Суббота накануне важного события

Была хорошая погода, ближе к теплому вечеру, и окно в комнате, в которой тоскливо и скучающе присутствовала Рита, было распахнуто на «звуковую улицу». Тихий ветер, летающий вдоль улицы, возвращался, как муха, из одного конца в другой. Фотограф, одетый в домашнее, с сигаретой, в тапочках, мягких и точно таких же, какие он выдал Рите, прошел мимо нее. Она сидела откинувшись на диване, сложив, как выживший из ума старичок, руки на животе. Диван был белый, как парадный конь. Глаза у нее были закрыты, веки дрожали.

Фотограф проходит — по Рите проползает медленная фотографова тень. Она с закрытыми глазами чувствует ее, ловит как бы рукой и. поймав на полсекунды, гладит ее на себе.

Вот он уходит. Рита встает, идет к большому столу, отрывает небольшой кусочек бумажки, как бережливый экономный бухгалтер для своих мелких подсчетов. На самом деле на этом скромном клочке она пишет заглавие: «Итоги жизни». Она вздыхает и пишет пункт первый.

1. (И под этим пунктом она пишет сокращенные, но понятно, что имена мужчин или их какие-то специальные обозначения.) М-ша, Ит-ц, Н., Фот., К., М. Перв., Фр., Ит., Б., Гр... и т. д.

2. Папа умер. Я не могла найти в наказание его могилу. Принесла ему нечетное количество цветов, как живому.

3. Мама бедная, ничего не понимает. Жалко маму.

4. Я одна. Что дальше?

5. Деньги. (Тут она пишет малопонятные, но достаточно мелкие цифровые расчеты:

100+252+40 и т. д. Вывод: ничего. 0.)

Тут на этом месте она задумывается, осматривая вспомненные ею итоги ее двадцатилетней жизни, бросает карандаш и свои «клочковые» расчеты на столе — бумажку шевелит ветер. Входит фотограф. Она поворачивается к нему и быстро говорит:

— Ну, милый, что же ты не спрашиваешь, не говоришь со мной? Я хочу сказать, что мне снился сон про маму, будто мы с ней поднимаемся по крутой лестнице нашего дома. Я иду за ней, мой взгляд все время упирается в ее щиколотку. И понимаешь, тут я замечаю с ужасом, я никогда у нее этого не видела, что на щиколотке у нее татуировка. Какая-то эмблема, похожая на цветок. И тут на моих глазах эта татуировка медленно начинает ползать по ноге, как муха, из стороны в сторону. Меня охватывает такой ужас. Понимаешь, когда что-то грязное происходит с близким человеком, которого любишь. И такая гадость.

Он, проникаясь ее гадливым рассказом, смотрит на нее с сочувствующим лицом, подходит к столу, замечает бумажку и читает ее без спросу. Он тут же начинает считать, сколько мужчин она вписала в свои итоги жизни:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, — говорит он безжалостно вслух.

Она говорит ему:

— А я вообще никогда не была невинной. У меня этого не было с самого рождения. Я это точно знаю. Хочешь знать, как это было? — она смотрит на него: у нее пребелое лицо и малиновый «мертвецки узкий» рот.

Ее трясет какая-то неведомая сила изнутри, вырывает на лице неправдивую улыбку. — Это было, когда я отдыхала на море с бабушкой моей, — поясняет она. Уже точно заметно, что ей не стоит верить. Она, кажется, сочиняет. — Я тебе вот что расскажу. Я поссорилась со своей бабушкой накануне вечером и ушла на берег. Было уже темно и ночь, и я легла у самой воды прямо в мелкие камни. И лежала. И ко мне подошел через некоторое время мужчина в черном костюме, в пиджаке. Он сел рядом, ничего не произнося. Он лег рядом, и так мы лежали вместе, смотрели на небо звездное или беззвездное. И вот... Вот так все и произошло. И он потом ушел, я еще полежала в камнях и вернулась домой. И тогда я узнала, что у меня вообще не было невинности.

Она еще рассказывает, не останавливая, не желая останавливать свой монолог. (Он уже сидит в кресле. Курит.)

— Вот грех. Был грех. Кто-нибудь считает Свои грехи? Я считаю. Это был первый грех. Он пожимает в ответ плечами.

Он лежит вместе с ней на белом диване. Она говорит ему:

— Я раньше знала, что страшно умирать, Теперь я знаю, что да, умирать страшно, но жить гораздо страшнее.

Она вглядывается в него, понял ли он степень ее искренности. Он понял ее, но по-своему. Не так, как она. Она трясет его за воротник свитера и повторяет:

— Когда теперь умирает кто-то молодой, я не жалею его сильно. Ему уже легче. Ему теперь нет надобности и смысла жить и так мучиться. И так страдать и видеть несправедливости, я не могу видеть бедняцких одиноких собак: Близость ничейных, значит, незащищенных собак — это мне чувствуется, близость беды, бедности. И даже смерти. У меня горло сразу становится ранимым, я чувствую, как меняется мой взгляд. — Она поднимается на локте и говорит ему так, что ему видно ее шевелящееся горло. — Еще мне жалко стариков, — докладывает она ему про свои тайные боли, — когда они уже перешли самый последний порог и окончательно утратили независимость. Они зависимы от всего, так же, как я: от прохожих, от погоды. Меня пугает, как они осматриваются вокруг, видят что-то очень определенное, свое, не видят меня... Я думаю: вот я такая же, как эта собака или эта старуха, жалкая, пусть и хорошая и для себя в данную минуту счастливая. Но любой посторонний прохожий констатирует сразу ее неуверенный вид... привкус заразной смерти, бедности, несчастий, и прохожий тут же посторонится. Никому не приятно. Правда, есть люди со специальным... не нравящимся мне названием «мазохисты». Да, как ты думаешь, я такая же, да? Ты думаешь, да? — она повторяет, как повторяют молитву.

Он ворочается на диване, двигает бровями. Она говорит очевидные для него вещи. Но она говорит на особенном языке, на котором он не может объясняться. Он гыкает, кхекает. И как решение всего вопроса, закуривает. Она опять продолжает (уже более спокойным голосом, медленным):

— Так что по улицам несчастным... я ходить не люблю! Потому что там много всяких людей, собак... Каких-то поражающих скрытых символов общих несчастий... или дурной знак лично на мой счет. И я все это замечаю! Все это кричит со своего места в мою сторону! — Она встает, надевает вместо тапочек туфли и говорит-говорит. — Я все это слышу, но я не хочу этого слышать! Ощущать эту постоянную боль. И если я уж такая изначально чувствительно-врожденная, то мне лучше сидеть в теплом доме, пить чай...

Она потухла. Она успокоилась. Он же, напротив, лежал с испорченным настроением. Он сказал басом:

— Я думал о смерти, но мне неприятно о ней думать.

Она засмеялась инфантильности его ответа.

Он сказал:

— Я же живу прошлым! Я уже ничего сейчас не делаю. Деньги приходят ко мне за мое хорошее прошлое. В твои годы я не думал такие мысли.

Она сказала ему житейски:

— Просто ты лучше жил, чем я.

— Может быть. Но я не думал вот так. Я хотел что-то...

Она перебила его:

— Лучше гулять тогда в сумерки, когда все собаки попрятались, а старики боятся выходить в ночи! — Она улыбается такому компромиссу. — Горят огни. Каждый шаг об асфальт обладает эхом. Эти звуки мне приятны. А потом — в постель. Потом мне посылаются сны. Таких крайних переживаний я никогда не смогу испытать в жизни. Так что пускай снятся, я согласна. А светлые и хорошие сны выветриваются, как правило, из-за своей ненадобности.

Все-таки они не понимали или были не в состоянии друг друга понять. Он явно недоумевал, на него довольно сильно действовало ее тоскливое настроение, но мыслей ее, ее трагического лица он пока не осознавал. Она напоминала ему тоску, которую он испытывал в прошлом. С чем-нибудь в связи — с не- приятным чем-нибудь. Он поморщился.

— Я не могу жить один, — признался он, — это точно.

Она постучала каблуком в пол.

— Набойки железные поставлены, — сказала она.

Он посмотрел на ее туфли.

Она сказала:

— А мне приснился сон, будто меня будит мамин звонок. Я иду через двор, занесенный снегом. А это можно проделать только путем перелезания через высокую эмалированную лестницу. И ступени в ней сделаны так же часто, как в моей расческе. Высотой в двадцать этажей, так, что камня нельзя на земле различить, скамейки похожи на узкие мазки с чьих-нибудь картин. Я лезу и думаю почему-то: «Бедный мой папочка, бедный мой мамочка...» У тебя так не бывало? Беспричинная тоска... Я достигла пика высоты, и теперь мне нужно было вниз. Лестница в высоту, в мою верную смерть. Ее еще раскачивало! Я спускалась вдобавок спиной! — Рита улыбается, рассказывая это. — Сердце мое не по-человечески, а по-кошачьи мелко-мелко билось. «Бедный мой папочка, бедный мой мамочка» — я думала и думала только это. И тут с собой я увидела... я обнаружила свою знакомую. Ее зовут Катя. Она — чрезвычайно мне приятная девушка. Оказывается, ей тоже выпало такое испытание. Я опускаю глаза и вижу, что на ногах у нее надеты высокие старомодные, со шнуровкой, черной кожи ботинки-коньки! С острыми золочеными лезвиями коньки. Простите меня за столько уточнений! Но их нельзя удержать внутри! — говорила Рита, показывая себе в грудь и обращаясь к фотографу на «вы». — Простите! Он снисходительно усаживается на диване.

— Но тут, во сне, она считалась мне врагом, она моя соперница! И я рассматривала ее как впервые. Ее профиль.

Рита смотрит на профиль фотографа.

— Ее выпуклые глаза. И мне хотелось плакать. Это была пытка. Это была мучительная «почти-явь». Я сделала какой-то «финт». Лестнично-расчесные перила полетели у меня перед глазами. Я была на земле, а что было с Катенькой — я не помню. -- Рита улыбнулась и серьезно сказала еще одну свою красивую мысль: — Я думаю, есть на свете дьявол. Это он толкает под руку.

Он опять ответил ей что-то не то:

— Я не верю в Бога, хотя меня крестили. В заключение она сказала ему, оглядываясь через плечо голубиным взглядом с заведенным зрачком:

— Я люблю тебя до гроба и после гроба.

Фотограф вышел. Но когда он вернулся к ней в комнату, в которой покинул ее, она была пуста. На распахнутом окне, на подоконнике, на самом его краю, ему показалось, лежит одна туфля.

Он подбежал к окну и навалился на него, чтобы посмотреть вниз. И нечаянно он скинул туфлю с подоконника, будто и не было вовсе. Он смотрел вниз на мостовую — там шли какие-то люди, все было спокойно и буднично. Риты нигде не было. Тогда он вспомнил, что ему показалось, как оставалась после нее туфля. Но невозможно было разглядеть ее сверху среди проходящих мимо людей.

Он побежал на улицу. Он быстро спустился по лестнице.

Место под самым его окном было чистое. Никакой туфли не было. Он стал оборачиваться вокруг — вдруг ее мог кто-то украсть сию секунду? Вначале он не обратил внимания на грязную старушку, одетую в плащ в такую жаркую погоду. Плащ был весь загажен как будто голубями. (Она ночевала, видно, в голубятне.) Плащ был резиновый, но ей было ничуть не жарко. Она двигалась медленно, зорко осматривая асфальт у себя под ногами и особенно у стен домов. В руке у нее была сумка когда-то белого цвета, сейчас запачканная и разорванная во многих местах.

Фотографа отвлекло от рассматривания сумки ее лицо — она обернулась к нему Оно у нее было в болячках, а на лбу — родовой шрам-вздутие с выступающими венами Она была блаженная. Свою вечную цель, выходя на улицу, она видела в том, чтобы подбирать всякий мусор, особенно бумажки, окурки, коробочки. Она даже специально присела у подвальной сетки около дома, чтобы рукой, тоже в царапинах и болячках, достать белую заметную бумажку-мусор. Она встала и спрятала найденную ею бумажку себе в сумку. И тут фотограф увидел, как из той же сумки каблуком наружу торчит невмещающаяся. только что упавшая и подобранная этой сумасшедшей старушкой Ритина туфля. Он подбежал к ней и, не спрашивая, сунул руку и выдернул ее двумя пальцами за спиной блаженной, которая не умела следить за своей торбочкой с тем, чтобы ее не обокрали. Она ничего не почувствовала и пошла дальше, оглядываясь и пригибаясь к земле.

Едва фотограф выбежал на улицу, Рита вышла из-за шторы, за которую она спряталась. Она, все время посматривая вниз, спустилась. никого не встретив, до первого этажа.

Вот она едет в машине.

Вот она стоит под Мишиными окнами и звонит из телефонной будки.

Вот она сидит у него на кухне, согнувшись, рассматривает свои колени в черных чулках. Миша стоит у окна, привалившись к подоконнику.

— Где я могла порвать чулок? — спрашивает она, засовывает палец в образовавшуюся дырку на коленке из-за спустившейся петли.

Пальцем она начинает разрывать эту дырку, рвет ее со всей силой. Рвет чулок на другой ноге, пока они оба не превращаются в повисшие черные полоски вокруг бледных ног.

Отступление.

Фотография: «Великий Ди Маджио плачет — М. М. нет в живых».

Отрывок из фильма о М. М.: в номере гостиницы стоит телевизор, по нему показывают — М. М. поет президенту «Хэппи бефдей...».

Это уже финал. М. М, лежит в простынях. Она уже со своей дозой таблеток, но они ее еще не забрали. Она лежит на щеке. Телефонная трубка у нее в руке. Она говорит:

— Передайте моему доктору, что это я... вы узнаете... приятно... передайте... я приду завтра... нет, пусть послезавтра...

Глаза у нее закрываются. Трубка сползает на подушку. К ней входит ее горничная. Она убирается на столе — на нем стоит большая включенная лампа. М. М. спрашивает:

— Мистер Кеннеди не звонил?

— Нет, — отвечает горничная, уходит.

М. М. уже не может шевельнуться, повернуть голову. Она улыбается с закрытыми глазами. Шевелит пальцами, как будто наигрывает на пианино. Трубка что-то продолжает говорить рядом, она улыбается на эти звуки, что-то хочет сказать, но сил хватает только на одну улыбку, слова получаются беззвучными, она засыпает, хотя сейчас, сию секунду, ее еще можно разбудить.

Хроника настоящей живой Монро.

Похороны М. М.

Есть фотография с таким названием «Великий Ди Маджио плачет — М. М. нет в живых» — на ней идет человек в черном костюме, закрыв лицо руками, потому что он плачет.

Хроника с мисс Монро.

Миша с Ритой в постели, завернутые в простыню. У Миши — совсем мокрое лицо. Он отодвигается от Риты, берет в руки будильник, поставленный заранее перед кроватью на сиденье стула — низко-низко, так, что у самой подушки слышно его тиканье. Миша смотрит с удовольствием на циферблат, придвинув часы себе прямо к носу, как близорукий, и говорит:

— Целых сорок минут! Мы с тобой целых сорок минут! Как тебе? — он улыбается и отдает ей, как доказательство, часы в руки, она вертит их, зачем-то смотрит им в «спину» — туда, где они заводятся. Слабо улыбается, встает с кровати, волочит за собой простыню. Так начинается ее утро с Мишей. Шторы в комнате плотно сдвинуты и посередине сколоты английской булавкой.

Миша уходит на свои лекции. Хлопает дверь. Собака ложится на чистую постель, как только он уходит, потому что Риту она не слушается и не боится. На кровати она начинает грызть свою белую повязку на раненой ноге, чтобы избавиться от нее.

Рита идет к подаренной Мишей ящерице. Та сидит в трехлитровой банке, поставленной на подоконник. Рита заглядывает в банку. Из банки плохо пахнет, хотя она совершенно прозрачная и пустая, если не считать ящерицы.

Рита в задумчивости, что той опять нужно ловить тараканов и мух, берет банку, прижав ее локтем к боку, выходит в кухню. Там, как ей кажется, большая возможность наловить тараканов. Она ставит банку на кухонный стол, надевает вязаные старые перчатки (других у нее нет, чтобы ловить тараканов, перчатки разного цвета). Открывает духовку в плите, заглядывает туда. Потом отодвигает немного вбок картины со стен — там виден более светлый кусок побелки, но нигде нет тараканов.

Тогда она приглядывается к абажуру на потолке — нет ли там мух. Прислушивается.

О стекло бьется муха. Рита накрывает ее стаканом. Но потом все-таки упускает ее. Нет ничего грустнее, чем смотреть, как Рита ловит насекомых для ящерицы в полном одиночестве.

Наконец она выпускает ящерицу из банки в темный напольный шкаф, «лови сама» — говорит, снимает перчатки, захлопывает шкаф.

Рита в халате спускается вниз за газетами. Она открывает почтовый ящик. Поднимается на лифте. Встречает в дверях мальчика почтальона, лет пятнадцати. Он останавливается, одновременно и закуривает и выпрямляется и говорит немного срывающимся голосом:

— Вы из этой квартиры, кхм-кхм? — спрашивает предварительно и отдает ей телеграмму. Рита кивает, сжимает на груди халат. Читает На бланке почти вслух, шевеля губами (телеграмма уже распечатана, видно, почтальон тоже знает ее смысл): «Рита, вчера весь день искал твою открытку, которую, помнишь, ты прислала мне однажды? Но ее нигде нет, видно, ее унес тот же ветер, который унес твою любовь ко мне».

Рита поднимает голову, прячет телеграмму в карман. Она, похрустывая телеграммой в кармане, кивает на прощание курящему молодому почтальону, который вызвал лифт, Лифт загудел откуда-то снизу. Рита прошла в квартиру. Захлопнула дверь. Собака залаяла один раз, опять положила голову.

Рита звонит фотографу. Он сразу берет трубку. Она слушает его голос. Бросает трубку. Ее скучное спокойствие уходит, ее охватывает трепет,

Последние сцены.

Пустая прозрачная банка на столе.

Шорохи.

Рита перешагнула через брошенную смятую простыню, полную теней и красиво изогнутую на полу, подошла к шкафу. Выбрала один только ей известный плащ, достала из его кармана бутылку. Она была полна до половины.

На кухне для маскировки все содержимое из бутылки она вылила в заварной чайник. Бутылку спрятала в бачок унитаза — все у нее было продумано достаточно изобретательно. Она стала разгуливать по коридору, отпивая из чайника, как будто ее мучит жажда. Она заходит в комнату к Мишиной безумной маме.

Говорит ей:

— Смотрите, сколько у вас засохших роз! Их можно заваривать в чай для аромата!..

Мишина мама была одета в полосатый купальный махровый халат. Она сидела в подушках, прислушиваясь к Ритиному голосу. Рита дрожащим от волнения голосом опять поведала ей:

— Вы знаете, вот что я поняла. Умирать страшно — это правильно. Но жить — гораздо страшнее. Вот это точно! У меня шалят нервы, — она ссутулилась. Еще раз отпила из чайника.

— Я пойду погуляю с собакой...

Мишина мама подняла на прощание свое лицо с таким выражением торжественности, как будто она про себя исполняла гимн Советского Союза.

— Миша! — вдруг позвала Мишина мама, обращаясь к Рите.

— Я здесь! — ответила ей Рита дрогнувшим голосом, сжав рукой ее иссохшую руку.

— Отчего же твои руки так жестки? — спросила старая женщина.

— Я работала в саду... — ответила ей Рита. На этом, к сожалению, их разговор оборвался...

Рита в коридоре сняла повязку с ноги черной собаки. Она ей. как теперь казалось немного пьяной Рите, мешала. Собака очень радовалась, что ее ведут гулять. Характер у этой собаки был достаточно предательский — она любила поесть, поиграть, погулять — не важно с кем.

— Сейчас, сейчас, — сказала ей Рита.

Она вышла на улицу, чуть-чуть пошатываясь. Собака ее здорово хромала, Рите приходилось сдерживать быстрый шаг. Так они вышли вон со двора в сторону проезжей части.

Фотограф сидел у окна. Перед ним стоял таз. На дне его — чуть воды.

На самом деле он ничего не мог ни есть, ни пить. У него была такая угроза — как будто организм все время что-то отторгает изнутри — для этого перед ним и стоял постоянный таз.

Фотограф сидит, уткнувшись в окно, чуть нависая над белым эмалированным тазом. Мимо его окон проходят все не те люди. Он небрит. Он ждет.

Вот он видит наконец Риту. Как она идет пошатываясь, с хромой собакой. Она поднимает голову, подслеповато смотрит на его окна. Он отшатывается от окна, стыдясь. что она увидит, как он ее ждал.

Рита заходит в подъезд. Медленно снимает перчатки, греет руки, замерзшие от внутреннего волнения, о подъездную батарею. Собака не узнает чужого подъезда, тянет поводок. Рита достает из кармана флакон духов, душится перед тем, как начать подъем. Они начинают подниматься по ступенькам, Рита помогает хромой собаке подниматься, обхватив ее за бока и подталкивая снизу.

Из-под каблуков у нее вылетают искры.

Она звонит ему в дверь. Он открывает, она улыбается:

Рита смотрит на него, подняв голову. На губе у нее откуда-то уже появилась болячка — видно, она где-то упала уже, добираясь в пьяном состоянии к нему в гости. Он сказал ей:

— Какая ты красивая с болячкой. Тебе идет!

Она потрогала ее пальцем, пошла кровь. Она засмеялась, облизываясь. Ей было все равно про себя. Она бросила поводок, собака ушла куда-то в комнаты. Она начала врать:

— Какая-то девушка ударила меня утюгом, прямо по затылку, когда я стояла спиной.

Он обнял ее, она положила свою голову ему на плечо, по-собачьи. Он сказал:

— Я помню твои глаза, я помню твой голос, твои руки. твоя уши... — У нее заблестели глаза. — Я ждал тебя все это время, я сидел у окна, я ждал, когда ты вернешься, я не мог сам вернуть тебя, мне оставалось только ждать. Я ничего не мог есть, я не мог пить, меня рвало. Я поставил себе таз и сел у окна... Прости меня.

Она замотала головой.

— Я совершенно не могу говорить так, как ты. Мне стыдно. Ты такой красивый, я привязала собаку, когда ловила машину, дерево было такое тонкое, оно гнулось... — Она вздохнула, — Мне надо оправдываться?

Они лежали в постели, а хромая собака стояла рядом с кроватью и лизала голую свесившуюся с кровати Ритину ногу. И ее никак нельзя было отогнать.

Рита встала, трогая свою разбитую припухшую губу, извинительным нерешительным тоном спросила:

— Я пойду?..

Этим вопросом она нанесла удар в самую душу фотографа.

Он говорит:

— Поживи со мной хотя бы день. И ты будешь моя. Мы же с тобой никогда не жили, ты ничего не понимаешь...

Она мотает головой, отступает, застегивает себе что-то на груди, улыбается, как безумная. Он сильно хватает ее за руку. Тогда она говорит (более или менее решительно):

— Нет, нет, я не останусь, я не могу... может, завтра, потом когда-нибудь... честно... — Она улыбается и отодвигается от него.

Она хлопает себя по ноге, как будто все уже решено между ними, она зовет к себе непослушную собаку. Он опять сжимает Рите руку так, что она вскрикивает. Он отталкивает ее к стене.

— Ну не поить же мне тебя все время, чтобы ты осталась? — спрашивает он.

— Нет, не поить... — Она опять улыбается, кажется, ей даже нравится такая ситуация. — Зря... все зря... но твоя телеграмма такая красивая, скажи, как я могла не приехать? Как? Никак. — Она с жалостью смотрит на него: — Ты сам — как ребенок. Ты моложе всех. Я не буду с тобой жить. Вот. Так. Мне все равно, кто-то должен сказать правду...

Они в последний раз сидят за столом. Опять выпивают, получается, как на прощание.

Собака в коридоре грызет туфлю. Они чокаются. Она улыбается ему. (Выражение одновременно пронзительно жалкое и отстраненное, жестокое.) На ней уже плащ. Она готова встать и уйти. Она говорит ему чуть заплетающимся языком:

— Ну слушайся меня. Не сопротивляйся. Я говорю так, как надо. Мы еще увидимся! И еще увидимся...

Он опять повторяет:

— Не бросай меня — Он берет за локоть ее, за другой. Не отпускает, притягивает к себе. Она вырывается.

— Вот и все, все... — Берет со стола ножик, вертит его в руке. Встает, улыбаясь. — Я ухожу... — Она осматривается и произносит красивые немного бессмысленные слова: — Увидимся завтра. И тогда ты поймешь все сам...

Тогда он хватает ее за полу длинного плаща. Притягивает ее. Она просит:

— Не надо, не надо... пожалуйста... Я сейчас воткну в тебя вот этот ножик.

Он усмехается. Тогда она легко тыкает ему ножом в плечо, отпускает рукоятку. Нож, неглубоко вставленный в плечо, держится, не падает. Фотограф правой рукой вынимает этот нож из своего плеча, с силой втыкает его в крышку стола.

— Простите... — тихо произносит Рита. Вот он ее уже не держит. Отпустил.

Сидит с чуть порозовевшим от проступающей крови плечом.

Стук входной двери. Она опять ушла.

Рита возвращается к Мише домой. Ее шатает. Она зовет еще из коридора:

— Миша! Миша!.. — Но он еще не пришел. Рита заходит в их крошечную комнатку. От духоты открывает окно. Раздевается. Заворачивается в три простыни, чистые, крахмальные и хрустящие.

Собака, с грохотом распахнув дверь, прихрамывает к ней.

Рита ложится на плоскую, похожую на ровный белый чистый стол кровать. Лежит головой к окну. Ветер, сильный, вечерний, шевелит ее волосы. Шевелит край прохладных простынь в плечах и в ногах. Что-то похожее с ней уже было. Рита улыбается в сумерках комнаты. Кажется, в комнате — все шелестит, будто она наполнена бумагами, рукописями...

Рита не может заснуть. Она принимает сразу три таблетки, взяв со стола пузырек со снотворным.

Поворачивается на бок.

Выбрасывает подушку из-под головы.

Вертится. Совсем не может заснуть.

Принимает еще три таблетки.

Смотрит в окно, приподнявшись на локте.

Принимает еще пять таблеток. Аккуратно закупоривает пузырек с лекарством.

Берет к себе в постель телефон. Говорит фотографу медленным голосом:

— Я не могу заснуть. Сейчас я приняла снотворное, надеюсь, я засну, а завтра мы увидимся... я очень хочу, лишь бы мне заснуть... — Она кладет трубку рядом с телефоном. — Подожди... — Принимает еще несколько таблеток. Ложится на бок, ноги ее затянуты, как в кокон, тремя тугими простынями, Рита улыбается, что-то бессвязно говорит: «...за потерянный солнцем рай...» В заключение она доканчивает таблетки: высыпав их себе в руку, до последней.

Телефон со снятой трубкой валяется с ней на белой плоский кровати.

За окном моросит в ночи. Рита спит.

Верно, в этом месте сон переходит границу жизни и нежизни и уводит ее в небытие.

Ветер продолжает шевелить ее холодные волосы на затылке, в челке. Лицо спрятано в тень, в темноту. Она лежит на щеке.

Вытянута правая рука с коротко обстриженными по-детски ногтями — она лежит в очень беззащитной какой-то позе.

Я, автор, выхожу из этой комнаты на улицу. Идет дождь. Смотрю на черную улицу. И только теперь с какой-то отстраненной безнадежностью вдруг понимаю, что Риты нет и уже больше никогда не будет.

Хроника с мисс Монро (?).