе анализа показателей степени выраженности этнической идентичности жителей Саратовской области можно сделать вывод, что для абсолютного большинства представителей четырех контактирующих этнических групп характерна позитивная идентичность или идентичность по типу «нормы». В ее структуре позитивный образ собственной этнической группы соотносится с позитивным ценностным отношением к другим этническим группам. Иными словами, позитивная этническая идентичность – это определенный баланс толерантности по отношению к собственной и другим этническим группам, который позволяет рассматривать ее, с одной стороны, как условие самостоятельного и стабильного существования этнической группы, а с другой – как условие мирного межкультурного взаимодействия в полиэтничном мире.

В то же время значительная часть респондентов (количественный показатель в разных этнических группах колеблется в широких пределах: от 25% до 65%) одновременно демонстрирует установки в таких формах, как этноизоляционизм, этноэгоизм или национальный фанатизм. Особенную озабоченность должен вызывать тот факт, что большая доля респондентов, в том числе примерно половина русских, продемонстрировала тенденции по типу национального фанатизма.

Известно, что национальный фанатизм является крайней формой проявления этнической интолератности и свидетельствует о высоком уровне межэтнической напряженности, о готовности идти на любые действия во имя этнических интересов, вплоть до «этнических чисток», об отказе в праве пользования ресурсами и социальными привилегиями представителям других народов, признания приоритета этнических прав народа над правами человека, оправдания любых жертв в борьбе за благополучие своего народа.

Полученные нами результаты не следует игнорировать в условиях социально-экономической нестабильности общества и высокой актуальности национальных проблем, особенно в поликультурных регионах России. В общественном сознании российских людей все чаще актуализируются очень важные вопросы, требующие безотлагательного решения: «где границы толерантного взаимодействия культур, имеющих различные цивилизационные корни?»; «до каких пределов может предоставляться тому или иному этносу или этнической группе право на проявление культурной идентичности, ибо наделение особыми правами и привилегиями одной группы неизбежно происходит в ущерб всем остальным?»; «что делать, если в основе претензии на выражение культурной самобытности отсутствуют моральные (нравственные) предпосылки, а также уважение и признание такого же права на культурное самовыражение со стороны представителей других культурных общностей?».

Ответы на эти вопросы не всегда можно найти с позиций мультикультурализма. На повестку дня ставится вопрос о необходимости разработки новой теоретической парадигмы, способной определить новые пути поиска общественного согласия.

 

Приложение 12

О.Е. Хухлаев

ПРИЧИНЫ ВОЗНИКНОВЕНИЯ
ЭТНИЧЕСКИХ КОНФЛИКТОВ:
СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ[11]

 

Необходимость изучения этнических конфликтов самым широким кругом специалистов представляется достаточно очевидной. Можно спорить о том, почему это происходит: то ли именно на исходе XX века стали обращать большее внимание на межэтнические распри, то ли на самом деле количество социальных конфликтов на этнической почве стало неуклонно увеличиваться. Однако вне зависимости от решения исследование данного феномена крайне важно для современной науки. Как отмечает
В.И. Авксентьев, теоретические модели этнических конфликтов не просто возможны, они необходимы для эффективного прогнозирования их динамики и поиска выхода из них.

Данная статья посвящена построению типологической модели причин этнического конфликта и основывывается на социально-психологическом подходе к анализу этнических феноменов. Главная проблема данного подхода заключается в том, что, по справедливому замечанию Т.Г. Стефаненко, «почти все психологические концепции разделяют социальные причины межгрупповых конфликтов и причины социальной конкуренции и враждебности, проявляющиеся в действиях и/или представлениях». Первый вид причин («reason») связан с конфликтом интересов, второй же («cause») является собственно психологическим, в отличие от первого, изучение которого оставляется за этнологами и социологами. Однако в реальной феноменологии этнического конфликта эти причины никак не могут действовать обособленно. Вследствие этого «деление» двух частей единого целого между представителями различных наук видится нам нецелесообразным. По нашему мнению, сохраняя акцент на одной из сторон конфликта, связанной с «cause», в психологические теории необходимо включать и сопредельные области, хотя бы с целью выстраивания взаимосвязей между двумя аспектами межэтнических отношений: психологическим и социальным.

Основываясь на данном положении, обратимся непосредственно к социально-психологическому анализу причин этнического конфликта. Однако при ближайшем рассмотрении вопроса мы сталкиваемся с тем, что выяснение причин социальных явлений на уровне большой группы, к сожалению, невозможно apriori по той простой причине, что классическая экспериментальная модель является в данном случае недействительной. Это происходит как вследствие отсутствия возможности ввести контролируемые переменные в процесс социального развития больших групп, так и по причине неясности для современной науки самого принципа их существования.

Базовым основанием для предлагаемой в настоящей статье типологии выступает традиционное разделение причин этнических конфликтов на психологические и социальные. Последние мы пониманием не только как классические конфликты интересов, а как этническое противостояние, которое вызвано потребностью в реализации чьего-либо интереса. Вслед за Л. Козером мы описываем данный вид конфликта как реалистический, имеющий своей целью достижение какого-либо результата и возникающий вследствие того, что наилучшим средством достижения желаемой цели для акторов конфликта стало противостояние.

Психологические причины этнических конфликтов мы представляем в виде напряжения, возникающего у членов группы, в сумме порождающего феномен «группового напряжения». С точки зрения Л. Козера, данная причина относится к нереалистическому конфликту, целью которого является снятие напряжения и который возникает вследствие того, что конфликтная стратегия явилась наиболее доступным и адекватным ситуации способом снятия группового напряжения.

При этом мы считаем, что и та и другая причина не действуют отдельно друг от друга, только в сумме рождая этнический конфликт. Вследствие этого мы рассматриваем их как два аспекта зарождения этнического противостояния.

Основанием второго уровня для предлагаемой типологии является разделение существования человека на три уровня: личный (индивидуальный), групповой (социальный) и культурный. Соглашаясь, что выделение последнего уровня является достаточно спорным, мы обосновываем его согласием с позициями
К. Гирца, определяющего культуру как символическое выражение социального действия, а следовательно как смысл коммуникации, а не саму коммуникацию (социальный уровень).

Рассмотрим отдельно три подвида социальной причины этнических конфликтов. Первый из них связан с интересами отдельных личностей, ведущими к возникновению противостояния на этнической почве. Мы можем выделить три возможных варианта интересов, отстаивание которых может приводить к конфликтной развязке: власть, экономический и коммуникационный интерес.

Власть – достаточно существенный интерес и ее достижению или сохранению в ряде случаев действительно может способствовать нарастание этноконфликтных процессов в обществе. Яркий пример этому – ситуация в Таджикистане в 90-е годы, где как внутриэтническое противостояние, так и межэтническая напряженность были спровоцированы борьбой за власть между представителями двух крупнейших кланов. Использование современных средств массовой информации позволяет достаточно быстро и успешно осуществлять этническую мобилизацию.

Приведем основные способы социального конструирования этнического конфликта с целью реализации властных интересов.

1. Объективация этнических групп и абсолютизация этнических границ.

В этом случае об этнических группах начинают говорить как о живом человеке («они желают смерти нашему народу!»), при этом межгрупповые границы описываются как однозначные и непереходимые. Разделяющим маркером может становиться любой атрибут как физического, так и социального: язык, форма носа, костюм и пр.

2. Рост этнической диспозиционной атрибуции.

В этом случае все происходящее в обществе объясняется этническим фактором. Как отмечает В. Малахов, «если, скажем, случилась стычка между двумя соседями по поводу чистоты мусоропровода и если один из них – русский, а другой – азербайджанец, то, будучи пропущена сквозь призму этноцентристского мышления, эта стычка будет выглядеть не иначе как проявление межэтнической розни».

Так в средствах массовой информации, в профессиональном лексиконе правоохранительных органов и даже в научных публикациях часто используются понятия «этническая преступность» и «этнические преступные группы». Смысл этих выражений, похоже, не всегда ясен даже для тех, кто их употребляет, в общем он сводится к тому, что криминальная активность отдельных лиц и коллективов каким-то образом связана с их этнической принадлежностью.

3. Распространение конфликтного дискурса.

Большинство социальных противоречий начинает объясняться с помощью этнического фактора. Как отмечает А. Осипов, в данном случае любое социальное неравенство между этническими или расовыми группами (может быть, существующее издавна), независимо от того, чем оно вызвано, интерпретируется как «институциональная дискриминация» или «институциональный расизм». Людей убеждают, что они дискриминированы – они убеждаются. Иными словами, социальные отношения переосмысливаются как отношения межгрупповые в этническом или расовом смысле.

Экономический интерес является важнейшим в социальных процессах. Однако в реальности этнический фактор очень редко напрямую связан с экономическими успехами или неуспехами. «Воображаемая» реальность этнического и объективная реальность экономики сущностно не являются связанными. Наблюдаемая их взаимосвязь, к примеру «кавказцы» на рынках столицы, является, во-первых, вторичной, т.е. вызванной какими-то другими факторами (это – одна из немногих возможных некриминальных работ для приезжих), во-вторых, оказывается зачастую ситуацией не конкуренции, но взаимовыгодного сотрудничества. Так, на Таймыре после распада системы северного завоза в начале 90-х гг. свежие овощи появились только с момента переселения туда крупной азербайджанской диаспоры.

Коммуникационный интерес можно по-другому обозначить как «бытовой». Конфликты здесь могут возникнуть из-за противоречия повседневных привычек и особенностей поведения. Однако следует подчеркнуть, что, если конфликт существует только на этом уровне, он чаще всего быстро разрешается самими противодействующими сторонами. Так, в Ростовской области в одной казачьей станице, куда в значительном количестве переселились турки-месхетинцы, так же как и в Краснодарском крае, стали сразу возникать конфликты. Один из самых значимых заключался в том, что турчанки целыми днями стирали у колонок свои ковры, мешая казачкам набирать воду и создавая «неприятную» обстановку вокруг. В связи с этим был созван казачий сход, на котором приняли решение обсудить данную проблему с лидерами месхетинцев. Те же, услышав подобное объяснение, рекомендовали всем женщинам стирать ковры дома. Таким образом, бытовой конфликт был разрешен и не перерос в серьезное межэтническое противостояние.

«Несовместимые» групповые интересы – второй подвид социальной причины этнических конфликтов. Можно выделить два варианта групповых интересов, противоречиями в которых наиболее часто атрибуцируют этнические конфликты. Это территориальные и экономические интересы. Причем в отличие от личных экономических потребностей групповые репрезентируются в первую очередь не как «мои», а как «наши», и, соответственно, индивидуальное материальное благополучие не оказывает влияние на возникновение данного интереса – ключевым моментом является значимость членства в группе, чьи экономические интересы «ущемляются».

Такого рода причины представляются наиболее значимыми, по мнению сторонников «теории реального конфликта» (в первую очередь М. Шерифа). Однако ситуации, когда одна этническая группа может добиться своих интересов только подавив другую, достаточно редки. Более того, теория «группового интереса», применимая к конфликтам в малых группах (исследованием которых собственно и занимался М. Шериф), вряд ли может использоваться для анализа отношений больших социальных групп, в которых члены связаны не реальными межличностными отношениями, а воображаемой идентичностью. Вследствие этого групповой интерес в этнической группе будет являться, скорее, продуктом индивидуальных интересов того, кто репрезентирует «мнение группы», а не объективной совокупностью желаний всех членов этноса.

Так, распространенные конфликтные представления «у нашего народа отнимают работу эти…» являются абсолютно нереалистическими по причине того, что никогда не бывают напрямую объективно связаны как с официальной статистикой, так и с личными сложностями при устройстве на работу. Так, тезис о том, что в столице все рабочие места «позанимали приезжие», однозначно противоречит реальной практике, заключающейся в невозможности устроиться приезжим на работу в любую сферу труда, кроме торговли и государственного образования. Естественно, что в реальности этнический конфликт никогда не улучшает экономическое состояние большой группы в целом.

Территориальные конфликты несколько более сложны. Их возникновение порождает смешение собственно территориальных интересов, заключающихся в стремлении жить и работать в данном месте, и желания считать это место «своим», то есть с потребностью в «присвоении» окружающего пространства путем распространения личности на окружающую среду. Именно последний аспект, на наш взгляд, является ключевым в территориальных этнических конфликтах. В свою очередь он тесно связан с идентичностью, поэтому перестает быть в чистом виде социальным и наполняется психологическим содержанием.

Третий подвид социальной причины этнических конфликтов – «несовместимые» культуры. Это очень частое объяснение происходящего в среде интеллектуалов, оперирующих квазиэтнологическими и поверхностными историческими знаниями и в результате приходящих к выводу о «принципиальной несовместимости "кавказцев"» и русских» по той причине, что-де культура уроженцев гор склонна к насилию и исторически ее развитие противоречит российской культуре.

Однако проблема «несовместимости», как показывает современная психология, является в большей степени мифологической, чем реальной. Это применимо и к культурным противоречиям. Более того, сама по себе культура не является «способом действия», противоречия в которой и рождают конфликт. Реальные действия акторов этнического противостояния являются лишь способами репрезентации культурных конструктов. В таком случае практически в любой потенциально конфликтной ситуации можно найти такие способы реализации культурных моделей контактирующих, которые не являются противоречащими друг другу. Так, в среде советских управленцев в Средней Азии сосуществовали и активно реализовывались как «советская» культурная модель, характерная для выходцев из столицы, так и традиционная «восточная», репрезентируемая в большей степени национальной советской элитой.

Вследствие этого можно сделать вывод о том, что культурная «несовместимость» является опять же продуктом социального конструирования, направленного на реализацию этноконфликтного дискурса с целью осуществления частных интересов отдельных акторов противостояния, в первую очередь представителей элиты.

Далее перейдем к описанию психологических причин этнического конфликта, рассматривая их на трех выделенных уровнях.

Первый подвид данных причин заключается в возникновении у людей напряжений, вызванных личными ситуациями. В результате работы механизма отреагирования наиболее успешным путем сброса напряжения становится этнический конфликт.

Напряжения, потенциально способные привести к этническому противостоянию, могут быть вызваны различными причинами. Обозначим три, на наш взгляд, самые важные. Это базовая враждебность, фрустрация и психологическая травма.

Существование «базовых»,т.е. врожденных, моделей человеческих взаимоотношений является во многом спорной, но достаточно распространенной идеей в психологии. В одном случае на первый план выдвигается идея биологической обусловленности межгрупповой агрессии, как в концепции «внутривидовой агрессии» К. Лоренца. В другом случае причиной считается существование инстинктивных психологических побуждений (влечение к смерти, по З. Фрейду; базовая тревога, по К. Хорни), которые проецируются на внешний мир, и в частности на чужую группу. В таком случае этнический конфликт является способом канализирования деструктивной энергии, существующей у каждого человека, не единственно возможным, но достаточно успешным и вследствие этого часто возникающим.

Теория фрустрации является одним из наиболее распространенных способов объяснения агрессивного поведения в любых ситуациях, и в частности в случае межэтнического противостояния. Фрустрация традиционно понимается как блокирование достижения желаемой цели, рождающее ответную враждебность, которая может проявляться как непосредственно в ситуации затруднения, так и отсроченно. Также важно, что энергия враждебности в ситуации фрустрации склонна к генерализации, т.е. распространению и на те стимулы, которые не связаны непосредственно с фрустрирующей фигурой, но так или иначе ассоциируются с ней.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что если человек испытал фрустрацию от члена другой этнической группы, то он будет проявлять агрессивные действия по отношению к любому другому представителю этой группы. Однако следует подчеркнуть, что, как справедливо замечает Т.Г. Стефаненко, в такой логике совершенно не учитывается групповой контекст. По нашему мнению, в отличие от личностной агрессивной реакции на фрустрацию, групповой ответ характеризуется слабой связанностью с изначальной фрустрацией.

Для вовлечения человека в этнический конфликт наиболее важным является не то, насколько он сам испытывает последствия фрустрации, а возникновение «мифа» о «насилии», которое было причинено группе. При этом конкретный субъект не обязательно должен непосредственно подвергаться фрустрации. Для возникновения постфрустрационной враждебности достаточно субъективного самоощущения большинства членов этнической группы в целом, что «нас фрустрируют» – тогда это представление будет транслировано каждому члену группы, пусть даже и находящемуся на другом конце земного шара. Так, армяне, эмигрировавшие в США, чувствовали не меньшую боль после геноцида 20-х годов XX века, чем непосредственные участники событий. Многие чеченцы, возможно даже в чем-то лично выигравшие от депортации, после раскручивания этой темы в конце 80-х – начале 90-х годов ощущали ничуть не меньшую фрустрированность, чем их соотечественники, реально пострадавшие от выселения.

Важным здесь является еще и то, что в этой ситуации человеку очень сложно отказаться от проявления насилия по отношению к символу былой фрустрации, ведь в данном случае он не является его личным выбором, а представляется групповой реакцией и, соответственно, отказ от подобного отреагирования может зачастую вести к спонтанной или навязанной утрате групповой идентичности. В этом случае человеку необходимо проявить сильный нонконформизм, чтобы не быть вовлеченным в насильственные действия.

На наш взгляд, корме возникновения «мифа» о фрустрации, пусковым механизмом этнического конфликта по данной схеме является комплементарный миф о «правильном отреагировании», т.е. о том, что именно конфликтный способ позволит сбросить накопившееся напряжение. Так, в послевоенной Японии, фрустрированой сокрушительным поражением во Второй мировой войне и крахом самурайской идеологии, произошел выбор неконфликтного канала отреагирования агрессии, что отразилось в колоссальном повышении производительности труда. Естественно, что на данный процесс накладывают сильный отпечаток и культурные особенности, однако нельзя исключать и влияние социального конструирования, в первую очередь посредством СМИ.

Представляется важным, что, по сведениям В. Тишкова, в Чечне 1996–1998 годов очень мало людей объясняло свой выбор – сражаться против «федералов» – как ответную реакцию на выселение в 1944 г. Практически никто из интервьюируемых в то время не оправдывал войну как священную. Эту причину чаще всего выдвигали и выдвигают извне – она проще, понятнее и не предоставляет никаких вариантов.

Психологическая травматизация также является распространенной объяснительной схемой для этнических конфликтов.

Наиболее ранние концепции данного подхода связаны с представлением о том, что межгрупповые конфликты являются результатом проекции на другие группы агрессивного отношения к отцу, возникающего вследствие «эдипова комплекса», т.е. «эдиповой травмы». «Отсюда и непреодолимое желание воевать, – отмечает Дж. Кэмпбелл, – побуждение уничтожить отца постоянно трансформируется в общественно значимое насилие». В отличие от представлений о «базовой враждебности» здесь возникновение конфликтных потенций непосредственно зависит от особенностей развития и в первую очередь от конструктивного или деструктивного разрешения эдипова комплекса.

Несмотря на определенную маргинальность психоаналитических подходов к рассмотрению социально-психологических проблем, мнение о том, что, к примеру, тоталитаризм выступает травмирующим для общества фактором, является достаточно распространенным. Соответственно, мы можем говорить о том, что социальные процессы в ряде случаев приводят к возникновению у многих членов общества психологических травм схожего характера. Основным механизмом «самолечения» вне зависимости от специфики травм является отреагирование возникающего из-за них напряжения с помощью использования механизма проекции. Таким образом, субъект травмы переносится вовне личности, что потенциально является «благотворным», так как внутриличностные конфликты порождают существенно большую тревогу, чем конфликты межличностные.

Вследствие этого, возникновение социально приемлемого канала отреагирования внутренней деструктивности в межгрупповом, и в частности в межэтническом, пространстве приводит к возникновению этнических конфликтов.

Ярким примером здесь может служить абсолютно нерациональная попытка народного фронта Молдавии в 1992 году объявить войну Российской Федерации, отчасти поддержанная президентом М. Снегуром, единственно возможной интерпретацией которой может быть только спонтанное отреагирование в данном акте деструктивной энергии авторов этого предложения.

Второй подвид психологической причины этнических конфликтов связан с напряжениями, вызванными групповой ситуацией. Таких ситуаций, которые в обязательном порядке приводят к возникновению значимого напряжения у подавляющего большинства своих членов, можно выделить всего две. Это групповая депривация и кризис этнической группы. Остановимся подробнее на первом варианте.

Групповая депривация отнюдь не означает, что в результате каких-либо действий все члены группы однозначно испытывают депривацию каких-либо своих потребностей. По нашему мнению, можно говорить лишь про депривацию тех потребностей, которые связаны с существованием группы. Базовая среди них – потребность в позитивной идентичности, при переносе на групповой уровень репрезентируемая как потребность в признании. То есть групповой депривацией может являться только такая ситуация, в которой события, происходящие с группой, не могут дать ее участнику реализовать потребность в позитивной идентичности. Так, «гонения» со стороны большинства могут интерпретироваться меньшинством как подтверждение «избранности», а значит, они будут только усиливать ощущение «признанности», редуцируя возможность насильственного противостояния.

Для социального взаимодействия важно, что люди готовы платить высокую цену за то, чтобы выиграть в символическом плане идентичности, чтобы способствовать ее укреплению. Чаще всего это происходит, когда, исходя из сегодняшних субъективных представлений большинства, в прошлом этническая идентичность подвергалась ущемлению. Роль потребности в признании, осуществляемой чаще всего посредством действий, носящих символический смысл, крайне велика в современных этнических противостояниях. Одним из ведущих символов «преодоления ущемленности» является оппозиция «независимость–террито­риальная целостность», которые представляются нам взаимозаменяемыми конструктами одной мифологической системы.

Этнические конфликты в значительной мере представляют собой именно конфликты признания. Индивиды, чувствующие себя дискриминированными на основании своей этнической принадлежности, вступают в борьбу за признание, причем символическое измерение этой борьбы имеет едва ли не большую важность, чем практическая польза. В этом случае даже реальная фрустрация рассматривается в первую очередь символически – как дискриминация, соответственно пути снятия напряжения выбираются такие же – действия, направленные на получение символической выгоды.

Вследствие этого естественно, что в конфликтном дискурсе наиболее частотными выражениями являются «достоинство», «гордость», «честь» (с предикатами «национальное» и «национальная»). Ущемление достоинства может лежать в бытовой плоскости (например, отказ в трудоустройстве), но во многих случаях оно находится именно в плоскости признания. Так, для русских жителей Молдавии неприемлемым было объявление молдавского языка единственным государственным языком. Многие аналитики согласны в том, что провозглашение молдавскими властями официального двуязычия могло бы предотвратить конфликт в Приднестровье или по крайней мере лишить его такой интенсивности, какую он имел в 1992 г.

Ситуацию «групповой депривации» М.М. Решетников представляет в виде «травмы большой группы», определяя ее как наличие в истории этноса массового (национального) унижения, вследствие чего «через какой-то достаточно длительный период (десятилетия и даже столетия) могут "вызреть" те или иные ложные идеи (или идеи отношения), которые при наличии сопутствующих условий (дополнительных негативных экономических, социальных или политических факторов) затем превращаются в непоколебимую убежденность конкретного народа или этнической группы в своей правоте, избранности Богом, а также – в особой мессианской роли в сочетании с идеями гордости, величия и самопожертвования во имя искупления или отмщения, при этом такая "мессианская роль" может приобретать самые жестокие формы реализации».

Вследствие работы психологических механизмов, направленных на межпоколенную трансляцию переживаний, основной задачей социализации в обществе зачастую становится поддержание памяти о травме предков, что «постоянно (на протяжении десятилетий и столетий) укрепляет особую идентичность той или иной (ранее подвергшейся массовой или исторической травматизации) большой группы. И в ситуациях, когда такой (травмированной) большой группе угрожает новый этнический, национальный, экономический, политический или религиозный кризис, ее лидеры (интуитивно или осознанно) обращаются именно к этой "избранной травме", обладающей особым потенциалом для достижения эмоциональной (национальной) консолидации большой группы (всегда гораздо более мощной, чем любая идеологическая)» (М.М. Решетников).

Таким образом, «групповая депривация», существующая в символическом пространстве, оказывает влияние на реальную коммуникацию и выступает в качестве значимого фактора, опосредующего в том числе и межэтнические отношения. При всем при этом следует подчеркнуть, что значение символического фактора в насильственном противостоянии крайне слабо изучено и требует более глубокого анализа.

Кризис любой, в том числе этнической, группы традиционно понимается как распад группового канона. В ряде случаев он интерпретируется как дисфункциональный внутригрупповой конфликт, т.е. способный привести к распаду группы по причине того, что он происходит по поводу базовых ценностей, лежащих в основе групповой структуры.

Главным последствием вхождения группы в кризисное состояние будет, с одной стороны, снижение социального контроля, а с другой – мобилизация групповых ресурсов на борьбу с критическим состоянием. И тот и другой процессы могут приводить к возникновению этнического противостояния.

С позиций аналитической психологии, а именно концепции архетипов К.Г. Юнга, снижение социального контроля можно рассматривать как разрушение «Персоны», группы, т.е. снижение однозначности представлений о социально приемлемом поведении с последующим распространением «Теневых», т.е. антисоциальных (с точки зрения ранее существовавшего группового канона), моделей поведения. На весьма образном языке аналитической психологии такой феномен носит название «одержимости Тенью».

Подобная интерпретация причины этнических конфликтов, хотя и без употребления аналитической терминологии, достаточно распространена. Следующее высказывание по поводу конфликта в Чечне приводит В. Тишков. «Я думаю, что эта война, как взбаламученное болото, выбросила наружу всех гадин и выползышей. Лукавый сидит в каждом человеке, а всякий бунт или другая "катавасия" снимает преграды в каждом человеке. Вот и получается бесовская круговерть». Основная причина данного феномена состоит в резком ослаблении значения для большинства людей представления о «правильном», т.е. социально одобряемом, поведении, которое является значимой частью групповго канона и, соответственно, «терпит бедствие» в результате кризиса группы.

Усугубляющим ситуацию фактором является предшествующее накопление «теневой» энергии, возникающее вследствие того, что ранее самое незначительное выражение деструктивных переживаний жестко подавлялось механизмами социального контроля группы, так как вступало в противоречие с каноном. При этом наблюдается прямая зависимость, четко выраженная на уровне отдельной личности, – чем более однозначен и абсолютен для исполнения групповой канон, тем могущественней потенциал его разрушения за счет высвобождения «теневой» психической энергии.

Итак, можно сказать, что снижение социального контроля на уровне отдельной личности тесно связано с возникновением «одержимости теневыми импульсами», в свою очередь приводящей к росту деструктивности, зачастую канализируемой в форме этнического противостояния.

Второе последствие кризиса группы – мобилизация групповых ресурсов на борьбу с критическим состоянием – чаще всего сводится к поиску подходящих путей канализирования агрессивных импульсов, которые при этом содействуют сплочению группы. Здесь действует общеизвестный механизм проекции собственной деструктивности на аутгруппу.

Естественно, что материал для проекции деструктивной энергии члены этнической группы получают в настоящее время преимущественно из средств массовой информации. Посредством сознательной или неосознанной манипуляции социально-историческими фактами представители политической и интеллектуальной элиты содействуют конструированию целостного образа предполагаемого противника.

Причем осознание, что происходящее – результат внутреннего кризиса зачастую присутствует и в самой группе. Это наглядно видно из высказываний чеченцев, участвовавших в боевых действиях еще после первой войны.

«Это была самая грязная, самая преступная и отвратительная война из всех войн, о которых мне доводилось читать. Здесь человек – чужой народу и по происхождению, и по воспитанию, и по образу жизни, и по языку сумел, подобно сирене, увлечь, оглушить, обольстить и обмануть большую часть народа. Он увлек его за собой, подобно крысолову из сказки, и топил его в собственной крови. Он закапывал его под обломками собственных жилищ».

Напряжение, вызванное распадом культурной «картины мира», в предлагаемой типологии является третьим подвидом психологической причины этнического конфликта.

Положение о том, что культура структурирует на самом глубоком уровне индивидуальную «картину мира» каждого человека, является общепринятым в современных социальных науках. Различия существуют лишь в определениях механизмов данного влияния и взаимосоотнесенности понятий «культура» и «личность».

В нашей ситуации этот вопрос не является ключевым. В любом случае во время резких изменений в культуре у большинства людей, как следствие происходит утрата ориентиров, и, соответственно, они становятся практически неспособными из-за отсутствия подходящих моделей осознать сочетание своих прав и обязанностей. Возникает своего рода «идейное замешательство», поскольку привычные образы порядка или теряют актуальность, или оказываются дискредитированы.

Таким образом, распад культуры с неизбежностью ведет к необходимости индивидуальных изменений в картине мира каждого члена группы, что естественно рождает напряжение – настолько сильное, насколько значимыми оказываются перемены. Данное напряжение, так как оно охватывает значительно число членов одной этнической группы, зачастую легко может быть канализировано в сторону этнического противостояния, более того, сам этнический конфликт в этом случае может стать элементом культуры, выполняющим свою функцию в общей культурной системе групп, как это произошло в Палестине и Израиле.

Итак, завершив описание второй, психологической причины этнического конфликта, перейдем к рассмотрению системной динамики обеих причин этнического противостояния. Общая схема их взаимодействия, по нашему мнению, может быть представлена в следующих положениях:

1. Реальный конфликт всегда является суммой нескольких социальных и одной психологической причин.

2. Ни одна из них не является первичной, однако со стороны общества наиболее заметны именно социальные причины, а со стороны личности – психологические.

3. Внутренняя динамика каждой из причин также является суммативной. Так, реальный уровень напряжения в группе будет являться следствием совокупного действия факторов на уровне личности, социальных взаимодействий и культуры. В свою очередь значимое влияние социальной причины возможно только при наличии и личных корыстных интересов представителей элиты, и различного рода индивидуальных интересов по поводу группы («групповых интересов») значительной части ее членов.

4. Психологическое напряжение, возникающее в группе, либо проявляется в спонтанных внутригрупповых деструктивных действиях, либо направляется с помощью СМИ в сторону этнического противостояния. В свою очередь процесс канализирования напряжения с помощью социальных механизмов «реализации интересов» зачастую рождает напряжения нового вида, также требующие «выхода». Таким образом, процесс взаимовлияния психологической и социальной причин этнического конфликта можно охарактеризовать как двусторонний и взаимоопосредованный.

5. Ведущим побудительным стимулом к тому, чтобы психологическое напряжение в группе посредством социального конструирования было канализировано в сторону этнического противостояния, является субъективное ощущение групповой депривации по этнического признаку. В ином случае массовая социальная мобилизация практически невозможна, и межэтническая напряженность будет затрагивать только маргинальные слои группы.

В заключение отметим, что предложенная модель является лишь интерпретативной схемой, отнюдь не претендующей на абсолютно достоверное описание реальности, но которая может быть полезна для решения разного рода как теоретических, так и практических задач в проблемной и в то же время крайне важной для современной науки области – этнической конфликтологии.

Приложение 13

Карен Хорни

КУЛЬТУРА И НЕВРОЗ[12]

 

Анализ любого человека ставит новые проблемы даже перед самым опытным аналитиком. Работая с каждым новым пациен­том, аналитик сталкивается с индивидуальными трудностями, с отношениями, которые трудно выявить и осознать и еще труднее объяснить, с реакциями, которые весьма далеки от тех, что можно понять с первого взгляда. Если принять во внимание всю сложность структуры невротического характера, как она была описана в предыдущих главах, и множество привходящих фак­торов, такое разнообразие неудивительно. Различия в наслед­ственности и тех переживаниях, которые испытал человек за свою жизнь, особенно в детстве, вызывают кажущееся беско­нечным разнообразие в конструкции вовлеченных факторов.

Но, как указывалось вначале, несмотря на все эти индивиду­альные вариации, конфликты, играющие решающую роль в воз­никновении невроза, практически всегда одни и те же. В целом это те же самые конфликты, которым подвержен здоровый человек в нашей культуре. Стало уже до некоторой степени трюизмом говорить о том, что невозможно провести четкое различие между неврозом и нормой, но может оказаться полезным повторить его еще раз. Многие читатели, столкнувшись с конфликтами и отношениями, о которых они знают из собственного опыта, могут спросить себя: невротик я или нет?

Наиболее достоверный критерий состоит в том, ощущает или нет человек препятствия, создаваемые его конфликтами, может ли он правильно воспринимать и преодолевать их.

Когда мы осознаем, что в нашей культуре невротики движи­мы теми же самыми основными конфликтами, которым также подвержен нормальный человек, хотя и в меньшей степени, мы снова сталкиваемся с вопросом, поднятым вначале: какие усло­вия в нашей культуре ответственны за то, что неврозы сосредо­точиваются вокруг тех специфических конфликтов, которые я описала, а не вокруг других?

Фрейд лишь вскользь коснулся данной проблемы; обратной стороной его биологической ориентации является отсутствие социологической ориентации, и, таким образом, он склонен объяснять социальные явления в основном биологическими факторами («теория либидо»). Эта тенденция привела психоаналитических исследователей к убеждению в том, например, что войны вызываются действием инстинкта смерти, что корни нашей нынешней экономической системы лежат в анально-эротических влечениях, что причину того, почему машинный век не начался две тысячи лет тому назад, следует искать в нарциссизме этого периода.

Фрейд рассматривает культуру не как результат сложного социального процесса, а главным образом как продукт биологи­ческих влечений, которые вытесняются или сублимируются, и в результате против них выстраиваются реактивные образования. Чем полнее вытеснение этих влечений, тем выше культурное развитие. Так как способность к сублимации ограниченна и так как интенсивное вытеснение примитивных влечений без сублимации может вести к неврозу, развитие цивилизации неизбежно должно вызывать усиление неврозов. Неврозы являются той ценой, которую приходится платить человечеству за культурное развитие.

Подразумеваемой теоретической предпосылкой, лежащей в основании этого хода мыслей, является вера в существование биологически детерминированной человеческой природы или, точнее, вера в то, что оральные, анальные, генитальные и аг­рессивные влечения имеют место у всех людей и примерно одинаковы в количественном отношении. Вариации в строении характера от индивида к индивиду, как и от культуры к культуре, обусловливаются тогда различной интенсивностью необходимого вытеснен с дополнительной оговоркой, что такое вытеснение воздействует на различные виды влечений в разной степени.

Исторические и антропологические данные не подтверждают такой прямой связи между уровнем развития культуры и вытеснением сексуальных или агрессивных влечений. Ошибка заключается главным образом в допущении количественной вместо качественной связи. Связь существует не между долей вытеснения и объемом культуры, а между характером (качеством) индивидуальных конфликтов и характером (качеством) трудностей, порождаемых культурой. Нельзя игнорировать количественный фактор, но его можно оценить лишь в контексте всей структуры.

Существуют определенные характерные трудности, неотъ­емлемо присущие нашей культуре, которые отражаются в виде конфликтов в жизни каждого человека и которые, накапливаясь, могут приводить к образованию неврозов. Так как я не являюсь социологом, то лишь кратко выделю основные тенденции, которые имеют отношение к проблеме невроза и культуры.

Современная культура экономически основывается на прин­ципе индивидуального соперничества. Отдельному человеку приходится бороться с другими представителями той же группы, приходится брать верх над ними и нередко «отталкивать» в сторону. Превосходство одного зачастую означает неудачу для другого. Психологическим результатом такой ситуации является смутная враждебная напряженность между людьми. Каждый представляет собой реального или потенциального соперника для любого другого. Эта ситуация вполне очевидна для членов одной профессиональной группы, независимо от стремлений быть справедливым или от попыток замаскировать соперничество вежливым обращением. Однако следует подчеркнуть, что соперничеством и потенциальной враждебностью, которая ему сопутствует, проникнуты все человеческие отношения. Соревновательность является одним из господствующих факторов в социальных отношениях. Соперничество присутствует в отношениях мужчин с мужчинами, женщин с женщинами и безотносительно к тому, что является поводом для него – популярность, компетентность, привлекательность или любое другое социально значимое качество, – оно крайне ухудшает возможности прочной дружбы. Оно, как уже указывалось, нарушает отношения между мужчинами и женщинами не только в выборе партнера, но в плане борьбы с ним за превосходство. Оно пронизывает школьную жизнь. И, возможно, самое главное, оно пронизывает семейную ситуацию, так что, как правило, ребенку прививают зародыш соперничества с первых лет жизни. Соперничество между отцом и сыном, матерью и дочерью, одним и другим ребенком не является общим человеческим феноменом, это лишь реакция на культурно обусловленные воздействия.

Одним из великих достижений Фрейда остается то, что он открыл роль соперничества в семье, что нашло свое выражение в понятии «эдипова комплекса» и в других гипотезах. Однако следует добавить, что соперничество само по себе не является биологически обусловленным, а является результатом данных культурных условий и, более того, не только семейная ситуация порождает соперничество, но оно стимулируется, начиная с колыбели вплоть до могилы.

Потенциальное враждебное напряжение между людьми приводит в результате к постоянному порождению страха – страха потенциальной враждебности со стороны других, усиленного страхом мести за собственную враждебность. Другим важным источником страха у нормального человека является перспектива неудачи. Страх неудачи вполне реален и потому, что, в общем, шансы потерпеть неудачу намного больше шансов достичь успеха, и потому, что неудачи в обществе, основанном на соперничестве, влекут за собой реальную фрустрацию потребностей. Они означают не только экономическую небезопасность, но также потерю престижа и все виды эмоциональных переживаний неудачи.

Еще одной причиной того, почему успех становится такой манящей мечтой, является его воздействие на наше чувство са­моуважения. Не только другие нас оценивают по степени нашего успеха; волей-неволей наша собственная самооценка следует по тому же пути. Согласно существующим идеологиям, успех отражает неотъемлемо присущие нам заслуги или, на религиозном языке, является видимым воплощением Божьей милости; в действительности он зависит от многих факторов, не поддающихся нашему управлению, – случайных обстоятельств, чьей-то недобросовестности и т.п. Тем не менее под давлением существующей идеологии даже абсолютно нормальный человек считает, что его значимость напрямую связана с успехом, сопутствующим ему. Нет надобности говорить о том, что это создает шаткую основу для самоуважения.

Все эти факторы вместе – соперничество и сопутствующие ему потенциальные враждебные отношения между людьми, страхи, сниженное самоуважение – в психологическом плане приводят к тому, что человек чувствует себя изолированным. Даже когда у него много друзей и он счастлив в браке, эмоционально он все же изолирован. Эмоциональную изоляцию выносить трудно любому человеку, однако она становится бедствием, если совпадает с мрачными предчувствиями и опасениями на свой счет.

Именно такая ситуация вызывает у нормального современ­ного человека ярко выраженную потребность в любви и привя­занности как своего рода лекарстве. Получение любви и распо­ложения способствует тому, что у него ослабевает чувство изолированности, угрозы враждебного отношения и растет уве­ренность в себе. Так как это соответствует жизненно важной потребности, роль любви переоценивается в нашей культуре. Она становится призрачной мечтой – подобно успеху, – несущей с собой иллюзию того, что является решением всех проблем. Любовь – сама по себе не и