Alexandrine. Начало жизни 1 страница

Два голоса, мужской и женский, прерывают мой сон.

А снился мне холмик серой, сухой земли, в который я втыкаю сук. Я часто вижу этот сон. Наверное, потому что это очень важный момент моей жизни, который я вспоминать не люблю, вот он и пролезает воровским манером, когда отключен контроль над сознанием.

Я рада, что проснулась.

Соседка, моя родственница по судьбе, разговаривает со своим московским знакомым.

Нет, уже не просто знакомый. Я моментально определяю это по интонациям, по изменившейся энергетической напряженности. Пространство между ними вибрирует, искрится.

Но они говорят не о любви. Они спорят, потом начинают ссориться.

Я не прислушиваюсь к разговору. Всё не могу прогнать из головы остатки сна, цепкие, словно клочки тумана, что липнут к траве, на сером поле, под моросящим осенним дождем…

Это было в ноябре. Всё вокруг серое: морось, мертвая трава, голые деревья, дома саксонского городка, наползающие сумерки.

«Смерть не черная, – думаю я. – Смерть серая. Жизнь кончилась не 19 октября, когда я вернулась в пустую квартиру с черными окнами. И не тогда, когда я запретила себе вспоминать девочку. Не тогда, когда я перестала ждать Давида. Смерть – это не горе и не боль. Смерть – это бесчувствие. Когда все равно. Когда двигаться некуда и незачем».

Я три года ждала конца войны и надеялась вопреки всему.

Это, несомненно, была жизнь. Ужасная, но жизнь.

Потом я перестала надеяться и кинулась разыскивать штабс-фельдфебеля Кропса. Это тоже была жизнь. Безумная, но жизнь.

Она длилась еще три месяца и поглотила меня полностью.

Границы открылись, доступ к швейцарскому сейфу возобновился, ничто не ограничивало моей свободы. За мамой ухаживали круглосуточные сиделки. На случай, если я не вернулась бы из путешествия, у нотариуса оставлены все нужные распоряжения.

Я всегда была настырной и целеустремленной. В ноябре я нашла Кропса. Он лежал вместе с еще десятком солдат в могиле – общей, но с персональной табличкой для каждого. Штабс-фельдфебеля ранило осколком авиабомбы во время отступления. Он умер в госпитале, не приходя в сознание, а пропавшим без вести был записан из-за неразберихи.

Никаких сомнений, что в могиле именно он. Я видела справку о смерти, медсестра опознала Кропса по фотографии.

У меня ощущение стайера, который собрался пробежать марафон, а финишная ленточка лопнула на груди через сто метров.

Я поднимаю с земли мертвый серый сук. Я выросла и всегда жила в городе, я совсем не разбираюсь в деревьях, но я говорю себе, что сук осиновый и с силой втыкаю его в серую землю.

Жалкий, беспомощный жест. Мертвому Кропсу всё равно, и осиновым колом я протыкаю не его убогую жизнь, а свою собственную, потому что теперь она уж точно закончилась.

Наверное, я бы убила себя в том ноябре – без надрыва и заламывания рук, а просто из практических соображений, как добивают издыхающую лошадь. Что за прок от ее судорожных дерганий и жалобного ржания? Она уже не встанет и телегу не потащит.

От этого гигиенического шага меня удержало чувство долга. Мама была все еще жива, хоть поднялась вверх по течению времени почти до самых истоков, до двухлетнего возраста. Она разучилась читать, не всегда помнила, что нужно проситься в уборную, а настроений у нее осталось только два: или смешливое, или плаксивое. С утра до вечера она разглядывала книги с картинками, смотрела в окно, водила пальцем по рисунку обоев. Бросить ее одну я не могла.

Фактически мать подарила мне жизнь дважды: первый раз, когда родила; второй – когда не позволила умереть в сорок пятом.

Мы с мамой сидели в квартире, как в коконе. Я никуда не выходила. За стенами нашего дома Франция ликовала и скорбила, искала козлов отпущения, вытесняла из памяти позор оккупации.

А мы проводили время так.

Когда мама спала (а засыпала она пять или шесть раз в день), я совсем ничего не делала. Подолгу пялилась в зеркало на свое безжизненное лицо. В сорок лет оно выглядело на пятьдесят. Я с удовлетворением находила на нем все новые морщины, наматывала на палец прядки седых волос.

Если мама начинала капризничать, ее приходилось развлекать. Я читала ей сказки – вероятно, те же самые, которые она мне читала в детстве: гуси-лебеди, аленький цветочек, три медведя.

Еще она любила рассматривать фотографии из своих альбомов. На старых снимках она узнавала всех, называла по имени, но в относительно недавних часто путалась.

Девочки там не было, все ее карточки я уничтожила. К счастью, про то, что у нее когда-то была внучка, мама забыла. Первое время она часто спрашивала про Давида: как он поживает, да почему уже целую неделю не показывается.

Вот про Давида я рассказывала с удовольствием, все время разное: он уехал в деловую поездку, но завтра вернется; его положили в больницу из-за аппендицита, но скоро выпишут; мы решили ненадолго разъехаться, чтобы проверить свои чувства. Все равно назавтра мама ничего не помнила и задавала те же вопросы сызнова.

Но однажды – это случилось недели через две после моего возвращения из Германии – мама вдруг показала на фотографию, где мы с Давидом сняты на палубе парохода, и спросила: «Кто это с тобой? Какой интересный мужчина! Похож на причесанного Блока. Я тебе рассказывала, Сашенька, как я в тринадцатом году была на выступлении Блока?»

«Да, мама, рассказывала», – потрясенно пролепетала я.

Она забыла Давида! Как это возможно?

Выражение моего лица испугало маму. Она быстро открыла альбом на другой странице и показала:

«А вот этого пожилого господина я знаю. Это наш сосед по даче в Кунцеве, только не припомню фамилии».

И показала на папу.

 

На следующий день мне пришлось отлучиться в Женеву, за деньгами. Я ехала в поезде, впервые за все эти дни испытывая сильное чувство.

Это был страх.

Меня ждет та же участь. Как бабушка, как родители, однажды я начну терять память. По неведомому закону природы или по злому плану судьбы я обречена на постепенное помрачение разума, но только рядом со мной не будет ни одного близкого человека, кто читал бы мне детские сказки и терпеливо ждал моего окончательного угасания.

Я желала бы забыть многое. Например, что у меня была дочь. Но забыть Давида, как мама забыла отца, я не хочу! Иначе от моей жизни ничего, совсем ничего не останется!

 

Страх – хорошее чувство. Страх – это желание жить. По дороге в Женеву я, кажется, еще не понимала, что теперь я выживу.

Я думала не о жизни, а о смерти.

Нужно встретить смерть так, чтобы последней мыслью была мысль о Давиде, и тогда я непременно увижу его по ту сторону.

Нормальное желание для женщины моего тогдашнего возраста и положения. Если бы я умерла в сорок лет, очень возможно, что так бы всё и вышло: я испустила бы дух с мыслью о муже, и он встретил бы меня на противоположном берегу.

Но тогда не случилось бы того, что является главной частью меня. Жизнь потому и жизнь, что она все время меняется и меняет нас, и ничто не останется прежним. Сейчас, когда я давно уже не женщина и даже не человек, а упрямо тлеющая искра сознания, я не рассчитываю после смерти встретить Давида. Такая, какою я стала, я ему ни к чему. Нам будет нечего сказать друг другу. И потом, кто сказал, что умершие навсегда остаются в той же точке, в которой они покинули наш мир? Вероятно, они тоже меняются, и гораздо сильнее, чем живущие. Давид пересек границу столько лет назад! За это время он должен был пройти в том, другом мире очень длинный путь.

 

В предпоследний день ноября я тряслась от страха в поезде, еще не зная, что это судороги зарождающейся во мне новой жизни. Я дала себе слово: если, состарившись, я почувствую, что начинаю утрачивать память, я покончу с собой. На некоторое время эта мысль меня успокоила. Потом снова шевельнулась паника. Последние три года от отчаяния я повадилась ходить в церковь, моя бедная голова забита всяким мусором. Я думала: «Те, кто накладывает на себя руки, совершают худший из грехов, они навсегда прокляты! А Давид – невинно убиенный, с таких снимаются все прижизненные грехи. Я с ним не встречусь!»

Что же мне делать? Выхода нет! Я обречена превратиться в безумную старуху, которая забудет любовь всей своей жизни.

Выход есть. Он найдется завтра.

Самый последний день осени. РЇ РѕРґРЅР° РІ банковском хранилище. Открываю РѕРґРёРЅ РёР· чемоданов. РћРЅ почти полон. Рассеянно перебираю колючие, тяжелые самородки. Как РјРЅРѕРіРѕ золота, РѕРЅРѕ стоит кучу деньжищ. РќРѕ всего золота РјРёСЂР° РЅРµ хватит, чтобы избавить меня РѕС‚ страха. РњРѕСЏ жизнь – медленный СЃРїСѓСЃРє РІ черную пропасть. Нельзя РЅРё остановиться, РЅРё повернуть обратно, РЅРё даже прыгнуть РІРЅРёР·, чтобы разом СЃРѕ всем покончить.

Оказывается, с внутренней стороны крышки есть кармашек с пуговицей. Никогда не обращала на него внимания. Очевидно, предназначен для зубной щетки и прочих мелочей. Там что-то лежит.

Без интереса, механически, открываю.

Шелковый мешочек. РўР° самая ладанка, которую РЅРѕСЃРёР» РЅР° шее Иван Иванович. Достаю высохший, сморщенный корешок. Это яншэнь, «мужской корень». Какое-то там было красивое название… Рђ, «Хрустальная Радуга».

Значит, отправляясь в логово хунхузов, мой спаситель оставил свое сокровище среди самородков. Так яншэнь и пролежал здесь тринадцать лет.

Всё, что я усвоила из уроков старого китайца – правила дыхания. Они вошли у меня в привычку, которая давно стала автоматической. Я никогда не простужаюсь и вынослива, как мул. Уверена – это благодаря правильному дыханию. Сколько раз пыталась я приобщить к полезной науке Давида, но он отшучивался. Будто знал, что глубокие вдохи и медленные выдохи не спасают от выстрелов в упор.

Хочу сунуть ладанку обратно. Пусть лежит, не выбрасывать же.

И вдруг замираю. Мне мерещится, будто тихий голос неразборчиво говорит со мной. Про заросшие мхом камни… Или не камни, а берега?

Кажется, что-то шевельнулось в памяти. Я делаю усилие, но воспоминание пробуждается медленно. [ «Напрягись! Вспомни! Это очень важно!», – взываю я к сорокалетней Александрине. Даже смешно. Как будто я не знаю, что она и так вспомнит. ] А-а, это Иван Иванович рассказывал, что кровотоком можно управлять. И что благодаря этим упражнениям возможно сохранить ясность ума до глубокой старости.

Хватаюсь за виски, тру их. Что это за упражнения? Что еще он рассказывал? Нужно вспомнить, обязательно!

(Увы, я еще не умею вспоминать по-настоящему. Только логическими фрагментами, а они скудны и ненадежны. Для обычной рациональной памяти тринадцать лет – очень большой срок. В конце концов, я кое-что припомнила – лишь самое основное, по кускам и крохам. А сейчас безо всякого труда, достаточно открыть книгу на нужной странице, я могу слышать голос Ивана Ивановича: «Старые люди выживают из ума, потому что камни, из которых состоят берега ручьев и ручейков, питающих мозг кровью, со временем зарастают мхом и сжимаются, а от этого влага не доходит туда, куда она должна доходить, и мозг высыхает, трескается, как мертвая земля, но сила яншэня возвращает крови упругость и силу, кровь подчиняется твоей воле и бежит, куда тебе нужно, очищая и расширяя тесные протоки, поэтому ручьи моей головы в старости чище и прозрачней, чем в двадцатилетнем возрасте…»)

Я так надолго застреваю в хранилище, что служащий банка деликатно стучит в стальное окошко: все ли в порядке?

Я сжимаю в одной руке несколько самородков, в другой ладанку.

У меня снова появилась цель.

Необходимо вспомнить как можно больше РёР· того, что рассказывал Иван Иванович РїСЂРѕ Хрустальную Радугу Рё циркуляцию РєСЂРѕРІРё. И РІСЃС‘ записать. РЇ РЅРµ позволю своему рассудку угаснуть, Р° памяти – умереть.

Правда, я почти ничего не знаю о кровообращении, о строении и работе мозга, о фармацевтике, о старческом слабоумии. Но это ничего. Не знаю – так узнаю.

У отца деменция началась в семьдесят два года. У матери в семьдесят четыре. Мне же всего сорок. У меня есть время.

Там же, стальном подземелье, формулирую я задачу, которая станет лозунгом моей новой жизни: не потерять себя до самого конца, сколько бы я ни прожила.

Да, уже осень, и она заканчивается. Но после осени бывает зима. И есть люди, которые считают ее лучшим временем года.


Р—РёРјРѕР№

Всё по кайфу

За окном номера был суперский зимний пейзаж. На деревьях снег поверх листвы: вроде всё белое, а вроде и зеленое. Потому что Европа, морской климат. Балтика – это Атлантика, факинг шит, не какая-нибудь Сибирь. Лепота! Интересно, в какой стороне море? Наверно, за лесопарковой зоной.

Спросонья башка у Эдика варила как-то неотчетливо. И, кажется, вчера крепко перегрузился. Шарики не цепляются за ролики. Никак не вспомнить, чего это он поперся в Прибалтику зимой?

Хлопнул себя по лбу. Придурок, каникулы же зимние! Даже понтово. Кто-то на лыжах в Алабино, а мы на берег европейского моря. По-западному. Пустые пляжи, готические крыши под моросью зимнего дождика. Как в кино «Мертвый сезон». Сколько путевка-то стоила?

Почесал затылок – не вспомнил. Неважно, лет ит би.

Заселили Муху по люксу. Мебель вся импортная, даже стереосистема есть. Будет куда герлушек пригласить. Как у них тут, интересно, с пропускной системой? Ладно, нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики.

Для настроения завел музончик: выбрал диск «Шокинг блю», бережно протер бархоточкой. 40 рэ плачено, не хухры-мухры.

Чистил зубы, умывался, подпевал.

«И вот иду я в магазин! Стоит огромный лимузин! А в нем сидит-стоит она! И машет мне своей рукой! Шиз гот ит! Йэ бэйби шиз гот ит! Он валялся в туалете, в унитазе!».

На первый завтрак полагалось выйти при параде, чтобы сразу произвести впечатление.

Эдик вынул из-под матраса клеши «райфл». Целое искусство: разложить трузера так, чтоб были идеально гладкие, но без складки. Только колхоз гладит фирменные джины утюгом на складку.

Лег на спину, еле втиснулся в узкие штанины. Зато когда встал, повертел бексайдом перед зеркалом, сидели, как влитые. Освещение в номере было слабое, хотя горели все лампочки. Эдику приходилось щуриться, расплывалось всё. Экономят латышские товарищи электроэнергию. Партия сказала: «Экономика должна быть экономной».

Рубашечка Сѓ РњСѓС…Рё была мейд РёРЅ поланд, РЅРѕ РїРѕ РІРёРґСѓ РЅРµ скажешь, умеют РІСЃРµ-таки братья поляки. Часы нефирменные, «полет», можно прикрыть манжетом. Зато дымчатые очки были супер-пупер. Полсотни Р·Р° РЅРёС… фарцу знакомому отвалил, Рё РЅРµ жалко. Р’РѕС‚ только наклейка РёР· фольги отклеилась, надо будет после поискать – может, РЅР° полу РіРґРµ-РЅРёР±СѓРґСЊ.

Ну, пойдем, явим отдыхающим столичный шик и кстати проверим, как тут в смысле кадров.

В столовой Эдик сначала здорово расстроился. Вокруг завтракала одна пенсионерия. А где, мазафака, молодежь? Мы же вырастили хорошую молодежь? Где она? Или у советских студентов с аспирантами не каникулы? Что это, елы-моталы, за кефирное заведение?

Но когда Муха присмотрелся, какая тут хавка, секрет разъяснился. И память, чугунная после вчерашнего, немного восстановилась. Сыр подавали аж трех сортов, колбаску докторскую, салями, сервелатик. Снабжение по высшему разряду, цековский уровень. Как минимум – совминовский. Понятно, что аспирантам такой санаторий не по рылу. Это дядя Виталик племяша побаловал, уступил свою путевку. Да, точно.

Ветераны партии и госслужбы были все вежливые, здоровались первыми. Какой-то дед, не иначе из старых большевиков, назвал даже по имени-отчеству: Эдуардом Ивановичем. Муха его что-то не припомнил. Вчера бухнул по случаю приезда – вот арбуз и заклинило. А мы потом пивком поправимся, «рижским». Здесь наверняка в буфете есть.

Через темные очки ландшафт просматривался неявственно, но и так было понятно, что среди отдыхающих подходящих кадров нет. Без мазы.

Вас понял, штандартенфюрер, переводим прицел на официанток и прочую обслугу. Будем ближе к трудовому народу.

Персонал в санатории «Дзинтарс» был одет в голубые куртецы, воротник-стоечка. Стильно! Молодцы все-таки прибалты.

И довольно скоро срисовал Муха одну фигуристую телочку. Подошел – она и на фейс оказалась ништяк. Блондинка, секси, на Татьяну Доронину похожа: «Я мечтала о морях и кораллах». И даже на Мерилин Монро: «Ай уон-на би лавд бай ю».

Пробил час мужества, сказал себе Эдик. Не трусим, гусары. Не пошлет же она отдыхающего на три буквы, клиент всегда прав. Максимум – вежливо отошьет.

Подкатился к клевой герле, и наивно так, по-чебурашечьи:

– Девушка, я тут первый день, вечером только заселился. Не подскажете, как у вас в плане культурной программы? Меня кстати Эдуардом зовут. Я из Москвы, аспирант.

– Рђ СЏ Валда, студентка РёР· Рижского политехнического, – ответила красавица-латышка. – РќР° каникулах РІ санатории подрабатываю.