Ссора из-за денег. Свадьба. Масхарабозы. Застолье 6 страница
Однако ныне эмир приблизил к себе карматов, и это настораживало.
Степь ровна, как стол, а потому любит, чтобы дальние вершины оставались незыблемы.
А что карматы? Карматы покушаются на вершины жизни: толкуют, что не должно быть такого, чтобы один человек возвышался над другим.
Ныне, дескать, коли эмир, так на коне в толпу, а коли бедняк, так если копытами башку не раскроили, нукеры плетьми добавят недостающее. И это, говорят они, несправедливо.
Господь создал всех равными, — толкуют карматы. Вот и нужно, дескать, исправить замысел Создателя.
Слава Аллаху, до рабов они в крамоле своей не доходили, рабы как были рабами, так и должны были рабами оставаться, несмотря на все мыслимые переустройства, и на том спасибо.
— Да кто такой вообще этот Нахшаби? — брюзгливо спросил Ай-Тегин. — Почему его эмир слушает?!
— Он, дядя, кармат, — вздохнул Ханджар-бек. — Такой вот ловкий человек: втерся в доверие к эмиру, и дело с концом. Вы же знаете, как это бывает: с тем поговорил, с этим потолковал... языку него подвешен дай бог каждому. Вере учил, проповедовал... кто был на пути сунны, того незаметно отклонял. Торгового старшину обратил, сахиб-хараджа обратил, многих дихканов обратил... даже люди базара к нему потянулись. Когда стало у него много последователей, покусился на государя. Ну, вы же знаете: если эмиру беспрестанно дудеть в уши, он во что угодно поверит. А Нахшаби у придворных с языка не слезал. Хоть пьян эмир, хоть трезв, а они все одно: ах Нахшаби, ах Нахшаби, ах он такой, ах он этакий, ах он золотой, ах серебряный!.. В конце концов Назру пришла охота его увидеть. А Нахшаби, не будь дурак, показал себя с лучшей стороны: и ученый он, и поэт, и философ, и всякое такое. Что Нахшаби эмиру ни скажет, то прежде испорченные одобряют в один голос. Ну и понятное дело: с каждым днем Назр его все более приближал. И принимал проповедь. Сейчас так усилился, что государь его почти во всем слушает.
— А визирь?! — возмущенно фыркнул Ай-Тегин.
— Визирь — особая статья, — успокоил его Ханджар-бек. — Балами, конечно, высоко стоит... и ближе к эмиру. Но он ведь и сам...
Ханджар-бек скривился и пощелкал пальцами.
— Да знаю я его, — хмуро пробормотал Ай-Тегин. — Никчемный человечишко.
— Сейчас Нахшаби так преуспел, что открыто проповедует. Но какой ни успех, а все же большинство Бухары стоит на пути сунны. Вот позавчера имамы и собрали сипах-саларов: так и так, мол, истинная вера погибает, пришел конец мусульманству.
— Имамы? — недовольно поднял бровь Ай-Тегин.
— Ну, вы же знаете, дядя, — поспешил успокоить его племянник. — У простого мусульманина спроси, чем суннит от шиита отличается, долго будет затылок чесать да так и не разродится. По ходу дела может и того не понять, что и сам из суннита давно шиитом сделался. А имамы — дело другое. У имама на вере вся жизнь построена. Они за свое на смерть пойдут. Вот и толкуют: дескать, так и так, уважаемые, эмир Назр собрался от Халифата отложиться, повелителю правоверных изменить. И присягнуть Фатимидам.
Ай-Тегин молчал, покусывая ус. Потом вздохнул.
— У Фатимидов много чернильниц, — сказал он с затаенной мечтательностью в голосе.
Ханджар-бек едва не поперхнулся кумысом, чашку с которым как раз поднес ко рту.
Он догадывался, почему дядя заговорил именно о чернильницах. Старик так давно и безвылазно сидел в степи, что у него, должно быть, сместились представления о том, что такое настоящее богатство и настоящая роскошь. А в недавнем прошлом один дальний родственник побывал в Марокко. Понятно, что тамошний двор ослепил его. Но самое сильное впечатление произвело хранилище чернильниц, куда он попал благодаря какой-то случайности.
Главной в казне являлась палата драгоценностей, второй по значению — оружия, а еще — утвари, а еще — седел, а еще — одежд, а еще — книг, а еще — ароматов, снадобий и редкостей (где, говорили ему, хранятся бессчетные фарфоровые кумганы, наполненные фансурийской камфарой, груды индийского алоэ и драгоценные кувшины из золота и черненого серебра). В этом ряду хранилище чернильниц представляло собой забытое Богом место.
Но даже оно потрясло степняка до глубины души. Его вели из покоя в покой, и всюду он видел одно и то же: ряды огромных сундуков, доверху набитых чернильницами. Четырехугольные и круглые, малые и большие, плоские и пирамидальные, такие, что вмещали чуть ли не полмеха чернил, и такие, что уместились бы в детской ноздре. Золотые, серебряные, сандаловые, из слоновой кости и эбенового дерева страны Зинджей.
Украшенные драгоценными камнями, замечательного вида, тонкой работы, со всеми принадлежностями, — каждая ценой не меньше тысячи динаров.
Чернильница в тысячу динаров! — поверить в это было трудно. Однако родич утверждал, что всякий, кому посчастливилось хотя бы издали наблюдать выезд фатимидского халифа, кто видел слепящее сверкание неисчислимых золотых копий в руках гвардейцев, сотни лошадей под золотыми седлами, десятки слонов в золотых же доспехах, — всякий, кто хоть краем глаза посмотрит на это, немедленно признает, что тысяча динаров за чернильницу — это не так уж и много.
— Это правда, дядя, — согласился Ханджар-бек. — Но у них не только чернильниц много. Фатимиды вообще несметно богаты. Даже, возможно, богаче Аббасидов. А может быть — и щедрее. Но...
Ай-Тегин покивал.
Оба они хорошо понимали, что значит это “но”.
Все властители предпочитают, чтобы порядок в их столицах и их личный покой охраняли иноземцы. У чужака нет в округе ни друзей, ни родственников, ему некому пожаловаться и некого пожалеть, рука его жестче и неподкупней, чем у местного уроженца. С другой стороны, и пришлецу все равно, кому служить, под чьи знамена становиться. Его работа — война, и нет никакой разницы, кто за эту работу платит. Аббасиды — хорошо. Фатимиды — тоже неплохо.
“Но” состояло в том, что Фатимиды не брали на службу тюркских гулямов: они традиционно формировали свои гвардейские части выходцами из африканских племен — преимущественно сомалийцами.
Тюрка ждала другая дорога — в Багдад, к халифу, к Аббасидам. Именно там тюрок имел возможность исправно тянуть солдатскую лямку. Подчас кое-кто из них становился видным военачальником — и тогда мать-степь пожинала наконец плоды своего долготерпения.
Следовательно, если эмир Назр переметнется к Фатимидам...
— Нам с ними не по пути, — отрезал старик.
— Да, дядя, — согласился Ханджар-бек. — Вы совершенно верно сказали: нам с Фатимидами не по пути...
— Что ты повторяешь, как попугай?! — рассердился вдруг Ай-Тегин. — Дело говори!
— Простите, дядя, — Ханджар-бек низко склонил голову. — Я ведь и толкую... Когда имамы созвали военачальников, меня не было в городе. Сами они спорили-спорили да так ни на чем и не сошлись.
— Начальник кавалерии был? — спросил Ай-Тегин.
— Был. Но на него надежды мало. Как бы, наоборот, все дело не испортил. Боюсь, через него до государя дойдет...
— Конечно. Он же не тюрк.
— Ну да. Он не тюрк. И возвысил его эмир сильно.
— Это было давно, — заметил старик. — Небось уж забыл, что возвысили. Думает небось, что так и надо: за его таланты ему положено.
— И в делах веры он нетверд.
— Начальник кавалерии нетверд в делах веры? — удивился Ай-Тегин.
— Он же с этим, как его... близок очень, — Ханджар-бек поморщился и постучал одним указательным пальцем о другой. — С Царем поэтов-то. Который нынче при дворе поэтами командует. Как говорится, с гнилого дерева какую ветку ни сруби...
Глава рода некоторое время пытался вдуматься в сказанное, потом пожал плечами.
— При чем тут Царь поэтов?
— Говорю же, братья они, — пояснил командир гвардейцев. — А этот Царь поэтов... Рудаки его зовут, вспомнил. Этот Царь поэтов с Балами дружен.
— С визирем, — холодно уточнил Ай-Тегин и сощурился.
— Ну да.
— Уж этот-то нашу веру никогда и в грош не ставил.
— Не ставил, — согласился Ханджар-бек. — И сейчас не ставит.
— Вообще не понимаю, как его эмир терпит, — вздохнул Ай-Тегин.
— Это точно, — кивнул Ханджар-бек.
И недовольно покачал головой. В данном случае его недовольство относилось к последним словам. Поддакнул дяде — а на самом деле хорошо понимал, что в многотерпении эмира нет ничего удивительного. Да, собственно, и многотерпения никакого нет.
Что ему терпеть? — визирь Балами неустанно доказывает, что им движет одно-единственное стремление: добиться, чтобы власть эмира Назра была надежней, чем жерди погребальных носилок. И что же — отказаться от такого визиря? Уж чего-чего, а безрассудным эмира никто не назовет.
— Другой бы давно уж все по своим местам расставил, — с досадой сказал Ай-Тегин. — Но что ты хочешь от этого человека? Старая мочалка он, а не эмир. Я когда еще понял, что он в делах не разбирается. Так и будут у него на шее неверные сидеть. Так на чем сошлись?
— На следующий день пришли ко мне. Так и так, мол. Надо что-то делать, а то вера совсем порушится. Я предложил идти к Большому сипах-салару. К главнокомандующему. И сказать открыто. Так и так, мол. Бухара волнуется. Не желает Бухара государя неверного. Возьми ты, Большой сипах-салар, власть государя, а мы станем твоими верными подданными...
— Это к Фариду-мукомолу, что ли? — брюзгливо спросил старик.
— Ну да, — сказал Ханджар-бек.
Старик крякнул и покачал головой. Сами пришли: на, владей!.. Какой ни будь дурак этот Фарид-мукомол, а и он сообразит, что надо соглашаться. Соглашаюсь, дескать, чтобы дела веры поправить. А при чем тут вера, если золотое яблоко Бухары падает в руки?
— Он не тюрк, — хмуро заметил Ай-Тегин. — И дурак.
Его подмывало спросить, не пробовал ли Ханджар-бек одновременно предложить будущему эмиру подходящего по его положению визиря — Ай-Тегина? Ай-Тегин старше всех, опытней... умнее, в конце концов.
Но сухое жжение в груди, какое происходит от разрушения надежд, однозначно говорило: не надо спрашивать, и так все ясно. Не пробовал он.
Эх, племянничек. Даже и мысль такая в голову не пришла. Эх, люди, люди!..
— Не тюрк, — кивнул Ханджар-бек. — Но понимает, что без тюрков к трону дороги нет.
— Ну да, — желчно сказал Ай-Тегин. — Сейчас понимает. А как доберется до трона — забудет.
— Забудет — напомним, — сухо ответил Ханджар-бек. — Слава богу, есть кому напомнить. Полно свидетелей.
— Ну да, свидетельствовала мышь на суде у кошки, — проскрипел Ай-Тегин.
Жжение в груди не утихало.
— Карим! — сипло крикнул он. — Принеси кумысу!
Они помолчали.
— Ладно, — вздохнул старик, потирая ладони. — Ну хорошо... предложили вы ему. Согласился?
— Согласился.
— Еще бы ему не согласиться, когда целое царство на блюде протягивают. — Старик снова досадливо покачал головой. — Ну и что?
— Ну и все. Сказал, что надо думать, как это дело устроить. Как ловчее подготовить, чтобы до эмира прежде времени не дошло.
— Думать... Что тут думать! Дело надо делать! Во дворец идти!
Ханджар-бек пожал плечами.
— Ну что вы говорите, дядя. Нельзя просто так идти во дворец. Охрана порубит — и до свидания.
— Охрана наша.
— Не вся, далеко не вся.
— Вот и будете рассусоливать.
Ханджар-бек вздохнул. Если бы дядя не был главой рода, давно бы следовало отправить его пасти баранов. По его великому уму — в самый раз занятие.
— В общем, разгорелся спор. Одни одно предлагают, другие другое. И все как-то неловко получается. Пока наконец один старик и говорит...
— Какой еще старик?! — возмутился Ай-Тегин. — Кто в таких делах каких-то безмозглых стариков слушает?!
— Нет, дядя, он не безмозглый, — терпеливо возразил Ханджар-бек. — Да вы знаете, наверное: говорят, он еще у великого эмира Исмаила Самани кавалерией командовал. Тулун его зовут... знаете?
— Тулун? — Ай-Тегин удивленно вскинул брови и поцокал языком. — Он жив еще? Надо же!.. Знаю я этого старого черта. Когда помоложе был, он сколько раз свою глупость показывал. Ну и что он сказал?
— Пусть, говорит, сипах-салар скажет государю: дескать, так и так, вельможи просят, чтобы я устроил угощение.
— Какое угощение?
— Угощение, — раздраженно повторил Ханджар-бек. — Вроде как пир он хочет устроить.
— Это Тулун сказал? — Ай-Тегин с подозрением смотрел на племянника. — Вот и видно, что дурак. Зачем пир? Сначала надо дело сделать, потом пировать будем.
Ханджар-бек сдержал вздох.
— Дядя, в том-то хитрость и заключается. Если сипах-салар хочет пир устроить, он должен эмира поставить в известность, верно? И эмир никогда не ответит ему: “Знать ничего не знаю, не устраивай никакого пира!”
— Ну да, — нехотя согласился Ай-Тегин.
— Он скажет иначе: хочется тебе — так и устраивай, мое какое дело. А тогда главнокомандующий пусть пожалуется на бедность.
— Сипах-салар? На бедность? Курам на смех.
Но Ханджар-бек не позволял себя сбить.
— И скажет: дескать, у сего раба есть еда и питье, а вот что касается приличных убранств, украшений, драгоценной посуды и ковров, так с этим заминка выходит. Что эмир ответит?
— Не знаю...
— Согласится! — напирал Ханджар-бек. — Как пить дать согласится. Надо тебе? Хорошо. Ты Большой сипах-салар, твой прием должен быть лишь немногим хуже царского. Бери все, что тебе нужно, из казнохранилища, винного погреба и моих кладовых.
Ай-Тегин взял принесенную слугой чашу кумыса, выпил половину, поставил возле себя.
— И пусть, дескать, еще скажет эмиру, что он не просто так военачальников и вельмож собирает, а по делу. Дескать, условие угощения такое, чтобы, угостившись, в ближайшие дни войска препоясались к священной воине против неверных. Что он, ничтожный раб эмира, намеревается вести их в страну Баласагун: дескать, сколько уж на собраниях у государя разговор идет, что неверные тюрки захватили край. Доколе, дескать. Вопли притесняемых достигают небес, а мы второй год не шевелимся... верно?
— Не знаю, о какой чепухе там разговариваете, — буркнул Ай-Тегин. — При чем тут Баласагун, когда надо эмира сваливать?
— После этого, говорит, пусть сипах-салар займется приготовлениями. Во-первых, объявит войску, что, мол, в такой-то день надо быть готовыми к походу — пускай препоясываются. Во-вторых, все, что найдет ценного в казнохранилище государя, винном погребе и кладовых, пусть переносит в свой дворец. Золотую посуду, серебряные блюда... все, на что в его доме места хватит.
— Эмир же позволил, — полуутвердительно сказал Ай-Тегин. Похоже, последний штрих ему понравился.
— А когда настанет назначенный день, самых важных гостей пригласить во внутренние покои. Вроде как для питья вина, чтобы имамам лишний раз глаза не мозолить. А уж там, как выпьют по несколько чаш, пусть заговорит с ними открыто. Дескать, те, кто составляют суть веры и порядка, с нами, а кто всего лишь ненужный придаток, те отдельно. И спросит: вы со мной?
— Согласятся, — кивнул Ай-Тегин. — Поддержат.
— Потом выйдут из покоев к остальным гостям... к ним уже все вместе обратятся. Малым чинам куда деваться? Некуда: куда голова, туда и хвост. Услышат единое слово, присоединятся, будут единодушны. Дружно присягнут на договор, дадут клятву новому государению. Потом как положено, все вместе поедят, выпьют... а в подкрепление обещаний о своих будущих милостях сипах-салар разделит между ними золото и серебро, ковры, снаряжение — все, короче говоря, что забрал из дворца. И пускай, говорит, не жадничает, не приберегает — эти подарки ему сторицей вернутся.
— Ну да... конечно... что уж.
— Потом все выйдут, схватят эмира, пройдутся по городу и округе, перебьют карматов, где бы они ни находились.
— А сипах-салара посадят на трон, — сказал Ай-Тегин.
— Да, — вздохнул Ханджар-бек. — Так он и сказал: а сипах-салара посадите на трон.
Ай-Тегин покачал головой, неспешно допил кумыс, поставил пустую чашу, отер ладонью усы.
— Как вам, дядя, такой план?
— Ну что тебе сказать, сынок, — хмуро проговорил Ай-Тегин. — Этот старый дурак Тулун не так глуп, как кажется.
Глава одиннадцатая