Созависимое поведение: появление, развитие, результаты

1.

О том, что такое зависимость, наверняка, знают практически все.

Официальное определение зависимости характеризует ее как «определенную модель поведения, которая характиризуется неопреодолимым, постоянно возрастающим влечением к определенному эмоциональному состоянию». Любая зависимость имеет свое развитие: знакомство – повторение – привыкание. На сайте Гештальт-центра Нины Рубштейн приводится следующий перечень зависимостей: алкогольная зависимость, табачная зависимость, наркотическая зависимость, игровая зависимость (азартные или компьютерные игры), пищевая зависимость (булимия, анорексия), информационная зависимость (телевизор, Интернет), эмоциональная зависимость (очень сильная любовь, безответная любовь; несамостоятельность, нужда в других; сильная потребность в интернет-общении или телефонном общении), трудовая зависимость (трудоголизм), шоппинг-зависимость, сексуальная зависимость (в том числе виртуальная) и другие, имеющие более уникальные проявления.

Общественное мнение давно и с удовольствием поддерживает идею о том, что в возникновении зависимостей виноваты «дурные примеры» и «плохие компании». Во многом это, действительно, так. С той лишь поправкой, что дурные примеры показывают будущим зависимым их собственные родители и самой первой-самой главной плохой компанией становятся они же.

Если вспоминать теорию развития Малер, то легко отследить тот момент, когда у человека начинает формироваться зависимое поведение. Это возраст между полутора и двумя с половиной годами (абсолютно очевидно, что в это время никакие «плохие компании» еще даже за углом не стоят), когда ребенок становится более активным, у него появляется больше возможностей, соответственно, он меньше нуждается в матери и начинает от нее все больше отделяться – уползать, убегать, исследовать пространство. С другой стороны, он чувствует свою зависимость от нее и потребность в ее поддержке. И очень важным тут является то, каким образом мать реагирует на его попытки отделиться на попытки что-то сделать самому, отказываясь от ее помощи, на попытки отстоять свои желания и потребности.

Здоровое поведение матери в этот период заключается в том, чтобы позволять ребенку самостоятельно справляться с тем, с чем он может справиться и помогать в том, что ему пока не по силам. Однако – будем объективны – для того, чтобы спокойно и внимательно относиться к попыткам полутора-двухлетнего шилопопого чуда исследовать мир, пробовать его на прочность, на вкус, на излом на скручивание (а также к последствиям этого бытового сопромата) нужна львиная доля внутренней устойчивости и философского взгляда на мир. Поэтому гораздо чаще приходится наблюдать в этих ситуациях поведение как раз нездоровое – либо подавление самостоятельности ребенка, направленное на то, чтобы подчинить его себе, сломать его волю; либо то, что красиво называется «контрфобическим отталкиванием» – «уйду, брошу, не буду помогать, я тебя такого не люблю».

Почему отталкивание контрфобическое – то есть, «наперекор страху»? Потому что эти попытки ребенка отделиться, делать по-своему, то, чего хочется и так как хочется (ему, а не маме) вызывают в матери сильный страх – «и что я буду делать с таким неуправляемым ребенком?!»

Ну, вы поняли, да? Потеря контроля, отсутствие кнопки, на которую можно нажать, чтобы стало по моему велению – по моему хотению – это очень страшно.

Что происходит с ребенком в этой ситуации? Он получает четкое и ясное сообщение о том, что его автономия и самостоятельность не нужны, наказуемы и опасны. И оказывается в очень сложной ситуации. С одной стороны, у него есть потребность в большей, чем прежде, свободе; с другой – он не в состоянии сам со всем справляться.

Наблюдаем классическую «вилку»:

- свобода = покинутость, одиночество и беспомощность

- подчинение маме = возвращение в ситуацию зависимости, регресс обратно в симбиоз с матерью, обратно «в утробу»; метафорически это равносильно смерти.

Теоретически выбор в этой ситуации есть, да.

Но – очень теоретически.

Поскольку это выбор из двух вариантов, которые «оба хуже».

Либо «жизнь мамой», превращение себя в ее продолжение, в составную часть маминой личности. За счет отказа от личности собственной, естественно, этот Боливар двоих не вынесет.

Либо свобода и одиночество, когда «никто на помощь не придет и дров не раздобудет, никто не сварит ничего ни на каком огне». А в такой ситуации не каждый взрослый выживет. Не говоря уж о карапузе, который под стол пешком ходит.

Поэтому получается «выбор без выбора». Для того, чтобы выжить, ребенок вынужден возвратиться обратно, в положение даже не младенца, а плода, накрепко связанного с матерью пуповиной и питаемого ею же.

Он без нее – не может. Он без нее – погибнет. В ней – вся его жизнь.

Узнаете, да? Этот самый стон, который символом большой и чистой любви зовется?

Тот продукт, что получается на выходе из подобных педагогических экзерсисов называется аддикт обыкновенный.

Человек, накрепко запечатанный в роли недо-рожденного младенца.

В переживании себя как части кого-то (чего-то) другого, не способного самостоятельно справляться со сложностями своей жизни и организовывать ее так, как хочется и нравится.

В привычке к тому, что у нет права на собственные действия, решения и даже желания; к тому, что вся его жизнь является лишь приложением к кому-то или чему-то другому.

В этом месте возникает новая вилка выбора:

* путь зависимости – алкоголизм, наркомания, расстройства пищевого поведения, трудоголизм и прочее см. выше по списку

* путь созависимости, о котором, собственно, и будет основной разговор, ибо созависимых в нашем обществе дофига и больше и чаще всего они даже не подозревают о том, что являются созависимыми.

2.

Зависимый – это тот самый человек-проблема, ходячее несчастье; индивид, который, вместо того, чтобы жизнь жить, всеми и всяческими способами об нее убивается.

Это папа-алкоголик. Который пьет горькую, потому что вокруг одни негодяи и жизнь не склалась. Ну, или просто пьет. Потому что.

Это бабушка-домашний тиран. Которая мгновенно начинает умирать, стоит кому-нибудь из чад и домочадцев сказать-сделать что-нибудь, что бабушке не нравится.

Это мама-жертва неблагодарного семейства. Которая варит-стирает, пашет с утра до ночи, а ей в ответ на это всю жизнь испортили.

И так далее, и тому подобное.

Все эти люди зависят от чего-нибудь, не шибко с нормальной жизнью совместимого.

Папаша – от водки.

Бабушка – от своего стремления быть пупом семейного мира.

Мама – от идеи о том, что за суп и тряпки можно купить любовь.

Созависимый – тот, чьей основной жизненной функцией является кормить эту проблему. Как правило – собой. Это человек, жизнь и поведение которого полностью находятся в зависимости от другого человека.

Официально созависимость трактуется как «приобретенное и усвоенное дисфункциональное поведение, которое может быть связано с воспитанием в дисфункциональной семье и в дисфункциональном обществе, возникающее вследствие незавершенности решения задач развития в раннем детстве».

Так созависимая семья изо всех сил «тянет» алкоголика, наркомана, игромана… Скандаля, убеждая, таская по врачам, лопатами вкидывая в эту бездонную бочку зависимости время, силы, нервы, деньги…

Под лозунгом «он(а) без нас пропадет!!!». Сопьется; сторчится; вымрет от сердечного приступа, переходящего в разлитие желчи; лишится смысла жизни…

И неважно, что собственная жизнь сузилась уже до размеров даже не тюремной камеры, а стандартной могилки.

Неважно, что каждое утро из зеркала на тебя смотри лицо с выражением «в гроб краше кладут».

Неважно, что после очередной оплаты очередного «зигзага» пропившегося-проигравшегося родственничка в кошельке вновь сиротливо болтаются три рубля.

Неважно, что на работу каждый день – как на каторгу, главное, мама довольна «правильной» ребенкиной профессией.

Неважно, что стотыщпятнадцатые отношения разлетелись в мелкие дребезги из-за того, что бабушке уверена – «он(а) тебе не пара!».

Все это, как вы понимаете, ерунда.

По сравнению с возможностью купить вкусным и питательным для проблемы поведением кусочек паузы и передышки.

По сравнению с идеей о том, что «здесь все от мине зависить» – как будет жить другой человек, будет ли он жить вообще…

Ну, вы помните, да?

На это дело запросто можно потратить всю жизнь и считать себя благородным героем-спасателем, который живота не жалеет ради счастья ближнего своего. А что счастья так и не случается – так то судьба-злодейка виновата. Карма, порча, дурная наследственность осчастливливаемого – выбор вариантов ограничен лишь уровнем знакомства спасателя с набором разных красивых и пушистых словес.

Второй вариант поведения созависимой семьи в такой ситуации – «на самом деле у нас все хорошо!». То есть, вариант, при котором наличие проблемы зависимости (и самое зависимого) отрицается всеми возможными способами: «ничего страшного», «а когда он трезвый – он хороший», «он(а) же не специально это делает, просто нервы», «мне же добра желают», «да у всех так»… В общем – «а кто не пьет, назови?!».

На эти шаманские танцы с бубном вокруг идеи о том, что если правильно делать вид, что чего-то нет, то оно послушается и как-нибудь само собой исчезнет, также можно потратить и лучшие годы своей жизни, и худшие, и все остальные.

У этих двух вариантов созависимого поведения один общий драйв, имя которому – контроль над поведением другого. Того, который зависимый. Помните, да?

На самом-то деле, контроля тут никакого нет и в помине.

Если «спасаемый» упорно не спасается – и ему в этом вполне хорошо, а вот «спасающему» ох как несладко и чем дальше, тем кислее – то кто в этой ситуации кого контролирует?

«Спасающий» будет искренне уверен, что контролером и ответственным за все тут – именно он. Он ведь… старается.

Если наличие зависимости упорно отрицаешь, а она, зараза, все есть и есть, и чем дальше – тем больше ресурса, необходимого на отрицание, ест – то, опять же, кто кого?

Однако признать такое положение вещей – что не контролером я тут нифига, а, максимум – «зайчишкой», которого в любой секунд притянут к ответу и штрафу – задачка не из легких.

Именно поэтому обращения созависимых за психологической помощью в 99 случаях из 100 начинаются с вопроса «как помочь тому, другому? нет, со мною все в порядке, это у него проблема».

3.

Уже, я думаю, понятно, что зависимый и созависимый – это та самая идеальная пара, которой не жить друг без друга.

Зависимый родитель на мытьем, так катаньем вытолкает ребенка в созависимую роль. Сделав из него питательный субстрат для своей проблемы, обслуживающий персонал и емкость для сливания негатива.

Это очень удобно – питательный субстрат из собственного ребенка.

Супруг(а) – все-таки, человек взрослый, стопроцентно не предсказуемый – сегодня кормит, а завтра, глядишь, взбрыкнет и скажет: «баста, карапузики, кончилися танцы».

А ребенок – куда он денется? Особливо если правильно приготовить.

Процесс готовки начинается с самого раннего возраста.

Вариации рецептов – от «сам(а) виновата, что отец тебя побил – не так сидишь, не так свистишь, на одной ножке плохо вертишься» и «посмотри, до чего ты мать довел(а)!» до «нам за тебя стыдно!» и «ты позоришь семью!». . Общий пафос – в трансляции ребенку убеждения «именно ты регулируешь и контролируешь нашу жизнь, наше благополучие, наши чувства и поступки».

А че, нормальный ход – крайний отыскан и назначен, можно с легкой душой курить бамбук.

Под влиянием таких посланий у ребенка формируются два железобетонных убеждения, на которых в дальнейшем выстраивается вся картина мира:

- я могу регулировать-контролировать жизнь, благополучие, чувства и поступки других

- я обязан(а) регулировать-контролировать жизнь, благополучие, чувства и поступки других

Казалось бы – ну, красота, всемогущество практически в кармане, Манечка Величкина – в принципе, очень приятная дама, недаром Наполеоны уже который век все не переводятся.

НО!

В эту красивую и всемогущую картину мира неизбежно и регулярно, с громом и треском, врезается реальность – не получается оно, все уконтролировать-то! Нет спасения от периодических обломов.

Не так глянул, не то ляпнул – невозможно же 24 часа в сутки на боевом посту – в репу от бухого родителя огреб: «ты как с отцом разговариваешь?!»

Двойку случайную схватил – снова огреб: «учим тебя, стараемся, толку никакого, ты нас в могилу загонишь!».

Парень до дома проводил – готово дело: «шлюха, позор семьи, тебе об учебе думать надо, а ты вот-вот в подоле принесешь!».

Захотел с тарзанки прыгнуть – понеслось: «ты о нас подумал? ты убьешься-разобьешься, а нам потом всю жизнь с тобой-инвалидом маяться!».

Так постепенно, раз за разом, пространство собственной жизни сужается и ужимается. Туда нельзя. Сюда нельзя. Никуда нельзя.

Того нельзя. Этого нельзя. Ничего нельзя.

Можно лишь функционировать в четко и прочно заданных рамках обслуживателя спокойствия и гаранта стабильности.

Уже и рамки такие, что ни шагнуть, ни дыхнуть, а стопроцентного спокойствия со стопудовой стабильностью все нет и нет.

Почему ж так?

Д а ясно почему – плохо стараюсь.

Надо еще постараться. Еще ужаться. Еще поднатужиться. И еще. И еще.

Опять не вышло… дааа… плохой я какой-то, некачественный… сам во всем виноват…

Отчего в этой ситуации так легко уверовать в собственную некачественность?

Да потому что окружение в поддержку этой идеи вкладывается изо всей дурацкой мочи.

Принес пятерку – мама счастлива. Принес двойку – у мамы давление, расстройство пищеварения, инсульт, инфаркт и полный абзац.

Сидишь над уроками – мир и благолепие, вздумала с друзьями погулять – кошмар, скандал и тарарам.

Ведешь себя тише воды, ниже травы – оставят в покое, дерзнешь «посметь свое суждение иметь» – ниспровергатель всего святого, убийца родителей.

Причем, окружение не лицемерит.

Все эти половецкие пляски исполняются абсолютно искренне и от души.

Потому что зависимый родитель твердо уверен в том, что его чувства и поведения «делает» кто-то или что-то внешнее. Потому и трансляция этих идей ребенку выходит такой убедительной – заразить можно лишь тем, чем болеешь сам.

Резюмируя вышенаписанное, можно сказать, что самоидентификация созависимого выглядит примерно так: «я, конечно, бог… вот только какой-то хреновый».

4.

Я думаю, многим уже понятно, что основными драйвами созависимой личности являются патологическая вина и патологический стыд.

Тут, видимо, нужно небольшое (или большое) отступление для того, чтобы обозначить разницу между нормальными чувствами вины и стыда и их патологическими проявлениями.

В норме вина – это одно из так называемых социальных чувств.

То есть, чувств, которые возникают только в присутствии другого человека (других людей). В норме виноватым можно быть только перед кем-то конкретным за что-то конкретное. За то я своими действиями, вольно или невольно, причинил ущерб другому человеку.

То есть, вина – это переживание, основанное на понимании «я сделал что-то, от чего другому плохо».

Я разбила твою любимую чашку – я виновата перед тобой.

Ты наступил мне на ногу, мне больно – ты передо мной виноват.

В ситуации нормальной вины всегда присутствуют три составляющие:

– тот, кто причинл ущерб;

- тот, кому причинен ущерб;

- сам факт ущерба.

Вот я, вот ты, вот осколки чашки – все по-честному.

Вот ты, вот я, вот пострадавшая нога – опять же, все по-честному.

Что еще присутствует в ситуации нормальной вины – это возможность каким-то образом возместить причиненный ущерб.

Я могу подарить тебе новую чашку взамен разбитой.

Или чайный сервиз на 12 персон.

Или бутылку коньяку.

Или оплатить стоимость утраченной посуды.

Или тебе хватит того, что я просто попрошу прощения.

То есть, снова: есть ты, есть я и есть моя возможность из-виниться – то есть, выйти из состояния вины перед тобой, освободиться от нее.

Аналогичная ситуация с нормальным стыдом – тоже социальным чувством.

В норме стыдно перед кем-то конкретным за что-то конкретное. За совершение действия, которое внутри той «стаи», где я живу, считается недопустимым, заслуживающим осуждения. За которое, как минимум, обругают и станут презирать. А могут и из «стаи» выпереть.

Стыдно ходить по улице голым. В набедренной повязке – тоже как-то некомильфо. Потому что в нашей культуре принято одеваться.

Стыдно смеяться и плясать на похоронах. Потому как в нашем культурном стандарте смерть – это очень печальное событие.

Современная психоаналитическая теория придерживается мнения о том, что способность к переживанию двух этих чувств – стыд и вину – начинает формироваться в процессе психологического отделения ребенка от матери. Когда ребенок начинает ощущать себя уже не частью матери, единым с нею целым, а отдельным человеком. Которого видят и могут как-то оценить – одобрить или осмеять, похвалить или поругать, уделять внимание или игнорировать.

Если первые проявления самостоятельности ребенка и его первые крохотные успехи на этом пути получают одобрение взрослых и значимых окружающих, то переживание собственной самостоятельности, отдельности, автономности оказывается для ребенка связанным с приятными и радостными чувствами: «это здорово!», «у меня получается!», «я могу сам!». Эти переживания впоследствии становятся основой для перерождения младенческой зависимости в здоровую привязанность, позволяющую быть рядом с человеком, не вцепляясь в него, как клещ, и не делая своим основным занятием в отношениях высасывание чужого ресурса.

Это – повторюсь – в норме.

Но как раз ситуация такой нормы оказывается абсолютно нереальной для зависимого родителя. Он не может радостно приветствовать проявления автономности и независимости ребенка, потому что эти проявления для него являются сигналом о том, что питательный субстрат в любую минуту может сделать ноги. Что, ясное дело, недопустимо. В силу чего происходит то, что уже было описано выше: любые попытки ребенка автономизироваться, любые его «я сам!», «уйди!», «не мешай» – словесные и телесные – пресекаются максимально жестко.

В итоге для ребенка переживание собственной отдельности от родителя оказывается событием не радостным, а, напротив, травмирующим. Если он пытается противостоять маме – то он «плохой», «неправильный», «неподходящий», он такой – не нужен…

Это переживание запускает механизм патологического стыда – боязни отделяться, что-то делать для себя, как-то себя демонстрировать – чтобы не переживать этот стыд. Ребенок – а впоследствии и взрослый – боится даже естественного самоутверждения, считая его опасной агрессией.

К патологическому стыду обычно добавляется и патологическая вина. Не за что-то конкретное, а вообще – за все. За сам факт своего существования. Как рассказывала одна из моих клиенток: «Когда я слышу в телефонной трубке мамин голос, я уже начинаю чувствовать себя виноватой. Неизвестно, почему. Неважно, за что. Что-нибудь всегда найдется».

Два этих переживания – патологической вины и патологического стыда – цементируют связку «зависимый-созависимый» намертво.

Если я – плохой – то мне невозможно хотеть чего-то для себя. Плохому ништяки не положены. Если я рискну высунуться и что-то про свои хотелки сообщить – то все сразу это увидят. И отпинают. Потому что я же – плохой. А, значит, все, на что я могу рассчитывать – это оскорбление и осмеяние. И виноват уже в том, что смею чего-то там хотеть. Для себя. А не для других. И кто я после этого? Эгоист бессовестный, жалкая, ничтожная личность.

И меня – такого!!! – увидят? Да ни за что! Дешевле сидеть тихо и не высовываться. Тогда, может быть, мою плохость и не заметят. Особенно если я буду тщательно маскироваться под правильного и хорошего.

Говорить «правильные» слова.

Совершать «правильные» поступки.

Стараться думать «правильные» мысли, а «неправильные» загонять куда-нибудь подальше.

Хотеть «правильных» вещей. А «неправильных» – не хотеть.

Резюмируя вышеизложенное, еще раз перечислю ключевые различия между нормальными и патологическими переживаниями стыда и вины:

Нормальная вина – «я виноват перед тобою вот за это».

Патологическая вина – «я виноват вообще за все, что было, есть и будет».

Нормальный стыд – «я сделал что-то плохое»

Патологический стыд – «я – плохой».

Нормальные стыд и вина существуют для регулирования отношений между людьми.

Патологические стыд и вина – способы загоняния человека под плинтус.

5.

Хорошо, – скажете вы – про вину и стыд все понятно, но при чем тут зависимый, какова его роль и чем он так сильно важен-нужен, почему созависимому нужно вцепляться в такого персонажа, когда у него у самого жизнь – отнюдь не сахар и не мед?

Тут все достаточно просто.

Дело в том, что зависимый – он обычной какой-то уж прямо совсем «плохой». Откровенно плохой. Явно и неприкрыто. Пропивающий-проигрывающий, изменяющий-бьющий, авторитарный тиран или отвратительный ипохондрик, изводящий своим бесконечным нытьем все, что движется. Давящий, требующий, вымогающий, отнимающий. Силы, время, деньги, нервы.

Если крепенько прилепиться к подобному экземпляру в роли спасающего-помогающего, то на его фоне можно выглядеть очень даже ничего. Вполне так себе хорошо выглядеть. Красиво, благородно и самоотверженно. И не маяться постоянно внутренним переживанием собственной плохости, ведь тот, который рядом – еще хуже.

Можно хапнуть вторичных бонусов, ругая зависимого за его нездоровые пристрастия, и жалуясь в обществе подобных себе на тяготы жизни с этим человеком. Получая при этом подтверждение – да, он плохой, а ты герой. Или не жалуясь, нося в общественных местах маску «на-самом-деле-все-хорошо» (это когда стыда настолько много, что признание самого факта наличия «плохого»-зависимого родственника или партнера кажется невыносимо унизительным) , но в глубине души точно зная, кто есть ху и за кем тут моральное превосходство.

То есть, заивисмый нужен созависимому точно так же, как созависимый – зависимому. В этой паре существует абсолютно четкое и стабильное распределение ролей:

зависимый – «плохой», созависимый – «хороший»

зависимый – разрушает, созависимый – спасает

завсисимый – потребляет, созавивисимый – питает.

Этот сценарий разыгрывается годы и годы, до тех пор, пока не прервется по естественным причинам. К примеру, надорвавшегося созависимого увезут прямиком со сцены в палату интенсивной терапии.

Если созависимый вдруг лишится своего зависимого и возможности самозабвенно того спасать, ему придется столкнуться с тем, на избегании чего строится все его функционирование:

а) одиночеством и чувством собственной ненужности; непониманием того, на что, кроме спасательства, можно тратить свою жизнь; ведь спасательствовать – это единственное, что он умеет делать в совершенстве;

б) переживанием того, что и сам он, в общем, тогосеньки… не ангел белокрылый.

А раз не ангел – значит, сволочь. Жалкая, ничтожная личность.

Вот именно так, по крайностям: или – или.

Того, что находится между этими крайностями, в подобном варианте не существует.

Очень часто такие черты созависимости можно наблюдать у психологов с академическим образованием, не проходящих обязательную личную терапию и супервизию. Такие психологи склонны видеть своей задачей «решить проблему клиента» – и зарабатывать на этом то, что называется профессиональным выгоранием.

Именно поэтому в институтах, готовящих пси-специалистов для работы с людьми (а не с теориями, исследованиями, тестами и диагностическими методиками) студентов в первую голову начинают отучать от этого стремления «решить» и «вылечить». Потому что если я пытаюсь решить твою проблему – то становится совершенно непонятным, где ты, где я и у кого из нас проблема. По всей видимости, у меня, если именно я ее решить пытаюсь. И тогда эффективности от меня как от специалиста – ноль целых хрен десятых. Потому как я тут и не специалист вовсе получаюсь, а так, компаньон по барахтанию в этой, общей на двоих и непонятно чьей именно, проблеме.

Ладно, это – околопрофессиональная лирика, вернемся к сабжу.

Итак, зависимый созависимому нужен. Наличие зависимого, сопровождаемое хроническими спасработами – это страховка от переживания одиночества, собственной ненужности и собственной плохости. То есть, от переживаний того маленького ребенка, который был отвергаем большими и значимыми людьми – родителями. И от связанного с этим отвержением ужаса – ведь без этих больших и значимых ребенку попросту не выжить, он еще не умеет о себе заботиться и себя обеспечивать.

Жизненная ситуация поменялась давно, отвергаемый ребенок вырос, может быть, даже уже и сам стал родителем… а переживания и страхи в этом месте выстреливают все те же, из самого раннего детства.

Спасение от этих невыносимых переживаний находится в том, чтобы крепко держаться за своего зависимого и… поддерживать его в том, чтобы он оставался зависимым.