Спрингфилд, Миссури, 14 июня 1938 года
Мэриан Долархайд Тривейн, усталая и измученная, вышла из такси, остановившегося возле городской больницы. Горячий ветер хлестал по ее ногам колючими песчинками. Чемодан Мэриан был гораздо приличней ее застиранного платья свободного покроя. То же можно было сказать и о вязаном кошельке, который она прижимала к своему большому животу. В кошельке лежали две монеты по двадцать пять центов и десятипенсовик. А в животе сидел Фрэнсис Долархайд.
Мэриан записалась в приемном покое как Бетти Джонсон. Это была ложь.
Еще она заявила, что ее муж – музыкант, но она не знает, где он сейчас. И это была правда.
Мэриан поместили в отделение, где рожениц содержали бесплатно. Она лежала, уставившись в пол.
Через четыре часа ее положили на родильный стол, и Фрэнсис Долархайд появился на свет. Акушер сказал, что новорожденный больше похож на летучую мышь, чем на младенца, и это тоже было правдой. Мальчик родился с двусторонними разрывами верхней губы и твердого и мягкого неба. Средняя часть верхней челюсти выдавалась вперед. Вдобавок у младенца отсутствовала переносица.
Персонал больницы не решился сразу показать его матери. Врачи решили проверить, выживет ли он без кислородной подушки. Под дружный рев других младенцев Фрэнсиса положили в кроватку спиной к окну. Дышать-то он дышал, а вот принимать пищу не мог – ему не давались сосательные движения.
В первый день своей жизни Фрэнсис плакал не так много, как дети наркоманов, но голосок у него оказался пронзительный.
К полудню следующего дня он лишь тихонько хныкал.
Когда в три часа пришла вторая смена, на кроватку малыша упала белая тень. Принс Истер Майз, дородная женщина, весившая 260 фунтов, которая убирала палаты и была на побегушках у медсестер, скрестив руки стояла и глядела на Фрэнсиса. За двадцать шесть лет работы в роддоме через ее руки прошло около 39 тысяч младенцев.
Если этот уродец сможет есть, он выживет, решила она.
Господь не приказывал Принс Истер уморить младенца голодом. Да и остальной медперсонал вряд ли получил подобный приказ. Принс Истер вынула из кармана резиновую пробку с изогнутой стеклянной трубочкой и заткнула ею горлышко бутылочки с молочком. Младенец весь умещался на ее огромной ручище. Принс Истер крепко прижала его к груди и, убедившись, что он слышит ее сердцебиение, перевернула на спину и сунула ему в рот стеклянную трубочку. Он выпил примерно две унции и заснул.
– Угу, – кивнула Принс Истер.
Она положила младенца в кроватку и приступила к исполнению своих обязанностей.
На четвертый день медсестры перевели Мэриан Долархайд Тривейн в отдельную палату. На умывальнике стояли розы в эмалированной жестяной банке. Они прекрасно сохранились.
Мэриан была миловидной девушкой, ее лицо постепенно приобретало нормальный вид. Она глядела прямо в глаза доктору, который говорил с ней, положив руку ей на плечо. Мэриан почувствовала, как от руки доктора воняет мылом. Обратила внимание на морщинки в уголках его глаз. И только потом до нее дошел смысл его слов. Когда это произошло, она закрыла глаза и не открывала их до тех пор, пока в комнату не внесли младенца.
Наконец Мэриан отважилась на него взглянуть…
Услышав ее вопль, врачи плотнее закрыли дверь. И сделали ей укол.
На пятый день Мэриан выписалась из больницы без ребенка. Она не знала, куда податься. Домой возвращаться было нельзя: мать еще раньше сказала ей об этом прямо в глаза.
Мэриан Долархайд Тривейн шла, считая шаги от одного фонаря до другого. Возле третьего фонаря садилась на чемодан и отдыхала. Хоть чемодан у нее есть – и то слава Богу! А в каждом городе возле автобусной станции есть ломбард… Она узнала об этом, путешествуя по Штатам с мужем.
В 1938 году в Спрингфилде еще не делали пластических операций. С каким лицом человек родился, с таким он и жил всю жизнь.
Хирург, работавший в городской больнице, сделал для Фрэнсиса Долархайда все, что мог: выкроил верхнюю губу из мягких тканей, залатал квадратным (сейчас это вышло из моды) лоскутком кожи. Подобная операция, разумеется, не превратила ребенка в красавца.
Хирург долго думал и наконец принял правильное решение: не оперировать твердое небо, пока ребенку не исполнится пять лет. Иначе это может исказить черты его лица.
Местный стоматолог вызвался изготовить пластинку, закрывающую небо младенца, чтобы молоко не заливалось в носовую полость.
Полтора года Фрэнсиса держали в спрингфилдском доме ребенка, потом перевели в сиротский приют Моргана Ли.
Приют возглавлял преподобный С. Б. Ломаке по прозвищу Братец Бадди. Он собрал всех мальчиков и девочек и рассказал им, что у Фрэнсиса заячья губа, но они ни в коем случае не должны его дразнить.
Братец Бадди просил детей молиться за Фрэнсиса.
Родив Фрэнсиса, его мать быстро встала на ноги во всех отношениях.
Вначале Мэриан Долархайд поступила машинисткой к деятелю демократической партии Сент-Луиса. С его помощью ей удалось расторгнуть брак с отсутствовавшим мистером Тривейном.
При разводе о ребенке не упоминалось.
С матерью у Мэриан был полный разрыв.
– Я тебя вырастила не для того, чтобы ты стала подстилкой этому ирландскому ублюдку! – заявила миссис Долархайд на прощанье, когда Мэриан уходила из дома с Тривейном.
Однажды бывший муж позвонил Мэриан на работу и заявил торжественным и благочестивым тоном, что спас свою душу и хочет узнать, не могут ли они с Мэриан и ребенком, «которого он не имел счастья лицезреть», начать втроем новую жизнь. Похоже, дела у него были хуже некуда.
Мэриан сказала, что ребенок родился мертвым, и повесила трубку.
Муж напился и пришел с чемоданом в пансион, где жила Мэриан. Когда она велела ему убираться, он сказал, что во всех бедах виновата только она. И добавил, что ребенок, скорее всего, был не от него.
Мэриан Долархайд пришла в ярость, описала в подробностях, что за сыночка породил муженек, сказала, что он того заслужил, не преминув при этом напомнить, что в семье Тривейнов было двое с волчьей пастью.
Мэриан выставила бывшего мужа за дверь и велела ему больше никогда не появляться. Он и не появлялся, но через несколько лет, к тому времени Мэриан вышла замуж за богача и жила припеваючи, напившись в доску, позвонил ее матери.
Тривейн рассказал миссис Долархайд о ребенке-уроде и заявил, что в рождении монстра виноваты не Тривейны, а Долархайды – ведь у миссис Долархайд тоже торчат зубы.
Через неделю трамвай в Канзас-сити разрезал Майкла Тривейна пополам.
Узнав от Тривейна о том, что у Мэриан есть ребенок, миссис Долархайд провела без сна всю ночь. Высокая, худощавая бабушка Долархайд видела в кресле-качалке и глядела в горевший камин. К утру она обхватила руками голову и стала медленно раскачиваться в кресле.
Где-то на верхнем этаже ее большого дома кто-то громко вскрикнул во сне. Над головой бабушки Долархайд скрипнули половицы: кто-то поплелся в ванную.
Затем раздался тяжелый стук упавшего на пол тела и стон.
Бабушка Долархайд, не отрываясь, смотрела на огонь. Она раскачивалась все быстрей и быстрей, и стоны наверху постепенно стихли.
Незадолго до того, как Фрэнсису Долархайду исполнилось пять лет, в приют пришла первая и последняя посетительница.
Он сидел в насквозь провонявшей убогой пищей столовой. К нему подошел большой мальчик и отвел его в кабинет Братца Бадди.
Там его ждала высокая, пожилая, густо напудренная женщина с тугим пучком на затылке. Ее лицо было белее мела. Ее седые волосы, зубы и глаза, казалось, были покрыты желтоватым налетом.
Фрэнсиса больше всего поразило то, что, увидев его, женщина довольно улыбнулась. Это он запомнил на всю жизнь. Еще бы – такого никогда не случалось! И не случится…
– Это твоя бабушка, – сказал Братец Бадди.
– Здравствуй! – улыбнулась миссис Долархайд.
Братец Бадди утер губы длинными пальцами.
– Скажи «здравствуйте». Ну же!
Фрэнсис научился говорить кое-какие слова, закрывая ноздри верхней губой, но с приветствиями у него было туго. – «Ддаффу», – все, что он мог сказать.
Но бабушка пришла в еще больший восторг.
– А «бабушка» ты можешь сказать?
– Постарайся сказать «бабушка», – велел Братец Бадди.
Взрывная «б» никак не выходила у Фрэнсиса. Он разревелся.
Рыжая оса жужжала и билась в потолок.
– Ничего, – успокоила его бабушка. – Я уверена, что ты можешь сказать, как тебя зовут. Такой большой мальчик наверняка умеет произносить свое имя. Ну, скажи! Для меня!
Мальчик просиял. Большие ребята научили его говорить это слово. Он так хотел угодить бабушке. Он сосредоточился и отчетливо произнес:
– Выблядок.
Спустя три дня бабушка Долархайд забрала Фрэнсиса из приюта. И тут же, не откладывая, начала учить его говорить. Они упорно разучивали одно и то же слово: «мама».
Через два года после того, как Мэриан Долархайд развелась с первым мужем, она вышла замуж за Говарда Вогта, преуспевающего юриста, имевшего большие связи в высших кругах Сент-Луиса и среди бывших приятелей Пендергаста в Канзас-сити.
Вогт, вдовец с тремя малолетними детьми, человек в высшей степени честолюбивый, был на пятнадцать лет старше Мэриан Долархайд. Всю свою ненависть он сосредоточил на сент-луисской газете «Пост-Диспетч», которая здорово подпалила ему перышки, раздув скандал с регистрацией выборщиков в 1936 году, а в 1940 году помешала стать губернатором штата.
К 1943 году звезда Вогта снова начала восходить. Он был выдвинут кандидатом в законодательное собрание штата и имел все шансы стать делегатом предстоящего съезда.
Мэриан проявила себя как очаровательная, гостеприимная хозяйка, и Вогт купил прекрасный старинный особняк на Олив-стрит, где они устраивали пышные приемы.
Через неделю после того, как Фрэнсис Долархайд поселился в доме бабушки, она повезла его туда.
Миссис Долархайд ни разу не была у своей дочери. Служанка, открывшая ей дверь, разумеется, не знала ее.
– Я – миссис Долархайд, – сказала бабушка и, громко топая, прошла мимо служанки.
Ее комбинация на три дюйма висела сзади из-под платья. Бабушка провела Фрэнсиса в большую гостиную, в которой уютно потрескивал камин.
– Кто там, Виола? – раздался сверху женский голос.
Бабушка торопливо прошептала:
– Иди к матери, Фрэнсис. Иди к матери. Беги!
Он отшатнулся и съежился под ее пронзительным взглядом.
– Иди к матери! Быстро! – Бабушка схватила его за плечи и подвела к лестнице. Он взобрался по ступенькам и, оглянувшись, посмотрел вниз. Бабушка кивком показала наверх.
В конце незнакомого коридора он увидел открытую дверь.
Мать сидела за туалетным столиком и красилась, глядя в зеркало, по краям которого горели лампочки. Она готовилась к политическому митингу, куда не полагалось являться слишком нарумяненной. Она сидела спиной к двери.
– Меме, – пропищал Фрэнсис, как его учили. Он очень хотел, чтобы у него получилось. – Меме!
Она увидела его отражение в зеркале.
– Если тебе нужен Нед, то он еще не вернулся из…
– Меме! – он вышел на свет, на безжалостный свет…
Мэриан услышала внизу голос матери, требовавшей чаю. Ее глаза округлились. Она сидела все в той же позе, потом вдруг быстро выключила лампы, освещавшие зеркало, и ее изображение исчезло. Мэриан издала тихий жалобный стон и всхлипнула. Может, она горевала о себе, а может, о нем.
После этого бабушка водила Фрэнсиса на все политические сборища и объясняла, кто он и откуда. И со всеми заставляла здороваться. А «здравствуйте» они дома не разучивали.
Мистер Вогт проиграл выборы, не добрав 1.800 голосов.
Глава 26
В бабушкином доме Фрэнсиса Долархайда повсюду окружали ноги со вздувшимися сизыми венами.
Еще три года назад бабушка основала дом престарелых. С тех пор как в 1936 году умер ее муж, бабушке хронически не хватало денег. Дело в том, что ее воспитали как леди, поэтому она не умела в одном месте купить, в другом перепродать.
У нее был большой дом и куча долгов, оставленных мужем. Брать постояльцев она не могла – дом располагался в очень уединенном месте. Бабушка могла потерять дом.
Когда газеты объявили о том, что Мэриан вышла замуж за богатого мистера Говарда Вегга, бабушка расценила это как дар небес. Она много раз писала дочери, умоляя о помощи, но так и не получила ответа. А когда звонила ей по телефону, служанка всегда отвечала одно и то же: «Миссис Вогт нет дома».
Потеряв последнюю надежду, бабушка договорилась с властями и стала селить у себя неимущих бездомных стариков, за каждого получая деньги от окружных властей.
Иногда, если властям удавалось разыскать родственников этих несчастных, перепадали кое-какие денежки и от них.
Бабушка едва сводила концы с концами, пока не надумала селить у себя в частном порядке стариков, принадлежащих к среднему классу.
За все это время Мэриан не оказала ей ни малейшей поддержки. А ведь у нее были средства!
Теперь Фрэнсис Долархайд играл на полу в окружении множества ног. Фрэнсис играл в машинки с бабушкиными пластинками маджонг, обвозя их вокруг узловатых старческих ступней, похожих на скрюченные корни.
Миссис Долархайд удавалось содержать в чистоте одежду своих постояльцев, но ей никак не удавалось побороть их привычку снимать тапочки.
Старики сидели целыми днями в гостиной и слушали радио. Миссис Долархайд поставила для их развлечения маленький аквариум с рыбками и пригласила плотника настелить поверх паркета линолеум – кто-нибудь из стариков непременно страдал недержанием мочи.
Они сидели рядком на кушетке и в креслах на колесиках и слушали радио, глядя давно выцветшими глазами на рыбок или куда-то вдаль, видя там ими кого-то или что-то из далекого прошлого.
Фрэнсис на всю жизнь запомнил шарканье ног по линолеуму в жаркий день, запах тушеной капусты и помидоров, доносившийся из кухни и эту ужасную вонь – так воняет от долго пролежавшего на солнце пакета из-под сырого мяса. Так воняло в доме бабушки от стариков. И еще там никогда не выключали радио.
«Если хочешь постирать.
Надо «Ринсо» покупать…» Фрэнсис все время торчал на кухне, потому что поварихой у бабушки работала Королева-мать, с детства прислуживавшая семейству Долархайдов. Иногда она приносила Фрэнсису в кармане передника сливу и называла его «маленьким соней-опоссумом». На кухне было тепло и уютно.
Но вечером мамаша Бейли уходила домой…
Декабрь 1943 года
Пятилетний Фрэнсис Долархайд лежал в постели на втором этаже бабушкиного дома. Окно было занавешено черными шторами. От японцев. Он не мог произнести слово «японец». Фрэнсису хотелось в туалет. Но он боялся темноты.
Фрэнсис позвал бабушку, которая спала внизу:
– Бе-бе…
Фрэнсис блеял, как козленок.
Он звал, пока не утомится.
– Пыжалста, бебе…
Вдруг ему на ноги брызнула тонкая, горячая струйка. А потом стало холодно, и ночная рубашка прилипла к телу. Фрэнсис не знал, как быть. Он глубоко вздохнул и повернулся лицом к двери. Ничего не случилось. Он опустил ноги на пол, встал. Рубашка словно приклеилась к ногам, щеки пылали от стыда. Фрэнсис кинулся к двери. Наткнувшись на ручку, он шлепнулся на пол, но моментально вскочил и ринулся вниз по лестнице, цепляясь за перила. Он бежал к бабушке! Подкравшись в темноте к ее постели, Фрэнсис забрался под одеяло, в тепло…
Бабушка повернулась. Ее тело напряглось. Фрэнсис почувствовал, что спина, к которой он прижимался щекой, словно окаменела. Затем раздался шепот:
– В жижни не шлыхала…
Нащупав на тумбочке вставную челюсть, бабушка засунула ее в рот и причмокнула.
– В жизни не слыхала о таком мерзком грязнуле! А ну, вылезай, быстро вылезай из моей постели!
Бабушка включила ночник. Фрэнсис стоял и дрожал. Она провела пальцем по его бровям и увидела кровь.
– Что-нибудь разбил?
Он мотнул головой, и на бабушкину рубашку попало несколько капелек крови.
– Наверх. Живо!
Он взбирался по лестнице в кромешной темноте. Свет он не мог включить – выключатели были очень высоко и до них могла дотянуться только бабушка. Фрэнсису не хотелось возвращаться в мокрую постель. Он долго стоял в темноте, держась за верхние ступеньки лестницы. Ему казалось, что бабушка не придет. Чудовища, притаившиеся в самых темных углах, в один голос утверждали, что она не придет.
Но она пришла и щелкнула где-то под самым потолком выключателем. В руках бабушка держала кипу простыней.
Перестилая постель, она не обмолвилась с Фрэнсисом ни словом.
Затем бабушка схватила его за руку и потащила по коридору в ванную. Свет зажигался над зеркалом, и бабушке пришлось встать на цыпочки, чтобы достать до выключателя.
Она дала ему полотенце, мокрое и холодное.
– Сними рубашку и вытрись.
Запах лейкопластыря и щелканье портновских ножниц… Бабушка раскрыла коробочку пластыря, поставила Фрэнсиса на крышку унитаза и заклеила ему ранку под глазом.
– А теперь… – сказала она и прижала ножницы к его круглому животу. Ему стало холодно.
– Смотри, – сказала бабушка.
Она схватила его за голову и нагнула ее, чтобы он увидел свой маленький пенис, к которому подбирались раскрытые ножницы. Бабушка сдвинула половинки ножниц, слегка защемив ими нежную кожицу.
– Ты хочешь, чтобы я его отрезала?
Он попытался взглянуть на нее, но она цепко держала его голову.
Фрэнсис всхлипнул, из носа капнуло ему на живот.
– Хочешь или нет?
– Нет, бебе! Нет, бебе.
– Даю тебе слово: если ты еще раз испачкаешь постель, я его отрежу. Понятно?
– Да, бебе.
– Ты вполне можешь дойти в темноте до туалета и сесть на унитаз, как должен делать хороший мальчик. Делай по маленькому не стоя, а сидя. А теперь марш в постель!
В два часа ночи подул сильный ветер. Стало прохладно. Сухие ветки яблонь со скрипом гнулись к земле. Начался теплый дождь, он барабанил по стене дома, в котором спал сорокадвухлетний Фрэнсис Долархайд.
Лежа на боку, Фрэнсис сосал большой палец, его волосы намокли от пота и прилипли ко лбу и шее.
Он просыпается и слышит в темноте свое дыхание и тихий шелест ресниц. Его пальцы слегка пахнут бензином. Мочевой пузырь переполнен.
Фрэнсис шарит рукой по тумбочке, нащупывая стакан, в котором лежат его зубы.
Прежде чем встать с кровати, Долархайд всегда вставляет протезы. Потом он идет в ванную. Он не зажигает свет. Отыскав наощупь унитаз, Фрэнсис садится на него, как должен делать хороший мальчик.
Глава 27
Поведение бабушки изменилось зимой 1947 года, когда Фрэнсису было восемь лет. Отныне бабушка с внуком садились за общий стол со своими престарелыми жильцами. Бабушке прививали в детстве навыки гостеприимной хозяйки. Теперь она извлекла откуда-то серебряный колокольчик, надраила его до блеска и положила возле своей тарелки.
Следить, чтобы за обеденным столом царило оживление, а служанки проявляли расторопность, умело направлять разговор в нужное русло, поощрять одних гостей рассказывать остроумные истории, поднимающие настроение других – да это целое искусство, которое теперь, увы, почти забыто.
В свое время бабушка владела им в совершенстве. Ей удалось втянуть в разговор двух постояльцев, способных поддержать беседу, и трапеза слегка оживилась.
Фрэнсис сидел на хозяйском месте на противоположном конце стола, отделенный от бабушки рядом кивающих голов, а миссис Долархайд старалась разговорить своих подопечных. Она проявила большой интерес к свадебному путешествию миссис Флоудер, которая ездила в Канзас-сити, в очередной раз посочувствовала миссис Итон – та переболела когда-то желтой лихорадкой, и доброжелательно внимала нечленораздельным звукам, издаваемым остальными постояльцами.
– Правда, интересно, Фрэнсис? – восклицала бабушка и звонила в колокольчик, повелевая принести следующую порцию блюд. На обед подавали овощи и мясо, и бабушка устраивала несколько смен блюд, чем существенно затрудняла работу кухонной обслуги.
О несчастьях за столом не говорили никогда. Если кто-то проливал на скатерть суп, засыпал или попросту забывал, почему он сидит за столом, бабушка звонила в колокольчик и, прервав говорящего на полуслове, жестами показывала служанкам, что нужно сделать. Она старалась держать как можно больше прислуги. Разумеется, насколько позволяли средства.
Бабушкино здоровье ухудшалось, она похудела и теперь влезала в платья, которые были давным-давно убраны в сундуки. Некоторые наряды выглядели элегантно. Чертами лица и прической бабушка удивительно напоминала Джорджа Вашингтона, изображенного на долларе.
К весне ее поведение снова изменилось. Теперь она командовала всеми, кто сидел за столом, не позволяя никому вставить ни слова, и все время рассказывала о своей юности, проведенной в Сент-Чарлзе. Бабушка даже разоткровенничалась о своей личной жизни, надеясь, что это послужит благотворным примером для Фрэнсиса и приведет в восторг постояльцев.
В светском сезоне 1907 года бабушка слыла настоящей красавицей, и ее приглашали на самые шикарные балы, которые устраивались в Сент-Луисе, расположенном на противоположном берегу реки.
Бабушка утверждала, что ее история весьма поучительна. И пристально поглядела на Фрэнсиса, который скрестил под столом ноги.
– Я росла в то время, когда врожденные недостатки человека почти нельзя было исправить, – сказала бабушка. – Я имела успех благодаря своей чудесной коже и роскошным волосам. Сила воли и жизнерадостность помогли мне превозмочь физический недостаток, и мои некрасивые зубы даже стали, что называется, моей изюминкой. Это была как бы моя торговая марка, и я ни за что на свете не рассталась бы с нею!
Наконец бабушка призналась, что не доверяла докторам, но когда стало ясно, что из-за болезни десен она лишится зубов, отправилась к одному из знаменитейших стоматологов, доктору Феликсу Бертлу, швейцарцу. «Швейцарские зубы» доктора Бертла пользовались популярностью, – рассказывала бабушка. – У него была обширная практика».
Среди его пациентов были оперные певцы, боявшиеся, как бы изменившееся строение ротовой полости не повлияло на их голос, актеры и разные общественные деятели.
К Бертлу приезжали даже из Сан-Франциско.
Доктор Бертл умел изготавливать зубные протезы, которые совершенно не отличались от настоящих зубов, экспериментировал с различными составами, изучая их влияние на дикцию.
Искусственные зубы, которые сделал для миссис Долархайд доктор Бертл, нельзя было отличить от ее настоящих. «Сила воли» и тут помогла бабушке «превозмочь ее физический недостаток», и миссис Долархайд не потеряла своего неповторимого очарования, в чем и призналась с косой усмешкой.
Мораль сей истории Фрэнсис уразумел гораздо позже, а она была такова: операцию он сделает лишь тоща, когда сможет выложить за нее собственные денежки.
Обычно Фрэнсис вел себя за обеденным столом тихо – он предвкушал долгожданный вечер.
Вечером муж Королевы-матери приезжал за ней на тележке, запряженной мулами, на которой возил дрова. Если бабушка была занята чем-нибудь наверху, Фрэнсису удавалось проехаться с ними по узенькой дорожке до тракта.
Этой вечерней прогулки он ждал целый день, мечтая о том, как он усядется в тележку рядом с Королевой-матерью и ее долговязым, тощим мужем, который всегда сидел молча, почти невидимый в темноте. Мальчик уже заранее слышал громкое скрежетание железных ободьев колес по гравию. Два коричневых мула с гривой, напоминавшей старую щетку, стояли, обмахиваясь хвостами. В воздухе пахло потом и кипящим бельем, нюхательным табаком и нагревшимися на жаре вожжами. А порой и дымом – это когда мистер Бейли расчищал в лесу новую поляну. Иногда он прихватывал с собой ружье, и тогда в тележке лежала пара кроликов или белок. Они лежали вытянувшись, словно смерть настигла их в прыжке.
По дорожке ехали молча, только мистер Бейли разговаривал с мулами. Тележка покачивалась, и мальчик с удовольствием прижимался к супругам Бейли. Они высаживали его в конце дорожки, он обещал им сразу вернуться домой и потом глядел вслед удалявшемуся огоньку, прикрепленному сзади к тележке. До Фрэнсиса долго доносились обрывки разговоров. Порой Королеве-матери удавалось рассмешить мужа, и тогда она смеялась вместе с ним. Как приятно было стоять в темноте, слушать их смех и знать, что они смеются не над ним!
Однако потом мальчик изменил свое мнение на этот счет…
Фрэнсис Долархайд иногда играл с дочерью испольщика, жившего за три участка от них. Бабушка разрешала девочке приходить к ним в дом потому, что ей нравилось наряжать малютку в платьица, которые в детстве носила Мэриан.
Девочка была рыжеволосой и апатичной. Она быстро утомлялась от игр.
Однажды жарким июльским полднем, когда ей надоело копаться в соломе, отыскивая жуков, она попросила Фрэнсиса показать ей «одно место».
Стоя между курятником и низкой изгородью, заслонявшей от них окна первого этажа бабушкиного дома, Фрэнсис показал ей то, что она просила. Девочка не осталась в долгу и задрала нижнюю юбчонку из хлопчатобумажной ткани. Он присел на корточки, чтобы получше разглядеть, как вдруг из-за угла вылетела курица с отрубленной головой и упала на спину, вздымая крыльями пыль. Почувствовав, что ей на ногу капает кровь, перепуганная девочка отпрыгнула в сторону.
Фрэнсис вскочил, забыв поднять штаны. Королева-мать завернула за угол в поисках курицы и увидела детей.
– Значит так, ребятишки, – спокойно сказала она, – если вы хотели узнать, что к чему, считайте, что вы теперь все выяснили. А поэтому найдите себе другое занятие. Играйте в детские игры и больше не снимайте одежду. А сейчас ты, Фрэнсис, и ты, девочка, помогите-ка мне поймать вон того петушка…
Гоняясь за не хотевшим умирать петухом, дети быстро оправились от смущения.
Но с верхнего этажа за ними наблюдала бабушка…
Бабушка подождала, пока Королева-мать вернется в дом. Дети снова вошли в курятник. Бабушка выждала еще пять минут и бесшумно приблизилась к двери. Распахнув ее, увидела, что Фрэнсис с подружкой собирают перья для плюмажей.
Бабушка отослала девочку домой, а Фрэнсису велела идти за ней.
Она заявила, что накажет его и отправит обратно в приют к Братцу Бадди.
– Ступай наверх. Иди в свою комнату, сними штаны и жди, пока я принесу ножницы.
Он ждал несколько часов: лежал на кровати со спущенными штанами, комкал покрывало и трепетал при мысли о ножницах. Внизу ужинали, потом он услышал скрип телеги, топот и фырканье мулов. За Королевой-матерью приехал муж.
Под утро Фрэнсис заснул, но потом, вздрогнув, проснулся и снова стал ждать.
Бабушка не пришла.
Наверно, она забыла.
Он ждал ее все последующие дни и не раз леденел от ужаса, вспоминая ее угрозу. Он и до сих пор не перестал ее ждать…
С того времени Фрэнсис избегал Королеву-мать, не разговаривал с ней, не объяснив, почему он себя так ведет. Фрэнсис думал, что это Королева-мать рассказала бабушке об увиденном возле курятника. Теперь Фрэнсис был убежден в том, что смех, который он слышал, глядя на удалявшийся огонек тележки, относился к нему.
Отныне он знал, что доверять нельзя никому.
До чего ж трудно лежать не шевелясь и пытаться уснуть, когда тебя обуревают тягостные мысли! Особенно в такую лунную ночь…
Фрэнсис знал, что бабушка права. Он ужасно ее обидел. И опозорил. Всем было известно, что он наделал. Даже там, в Сент-Чарлзе! Фрэнсис не сердился на бабушку – он так любил ее! И очень хотел быть хорошим.
Он воображал, что в дом врываются грабители, а он спасает бабушку, и она берет свои слова назад.
– Все-таки ты не сын дьявола, Фрэнсис. Ты мой хороший мальчик…
Фрэнсис все думал и думал о грабителе. Вдруг он решит показать бабушке «одно место»?
Как Фрэнсис сможет ее защитить? Он ведь маленький, и ему не справиться с бандитом.
Он долго ломал над этим голову. В кладовке Королевы-матери лежал топорик. Зарубив курицу, она всякий раз обтирала его газетой.
Фрэнсис должен взять этот топор. Он обязан это сделать! Он переборет свой страх темноты. Если он на самом деле любит бабушку, то пусть не он боится, а его боятся! Грабители должны его бояться!
Фрэнсис спустился по лестнице и нащупал топор, висевший на крючке. Топор пах очень странно, словно раковина, в которой мыли зарубленную курицу. Он был острый, и его тяжесть подействовала на Фрэнсиса успокаивающе.
Он пошел с топором к бабушке в комнату: хотел посмотреть, нет ли там грабителей.
Бабушка спала. Было очень темно, но Фрэнсис точно знал, где она лежит.
Если бы в комнате находился грабитель, Фрэнсис услышал бы его – ведь бабушкино дыхание он слышал! Фрэнсис прекрасно знал, где у грабителя горло – он же знал, где горло у бабушки! Чуть пониже рта, из которого вырывалось дыхание.
Окажись в доме грабитель, Фрэнсис подошел бы к нему бесшумно, как сейчас. И обеими руками занес бы над его головой топор. Ну, прямо как сейчас!
Фрэнсис наступил на бабушкин шлепанец, лежавший возле кровати. Топор качнулся – ночной мрак так зыбок – цокнул по металлическому колпаку бабушкиной настольной лампы.
Бабушка повернулась и издала какое-то хлюпанье. Фрэнсис замер. Его руки дрожали, с трудом удерживая топор. Бабушка снова захрапела.
Любовь, которую Фрэнсис питал к бабушке, жгла ему грудь. Он тихонько выскользнул из комнаты. Ему страстно хотелось защитить бабушку. Он должен что-то сделать, должен! Фрэнсис больше не боялся темноты, но она его угнетала.
Он вышел через черный ход и немного постоял под луной, задрав кверху голову и глубоко дыша. Он словно пил лунный свет. Маленький диск луны отражался в белках его глаз (Фрэнсис закатил глаза), а потом, когда глаза вернулись на место, заплясал в черных зрачках.
Фрэнсиса буквально распирало от любви, он не мог справиться с этим чувством. Он сорвался с места и поспешил к курятнику. Земля под ногами была холодной, топор, касавшийся его ноги, тоже… Под конец Фрэнсис уже бежал, а затем…
Моясь у колонки, Фрэнсис ощущал неведомую доселе радость и умиротворение. Он не сразу обрел покой, но теперь понимал, что это чувство безбрежно.
Орган, который бабушка, смилостивившись, так и не отрезала, показался Фрэнсису бесценным даром, когда он смывал кровь со своего живота и ног. Голова Фрэнсиса была ясна, мысль работала четко.
Нужно что-то сделать с ночной сорочкой. Лучше всего спрятать ее под мешками в котельной…
Бабушка очень удивилась, обнаружив мертвую курицу. Она сказала, что это не похоже на лисицу.
Через месяц, собирая яйца, Королева-мать наткнулась на вторую жертву. На сей раз курице свернули шею.
За обедом бабушка сказала, что наверняка это делает в отместку «какая-нибудь обиженная служанка», которую она рассчитала. Еще бабушка добавила, что сообщила о случившемся шерифу.
Фрэнсис молча сидел на стуле, сжимая и разжимая кулак: он вспоминал, как курица моргала, когда ее голова была у него на ладони. Порой, лежа в кровати, он трогал всего себя – ему хотелось убедиться, что у него ничего не отрезали. И когда он себя трогал, ему казалось, что внутри кто-то моргает…
Бабушка менялась прямо на глазах. Она становилась все сварливее и не могла ужиться ни с одной служанкой. С прислугой и так было плохо, а бабушка еще постоянно околачивалась на кухне, поучая Королеву-мать, как готовить еду. Королева-мать, проработавшая на Долархайдов всю жизнь, была единственной служанкой, которая еще не попросила расчета.
Раскрасневшаяся от жары бабушка неустанно хлопотала, хватаясь то за одно, то за другое. Часто она уходила из кухни, не закончив готовить то или иное блюдо и его выкидывали в помойное ведро. Бабушка варила и жарила из очистков, а хорошие овощи гнили в кладовке.
Она буквально помешалась на экономии. Теперь отчаянно экономили на мыле и отбеливателях, и в конце концов простыни приобрели грязно-серый оттенок.
В ноябре в доме Долархайдов сменились одна за другой пять служанок.
В тот вечер, когда ушла последняя служанка, бабушка окончательно потеряла над собой контроль. Она носилась по дому с громкими воплями. Влетев в кухню, увидела, что у месившей тесто Королевы-матери осталась на доске чайная ложка муки.
Это произошло за полчаса до обеда.
Бабушка подскочила к Королеве-матери и ударила ее по лицу.
Потрясенная Королеву-мать выронила половник. На ее глаза навернулись слезы. Бабушка снова занесла руку, но Королева-мать оттолкнула ее своей большой розовой ладонью.
– Никогда больше не делайте этого! Вы не в себе, миссис Долархайд, но все равно, больше не делайте этого!
Изрыгая проклятья, бабушка толкнула свободной рукой котел с, супом. Жидкость вылилась на плиту, раздалось шипенье… Бабушка кинулась к себе в комнату и захлопнула за собой дверь. Фрэнсис слышал, как она кричала и швыряла на пол все подряд. В тот вечер она так и не вышла из спальни.
Королева-мать помыла плиту и покормила стариков. Затем уложила в корзину свои скудные пожитки, надела старый свитер и вязаный колпак с помпоном. Она искала Фрэнсиса, но не смогла его найти.
Уже сидя в тележке, Королева-мать заметила мальчика, стоявшего в углу у забора. Старуха с трудом вылезла и подошла к нему.
– Опоссум, я уезжаю и больше не вернусь. Сирония из продовольственной лавки позвонит твоей маме. Если я тебе понадоблюсь до того, как мама приедет, приходи ко мне.
Она хотела потрепать его по щеке, но он увернулся.
Мистер Бейли щелкнул кнутом, понукая мулов. Фрэнсис смотрел на удалявшийся огонек. С тех пор, как ему стало понятно, что Королева-мать предала его, он глядел на этот огонек с тоской и печалью. Но теперь ему на все наплевать. И он этому рад. Тусклый керосиновый фонарь, прикрепленный к тележке, постепенно растаял вдали. Разве его можно сравнить с луной?!
Фрэнсису было интересно, что чувствует человек, убивающий мула.
Мэриан Долархайд Вогт не откликнулась на зов Королевы-матери.
Она приехала через две недели, когда ее вызвал шериф Сент-Чарлза. Мэриан пожаловала после обеда. Она сидела за рулем довоенного «паккарда». На Мэриан были перчатки и шляпка.
Помощник шерифа встретил ее у ворот и нагнулся, заглядывая в окно автомобиля.
– Миссис Вогт, ваша матушка позвонила нам в полдень и стала жаловаться на воровство прислуги. Но, извините, когда я сюда приехал, то увидел, что она все выдумала, и здесь… что-то неладно. Шериф решил, что лучше сперва связаться с вами… Ну, вы меня понимаете. Ведь мистер Вогт – общественный деятель…
Мэриан его поняла. Мистер Вогт в то время входил в комиссию по муниципальному строительству в Сент-Луисе и был в немилости у партии.
– Насколько я знаю, тут еще никто не побывал, – сказал помощник шерифа.
Когда Мэриан вошла в дом, ее мать спала. Двое стариков сидели за столом, ожидая ланча. Еще одна старуха бродила в одной комбинации по заднему двору.
Мэриан позвонила мужу.
– Как часто бывают проверки в таких местах?.. Похоже, никто ничего не заметил… Насчет жалоб родственников не знаю… По-моему, у этих людей нет родственников… Нет. Ты оставайся дома. Мне нужны негры. Пришли мне несколько негров… и доктора Уотерса. Об остальном я позабочусь сама.
Через сорок пять минут явились доктор и санитар в белом халате. Следом за ними приехали на машине горничная Мэриан и пятеро других слуг.
Когда Фрэнсис вернулся из школы, Мэриан, доктор и санитар были в бабушкиной спальне. Фрэнсис слышал, как бабушка ругается. Наконец, ее выкатили из комнаты в кресле на колесиках. У бабушки были какие-то стеклянные глаза и забинтована одна рука. Без зубов, с ввалившимися щеками, ее лицо казалось совсем чужим. На руке Мэриан тоже красовалась повязка – бабушка ее укусила.
Бабушку усадили на заднее сиденье вместе с санитаром и увезли на машине доктора. Фрэнсис смотрел, как ее увозят. Он начал было махать рукой, но рука сама опустилась.
Бригада Мэриан мыла, скребла и проветривала в доме. Все привели в порядок, стариков искупали. Мэриан работала наравне со всеми. Она проверила скудные запасы еды.
К Фрэнсису мать обращалась только чтобы спросить, где что лежит.
Затем Мэриан отослала негров и позвала представителей окружной администрации. Она объяснила им, что миссис Долархайд хватил удар.
Уже смеркалось, когда за стариками приехали на школьном автобусе работники службы социальной защиты. Фрэнсис думал, что его тоже заберут. Но этот вопрос даже не обсуждался.
Мэриан и Фрэнсис остались в доме вдвоем. Она сидела в гостиной, уронив голову на руки. Фрэнсис вышел во двор и вскарабкался на дикую яблоню.
Наконец Мэриан его позвала. Она уже уложила вещи мальчика в небольшой саквояж.
– Тебе придется поехать со мной, – сказала она, идя к машине. – Залезай. Только, пожалуйста, не становись ногами на сиденье.
Они уехали в «паккарде», а пустая инвалидная коляска так и осталась во дворе.
Скандала не получилось. Власти сказали, что обвинения в адрес миссис Долархайд – сплетни и выдумки. Она все делала по совести. И Вогты сохранили свою репутацию.
Бабушку поместили в частную психиатрическую клинику. И лишь четырнадцать лет спустя Фрэнсис вернулся домой. К ней.
– Фрэнсис, это твои сводные сестры и брат, – сказала мать. Они сидели в библиотеке Вогтов.
Неду Вогту было двенадцать, Виктории – тринадцать, а Маргарет – девять. Нед с Викторией переглянулись, Маргарет уставилась в пол.
Фрэнсису отвели комнату наверху – в ней раньше жила прислуга. С тех пор, как Вогт в 1944 году с треском провалился на выборах, эта комната пустовала.
Мальчика определили в начальную школу Джерарда Поттера. Она находилась близко от дома и далеко от хорошего частного колледжа, который посещали дети Вогтов.
В первые несколько дней они старались не обращать внимания на Фрэнсиса, но в конце первой недели Нед и Виктория подошли к лестнице для прислуги и позвали его.
Фрэнсис слышал, как они, посовещавшись шепотом, попробовали повернуть дверную ручку. Обнаружив, что дверь заперта, Нед сказал:
– Отопри дверь.
Фрэнсис открыл.
Дети принялись молча шарить в его платяном шкафу. Нед Вогт выдвинул ящик маленького туалетного столика и двумя пальцами взял лежавшие там вещи: носовые платочки с вышитыми на них инициалами «Ф. Д.» – их Фрэнсису подарили на день рождения – медиатор для гитары, пестрого жука в пузырьке из-под таблеток, подмокший номер бейсбольного журнала и открытку с пожеланием выздоровления и подписью «Твоя одноклассница Сара Хьюджес».
– А это что такое? – спросил Нед.
– Медиатор.
– Для чего?
– Для гитары.
– У тебя есть гитара?
– Нет.
– Тогда зачем он тебе? – спросила Виктория.
– Им пользовался мой отец.
– Не понимаю. Что ты сказал? Пусть он повторит, Нед.
– Он сказал, что эта штука принадлежала его отцу. – Нед высморкался в платок Фрэнсиса и бросил его обратно в ящик.
– Сегодня у нас забрали пони, – сказала Виктория.
Она присела на узкую кровать. Нед уселся рядом, прислонившись спиной к стене, и положил ноги на покрывало.
– Пони больше не будет, – сказал Нед. – И летом мы не поедем отдыхать на озеро. А знаешь, почему? Ну, говори, маленький ублюдок!
– Отец плохо себя чувствует и не может заработать много денег, – сказала Виктория. – Иногда он вообще не ходит на работу.
– А знаешь, почему он себя плохо чувствует, ублюдок? – спросил Нед. – Но только говори так, чтобы я мог тебя понять.
– Бабушка говорила, он пьяница. Ты меня понимаешь?
– Ему плохо от твоей мерзкой рожи, – прошипел Нед.
– Из-за тебя за него не проголосовали! – добавила Виктория.
– Убирайтесь! – выкрикнул Фрэнсис.
Он повернулся к двери, и тут Нед пнул его ногой в спину. Фрэнсис схватился за поясницу обеими руками, прикрывая почки, и благодаря этому его пальцы уцелели, потому что следующий удар пришелся в живот.
– О, Нед! – воскликнула Виктория. – О, Нед!
Нед сгреб Фрэнсиса за уши и подтолкнул к зеркалу над туалетным столиком.
– Вот почему он плохо себя чувствует! – Он ткнул Фрэнсиса лицом в зеркало.
– Вот почему он плохо себя чувствует!
Еще раз.
– Вот почему он плохо себя чувствует!
И еще раз.
Зеркало было все заляпано кровью и соплями.
Нед отпустил Фрэнсиса, и тот упал на пол. Виктория посмотрела на него широко раскрытыми глазами и закусила нижнюю губу. Они ушли, оставив его одного. Лицо Фрэнсиса было в крови и в соплях. От боли на глаза мальчика навернулись слезы, но он не плакал.
Глава 28
Дождь всю ночь барабанил по навесу над открытой могилой Фредди Лаундса.
Раскаты грома болью отзывались в голове Уилла Грэхема. Наконец он лег и скоро забылся тяжелым неспокойным сном.
Старый дом на Сент-Чарлз, казалось, тяжело вздыхал, сотрясаемый порывами ветра, потоками дождя и глухими ударами грома.
В темноте раздается скрип лестницы. Мистер Долархайд, шурша кимоно, спускается вниз, глядя в темноту широко раскрытыми, еще мутными со сна глазами.
Его волосы мокры и зализаны назад, ногти подстрижены. Он передвигается медленно и осторожно, словно боясь расплескать наполненную до краев чашу.
Рядом с его кинопроектором – пленка. Две коробки. Остальное отправлено в мусорную корзину и потом сгорит в огне. Эти же две, отобранные из множества любительских фильмов, он скопировал на фабрике и принес с собой, чтобы просмотреть дома.
Устроившись поудобней в кресле с откидной спинкой и положив рядом с собой сыр и фрукты, Долархайд приготовился смотреть. На первой пленке запечатлен пикник во время уик-энда четвертого июля. Дружное семейство: трое детей, отец с бычьей шеей, что-то вытаскивающий своими толстыми пальцами из банки с маринадом, и мать.
Лучше всего женщина смотрится, когда играет в софтбол[12] с детьми соседей по пикнику. Ей уделено всего около пятнадцати секунд фильма: вот она наклоняется вперед, груди под пуловером мягко колышутся. Черт побери, женщину заслоняет мальчишка, размахивающий своей битой. Но вот она показалась снова – движется к стартовой площадке, вместо которой используется шлюпочная подушка. Она ставит на нее ногу: бедро выпячено, мускулы напряжены.
Снова и снова прокручивает Долархайд эти кадры. Нога на подушке, торс развернут, короткие джинсы плотно облегают бедро.
Внимательно смотрит он на экран. Женщина и ее дети… Они перепачкались и выглядят уставшими. Они обнимаются, собака вертится возле их ног.
От страшного раската грома звенит граненый хрусталь в комнате бабушки. Долархайд тянется за грушей.
Второй фильм состоит из нескольких фрагментов. На картонке вместо заголовка неуклюжая надпись «Новый дом». Каждая буква как бы вписана в монету. Под надписью разбитая копилка в виде свиньи. Отец снимает табличку «Продается» и держит ее над собой, смущенно улыбаясь. Карманы у него вывернуты наизнанку.
Дальний план. Мать и трое детей возле парадной лестницы. Дом на самом деле красив. Камера надвигается на бассейн. Только что вылезший из воды мальчишка бегает возле трамплина, оставляя на кафельном полу мокрые следы. В бассейне плавают люди, над водой видны только головы. Маленькая собачонка, смешно барахтаясь, спешит к девочке; уши пса прижаты, морда высоко задрана, белки глаз поблескивают.
Мать держится за канат и смотрит в камеру. Ее черные вьющиеся волосы стягивает кожаный ремешок, полная грудь полуприкрыта, длинные ноги, как ножницы, разрезают воду.
Ночь. Недодержанный кадр. Виден снятый со стороны бассейна освещенный дом, в воде блестят отражения огней.
Кадры внутри дома. Все в хорошем настроении, дурачатся. Повсюду коробки и упаковочные материалы. Распахнут на две половинки старый чемодан, который еще не успели вынести на чердак.
Маленькая девочка примеряет бабушкины наряды. На ней большая шляпа, которую одевали когда-то, устраивая приемы в саду. Отец лежит на софе. Похоже, он подвыпил. А теперь, судя по всему, камера у него в руках. Видно отражение матери в зеркале. Она в шляпе.
Дети теснятся вокруг нее, мальчики смеются. Девочка не спускает глаз с матери – она, наверно, думает о том времени, когда сама станет большой.
Крупный план. Мать поворачивается, позируя перед камерой, и, лукаво улыбаясь, заносит локоть за голову. Она очень привлекательна. На шее у нее брошка с камеей.
Долархайд останавливает кадр, затем прокручивает пленку сначала. Снова и снова женщина отворачивается от зеркала и улыбается.
Не отрывая глаз от экрана, Долархайд берет пленку с софтболом и бросает ее в мусорную корзину.
Вытащив из проектора пленку, он читает ярлычок, приклеенный на катушку в мастерской Гейтвея: Боб Шерман, Стар Рут 7, бокс 603, Талса, Оклахома.
Не так уж и далеко.
Пленка лежит у Долархайда на ладони, он прикрывает ее второй, словно пытаясь удержать маленькое живое существо, стремящееся выскользнуть. Кажется, что там сверчок, рвущийся на волю.
Он вспоминает переполох, начавшийся в доме Лидсов, когда внезапно вспыхнул свет. Пришлось сперва покончить с мистером Лидсом, а уж потом включать освещение, необходимое для съемки.
Теперь он хочет, чтобы все происходило спокойней. Будет здорово, если он сумеет тихо прокрасться в дом с включенной камерой, проскользнуть между спящих супругов и поснимать их. Тогда удастся нанести удар в темноте и можно будет остаться и сидеть между ними, чувствуя блаженное освобождение от семени.
Для этого ему требуется инфракрасная пленка. И он знает, где ее достать.
Проектор все еще включен. Долархайд по-прежнему держит пленку между ладонями. На белом пустом экране ему видятся другие картины, вызванные в памяти глухим завыванием ветра.
Он не испытывает злобы, в его душе лишь Любовь и ожидание грядущей Славы.
При его появлении сердца людей будут обмирать и биться чаще, их стук напомнит ему звук торопливых шагов в тишине.
Грозным, но и одновременно исполненным Любви предстанет он перед Шерманами.
Прошлое для него не существует; имеет значение только грядущая Слава. Он никогда не думает о доме своей матери. То, что запечатлелось в его сознании, очень смутно и незначительно.
Когда ему было двадцать, воспоминание о материнском доме иногда всплывали в его мозгу, оставляя легкий след.
Он знал, что жил там всего месяц. Он не помнил, что в десять лет его выгнали из дома. После того, как он повесил кошку Виктории.
Одним из немногих воспоминаний детства был вид этого дома, ярко освещенного в зимние сумерки. Он каждый день шел мимо него из начальной школы Поттера туда, где его кормили обедом.
Он помнил также запах библиотеки Вогта и вид раскрытого пианино. Мать позвала его в ту комнату, чтобы вручить праздничные подарки. Но уже совсем забылись люди, глазевшие на него из окон верхнего этажа, когда он удалялся, сжимая в руке ненавистные гостинцы. Он спешил по морозу домой, где мог предаваться фантазиям, таким непохожим на то, что творилось вокруг.
В одиннадцать лет его внутренняя жизнь была яркой и насыщенной. Когда его распирала Любовь, он облегчал свою душу, истязая домашних животных. Он делал это хладнокровно и осторожно, заметая все следы. Полиция ни разу не подумала о нем, обнаруживая пятна крови на грязных полах гаражей.
В сорок два года Долархайд уже ничего не помнил об этом периоде своей жизни и больше не думал о тех, кто жил в материнском доме – ни о самой матери, ни о сводном брате и сестрах.
Правда, иногда он видел их в своих беспокойных снах: они были высокие, совсем не такие, как в детстве, а их лица и тела были расписаны яркими красками, как у попугаев. Они парили над ним в воздухе, словно стрекозы.
Когда он испытывал желание погрузиться в прошлое, что бывало очень редко, то старался думать о приятном – например, о службе в армии.
В семнадцать лет его поймали, когда он лез в окно дома, в котором жила одинокая женщина. Зачем он это делал, так и осталось загадкой. Возникла дилемма: предстать перед судом или завербоваться в армию. Он выбрал последнее.
После начальной подготовки его послали в школу, готовящую специалистов-фотографов, а затем в Сан-Антонио, где он работал в фотолаборатории военного госпиталя в Бруке.
Хирурги в Бруке обратили на него внимание и решили подправить ему лицо.
Ему сделали пластическую операцию носа, использовав для его удлинения ушной хрящ, исправили форму губы при помощи новой методики, разработанной Аббе. Наблюдать за ходом этой операции собрались почти все врачи госпиталя.
Хирурги очень гордились результатами. Но Долархайд отказался взглянуть в зеркало, которое ему принесли, и вместо этого уставился в окно.
Записи в фильмотеке свидетельствовали, что Долархайд интересовался пленками о травмах. Многие из них оставлял у себя до утра.
В 1958 году он возобновил контракт еще на один срок, и в этот период открыл для себя Гонконг. Их лаборатория в Сеуле занималась проявлением пленок, отснятых в конце 50-х годов над тридцать восьмой параллелью при помощи небольших разведывательных самолетов. Тогда-то во время отпусков он и смог дважды побывать в Гонконге. В 1959 году в Гонконге и Кулуне можно было найти развлечения на любой вкус.
Бабушка вернулась из санатория в 1961 году. Долархайд подал прошение об отставке и с трудом получил увольнение из армии за два месяца до окончания контракта. Он хотел ухаживать за бабушкой.
Для него это было на редкость спокойное время. Получив работу в фирме Гейтвея, Долархайд смог нанять женщину, которая наблюдала за бабушкой днем. Вечерами они вместе сидели в маленькой гостиной в полном молчании. Тишину нарушали лишь тиканье И бой старых часов.
Свою мать он видел всего один раз, на похоронах бабушки в 1970 году. Его желтые глаза, так разительно напоминавшие материнские, смотрели сквозь нее. Она была для него чужим человеком.
Наружность сына произвела впечатление на мать. Он казался сильным, холеным, а цвет лица и волос явно унаследовал от нее. Он носил аккуратные усы. Впрочем, она подозревала, что волосы усов трансплантированы с головы.
На следующей неделе мать позвонила ему и услышала, как трубка на другом конце провода медленно возвращается на рычаг.
В течение девяти лет после смерти бабушки Долархайд не испытывал тревоги и не тревожил никого вокруг. Что-то вызревало в его голове. Он знал, что ждет, но не знал, чего именно.
Одно событие послужило ему сигналом, что его время пришло. Он стоял у окна, выходящего на север, и просматривал пленку. Неожиданно он заметил, как постарели его руки. Он увидел вдруг другими глазами пальцы, державшие пленку и освещенные холодным светом, обратил внимание, как изменилась их кожа – сморщилась и покрылась чешуйками, словно у черепахи.
В нос ему вдруг ударил запах капусты и тушеных томатов. Он поежился, хотя в комнате было тепло. В тот вечер он работал со спортивными снарядами дольше обычного.
На стене мансарды в комнате, где он занимался гимнастикой и где лежали гантели и штанга, висело большое зеркало в рост человека. Оно было единственным в доме, и здесь он мог с удовольствием разглядывать свое сильное тело. На лицо во время занятий он надевал маску.
Под гладкой кожей перекатывались литые мускулы. В сорок лет Долархайд мог бы с успехом участвовать в атлетических соревнованиях. Однако он был не доволен собой.
На этой неделе он случайно увидел картину Блейка. Увиденное явилось долгожданным откровением.
Он смотрел на большую цветную фотографию в журнале «Тайм», в статье о ретроспективной выставке картин Блей-ка в Лондоне, в галерее Тэйт. Картина «Большой Красный Дракон и женщина, одетая в солнечный свет» была прислана на выставку Бруклинским музеем.
Критик «Тайм» писал: «всего несколько произведений западного искусства излучают столь демонический заряд сексуальной энергии…» Но чтобы ощутить это, Долархайду вовсе не нужно было читать статью.
Несколько дней он носил репродукцию с собой, фотографировал и увеличивал ее в фотолаборатории по ночам. Возбуждение не покидало его. Он прикрепил картину рядом с зеркалом в гимнастической комнате и смотрел на нее во время упражнений. Ему удавалось заснуть только доведя себя до полного изнеможения. Порой разрядку приносил просмотр медицинских пленок.
Уже с девяти лет Долархайд знал, что он одинок и всегда останется одиноким, хотя такой вывод скорее подходит сорокалетним. Теперь же, к сорока, он был охвачен фантазиями – яркими, свежими, по-детски непосредственными. И это позволило ему подняться над одиночеством.
В том возрасте, когда большинство людей начинает страшиться своего одиночества, Долархайд понял: он одинок, потому что уникален, потому что второго такого, как он, нет на свете. И у него есть долг, особая миссия. Только следуя своему истинному предназначению, которое он так долго не осознавал, идя по тому единственному пути, от которого так долго воздерживался, он сможет Осуществиться.
Дракон на картине был повернут к зрителю спиной, но чем больше Долархайд об этом думал, тем яснее представлял, как выглядит его лицо.
Просмотрев в очередной раз медицинские пленки и одушевленный великими помыслами, он теперь широко разинул рот, чтобы вставить бабушкины челюсти. Они плохо подходили к его деформированным деснам и вызывали спазмы челюстных мышц.
По вечерам он тренировался, вонзая зубы в кусок жесткой резины, и скоро мышцы стали выпуклыми и твердыми, как орехи.
Осенью 1979 года Фрэнсис Долархайд снял часть своих довольно значительных сбережений и взял у Гейтвея трехмесячный отпуск. Он поехал в Гонконг, прихватив с собой бабушкины зубы.
Когда он вернулся, рыжеволосая Эйлин и остальные сослуживцы в один голос заявили, что отпуск пошел ему на пользу. Он хранил молчание. Сотрудники вряд ли обратили внимание на то, что Долархайд больше ни разу не воспользовался ни раздевалкой, ни душем – он и раньше пользовался ими редко.
Зубы бабушки возвратились в стакан, стоявший у изголовья ее кровати. Свои новые зубы он запер в верхнем ящике стола.
Если бы Эйлин могла увидеть его перед зеркалом – с новыми зубами, татуировкой, блестевшей в ярком свете гимнастической комнаты, – она, несомненно, закричала бы от ужаса. И лишилась чувств.
Время настало, но не следует торопиться. У него впереди вечность. Через пять месяцев он выбрал Джекоби.
Джекоби стали первыми. Они помогли ему, возвысили его, позволили испытать блаженство Превращения.
Затем последовали Лидсы.
Теперь, когда его Сила и Слава возросли, а благодаря инфракрасной пленке появилась возможность добиться большей интимности, наступила очередь Шерманов.
Будущее сулило так много.
Глава 29
Фрэнсис Долархайд заведовал самым крупным отделом фирмы Гейтвей – здесь занимались проявлением любительских фильмов. В фирме было еще четыре отдела.
Экономический спад 70-х годов резко сократил количество кинолюбителей, к тому же появились видеокамеры и видеомагнитофоны. Чтобы выдержать конкуренцию, фирма расширила ассортимент услуг. Появились отделы, которые занимались переносом изображений с пленки на видеоленту, печатали аэротопографические карты и выполняли заказы режиссеров коммерческих роликов.
В 1979 году компания Гейтвей заключила выгодные контракты с министерством обороны и министерством энергетики. Предстояла разработка и испытание новых эмульсий для инфракрасной съемки. Министерство энергетики хотело получить чувствительную инфракрасную пленку для исследований при высоких температурах, а министерство обороны – для ночной разведки.
Осенью 1979 года Гейтвей прикупил небольшую компанию по соседству и организовал там исследовательский центр.
Долархайд отправился туда во время обеденного перерыва. Небо было голубым и безоблачным. Он шел, тщательно обходя лужи на асфальте. После смерти Лаундса он пребывал в хорошем расположении духа.
В лабораториях не было ни души – по-видимому, все ушли на обед.
Нужная дверь оказалась в конце целого лабиринта комнат. Рядом висела табличка «Инфракрасные чувствительные материалы. НЕ курить, НЕ пить алкогольные напитки, НЕ зажигать спички». Над каждым «НЕ» горела красная лампочка.
Долархайд нажал на кнопку звонка, и почти сразу же красный свет сменился зеленым. Он открыл внешнюю дверь и постучал во внутреннюю.
– Войдите, – послышался женский голос.
Прохладно, абсолютная темнота. Журчание воды, знакомый запах проявителя Д-76, слабый аромат духов.
– Я – Фрэнсис Долархайд. Пришел по поводу сушилки.
– А, хорошо. Извините, я с полным ртом. Только что закончила ланч.
Он услышал, как скомкали бумажки и бросили в мусорную корзину.
– Да, я помню, Фергюсон хотел сушилку, – произнес в темноте голос. – Он в отпуске, но я знаю, где ее нужно установить. У вас в Гейтвей есть лишняя?
– У меня две. Одна большая. Фергюсон не сказал, какого размера его комната. – Несколько недель тому назад Долархайд видел объявление о том, что нужна сушилка.
– Я покажу вам, если вы немного подождете.
– Хорошо.
– Прислонитесь к двери, – голос ее звучал, как у лектора, – затем сделайте три шага вперед, пока не почувствуете под ногами кафель, тогда слева от вас будет стул.
Теперь он был к ней ближе и мог слышать, как шуршит ее лабораторный халат.
– Спасибо, что пришли, – продолжала женщина. Голос звонкий, с еле заметным стальным призвуком. – Вы – руководитель отдела проявления пленки в большом здании, да?
– Мммм.
– Тот самый мистер Д, который рассылает выговоры, когда требования оформлены неверно?
– Тот самый.
– А я – Риба Макклейн. Надеюсь, у нас все в порядке.
– Сделано не по моему проекту. Я едва успел закончить планировку фотокомнаты, когда мы купили это здание. Не заходил сюда почти полгода. – Для Долархайда это была длинная речь, но произнести ее в темноте оказалось сравнительно легко.
– Еще минутку, и я зажгу свет. Вам не нужна рулетка?
– У меня есть.
Долархайду, можно сказать, нравилось разговаривать с женщиной в темноте. Он услышал, как она открыла сумочку, затем раздался щелчок пудреницы.
Отработало реле времени и раздался звонок. Долархайд даже слегка огорчился.
– Ну вот, наконец-то. Спрячу только все в темное место.
Он почувствовал дуновение холодного воздуха, услышал, как захлопнулась дверца холодильника. Когда она прошла мимо, на него повеяло духами.
Долархайд прикрыл ладонью нижнюю часть лица, постаравшись принять глубокомысленное выражение, и ждал, когда зажжется свет.
Когда вспыхнули лампы, мисс Макклейн стояла у двери, повернувшись в ту сторону, где должен был находиться посетитель, и улыбалась. Ее глаза слегка двигались… под закрытыми веками.
Он заметил в углу белую тросточку, убрал от лица ладони и улыбнулся.
– Можно мне взять сливу? – спросил он.
На столе, за которым только что сидела женщина, лежало несколько слив.
– Конечно. Они вкусные.
Рибе Макклейн было около тридцати. Ее красивое скуластое лицо говорило о твердости и решительности характера. На переносице виднелся небольшой, похожий на звездочку, шрам. Короткая прическа – «под пажа» – с загнутыми внутрь концами пшенично-рыжих волос выглядела несколько старомодно. Лицо и руки покрыты веснушками.
На фоне кафеля и нержавейки фотокомнаты она казалась яркой и соблазнительной, как само грехопадение.
Долархайд мог открыто смотреть на нее, свободно и без опаски скользить глазами по ее фигуре, не опасаясь вызвать недовольство.
Долархайд нередко чувствовал, как при разговоре с женщиной его кожа покрывается горячими пятнами, которые причиняют жгучую боль. Они перемещались вслед за чужим взглядом. Даже если женщина смотрела в сторону, Долархайд подозревал, что она видит его отражение. Все его тело воспринимало законам оптики – так воспринимает рельеф дна и плотность воды акула.
Но сейчас его кожа оставалась холодной. А на руках и шее Рибы, наоборот, россыпи симпатичных веснушек.
– Я покажу вам комнату, куда он хотел поставить сушилку, – сказала Риба.
Вдвоем они быстро проделали все необходимые замеры.
– Теперь я бы хотел попросить вас об одолжении, – произнес Долархайд.
– Я вас слушаю.
– Мне нужна инфракрасная кинопленка. Очень чувствительная, примерно около тысячи нанометров.
– Вам придется хранить ее в холодильнике. После съемок тоже.
– Знаю.
– Не могли бы вы пояснить мне условия съемок, тогда я могла бы…
– Снимать нужно будет примерно с расстояния восьми футов, с двумя рентгеновскими фильтрами. – Это уже напоминало служебный отчет. – Словом, в зоопарке. Они хотят сделать фильм о ночных животных.
– Животные и в самом деле будут похожи на привидения, если воспользоваться коммерческой пленкой.
– Мммм.
– Думаю, это дело мы устроим. Только вот что. Вы знаете, что мы работаем по контракту. Поэтому за все, что отсюда выносится, вам придется расписаться.
– Ладно.
– Когда вам потребуется пленка?
– Приблизительно двадцатого. Не позже.
Не мне говорить вам, что чем чувствительнее пленка, тем сложнее с ней обращаться. Нужны холодильники, сухой лед и тому подобное. У нас тут будет демонстрация некоторых образцов – сегодня, часа в четыре, – не хотите ли взглянуть? Сможете сами выбрать подходящую эмульсию.
– Я приду. После ухода Долархайда Риба Макклейн пересчитала сливы. Он взял всего одну.
Какой странный человек, этот мистер Долархайд. После того, как она включила свет, ни в его голосе, ни в поведении не чувствовалось ничего такого, что говорило бы о ненавистной ей жалости или участии. Может, он уже знал о ее слепоте? Или ему просто наплевать, видит она или нет?
Последний вариант ее устраивал.
Глава 30
В Чикаго хоронили Фредди Лаундса. Газета «Отечественный сплетник» оплатила все расходы по проведению тщательно продуманной панихиды, сделав все возможное, чтобы похороны состоялись уже в четверг, на следующий день после смерти. В этом случае фотографии успели бы появиться в вечернем выпуске.
Панихида в часовне длилась долго, столь же долго тянулись и похороны.
Священник перед микрофоном никак не мог завершить надгробное слово, полное преувеличенных и, скорее всего, неискренних похвал в адрес покойного. Грэхем, подавляя в себе приступы тошноты после вчерашней пьянки, пытался наблюдать за толпой.
Хор у могилы старался на славу, жужжали кинокамеры сотрудников «Сплетника». Тут же находились две команды телевизионщиков с портативными телекамерами. Полицейские агенты, снабженные журналистскими карточками, усердно фотографировали толпу.
Грэхем узнал нескольких офицеров чикагской уголовной полиции в штатском. Их присутствие, по меньшей мере, казалось уместно.
Кроме того, здесь была Венди из «Венди-сити», девушка Лаундса. Она сидела под навесом, рядом с гробом. Грэхем узнал ее с трудом. На ней был выдержанный в строгом стиле черный костюм, копна светлых волос собрана в аккуратный пучок.
Во время последнего песнопения Венди привстала и, сделав пару неуверенных шагов, преклонила колени. Она прижалась к гробу щекой и положила руки на усыпавший его ковер хризантем. Тотчас же засверкали вспышки и застрекотали кинокамеры.
Толпа тихо двинулась по мокрой траве к воротам кладбища.