Джордж Р. Р. Мартин Черепашьи игры 2 страница
Иногда, когда клуб закрывался, он танцевал для нее, выписывая древние замысловатые пируэты такисианских танцев на зеркальном полу, а она смотрела и просила станцевать что-нибудь еще. Однажды, когда они оба изрядно напились, она уговорила его показать ей Свадебную Пляску – эротический танец, который большинство такисиан исполняли всего раз в жизни, в ночь после свадьбы. Тогда она в первый и в последний раз танцевала с ним, повторяя все его движения – сперва неуверенно, потом быстрее и быстрее, покачиваясь и кружась, пока в конце концов на ее ступнях не осталось живого места, они потрескались и оставляли на зеркальных плитках кровавые следы. В конце Свадебной Пляски танцоры бросались друг к другу и сливались в долгом ликующем объятии. В этот момент Ангеллик отстранилась от него, в очередной раз напомнив, что здесь не Такис.
Два года назад Десмонд наткнулся на него, раздетого и без сознания, в одном из переулков Джокертауна. Пока Тахион спал, кто-то украл его одежду, и теперь он метался в жару и бредил. Десмонд позвал на помощь, и такисианина перенесли в «Дом смеха». Он очнулся на раскладушке в подсобке бара, окруженный пивными бочонками и винными бутылками.
– Ты хоть знаешь, что пил? – спросила Ангеллик, когда его перенесли в ее кабинет.
Тахион не знал. Все, что он смог вспомнить, – как какой-то черный старик в переулке великодушно предложил ему поделиться своей выпивкой.
– Это называется «Стерно», – сообщила ему женщина. Перед этим она велела Десу принести бутылку лучшего бренди из ее запасов. – Если человек хочет пьянствовать, это его дело, но уж ты-то мог бы убивать себя с большим классом.
От бренди в груди у него разлилось тепло, а руки перестали трясись. Осушив бокал, Tax рассыпался перед ней в благодарностях, но стоило ему попытаться коснуться ее, как она тут же шарахнулась. Он спросил почему.
– Сейчас поймешь, – сказала женщина и протянула ему руку. – Только очень осторожно.
Его поцелуй был легчайшим прикосновением губ, не к тыльной стороне ладони, но к запястью: такисианину хотелось почувствовать биение ее пульса – так сильно он захотел обладать ею. Мгновение спустя он с тошнотворным ужасом увидел, как ее кожа сначала побагровела, а потом почернела. «Еще одна из моих».
И все-таки они стали друзьями. Любовниками, разумеется, они не были и быть не могли, разве что иногда в его снах; сосуды Ангеллик лопались от малейшего нажатия, а гиперчувствительная нервная система даже на легчайшее прикосновение отзывалась болью. Любая ласка заканчивалась для нее синяками; ночь любви скорее всего просто убила бы ее.
Завтрак им подала чернокожая горбунья по имени Рут, у которой вместо волос были нежно-голубые перья.
– Один человек передал это для вас сегодня утром, – сказала она Ангеллик после того, как закончила накрывать на стол, и протянула ей толстый бумажный пакет.
Тахион выпил сдобренный бренди кофе и с гримасой отвращения уставился на неумолимую яичницу с беконом.
– Пожалуйста, не делай такое лицо, – сказала Ангеллик.
– По-моему, я еще не рассказывал тебе о том, как на Такие прибыл звездолет Сети и что сказала моя прабабка Амурат посланнику Лай'бара.
– Нет, – покачала она головой. – Расскажи. Мне нравится твоя прабабушка.
– Она – одна из нас. Я боюсь ее до смерти. – И Тахион начал свой рассказ.
* * *
Том проснулся задолго до рассвета, когда Джоуи еще храпел в задней комнате. Он сварил себе кофе в мятом кофейнике и сунул хлеб в тостер. Потом намазал хлеб маслом и клубничным джемом и принялся оглядываться по сторонам в поисках чего-нибудь почитать. На глаза ему попались комиксы.
Тадбери до сих пор помнил день, когда пришлось их спасать. Большинство комиксов с самого начала принадлежали ему. А однажды Том вернулся из школы и обнаружил, что их больше нет – книжный шкаф и два ящика из-под апельсинов, битком забитые комиксами, просто исчезли. Мать сказала, что приходили какие-то женщины из родительско-учительской ассоциации и показали ей страницу из книги доктора Вертхэма, где говорилось, что комиксы превращают детей в малолетних преступников и гомосексуалистов и прославляют джокеров и тузов. Поэтому она позволила им забрать коллекцию Тома. Он закатил истерику, но все было бесполезно.
Родительско-учительская ассоциация собрала комиксы у всех ребят из школы, намереваясь сжечь их в субботу на школьном дворе. То же самое происходило по всей стране; ходили даже разговоры о том, чтобы принять закон, запрещающий комиксы – или, по меньшей мере, те их виды, в которых описывались всякие ужасы, преступления и люди с необычными способностями.
Что ж, Вертхэм и ассоциация оказались правы: в ночь с пятницы на субботу Томми Тадбери и Джоуи Ди Анджелис действительно стали преступниками, и все из-за этих самых комиксов.
Тому было девять, Джоуи – одиннадцать, но он управлял отцовским грузовиком с семи лет. Ночью он потихоньку вывел его со двора, а Том улизнул из дома и присоединился к нему. Когда мальчишки подъехали к школе, Ди Анджелис взломал окно, а Тадбери забрался к нему на плечи, заглянул в темный класс, сосредоточился, отыскал коробку со своей коллекцией, поднял ее и по воздуху перенес в кузов грузовика. Потом прихватил еще четыре или пять коробок – для ровного счета. В ассоциации их даже не хватились – у них и так было чего сжигать. Если Дом Ди Анджелис и удивлялся, откуда взялись все эти комиксы, то виду ни разу не подал; он просто сколотил для них стеллаж, страшно гордый своим сыном, который умел читать. С того самого дня эта коллекция стала принадлежать им обоим.
Том поставил кружку с кофе на ящик из-под апельсинов, подошел к стеллажу и вытащил оттуда пару выпусков «Комиксов Джетбоя». Потом уселся в кресло и принялся читать – «Джетбой на острове Динозавров», «Джетбой и Четвертый рейх» и его самый любимый, последний выпуск «Джетбой и пришельцы из космоса». Внутри, под обложкой, значилось: «Тридцать минут над Бродвеем». Тадбери дважды перечитал его, прихлебывая стынущий кофе. На некоторых, самых лучших, рисунках он задерживался дольше других. На последней странице был нарисован тот пришелец, Тахион, со слезами на глазах. Том не знал, было такое на самом деле или нет. Он закрыл комикс и отправил в рот остатки бутерброда. Потом долго сидел в кресле, погруженный в раздумья.
Джетбой был героем. А он? Рохля. Слизняк. Можно подумать, способность, которой наделила его дикая карта, хоть кому-то помогла.
Он удрученно натянул пальто и вышел за дверь. В сером утреннем свете свалка казалась неуютной и убогой. Дул холодный ветер. В нескольких сотнях ярдов к востоку волновались мутно-зеленые воды бухты. Том забрался на бугор, где стоял «паккард». Дверца заскрипела, когда он дернул ее. Сиденья растрескались и пахли гнилью, зато внутри по крайней мере не дуло. Молодой человек кое-как устроился на переднем сиденье, упершись коленями в приборную панель, и принялся смотреть на рассвет. Он видел Статую Свободы на ее островке и размытые очертания небоскребов Манхэттена на северо-востоке.
Была уже почти половина восьмого, когда Том вдруг сел прямо, а на лице у него застыло странное выражение. Холодильник, которым он жонглировал на высоте сорок футов над землей, с грохотом рухнул наземь. Он взъерошил волосы и снова поднял холодильник в воздух, пронес его ярдов двадцать над землей и сбросил прямо на рифленую жестяную крышу хибары Джоуи. Потом повторил то же самое с покрышкой, искореженным велосипедом, шестью камерами и небольшой красной тележкой.
Дверь лачуги с грохотом распахнулась, и на крыльцо выскочил Ди Анджелис в трусах и майке. Он был в ярости. Том ухватил его за босые ступни, и хозяин свалки с размаху хлопнулся на задницу. Потом выругался.
Что, если поднять его в воздух вверх тормашками?
– Тадбери, чтоб тебя, где ты прячешься? – орал Джоуи. – Прекрати сейчас же, недоумок. Отпусти меня.
Том вообразил две гигантские невидимые ладони и перебросил приятеля с одной на другую.
– Ну погоди, дай мне только спуститься на землю, и я так тебя отделаю, что всю жизнь будешь жрать через соломинку.
Ручку стеклоподъемника от многолетнего неиспользования заклинило, но в конце концов Тому все же удалось опустить стекло. Он высунул голову в окно.
– Привет, детки, привет-привет-привет!
Повисший в двенадцати футах на землей Джоуи забарахтался и погрозил ему кулаком.
– Ну погоди у меня, идиот!
Тадбери сдернул с него трусы и забросил их на телефонный столб, а затем перевел дух и опустил Джоуи на землю, очень осторожно.
Настал момент истины. Ди Анджелис мчался к нему, выкрикивая грязные ругательства. Том закрыл глаза, положил руки на руль. На лбу у него выступил пот. Он отрешился от всего мира, сосредоточился, сосчитал от одного до десяти, потом медленно от десяти до одного.
Когда он наконец открыл глаза, почти ожидая увидеть кулак Джоуи, готовый разбить ему нос, то не увидел ничего, кроме чайки, которая примостилась на капоте «паккарда» и, задрав голову, вглядывалась в разбитое стекло. Он парил в воздухе.
Том высунул голову из окна. Джоуи стоял в двадцати футах под ним, уткнув руки в бока.
– Ну и что ты говорил мне вчера ночью?
– Вот и торчи там теперь целый день, сукин сын. – Ди Анджелис сложил руку в бесполезный кулак и погрозил им. Прямые черные волосы упали ему на глаза. – Какого рожна ты мне пытаешься доказать? Если бы у меня была пушка, тебе все равно бы не поздоровилось.
– Так я и стал бы высовываться из окна, если бы у тебя была пушка. – Он задумался над этим, но думать на высоте было трудно. «Паккард» был слишком тяжелым. – Я спускаюсь, – предупредил он Джоуи. – Ты уже... э-э... остыл?
– Спускайся, тогда и посмотришь, Тадс.
– Отойди в сторону. Я не хочу придавить тебя этой махиной.
Приятель отодвинулся – он так и был без штанов и уже начал покрываться мурашками, – и «паккард» порхнул наземь с такой легкостью, как опавший лист в безветренный день.
Едва Том приоткрыл дверь, как Джоуи протиснулся внутрь, ухватил его за грудки одной рукой и прижал к сиденью, а вторую руку сложил в кулак.
– Следовало бы тебя... – начал он. Потом покачал головой, фыркнул и несильно ткнул Тома в плечо. – Трусы-то хоть отдай, туз несчастный.
Когда они вернулись обратно в лачугу, Тадбери разогрел оставшийся кофе.
– Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал, – сказал он, жаря себе яичницу с ветчиной и подрумянивая в тостере еще пару булочек. После фокусов с телекинезом у него всегда бывал волчий аппетит. – Возьмешь на себя переделку машины, сварку и все такое прочее. А я займусь проводкой.
– Проводкой? – переспросил Джоуи, грея руки над чашкой. – А она-то тебе зачем?
– Чтобы сделать свет и телекамеры. Мне не нужны окна, которые можно прострелить. Я знаю, где можно купить камеры по дешевке, а старых теликов у тебя здесь хоть отбавляй. Я просто их починю. – Он сел за стол и с жадностью набросился на яичницу. – Кроме того, мне понадобятся громкоговорители. И генератор. Как думаешь, холодильник туда влезет?
– Этот «паккард» здоровый, как я не знаю что. Вытащи сиденье, и у тебя хватит места на три холодильника.
– Нет, «паккард» слишком тяжелый, – покачал головой Том. – Я найду что-нибудь полегче. А окна можно прикрыть старыми кузовными панелями или чем-нибудь еще.
Джоуи откинул волосы с глаз.
– К черту кузовные панели. У меня есть листовая броня. Еще с войны. В сорок шестом и сорок седьмом на базе флота пустили на металлолом уйму кораблей, Дом подал заявку на металл и прикупил целых двадцать тонн. Идиотская трата денег – кому придет в голову покупать корабельную броню? Она до сих пор валяется у меня на свалке и ржавеет. Чтобы прострелить такую дуру, нужна шестнадцатидюймовая пушка, Тадс. Ты будешь в такой безопасности, как в... даже не знаю где. В общем, в безопасности.
Том знал.
– В такой безопасности, – объявил он, – как черепаха в панцире!
* * *
До Рождества оставалось всего десять дней. Тахион сидел в одной из застекленных ниш, пряча в ладонях от декабрьского мороза чашку с ирландским кофе. До начала работы «Дома смеха» оставался еще час, но задняя дверь всегда была открыта для друзей Ангеллик. На сцене разминалась пара жонглеров-джокеров по имени Космос и Хаос, перебрасываясь шарами от боулинга. Космос парил в трех футах над сценой в позе лотоса, и на его безглазом лице играло выражение полной безмятежности. Он был слеп как крот, но ему ни разу не случалось не поймать или выронить шар. Его напарник, шестирукий Хаос, носился вокруг как ненормальный, хохоча, откалывая непристойные шутки и при этом двумя руками жонглируя за спиной горящими факелами, а остальными четырьмя перекидываясь шарами с Космосом. Tax едва взглянул в их сторону. Как бы талантливы они ни были, их уродство причиняло ему боль.
В кабинку проскользнул Мел.
– Сколько ты уже вылакал? – поинтересовался вышибала, кивнув на кофе. Щупальца, свисавшие с его нижней губы, раздувались и сокращались, похожие на слепых пульсирующих червей, а огромная уродливая иссиня-черная челюсть придавала лицу выражение воинственного презрения.
– По-моему, это тебя не касается.
– Значит, ты ни к черту не годишься, да?
– А я никогда и не говорил, что гожусь.
Мел хмыкнул.
– Толку от тебя, как от мешка с дерьмом. Ума не приложу, зачем Ангел держит в своем заведении никчемного пришельца, который только зазря ее выпивку переводит.
– Я все время ей об этом говорю.
– Этой бабе никто не указ, – согласился Мел. Он сложил пальцы в кулак – весьма увесистый. До Дня дикой карты он был боксером-тяжеловесом восьмого разряда. После он добрался до третьего... пока таким, как он, не запретили участвовать в профессиональных турнирах, одним махом похоронив все его мечты. Говорили, что эта мера была направлена против тузов, однако для джокеров исключения делать не стали. С тех пор Мел изрядно постарел, редкие волосы поседели, но выглядел он достаточно крепким, чтобы переломить через колено Флойда Паттерсона, и достаточно грозным, чтобы смутить Санни Листона[69]. – Только взгляни на это, – проворчал он с отвращением, глядя в окно. На улице в своем кресле стоял Крошка. – Какого черта ему здесь нужно? Я же сказал ему, чтобы больше у нас не показывался.
Мел двинулся к двери.
– Почему бы тебе просто не оставить его в покое? – окликнул его Тахион. – Он ведь безобидный.
– Безобидный? Его вопли отпугивают всех туристов. Кто, скажи на милость, будет оплачивать твою дармовую выпивку?
Дверь распахнулась, и на пороге появился Десмонд с пальто, перекинутым через одну руку, и поднятым хоботом.
– Отцепись от него, Мел, – устало сказал он. – Займись лучше работой.
Недовольно бурча, тот проследовал к выходу. Десмонд вошел и уселся в кабинке Тахиона.
– Доброе утро, доктор, – сказал он.
Тахион кивнул и одним глотком допил кофе. Весь виски осел на дне чашки, и теперь по пищеводу разлилось тепло. Он поймал себя на том, что разглядывает себя в зеркальной поверхности стола: испитое, одутловатое, неприятное лицо с покрасневшими и опухшими глазами, нечесаными сальными волосами – опустившийся запойный пьяница. Но это же не он! Где красавец с чистыми, тонкими чертами? Его лицо было...
Десмонд протянул хобот, пальцы грубо сомкнулись у него на запястье, дернули его вперед.
– Ты не слышал ни слова из того, что я говорил, верно?
В его негромком голосе прозвенел гнев. Тахион с трудом сообразил, что Десмонд разговаривает с ним. Он забормотал какие-то извинения.
– Ладно, пустяки, – сказал Дес, разжимая пальцы. – Послушай меня. Я прошу у тебя помощи. Как у врача. Может быть, я и джокер, но я не такой уж необразованный. Я читал о тебе. О твоих... способностях, скажем так.
– Нет, – прервал его Тахион. – Это не то, что ты думаешь.
– Есть документы, – не сдавался джокер.
– Я не... – неуклюже начал Tax. Потом развел руками. – Это было раньше. Я потерял их... в общем, теперь это мне не под силу. – Он снова уставился на свое осунувшееся отражение в столешнице, отчаянно желая посмотреть Десмонду в глаза, но не в состоянии поднять взгляд на уродливое лицо джокера.
– В общем, ты отказываешься, – сказал Десмонд, вставая. – Я-то думал, что если успею поговорить с тобой до открытия, то смогу застать тебя трезвым. Вижу, я ошибся. Считай, что разговора не было.
– Я помог бы тебе, если... – начал Тахион.
– Я просил не для себя, – резко оборвал его Дес.
Он вышел, а Тахион подошел к длинной, сияющей хромом барной стойке и вытащил непочатую бутылку коньяка. После первого бокала ему немного полегчало, после второго перестали трястись руки. К третьему он начал всхлипывать. Подошедший Мел бросил на него полный отвращения взгляд.
– Еще ни разу не видел мужика, который чуть что распускает нюни, как ты, – сказал он и бросил Тахиону грязный носовой платок, прежде чем отправиться открывать клуб.
* * *
Том находился в воздухе четыре с половиной часа, когда сквозь треск приемника, настроенного на частоту полиции, пробилось сообщение о пожаре. Конечно, не самая большая высота – всего шесть футов, но этого было достаточно. Какая разница, шесть футов или шестьдесят? Четыре с половиной часа – и ни малейших признаков усталости. На самом деле он чувствовал себя просто потрясающе, надежно пристегнутый к ковшеобразному сиденью, снятому с разбитого спортивного «триумфа ТР-3» и установленному на невысоком шарнире прямо посередине кабины «фольксвагена». Освещения, кроме тусклого зеленоватого мерцания множества разномастных телеэкранов, которые окружали его со всех сторон, не было. Между камерами, генератором, системой вентиляции, звуковым оборудованием, пультами управления, запасным ящиком с пылесосами и маленьким холодильником оставался крошечный пятачок, на котором он едва мог развернуться. Тадбери скорее был клаустрофилом, чем клаустрофобом, так что чувствовал себя вполне уютно. Джоуи обшил поверхность выпотрошенного «жука» двумя слоями толстой корабельной брони, и получилось надежнее, чем в любом танке. Они даже сделали несколько пробных выстрелов по кабине из трофейного «люгера», который Дом отобрал на войне у какого-то немецкого офицера. Удачный выстрел мог бы вывести из строя камеру или фару, но добраться сквозь панцирь до того, кто сидит внутри, было невозможно. Том был не просто в безопасности, он был неуязвим и, уверенный в своей безопасности и в себе самом, мог сделать все, что угодно.
Когда приятели закончили оборудовать «жук», он стал куда тяжелее «паккарда», но это, похоже, не имело никакого значения. Четыре с половиной часа без единой посадки машина бесшумно и практически без усилий парила над свалкой – и хоть бы единая капелька пота выступила у водителя (летчика?) на лбу!
Когда Том услышал сообщение по радио, его словно током ударило. «Вот оно!» Надо было бы дождаться Джоуи, но тот уехал в «Помпеи-Пиццу» за обедом, а времени терять было нельзя, ведь ему представился такой шанс!
По кучам искореженного металла и мусора пробежали резкие тени от кольца фонарей на днище панциря – Том поднял свое бронированное убежище в воздух, он поднимался выше и выше: восемь футов, десять, двенадцать. Его глаза нервозно перебегали с одного экрана на другой, глядя на удаляющуюся землю. Один из них, кинескоп которого был извлечен из старой «Сильвании», начал медленно вращаться. Том пощелкал рукояткой и остановил его. Ладони были липкими от пота. Пятнадцать футов.
Наконец «черепаха» очутилась над береговой линией. Впереди простиралась тьма; ночь была слишком хмурой, чтобы можно было разглядеть Нью-Йорк, но молодой человек знал, что он там, главное – добраться до него. На маленьких черно-белых экранах воды Нью-Йоркской бухты казались даже темнее, чем обычно; чернильный океан, уходящий в бескрайнюю даль, волновался. Пока не покажутся огни города, придется двигаться вслепую. И если он потеряет контроль над своей «черепахой» на воде, то присоединится к Джетбою и Кеннеди куда раньше, чем собирался: даже если ему удастся отвинтить люк достаточно быстро, чтобы не утонуть, он все равно не умеет плавать.
Но он не потеряет контроль, так какого же черта он колеблется? Он никогда не потеряет контроль, ведь так? Он должен верить в это.
Он сжал губы, мысленно оттолкнулся – и машина плавно заскользила над водой. Соленые волны под ним то вздымались, то оседали. Тадбери никогда раньше не приходилось передвигаться таким образом по воде – он запаниковал, и «черепаха», качнувшись, опустилась на три фута вниз, прежде чем Том вновь овладел собой и выправил ее. Усилием воли он заставил себя успокоиться, распрямил плечи и набрал высоту. Высота, думал он, он спустится с высоты, он прилетит, как Джетбой, как Черный Орел, как чертов туз. Машина неслась над водой, все быстрее и быстрее, скользила над бухтой стремительно и уверенно, и Том приободрился. Никогда еще не было ему так хорошо, никогда он не чувствовал себя столь немыслимо могущественным.
Компас работал превосходно; менее чем через десять минут перед ним показались огни Баттери и Уолл-стрит. Том поднялся еще выше и поплыл в верхнюю часть города, держась берега Гудзона. Под ним промелькнула и исчезла «Могила Джетбоя». Не раз он стоял перед ней, глядя в лицо великанской бронзовой статуе перед ней.
У него была с собой карта Нью-Йорка, но сегодня он не нуждался в ней; зарево пожара было видно почти за милю. Даже внутри своего панциря Тадбери ощущал волны жара, которым дохнуло на него, когда он пролетал над горящим зданием. Зажужжали вентиляторы; по его команде включились камеры. Внизу творилось безумие: сирены и крики, зеваки, спешащие пожарные, полицейское ограждение и машины скорой помощи, пожарные машины... Сначала никто не заметил «черепаху», зависшую на высоте пятидесяти футов над тротуаром, пока машина не спустилась пониже и огни ее фар не осветили стены здания. Тогда все принялись указывать на нее; возбуждение ударило в голову молодого человека, как шампанское.
Но у него был всего лишь миг, чтобы насладиться этим ощущением. Потом краешком глаза он заметил на одном из своих мониторов женщину. Она внезапно появилась в окне пятого этажа, давясь мучительным кашлем; платье на ней уже занялось, жадные языки пламени тянулись к ней. Женщина завизжала и спрыгнула.
Том поймал ее в воздухе, не задумываясь, не колеблясь, не спрашивая себя, сумеет ли, – и осторожно опустил наземь. Женщину тут же окружили пожарные, стащили с нее платье и поспешно повели к «скорой». Теперь наверняка странный темный силуэт, парящий в ночи и окруженный кольцом ярких огней, привлек внимание всех. Полицейская частота затрещала и ожила; о нем докладывали, как о летающей тарелке. Тадбери ухмыльнулся.
Один из полицейских забрался на крышу машины с мегафоном в руках и что-то закричал. Том выключил радио, чтобы лучше слышать. Ему приказывали приземлиться и назваться, спрашивали, кто он такой и что собой представляет.
Это было просто.
– Я – Черепаха, – сказал он.
Колеса с «фольксвагена» были сняты, Джоуи приладил вместо них самые здоровые динамики, какие только смог найти, и подключил к ним самый мощный усилитель. Оглушительное «Я – ЧЕРЕПАХА» раскатилось по улицам и переулкам, точно удар грома, чуть потрескивающий от искажений, Вот только слова были какие-то не совсем такие. Том крутанул ручку громкости до упора, прибавил своему голосу немного басов. «Я – ВЕЛИКАЯ И МОГУЧАЯ ЧЕРЕПАХА», – возвестил он.
После этого Тадбери полетел к темному и грязному Гудзону и вообразил две гигантские незримые ладони сорока футов шириной. Он опустил их в реку, набрал полную пригоршню воды и поднялся. Пока он добирался назад, на улице успел образоваться небольшой ручеек. Когда с ночного неба на горящее здание хлынули потоки воды, толпа на земле разразилась нестройными приветственными криками.
* * *
– Веселого Рождества! – пьяно провозгласил Tax, когда часы пробили полночь и собравшиеся в рекордном количестве посетители принялись свистеть, улюлюкать и колотить по столикам. На сцене Хамфри Богарт чужим голосом отпустил избитую шутку. Все огни в зале на миг погасли; когда же они вспыхнули снова, на месте Богарта очутился круглолицый толстяк с красным носом.
– А это еще что за гусь? – спросил Tax ту сестричку, что сидела слева.
– У. К. Филдз[70], – прошептала она и порхнула язычком по мочке его уха. Вторая сестричка, та, что была справа, проделывала нечто еще более захватывающее под столом, где ее рука каким-то образом отыскала путь в его брюки. Эти близняшки были рождественским подарком ему от Ангеллик.
«Можешь вообразить, что они – это я», – сказала она ему, хотя они, разумеется, не имели с ней ничего общего. Славные девчушки, веселые и жизнерадостные и при этом на редкость раскованные, хотя и чуточку глуповатые.
Они напоминали ему такисианских секс-кукол. Та, что справа, вытащила дикую карту, но свою кошачью маску не снимала нигде, даже в постели, а никаких видимых уродств, которые могли бы помешать ему наслаждаться своей эрекцией, у нее не было.
Филдз, кем бы он ни был, высказал несколько циничных замечаний относительно Рождества и ребятишек – с чувством юмора у него явно было не все в порядке. Его освистали. Таха это нисколько не волновало; его прекрасно развлекали и без того.
– Газету, док? – Торговец толстой трехпалой рукой протянул ему через весь стол «Геральд трибьюн». Кожа у него была иссиня-черная и маслянистая на вид. – Все рождественские новости, – сказал он и попытался поудобнее устроить под мышкой рассыпающуюся пачку газет. Из уголков широкого ухмыляющегося рта торчали маленькие кривые клыки. Непомерно раздутый череп под шляпой покрывали пучки жестких рыжих волос. На улицах его знали под прозвищем «Морж».
– Спасибо, Джуб, не надо, – с пьяным достоинством проговорил Тахион. – Сегодня ночью у меня нет желания упиваться человеческой глупостью.
– Эй, глянь! – сказала та сестричка, что была справа. – Черепаха!
Тахион озадаченно оглянулся, недоумевая, как это такая здоровая бронированная махина могла очутиться в стенах «Дома смеха», но девушка, разумеется, имела в виду газету.
– Лучше купи ей эту газету, Тахи, – хихикнув, посоветовала сестричка слева. – А не то она весь вечер будет дуться.
Такисианин вздохнул.
– Ладно, возьму одну. Но только если ты не станешь заставлять меня выслушивать твои анекдоты, Джуб.
– Я как раз знаю новый, про то, как джокер, ирландец и поляк очутились на необитаемом острове, но, раз так, я не буду его рассказывать, – растянул резиновые губы в ухмылке Морж.
Tax порылся в карманах в поисках мелочи, но не обнаружил там ничего, кроме маленькой женской ручки. Джуб подмигнул.
– Получу с Деса, – сказал он.
Тахион разложил газету на столе под взрыв аплодисментов: на сцене появились Космос и Хаос.
Зернистая фотография Черепахи занимала две колонки. Тахион решил, что машина похожа на летающий огурец, покрытый маленькими пупырышками. Черепаха задержал водителя, который насмерть сбил девятилетнего парнишку из Гарлема и пытался скрыться. Он перерезал ему дорогу и поднял автомобиль на двадцать футов над землей, где он и висел, бешено вращая колесами, под рев двигателя до тех пор, пока наконец не подъехала полиция. В заметке представитель военно-воздушных сил опровергал слух, будто машина якобы является экспериментальным летающим танком.
– Можно подумать, им не найти ничего более важного, о чем стоило бы написать, – заметил Тахион. Это была уже третья большая статья о Черепахе за эту неделю. Колонки писем, редакторские колонки – повсюду был Черепаха, Черепаха, Черепаха. Даже на телевидении все только и говорили что о Черепахе. Кто он такой? Что из себя представляет? Как он это проделывает?
Один репортер даже разыскал Тахиона и задал ему этот вопрос.
– Телекинез, – последовал незамедлительный ответ. – Ничего особенного. Почти обычное, в сущности, дело.
Телекинез был единственной способностью, которая наиболее часто обнаруживалась у жертв вируса еще в сорок шестом. Он повидал с дюжину пациентов, которые усилием воли передвигали скрепки и карандаши, а одна женщина даже могла удерживать свое тело в воздухе до десяти минут за один прием. Даже способность Эрла Сэндерсона летать в основе своей была телекинетической. Однако он не стал рассказывать им, что ни разу еще не сталкивался с телекинезом такого масштаба. Разумеется, когда статья вышла, половина его слов оказалась переврана.
– Знаешь, а он ведь джокер, – прошептала сестричка справа, та самая, на которой была серебристо-серая маска кошки. Она прильнула к его плечу и читала о Черепахе.
– Джокер? – переспросил Тахион.
– Он ведь прячется внутри панциря, так? Зачем это было бы ему нужно, если он не сущее страшилище? – Она вытащила руку из его ширинки. – Можно я заберу эту газету?
Tax подвинул газету к ней.
– Теперь они поют ему дифирамбы, – резко бросил он. – Когда-то «Четырем тузам» тоже пели дифирамбы.
– Это та цветная группа, да? – спросила девушка, проглядывая заголовки.
– Она ведет альбом, – пояснила ее сестра. – Все джокеры считают, будто он один из них. Глупо, да? Голову даю на отсечение, это просто машина, какая-нибудь очередная летающая тарелка ВВС.
– А вот и нет. Здесь прямо так и написано.
«Кошка» ткнула в заметку длинным ярко-алым ногтем.
– Не обращай на нее внимания, – посоветовала сестричка слева от него. Она придвинулась к Тахиону поближе, куснула его за шею и запустила под стол руку. – Эй, что за дела? Ты ни на что не годишься.
– Приношу свои извинения, – мрачно сказал Тахион.