Беккариа Чезаре. О преступлениях и наказаниях 5 страница
Что скажут люди о мудрых властях и чопорных жрецах правосудия, посылающих с невозмутимым спокойствием преступника на смерть, обрамленную торжественными формальностями, о судье, который с бесчувственной холодностью, а может быть, и с затаенным самодовольством от осознания собственного всесилия отправляется наслаждаться радостями жизни, в то время как обреченный судорожно вздрагивает в предсмертной тоске, ожидая рокового удара? "А, — скажут они, — эти законы - не что иное, как ширма, скрывающая насилие и продуманные и жестокие формальности правосудия; они не что иное, как условный язык, применяемый для большей безопасности при уничтожении нас, как жертв, приносимых на заклание ненасытному Молоху деспотизма".
Убийство нам преподносили как ужасное злодеяние, но мы видим, что оно совершается без малейших колебаний и без отвращения. Воспользуемся следующим примером: насильственная смерть по описанию очевидцев представляется нам ужасной, но мы видим, что это — минутное, дело. Насколько же легче будет перенести ее, если не будет томительного ожидания и почти всего того, что есть в ней мучительного! Таковы пагубные и ложные умозаключения, к которым всегда, правда, не вполне осознанно, приходят люди, предрасположенные к преувеличениям, люди, которые, как мы видели, предпочитают скорее нарушать религиозные заповеди, чем следовать им.
Если мне попытаются возразить с помощью примеров, доказывающих, что во все времена и у всех народов существовала смертная казнь за некоторые виды преступлений, я отвечу: эти примеры ничего не значат перед лицом истины, не подвластной никаким срокам давности, ибо история человечества представляет собой необозримое море заблуждений, на поверхности которого на большом расстоянии друг от друга едва угадываются смутные очертания весьма редких истин. Человеческие жертвоприношения богам были присущи почти всем народам. Но кто осмелится оправдать их? И то, что лишь немногие сообщества людей и только на короткое время воздерживались от применения смертной казни, скорее свидетельствует в мою пользу, ибо это подтверждает судьбу великих истин, которые подобны мгновенной
вспышке молнии по сравнению с длинной непроглядной ночью, поглотившей человечество. Еще не пришло время той счастливой эпохи, когда истина, как до сих пор заблуждение, станет принадлежать большинству. Из этого общего правила делались лишь редкие исключения в пользу тех истин, которые Бесконечная Божественная Мудрость решила выделить среди других, открыв ее людям.
Голос философа, слишком слабый, потонет в шуме и гвалте многих, которые идут на поводу у слепой привычки. Но голос мой найдет отклик в сердцах немногих мудрецов, рассеянных по лику земли. И если бы истине, несмотря на бесконечные препятствия, мешающие ей приблизиться к монарху, удалось, даже вопреки его воле, достичь его трона, то пусть он знает, что она явилась, чтобы поведать о потаенных чаяниях всего народа. Пусть также знает, что перед лицом ее меркнет кровавая слава завоевателей, и что справедливое потомство отведет ей первое место среди мирных трофеев Титов, Антонинов и Траянов.
Счастливо было бы человечество, если бы лишь теперь для него издавались впервые законы, ибо именно сейчас мы видим восседающими на престолах Европы благодетельных монархов, отцов своих народов, венценосных граждан, покровительствующих мирным добродетелям, наукам и искусствам. Усиление их власти составляет счастье подданных, так как тем самым устраняется насилие, стоящее между наро-
дом и престолом. И оно тем более жестоко, чем слабее монарх, и удушает всегда искренние голоса народа, которые становятся плодотворными, если будут услышаны на престоле! Я утверждаю, что если эти монархи и оставляют действующими устаревшие законы, то причиной этого являются неимоверные трудности, с которыми приходится сталкиваться при удалении многовековой, а потому и почитаемой ржавчины веков. Вот почему просвещенные граждане должны с еще большим рвением желать постоянного усиления их власти.
§ ХХIХ О ВЗЯТИИ ПОД СТРАЖУ
Существует довольно распространенное заблуждение, которое заключается в том, что решение вопросов тюремного заключения граждан, лишения свободы под любым предлогом своих противников и безнаказанности своих друзей, несмотря на явные доказательства вины последних, следует оставлять на усмотрение судьи, который является лишь исполнителем законов. Это противоречит самой цели общества — обеспечивать личную безопасность граждан. Взятие под стражу в отличие от всех других наказа-
ний должно в силу необходимости предшествовать предъявлению обвинения. Но эта отличительная черта не лишает данный вид наказания других важных признаков, а именно: только закон устанавливает случаи, в которых человек заслуживает наказания. Таким образом, в законе должны быть указаны те самые признаки преступления, на основании которых лицо, его совершившее, заслуживает содержания под стражей, подлежит допросу и наказанию. Будоражащие общественность слухи, побег, внесудебное признание самого обвиняемого или его сообщника, угрозы и постоянная вражда с потерпевшим, состав преступления и другие улики — все это является достаточным основанием для личного задержания гражданина. Однако данные основания должны быть зафиксированы в законе, а не определяться судьями, решения которых всегда ущемляют гражданские свободы, за исключением случаев, когда они прямо вытекают из общих принципов действующего законодательства. По мере смягчения суровости наказания, исчезновения голода и других мерзостей в тюрьмах, а также по мере проникновения за их запертые двери и в души неумолимых и черствых служителей правосудия чувства сострадания и гуманного отношения к заключенным законы смогут смягчить требования, служащие основанием для личного задержания. Обвиняемый, подвергшийся заключению и впоследствии оправданный, не должен поэтому носить бремя бесчестия. Сколько римлян, обвиненных в тягчайших преступлениях, но
признанных невиновными, приобрело впоследствии уважение народа и удостоено почетных должностей! Но почему же иная судьба ожидает признанного невиновным в наше время? Да потому что в нынешней уголовной системе идея насилия и власти, по общему мнению, превалирует, по-видимому, над идеей справедливости, потому что в одну и ту же камеру сажают без разбора и обвиняемых и осужденных, потому что содержание подсудимого в тюрьме стало скорее наказанием, чем предварительным заключением. **И потому еще что силы внутренней безопасности, охраняющей законы, отделены от сил внешней обороны, стоящих на страже престола и отечества, в то время как они должны быть объединены. Тогда бы законы, служа общей опорой для сил внутренней безопасности и судебной власти, соединяли бы их, не ставя первые в прямую зависимость от последних. А слава, сопровождающая пышность и блеск военного сословия, смыла бы позор бесчестия, который подвергается нападкам скорее с точки зрения формы своего проявления, чем своей сути, как и все наиболее распространенные человеческие чувства. Доказано, что в глазах общественного мнения пребывание в военных тюрьмах не столь позорно, как в гражданских.** Живы еще в народе, в обычаях и законах варварские инстинкты и дикие идеи наших предков, северных охотников, отбрасывающие на столетия назад современную просвещенную нацию.
Некоторые придерживаются точки зрения, что преступление, то есть противоправное деяние, может быть наказуемо независимо от места его совершения, как если бы подданство имело свойство клейма, то есть было бы синонимом рабства и даже хуже рабства; как если бы человек мог быть подданным одного государства, а жить в другом, и при этом его деяния подчинялись бы суверенитету обоих государств, не вызывая конфликта между ними, а также их законодательствам, часто противоречащим друг другу. Точно так же некоторые полагают, что преступление, совершенное, например, в Константинополе, может быть наказано в Париже на том абстрактном основании, что оскорбивший человечество заслуживает ненависти всего человечества и всеобщего проклятия. Как будто судьи являются мстителями за оскорбление человеческих чувств, а не за попрание в первую очередь того договора, который связывает людей между собой. Местом наказания является место преступления, ибо там и только там, а не в каком-либо другом месте люди вынуждены оскорбить индивида, чтобы предупредить оскорбление всего общества. Злодей, не нарушивший договора того общества, членом которого он не является, может внушать страх, а потому может быть изгнан и исключен из этого общества высшими государственными властями, но не наказан в соответствии с законами, карающими за нарушение договора, а не за скрытую злонамеренность, присущую его деяниям.
Виновных в незначительных преступлениях обычно наказывают тюремным заключением или ссылкой на каторжные работы в отдаленные места. Это последнее выглядит практически бесполезной мерой, поскольку делается в назидание народу, которому не было нанесено оскорбление. Если у людей нет склонности опрометчиво совершать наиболее тяжкие преступления, публичное наказание за существенное правонарушение будет рассматриваться большинством как нечто необычное, что никогда с ними не может произойти. Но публичное наказание незначительных преступлений, к которым более расположены человеческие души, произведет впечатление, не только удерживающее от этих преступлений, но и от более тяжких. Наказания должны быть соизмеримы между собой и с преступлениями не только в отношении своей строгости, но и в отношении способов выполнения. Некоторые освобождают от наказания за незначительные преступления, когда потерпевший прощает ответчика. Это отвечает принципам милосердия и человеколюбия, но противоречит интересам общественного блага, подобно тому, как отказ одного от возмещения нанесенного ему ущерба не может служить основанием для отмены наказания за данное преступление всем остальным. Право наказывать не является правом одного. Это право всех граждан в совокупности, или верховной власти. Каждый гражданин может отказаться лишь от своей части права, но не может лишать других принадлежащих им частей.
§ХХХ ПРОЦЕСС И ДАВНОСТЬ
Как только доказательства собраны и достоверность преступления установлена, обвиняемому необходимо предоставить возможность и время для оправдания. Но продолжительность предоставляемого ему для оправдания времени должна быть максимально ограничена, чтобы это не шло в ущерб незамедлительности наказания, поскольку быстрота наказания, как мы видели, является одним из наиболее действенных средств пресечения преступлений. Ложно понимаемая любовь к человечеству, по-видимому,
против такого ограничения времени. Но все сомнения исчезают, если учесть, что опасности для невиновного возрастают от недостатков законодательства. Однако определять продолжительность времени как для подготовки обвиняемого к защите, так и для сбора улик должны законы. И судья вторгся бы в законодательную сферу, если бы должен был самостоятельно решать вопрос о времени, достаточном для доказывания преступления. Точно так же тяжкие преступления, запечатлевшиеся надолго в памяти народа, если они доказаны, не должны подлежать срокам давности в пользу лиц, их совершивших и находящихся в розыске. Что же касается преступлений незначительных и нераскрытых, то следует установить сроки давности, чтобы избавить гражданина от неопределенности его участи, ибо мрак забвения, покрывающий такого рода преступления, с течением времени сводит на нет опасность примера безнаказанности, а преступнику предоставляет возможность исправиться. Мне достаточно здесь лишь обрисовать общие принципы, так как точные пределы могут быть установлены только законодательством с учетом конкретных условий данного общества. Добавлю только, что если польза мягкости наказаний признана какой-либо страной, то с помощью законов о сроках давности и о сроках сбора доказательств, продолжительность которых устанавливается в зависимости от тяжести преступления и с зачетом времени предварительного заключения обвиняемого или его добро-
вольного изгнания, рассматриваемого как часть наказания, легко будет покрыть небольшим числом умеренных наказаний множество преступлений.
Но эти сроки не должны возрастать прямо пропорционально тяжести преступлений, так как вероятность свершения преступления обратно пропорциональна его тяжести. Так что время для следствия должно сокращаться, а сроки давности — увеличиваться. Может показаться, что это противоречит сказанному мною, так как если время предварительного заключения или время, составляющее часть давности до приговора суда, будет зачтено, появится вероятность одинакового наказания за преступления разной тяжести. Чтобы разъяснить читателю свою мысль, я разделю преступления на два класса. Первый класс составляют преступления тяжкие, к которым относятся убийства, включая все другие злодеяния подобного рода, а второй — преступления незначительные. В основе этого деления лежит человеческая природа. Безопасность жизни человека является его естественным правом, а безопасность его имущества — правом гражданским. Побуждений, заставляющих людей идти против врожденного чувства сострадания, меньше, чем побуждений, заставляющих их в силу естественного стремления к личному благополучию нарушать не то право, что живет в их сердцах, а основанное на общественном договоре. Вероятность совершения преступлений обоих классов далеко не одинакова, и потому их следует рассматривать, применяя различные
принципы. Тяжкие преступления более редки. А потому продолжительность следствия, учитывая большую вероятность невиновности обвиняемого, должна быть сокращена, а сроки давности увеличены, так как от окончательного приговора о виновности или невиновности человека зависит, сбудутся ли его надежды на безнаказанность, ущерб от которой для общества тем существеннее, чем более тяжкое преступление он совершил. Вероятность невиновности в незначительных преступлениях гораздо ниже. Поэтому следствие должно быть продолжительнее. Сроки давности, наоборот, должны быть сокращены, так как ущерб от безнаказанности таких преступлений невелик. С таким разделением преступлений на два класса нельзя было бы согласиться, если бы существовала обратно пропорциональная зависимость между нераскрываемостью преступлений и вероятностью их совершения, то есть если бы ущерб для общества нераскрытых преступлений уменьшался пропорционально увеличению вероятности совершения преступлений. *Следует иметь в виду, что подозреваемый в преступлении, хотя и освобожденный по недостаточности улик, может быть подвергнут новому задержанию и новому следствию при обнаружении по этому делу новых улик, предусмотренных в законе, если не истекли сроки давности по данному виду преступлений. Вот те меры, которые кажутся мне необходимыми, чтобы гарантировать безопасность и личную свободу подданных. Оба эти блага являются неотъемле-
мым достоянием каждого гражданина. И довольно легко добиться с помощью законов, чтобы они уравновешивали друг друга. В этом случае первое не сможет пользоваться явным или скрытым покровительством деспотизма, а второе — неуправляемыми народными страстями.*
§ XXXI ПРЕСТУПЛЕНИЯ, ТРУДНО ДОКАЗУЕМЫЕ
Тому, кто не учитывает, что разум почти никогда не был законодателем народов, может показаться странным в связи с вышеизложенными принципами, почему для раскрытия наиболее частых и наиболее запутанных и химерических, то есть наиболее невероятных, преступлений пользуются версиями и доказательствами наиболее слабыми и двусмысленными: как будто закон и судья заинтересованы не столько в раскрытии истины, сколько в том, чтобы любыми средствами доказать сам факт преступления; как будто
опасность осудить невиновного не возрастает в той же мере, в какой вероятность невиновности выше, чем вероятность виновности. У большинства людей не хватает мужества как для совершения тяжких преступлений, так и подвигов во имя добродетели. Поэтому, вероятно, и те и другие совершаются одновременно, скорее, в тех государствах, жизнь которых регулируется больше исполнительной властью и политическими страстями в интересах общественного блага, чем в странах, где жизнь регулируется в интересах всех граждан или с помощь хороших законов. В этих последних ослабление страстей способствует, по-видимому, скорее поддержанию, чем улучшению образа правления. Из этого вытекает важный вывод, согласно которому тяжкие преступления, совершаемые в каком-либо государстве, не всегда свидетельствуют об его упадке.
Существуют некоторые виды часто совершаемых, но при этом и трудно доказуемых преступлений. Трудность их доказательства рассматривается как вероятность невиновности. И поскольку значение ущерба, вызываемого нераскрытостью этих преступлений, тем ничтожнее, чем меньше причинно-следственных связей между частотой их совершения и их нераскрываемостью, то продолжительность следствия и сроки давности должны быть одинаково сокращены. Между тем в отношении прелюбодеяний и "греческой любви", преступлений трудно доказуемых, согласно установившемуся правилу допускается приме-
нение тиранических презумпций, этих квази- и полудоказательств (как будто человек может быте полуневиновен или полувиновен, то есть полунаказан или полуоправдан). И именно при раскрытии этих преступлений с особой силой проявляется жестокое господство пытки над личностью обвиняемого, над свидетелями, наконец, надо всей семьей несчастного в полном соответствии с доктринами, которые развиваются с возмутительным хладнокровием некоторыми учеными-юристами и которые преподносятся судьям как норма и как закон.
Прелюбодеяние как преступление с политической точки зрения объясняется двумя причинами: эволюцией законов человеческого бытия и сильным взаимным влечением полов. Это влечение во многом сходно с всемирным тяготением, ибо подобно последнему оно ослабевает на большом расстоянии. И подобно тому, как всемирное тяготение управляет движениями всех тел материальной природы, влечение, пока оно существует, управляет движениями души. Различие между ними проявляется в том, что тяготение уравновешивается препятствиями, а половое влечение в большинстве случаев ими еще более усиливается.
Если бы я обращался с речью к нациям, не озаренным светом религии, то указал бы еще и на другое значительное различие между этим преступлением и всеми остальными. Оно вызвано постоянной и общей для всего человечества первородной потребностью, потребностью, предшествовавшей обществу и
даже лежащей в его основе. Другие же преступления разрушают общество. Их причиной служат мимолетные страсти, а не потребности природы. Для человека, знающего историю и людей, эта потребность в одинаковых климатических условиях представляется всегда постоянной величиной. А если это верно, то кажутся беспочвенными и даже гибельными те законы и обычаи, которые имеют целью уменьшить общую сумму проявлений этой потребности, потому что следствием их действий будет однобокое сосредоточение лишь в одной части общества своих и чужих потребностей. Мудрыми же, напротив, следует считать те законы и обычаи, которые, следуя, так сказать, ровной покатости равнины, распределяют общее действие этой потребности равномерно по всей поверхности равнины, разделив ее на небольшие равновеликие части, так что этим устраняется во всех ее уголках возможность и засухи, и наводнения. Супружеская верность всегда пропорциональна количеству браков и свободе их заключения. Там, где над нами господствуют наследственные предрассудки, где браки заключает и расторгает родительская власть, там адюльтер тайно разрывает брачные узы вопреки общепринятой морали, долг которой возмущаться последствиями, нарочито не замечая причин. Сказанное, однако, не касается тех, кто, живя по законам истинной религии, руководствуется высшими принципами, которые регулируют силу природных явлений. Действие этого преступления так стремительно и так таин-
ственно, так сокрыто покрывалом, наброшенным самими законами, покрывалом необходимым, но непрочным и только увеличивающим ценность предмета, вместо того чтобы ее уменьшать. А поводы к совершению этого преступления так легки и последствия так двусмысленны, что законодателю легче предупредить его, чем заниматься его исправлением. Общее правило гласит: для всех преступлений, которые в силу своей природы в большинстве случаев являются трудно раскрываемыми и потому остаются безнаказанными, само наказание становится стимулом к их совершению. Особенность нашего воображения заключается в том, что если трудности не непреодолимы или не слишком обременительны для лености духа каждого человека, то они еще более его распаляют, усиливая значимость желаемого предмета, с одной стороны, и мешают ему, непостоянному и вечно мечущемуся, отвлечься от этого предмета — с другой. Вынужденное, таким образом, охватывать всю совокупность отношений воображение наиболее энергично стремится к приятному, к чему, естественно, нашу душу тянет больше, чем к мрачному и печальному, чего она избегает и боится.
"Аттическая любовь" сурово наказывается законами. За нее с особой легкостью подвергают обвиняемых пыткам, этим победительницам невиновности. Она вызывается не столько потребностями одинокого свободного человека, сколько страстями человека, живущего в обществе и в рабстве. Она черпает силы
не столько в пресыщении удовольствиями, сколько в том воспитании, которое, чтобы сделать людей полезными для других, начинает с того, что делает их бесполезными для самих себя. Это воспитание начинается в домах, где собирается пылкое юношество, где за глухой стеной, исключающей общение с внешним миром, тратятся бесполезно для человечества все накопленные природные силы, ускоряя наступление преждевременной старости.
Детоубийство является также следствием безвыходного положения, в которое поставлена женщина, поддавшаяся слабости или насилию. Женщина, мечущаяся между собственным позором и смертью существа, неспособного чувствовать страдания, разве не предпочтет она эту последнюю неминуемым страданиям, которые ожидают ее и ее несчастный плод? Лучшим средством предупредить это преступление являются, как мне представляется, эффективные законы, защищающие слабых от тирании, которая стремится преувеличить значение пороков, если не может спрятать их под маской добродетелей.
Я не собираюсь преуменьшать справедливый ужас, порождаемый этими преступлениями. Но, указывая их источники, я считаю себя вправе сделать следующий общий вывод: наказание какого-либо преступления не может быть названо справедливым (то есть необходимым) до тех пор, пока закон не принял наиболее действенных в условиях данной страны мер для его предупреждения.
§ XXXII САМОУБИЙСТВО
Самоубийство — это преступление, к которому, казалось бы, нельзя применить наказание в собственном смысле этого слова, ибо оно карает или невиновного, или холодное и бесчувственное тело. И если в последнем из этих двух случаев наказание не производит никакого впечатления на живых, как не производит на них впечатление бичевание статуи, то в первом наказание несправедливо и жестоко, так как политическая свобода людей необходимо предполагает, что наказание должно быть исключительно личным.
Люди слишком любят жизнь, И все, что их окружает, лишь укрепляет их в этой любви. Обольщающий образ радости и надежды, этой сладчайшей обманщице смертных, благодаря которой они с вожделением осушают чащу зла, если к нему примешана хоть капля удовольствия, слишком манит людей. И потому не следует опасаться, что неизбежная безнаказанность самоубийства возымеет на людей какое-либо действие. Кто боится страданий, подчиняется законам. Но смерть уничтожает в теле все источники страданий. Что ж тогда сможет удержать отчаявшуюся руку самоубийцы?
Тот, кто лишает себя жизни, наносит обществу вреда меньше, чем тот, кто покидает его пределы навсегда. Ибо первый оставляет все, что ему принадлежало, а второй лишает общество как себя самого, так и части своего имущества. Если общество сильно числом своих граждан, то покинувший его наносит ему вдвое больший ущерб, поселившись в каком-либо соседнем государстве, чем тот, кто отнимает себя у общества посредством самоубийства. Вопрос таким образом сводится к следующему: полезно или вредно для государства предоставлять каждому своему гражданину полную свободу покидать его.
Не следует принимать закон, не обладающий силой принуждения или потерявший свое значение по причине каких-либо обстоятельств. А так как людьми управляет общественное мнение, которое подвержено лишь медленному и косвенному, а не прямому и на-
сильственному воздействию законодателя, то бесполезные и игнорируемые людьми законы заражают своей негодностью более эффективные законы, на которые после этого смотрят скорее как на препятствие, которое следует обойти, чем как на залог общественного блага. Если же, как указывалось выше, восприимчивость наших чувств ограничена, то, уделяя больше внимания другим предметам, чуждым закону, они будут менее способны воспринимать сам закон. Отсюда мудрый устроитель общественного благополучия мог бы сделать весьма полезные выводы. Однако выяснение их слишком бы отвлекло меня от моего собственного предмета, который состоит в том, чтобы доказать бесполезность превращения государства в тюрьму. Подобный закон бесполезен, ибо не ясно, как запереть границу и затем поставить стражу над стражей, если только страну не отделяют от всех других стран неприступные горы или несудоходные моря? Тот, кому удалось покинуть страну со всем своим состоянием, не может быть наказан. Это преступление после его совершения, таким образом, не может быть наказано. А предупреждать его наказанием значило бы наказывать волю человека, а не его деяние, то есть вторгаться в область намерений, самую свободную от власти законов область человеческой природы. **Подвергнуть наказанию вместо эммигрировавшего его имущество, оставшееся в государстве, значило бы способствовать застою в международной торговле.** Кроме того, этому препятствует
легко осуществимые и неизбежные в подобных случаях мошеннические сделки, которые не могут быть пресечены без опасности ограничения гражданских прав. Наказывать возвратившегося иммигранта значило бы препятствовать исправлению зла, причиненного обществу, поскольку это сделало бы всех эмигрантов невозвращенцами. Само запрещение оставлять страну только усиливает в его гражданах желание покинуть ее, а иностранцам служит предупреждением против ее посещения.
Что же мы должны думать о правительстве, у которого нет другого средства удержать людей в стране, уже связанных с ней естественным образом первыми впечатлениями детства, кроме страха? Наиболее действенное средство, способное удержать граждан в отечестве, заключается в увеличении благосостояния каждого из них. Подобно тому, как поощряются все усилия для создания положительного торгового баланса государства, точно так же величайший интерес верховной власти и народа заключается в том, чтобы всеобщее благополучие по сравнению с другими государствами было бы выше, чем где бы то ни было. Роскошь не составляет главного элемента этого благополучия, хотя она и является необходимым средством против неравенства, усиливающегося по мере успешного развития всей нации в целом, ибо без такого прогресса все богатства сосредоточивались бы в одних руках. Там, где территория страны увеличивается в большей степени, чем растет население, рос-
кошь благоприятствует деспотизму, **так как, чем население реже, тем слабее развита промышленность страны. А чем слабее развита эта последняя, тем сильнее бедность зависит от богатства и тем сложнее угнетенным объединиться против угнетателей. К тому же объединение это будет не столь для угнетателей опасно. Роскошь благоприятствует деспотизму в этом случае потому, что высокие должности, почести, отличия, подчинение, еще более отделяющее могущественных от слабых,** достигаются легче немногими, чем многими. И люди тем менее зависимы, чем меньше существует возможности контролировать их. А контроль за людьми тем менее возможен, чем больше их численность. Но там, где население растет гораздо быстрее территории, там роскошь противостоит деспотизму, так как она стимулирует развитие промышленности и инициативу людей, а удовлетворение развившихся потребностей предоставляет так много наслаждений богатому, что для показной и тщеславной роскоши, усиливающей чувство политической зависимости, не остается много места. Поэтому можно заметить, что в государствах с обширной территорией, но малонаселенных и слабых, тщеславная роскошь преобладает над роскошью жизненных удобств, если не встречает сопротивления. И наоборот, в государствах густонаселенных с небольшой территорией роскошь жизненных удобств ограничивает роскошь тщеславия. Однако торговля и наслаждение роскошью имеет тот недостаток, что производятся
они при участии многих, а плодами их пользуются лишь немногие. Большинство же довольствуется самой их незначительной частью. Так что чувство нищеты остается. Оно, правда, порождается скорее сравнением, чем действительностью. Безопасность и свобода, ограниченная одними лишь законами, — вот что составляет основу благополучия. Именно благодаря им роскошь приносит пользу населению. Без них она становится орудием тирании. Подобно диким и свободолюбивым благородным животным, которые удаляются в необитаемые и неприступные места, оставляя плодородную и прекрасную местность человеку, преследующему их, сами люди бегут от наслаждений, распределяемых тиранией.
Таким образом, доказано, что закон, превращающий страну в тюрьму для подданных, бесполезен и несправедлив. Точно таким же поэтому будет и наказание за самоубийство, поскольку это вина перед Богом, и он карает за нее после смерти. Перед людьми же самоубийство преступлением не является, поскольку наказанию за него подвергается не виновник, а его семья. Если же мне кто-либо возразит, что это наказание тем не менее может удержать человека от самоубийства, то я отвечу: кто спокойно отказывается от блага жизни, кто ненавидит свое земное существование настолько, что предпочитает ему скорбную вечность, того должны оставлять безразличным менее действенные и более отдаленные соображения о детях или о родителях.