Попустительство и интериоризация

В другой своей пьесе «Школа матерей» (1732), напи­санной немного раньше, Мариво воплощает более клас­сический образ матери-законодательницы, которая использует исключительно принуждение. Для дочери единственная надежда освободиться из-под ее власти - это замужество, а когда мать напоминает ей, что она «никогда не жила по собственной воле, а всегда только подчинялась ей, девушка отвечает: «Да, но мой муж - это не моя мать». Тремя годами позже, в подобном слу­чае мать-наперсница являет собой радикально отличаю­щуюся и, в конечном итоге, более современную версию. Раздвоенность матери, то есть ее метания между автори­тарной позицией, когда она настаивает на своих правах, и противоположной, когда она рассчитывает на доверие дочери, приводит к тому, что дочь принимает власть ма­тери и смиряется с ней - вместо того, чтобы возмутиться или подчиниться вопреки своему желанию. Дочь усваи­вает ее категорический запрет сочетаться браком с тем, кого она любит, и, если бы жених не прошел испытание и не подчинился бы будущей теще, оно бы закончилось для него печально: Анжелика не только была бы вы­нуждена отречься от своей любви и против воли выйти замуж за другого мужчину, она должна была бы отка­заться также от ответственности за собственную жизнь и собственные чувства, но при этом была бы не способ­на ненавидеть свою мать за то, что та стала причиной ее несчастья. Ей пришлось бы в одновременно быть и самой собой, и собственной матерью, быть и жертвой, и палачом, в точности, как мать, которая назначила себя доверенным лицом дочери, но при этом оставалась ее матерью, сохранившей свою власть над нею, то есть соучастницей преступления и воплощением карающей инстанции.


В этой совершенно традиционной конфигурации, ког­да дочери брачного возраста должны были подчиняться родительской власти, выбор позиции «матери-наперс­ницы» являет собой своеобразный переход к современ­ности, когда дочери завоевывают независимость, но в то же время вынуждены самостоятельно совершать вы­бор и нести ответственность за собственную непоследо­вательность, без возможности обвинить в ней кого-то, кроме самих себя. Норберт Элиас замечает, что такой переход принуждения во внутренний мир противоречит по своей сути цивилизационному развитию, так как все, что мы отвоевываем, отстаивая собственную свободу во внешнем окружении, мы вынуждены оплачивать воз­растанием внутреннего напряжения.*

Юная Анжелика мечется и не может сделать окон­чательный выбор между подчинением материнскому авторитету и собственным правом на любовь, а потому вынуждена соглашаться и с тем, и с другим, так как ее мать замаскировала свою власть попустительством, и, таким образом добилась послушания дочери, не по­теряв ее любви. Растерянность и ужас, которые испы­тывает дочь, - это точная иллюстрация современной ситуации. Дочери, конечно, не обязаны, как в прежние времена, выходить замуж по выбору матерей, но отны­не, обретая свое женское предназначения, они должны усвоить унаследованную от матери-законодательницы роль, а, следовательно, дочь перенимает и двойствен­ность матери.

* Болееподробно см.: НорбертЭлиас «Цивилизациянравов», П., 1973.


Глава 21 Матери-свахи

Когда дочери достигают брачного возраста, некото­рые матери проявляют свою власть не только в том, что могут запрещать или принуждать к чему-либо своих до­черей, но также принимают решение о замужестве и по­буждают, организуют и даже выбирают мужей дочерям. В этом и заключается классическая роль матери-свахи и очень широко распространенный обычай (сватовство) в самых различных обществах.*

Но почему это упорное стремление стольких матерей выдать свою дочь замуж проявляется не только пас­сивно - как желание увидеть их замужними, но и ак­тивно - то есть способствовать осуществлению этого замужества? Тому есть множество причин. Объективно существует некий коллективный интерес всей семьи в целом, с точки зрения управления родовой стратегией. Он обеспечивается благодаря выгодному замужеству дочерей, так как оно укрепляет социальное или мате­риальное положение всех родственников: и настоящих, и будущих. В этом случае мать становится наилучшим представителем общесемейных интересов, при этом са­мым близким к дочери и способным воздействовать на

* Болееподробно см.: Робер Бриффо «Матери.Исследование происхождения чувств и привязанностей». (1927), Лондон, 1969.


нее человеком. Это прекрасно осознает героиня из ро­мана Жила «Свадьба Шиффонов» (1894): «Она так боя­лась, что я не смогу удачно выйти замуж! Не ради того, чтобы я была счастлива, нет, только из тщеславия».

Субъективно мать, чьей дочери удалось избежать ее излишнего влияния, предпочитает, хотя бы в отда­ленном будущем, но все-таки сыграть свою роль, чем быть исключенной из процесса выбора счастливого из­бранника - своего зятя. Соответственно, она получает возможность вновь «по доверенности» пережить первые волнения влюбленности, которые ей самой теперь не­доступны, и идентифицировать себя с юной девушкой, разделить с ней радость помолвки, вспоминая при этом собственное замужество. Как иначе можно истолковать столь горячее желание большинства матерей сыграть роль свахи для своих дочерей, да и для чужих, если представится такой случай?

«Трудный возраст»

Литература отнюдь не бедна описаниями семейных интриг, которые плетут матери, вкладывая в них всю свою энергию. Вместо того чтобы приводить многочис­ленные примеры, обратимся к случаю полнейшего сме­шения противоречивых интересов: чувств дочери, ма­теринского тщеславия, меркантильных интересов всего остального семейного окружения. Речьидет о романе Генри Джеймса «Трудный возраст» (1899). В предисло­вии к нему автор сам уточняет, что главной темой явля­ются «разногласия, возникающие в некоторых семьях у все еще цветущих матерей, когда на первый план выхо­дит какая-нибудь из дочерей. Иногда этот момент не­сколько запаздывает, иногда внушает страх матерям, но никогда не может быть отменен совсем». Невозможно «пережить иначе, как кризис, появление в гостиной, на­чиная с определенного возраста, юной дочери, которую

 


до той поры безжалостно держали взаперти». Хотя мать по-прежнему старается всем нравиться и поддерживать в своей гостиной относительно свободный тон беседы, присутствие дочери среди взрослых с той поры, как она достигла этого «трудного возраста», когда требуется найти ей мужа, — необходимость ее присутствия превра­щается во внутреннюю проблему матери. Эта проблема вызывает у нее столкновения между индивидуальными и семейными интересами. Даже более того, всеобщими интересами - семьи и самой дочери, так как та должна начать «выходить в свет».

Интрига здесь осложняется еще и тем, что помимо до­чери в романе фигурируют еще две юные особы на вы­данье, чьи судьбы иллюстрируют две различные «брач­ные стратегии» в аристократическом обществе Англии конца девятнадцатого века. Это Нанда, дочь мистера и миссис Брукенгем, и Эгти, племянница обедневшей итальянской графини, которая заменяет ей мать. Обе они плохо или совсем не обеспечены. Эгги красива («намно­го красивее, чем две другие»), но ее с большой натяжкой можно назвать образованной, к тому же она не слиш­ком умна. Нанда не блещет красотой, но отличается интеллектом и умением поддержать непринужденную беседу.

Вопрос о достоинствах каждой из девушек как потен­циальной супруги, безусловно, является главным в брач­ных стратегиях. Так, графиня старается компенсировать косноязычие племянницы, превознося ее невинность. Что касается госпожи Брукенгем, от нее редко можно услышать дифирамбы красоте дочери. Вот какой, не са­мый привлекательный портрет Нанды, рисует один из претендентов на ее руку: «Она не обладает прекрасны­ми чертами лица. Однако у нее есть шарм, природная прелесть. Но красота в Лондоне, [...] сверкающая, блес­тящая, очевидная, поразительная, красота - такая лее очевидная, как панно на стене, как реклама мыла или


виски, нечто такое, что понятно всем, также продается или покупается и имеет свою цену на рынке, особенно, для женщины, у которой дочь на выданье. Это внуша­ет бесконечный ужас и составляет для бедной пары, я говорю о матери и дочери, своего рода социальное бан­кротство. [...] Более того, не находите ли вы, что в этом заключена тяжелая проблема для бедняжки Нанды. Проблема, которая определенным образом занимает столько места в серьезной маленькой жизни ее матери. Какой у нее будет вид, что о ней подумают, и окажется ли она способна хоть что-то сделать для дочери? Ведь она в том возрасте, когда все: я говорю о внешности и возможной будущей красоте, - все еще так зыбко. Но от этого столь многое зависит».

Миссис Брукенгем недовольна появлением дочери в своей гостиной. Во-первых, потому что дочь может нарушить свободное течение беседы, а во-вторых, это может помешать матери, так как она сама в некоторой степени влюблена (или уже стала любовницей?) в мис­тера Вандербанка, соблазнительного, но очень бедного молодого человека, за которого Нанда надеется выйти замуж. Что касается итальянской графини, она прила­гает все усилия, чтобы обеспечить собственное будущее и будущее племянницы, стараясь, насколько это в ее силах, представить Эгги в самом выгодном свете. Она пытается уберечь ее от любых излишне вольных раз­говоров, которые могут повредить невинности, свойс­твенной девственнице. Эта тетушка-сваха сама имеет тайную связь с разорившемся аристократом, живущим за счет своего друга Митчи, молодого человека очень скромного происхождения, не красивого, но обаятельно­го, умного и, самое главное, обеспеченного.

Обе свахи мечтают о Митчи как о муже для своих дочерей: графиня - потому что он богат, а миссис Бру­кенгем - потому что, как изящно объясняет его друг и соперник Митчи, «она хочет заполучить «старину Вана»

 


для самой себя». Митчи влюблен в Нанду, но в конце концов женится на Эгги по просьбе самой Нанды, ко­торая обеспечивает себе таким образом свободное про­странство, надеясь получить предложение руки и сер­дца от Вандербанка. Нельзя сказать, что она совсем не замечает, что вступает в соперничество с собственной матерью (у которой не осталось никаких иллюзий по поводу ее чувств на этот счет: «А!» — спокойно сказала миссис Брукенгем, — «Она так меня ненавидит, что спо­собна на все, что угодно»). Дополнительное обстоятель­ство: Вандербанк столь же мало обеспечен, как и она сама. И никто не выдаст малообеспеченную девушку заму»; за мужчину без средств.

Нанда, лишенная поддержки со стороны матери, оказалась бы в весьма плачевном положении, если бы в их тесном кругу не появился бы вдруг мистер Лонгдон, пожилой мужчина, у которого когда-то была любов­ная связь с бабушкой Нанды. Он берет внучку под свое покровительство и предлагает ссудить Вандербанка де­ньгами, если тот согласится жениться на девушке. Ван­дербанк в конечном итоге скрывается и отказывается от женитьбы, Нанда остается незамужней, но ее удочеряет мистер Лонгдон, который в состоянии позаботиться о ее содержании. Отныне она будет жить вдалеке от ро­дительского очага и перестанет докучать матери своим присутствием в ее гостиной.

Возможно, после разлуки с дочерью миссис Брукен­гем наконец-то почувствует себя свободной для любов­ных демаршей с мужчиной, за кого она должна была бы выдать замуж дочь? На это, похоже, дочь сама их под­вигла, когда говорила с Вандербанком о своей матери: «Будет, наверное, слишком бесстыдно, если я скажу, что думаю: моя мать по-настоящему влюблена в вас? [...] Ведь она по-прежнему так невероятно молода». Вот как молодая девушка, провалив собственное замужест­во, сыграла роль свахи для матери и внушила молодому


человеку мысль о том, что та будет только рада, если он станет ее любовником.

«Трудный возраст», таким образом, проявляется не только у дочери, которая превращается в послушную игрушку противоречивых стратегий собственной мате­ри. Этот возраст также с трудом переживает все еще молодая мать, которая должна отойти в сторону, что­бы выдать замуж дочь. Ничего удивительного, что в этой ситуации некоторые пытаются как можно скорее и любой ценой пристроить дочь замуж, пока она не за­тмила их самих, или, еще хуже, не превратилась в жи­вой упрек, как, например, дочь Клитемнестры Элект­ра в одноименной пьесе Жироду. Она упрекает мать, которая хочет ее выдать замуж: «Ты захотела, чтобы я была женщиной. [...] Захотела, чтобы я оказалась в твоем лагере. Ты просто устала постоянно видеть перед собой лицо твоего злейшего врага. - Лицо моей дочери? - Лицо целомудрия».

Матери-сводницы

Толкнуть дочь в объятия мужчины отнюдь не озна­чает побудить ее к замужеству, особенно в наши дни, когда прохождение инициального испытания (переход от статуса дочери к статусу женщины) не обязательно подкрепляется заключением брака, а протекает в про­странстве межличностных отношений и подтверждает­ся первым сексуальным контактом. Этот опыт уже не только не запрещается, но, напротив, может быть спро­воцирован матерью: либо как подготовка к возможному браку в соответствии с обычным порядком смены со­стояний женщины, что означает доступ к статусу «пер­вых», то есть супруги и матери; либо как утверждение в статусе «вторых», когда мать предопределяет для до­чери судьбу проститутки или женщины на содержании. Еще хуже, если мать из-за легкомыслия или внутренней

 


раздвоенности противоречиво относится к сексуальнос­ти дочери и действует за рамками обозначенных стра­тегий, или просто не знает, как подготовить дочь к осу­ществлению своего женского предназначения.

Юная Тэсс д'Эрбервиль, героиня романа Томаса Харди «Тэсс из рода д'Эрбервилей» (1891), оказывается в гостях у своего богатого соседа только потому, что ее родители - бедные крестьяне вбили себе в голову, что их семьи якобы состоят в родстве. Она возвращается от него изнасилованная и отчаявшаяся. Она еще не знает, что забеременела и утратила и свое достоинство, и все шансы быть любимой, и чуть ли не саму жизнь: «Внезап­но она испытала к нему сильнейшее чувство презрения и гадливости и сбежала. Это был конец. Она не могла всей душой ненавидеть его; но он стал для нее чем-то вроде пыли или сажи. И несмотря на это, она все лее хотела выйти за него замуж, чтобы спасти свою репу­тацию».

Именно в этом и заключалось решение, которое мать надеялась осуществить, когда настойчиво внушала доче­ри мысль о том, чтобы та добивалась благосклонности их предполагаемого кузена, и даже не предупредила, ка­кие ее могут подстерегать опасности: «Ты должна была бы поостеречься, если не собиралась выходить за него замуж!» — ворчала мать, узнав о том, что приключи­лось с дочерью. Тэсс в свою защиту напоминает матери о неведении, в котором оставалась по ее милости: «Ах! Мама, мама! — вскричала девушка с мукой в голосе... Я была ребенком, когда меня оставили в этом доме четы­ре месяца назад. Почему ты не сказала мне, что нуж­но быть осторожной с мужчинами? Почему ты меня не предупредила? Дамы знают, чего следует опасаться, они без конца читают романы и узнают все из них! У меня же не было такой возможности, а ты ничего не сделала, чтобы помочь мне!»


Ответ матери подтверждает, что она умышленно не просветила дочь на счет особенностей сексуальных от­ношениях, и ей помешала не только ее наивность, не­предусмотрительность или простое невежество, которое отличало «дам» от женщин из народа. «Я думала, что если я расскажу тебе о любовных отношениях и том, куда они могут привести, тебе будет неприятно с ним, и ты упустишь свой шанс!» — жестко отвечает мать. Ина­че говоря, она сама организовала совращение дочери в надежде улучшить социальное положение семьи с помо­щью потенциальной брачной сделки, которая предстает здесь, безусловно, как одна из легальных и законных форм проституции.

Тэсс лишается возможности выйти замуж за этого че­ловека, но при этом не становится ни проституткой, ни даже содержанкой, когда ей предложит эту роль ее соб­лазнитель. Очевидно, что мать, которая больше всего на свете желает, чтобы ее дочь избегла ее собственной судьбы простой крестьянки, могла бы догадаться и под­сказать ей решение, промежуточное между обязатель­ным и благопристойным браком и банальной прости­туцией.

Вики Баум в романе «Будущие звезды» (1931) расска­зывает о матери-танцовщице, которая преподает своим дочерям похожий моральный урок, который в наши дни трудно понять, так как мы заклеймили позором продаж­ную сексуальность — в отличие от того, как еще совсем недавно осуждали секс ради удовольствия: «Когда де­вушка увязла в долгах и берет деньги у любовника, ее молено простить, но когда у нее нет в том нужды, и она отдается исключительно по страсти, — она шлюха!» Но ситуация может быть закручена еще сильней: перене­семся из конца девятнадцатого века в середину двадца­того, из деревни в большой город, а там — из артистичес­кой богемы в городскую рабочую среду, и мы найдем в художественной литературе многочисленные примеры

 


матерей-сводниц. Так, Альберто Моравиа в «Прекрас­ной римлянке» (1947), описывает ситуацию, в которой главную героиню романа - юную девушку собственная мать склоняет к занятию проституцией.

Практически немыслимая в предшествующем веке, по крайней мере, трактуемая столь естественным обра­зом, эта ситуация описана несколько неправдоподобно, особенно это касается перехода от одного статуса к дру­гому. Например, когда героиня, полностью утратив на­дежду когда-нибудь выйти замуж, без всякого волнения принимает своего первого клиента - она не испытывает ни гнева, ни желания отомстить своему бывшему же­ниху, который скрыл от нее, что женат, ни каких-либо особых чувств по отношению к матери, которая ожида­ет от нее, что дочь разменяет свою красоту на медяки. Несмотря на то, что дочь лишилась девственности по собственной воле, без каких-либо опасений и с удоволь­ствием, кажется, что она не испытывает ни замешатель­ства, ни малейшего беспокойства по поводу того, что спит с незнакомцем за деньги. Такая невозмутимость довольно нетипична, особенно, если речь идет о двух главных кризисных моментах в жизни этой женщины, одним из которых является открытие сексуальности, а вторым - падение до проститутки. Можно было бы объ­яснить это отсутствием осуждения со стороны матери, которая сама способствует тому, чтобы дочь продавала свое тело, но вероятнее всего, это отражает мужскую точку зрения, для которой совсем не характерна чувс­твительность персонажей женского пола.

Более двусмысленный случай описан в романе «Лю­бовник» Маргерит Дюрас, о котором мы уже говорили в главе «Экстремальные матери». Мать одновременно занимает подчиненное положение из-за своего непре­зентабельного вида, несправедлива к дочери, так как питает неумеренную любовь к своему старшему сыну, и неполноценна, потому что страдает от приступов де-


прессии, доводящих ее до безумия. Помимо своей не­полноценности, она не в состоянии четко обозначить запрет на сексуальные отношения вне брака, который в социальном окружении колониального Сайгона трид­цатых годов так необходим ее дочери-подростку. Юная девушка, красивая, белая, но бедная отдается богатому китайскому наследнику - своему любовнику. Эта связь не имеет будущего по причине расовых и классовых раз­личий и ставит девушку в весьма двусмысленное поло­жение. Он влюблен в нее, но она его не любит. Любит она их отношения, которые позволяют ей узнать мужс­кие слабости и разделить с ним удовольствия и деньги, получаемые от него.

«Я спрашиваю себя, откуда у меня взялись силы пой­ти с таким спокойствием, с такой решимостью против запрета, установленного матерью. Как я решилась пой­ти до конца, «до воплощения фантазии на практике», в то время как мать, вдова и учительница категори­чески запретила мне это, хотя сама она, как мне тогда казалось, никогда не испытывала наслаждения». Мать постарается укрепить свою позицию матери-запретительницы, как только начнет сомневаться в дочери: «В ту пору - когда я познакомилась с Шоленом, в эту «эпоху любовника», у моей матери случился приступ безумия. Она ничего не знала о том, что происходит у нас с Шоленом. Но я видела, что она наблюдает за мной, что она сомневается в чем-то. Она прекрасно зна­ла этого ребенка - свою дочь, но вокруг ее дочери уже долгое время витали какие-то странные флюиды, назо­вем это некой таинственностью... ее речь стала более замедленной, чем обычно, и всегда такая любопытная ко всему на свете, она стала рассеянна, у нее изменился взгляд. Она сама наблюдает за своей матерью, за ее болезнью. Можно сказать, что она следит за развитием событий, которые ее совершенно не касаются, словно она неподвластна влиянию матери. Дочери угрожает са-


мая большая опасность - никогда не выйти замуж, не за­нять никакого положения в обществе, быть отвергнутой им, навсегда остаться одинокой. Во время приступов мать набрасывается на меня с кулаками, запирает меня в спальне и избивает, в этот раз она дает мне несколь­ко пощечин, раздевает меня и, приблизившись, вдыхает запах моего тела, моего белья. Она говорит, что узна­ет запах китайского мужчины. Она проверяет, нет ли каких-нибудь подозрительных следов на моем белье, и бормочет, что скоро всему городу будет известно, что ее дочь стала проституткой, что она вышвырнет ее вон, и пусть она погибает; если хочет, но больше никто не будет с ней знаться, что она обесчестила себя и теперь она хуже бродячей собаки».

В другой сцене мы видим ту же мать, но совершен­но в другом состоянии: любящей, искренней и здраво­мыслящей, она ни в чем не упрекает дочь, не старает­ся внушить ей чувство вины или пристыдить, и даже проявляет к ней уважение. «Она долго ждала, прежде чем снова заговорить со мной. Затем все-таки решилась и начала разговор очень ласково: ты знаешь, чем это обычно заканчивается? Ты понимаешь, что никогда не сможешь выйти замуж, здесь, в колонии? - Я пожимаю плечами, я смеюсь, я говорю: я могу выйти замуж где угодно, когда захочу. - Мать покачала головой, не со­глашаясь. Нет. Она снова говорит: здесь, уже все все знают, здесь у тебя ничего не выйдет. - Она смотрит на меня и произносит незабываемые слова: ты им нравишь­ся? - Я отвечаю: да, это так, я нравлюсь им, даже очень. - Тогда она говорит: ты нравишься им еще и потому, что ты - это ты. Еще она спрашивает: ты встречаешься с ним только из-за денег? - Я медлю несколько секунд, прежде чем ответить, а потом говорю: да, только из-за денег. Она снова долго смотрит на меня и не верит мне. Она произносит: я была совсем не такая, как ты, гораздо хуже училась, и всегда была слишком серьезной, я была


такой слишком долго, а теперь уже слишком поздно, я потеряла вкус к удовольствию».

Может быть, эта мать, признав безуспешность своей стратегии матери-запретительницы, предпочитает те­перь видеть в своей дочери женщину и уважать ее вы­бор? Это гипотеза весьма привлекательна, но если бы это было так! Мать прекрасно осознает, что ее дочь отдается мужчине ради денег: «Мать говорит, гово­рит. Она говорит, что я занимаюсь проституцией, что все знают об этом, и смеется, говорит о скандале, об этом шутовстве, о съехавшей набок шляпке, особенной элегантности ребенка, о том, как переправиться через реку, и со смехом говорит, что здесь, во французской колонии, это неотразимо - «белая кожа, я имею в виду», — говорит она, говорит об этой девочке, которая до пос­леднего времени скрывалась в этой глуши и вдруг поя­вится с бриллиантом на пальце, как юная банкирша, и вызовет всеобщее негодование, и скомпрометирует себя на глазах у всех с этой китайской сволочью - миллионе­ром, и она плачет».

От позиции матери-запретительницы или матери-за­конодательницы, которую она так старалась воплотить в жизнь, и даже матери-свахи, которой ей уже никогда не стать, мать напрямик движется к позиции матери-сводни. Приглашенная на беседу к директрисе пансио­ната, в котором учится ее дочь, из-за того, что девочка не пришла ночевать, «мать попросит отпускать меня по вечерам и не пытаться проверять, в котором часу я вер­нусь, а также не препятствовать моим воскресным про­гулкам с другими пансионерками. Она объясняет: этот ребенок всегда был слишком независим, если лишить ее этой свободы, она сбежит даже от меня, собственной матери, я ничего не могу с этим поделать, если я хочу сохранить ее рядом, я должна предоставить ей полную свободу».

 


Можно ли поверить матери на слово, что она готова отказаться от всех своих воспитательных принципов, чтобы сохранить дочь? Или, скорее, как думают все окружающие, «мать ни о чем не подозревает и ничего не смыслит в воспитании детей»? Ясно только одно: у матери слишком много внутренних противоречий, так как она поочередно применяет все возможные страте­гии воздействия на пробуждающуюся сексуальность до­чери: матери-запретительницы и матери-законодатель­ницы, свахи и сводни, и даже «современной» матери, всепонимающей и не слишком вмешивающейся. Но это последнее предположение, которое могло бы сыграть в ее пользу, слишком не совпадает со всем остальным контекстом: время и место действия не располагают к такому попустительству, тем более, что дочь в ее возрас­те явно подвергается опасности стать «неприкасаемой». Если ей и удастся избежать проституции, то, скорее, благодаря писательству, а, конечно же, не благодаря вмешательству матери.


Глава 22 Уйти, вернуться

От родительского очага к супружескому - это, оче­видно, один из самых решительных шагов, которые может предпринять индивидуум в своей жизни. У де­вушки этот переход сопровождается различными изме­нениями: телесными, так как происходит дефлорация; статусными, так как она занимает теперь место «пер­вой», то есть замужней женщины; переменами в эмоци­ональной жизни одновременно с познанием любовных отношений, которые теперь становятся повседневны­ми; меняются ее отношения с окружающими, так как образуются новые связи (семья и друзья мужа) и утра­чиваются или отдаляются прежние; изменяются также материальные условия жизни, происходит своеобразная смена декораций; меняются жизненные перспективы с появлением возможности будущего материнства.

Ничего удивительного, что в таких условиях, если ожидаемые перемены вызывают сомнения, у дочери проявляется противоречивое отношение к перспективе возможного замужества, а иногда даже к происходяще­му в реальности. Аналогично мать тоже может желать дочери того, что когда-то она познала сама, но в то же время страшиться ее ухода или даже желать ее возвра­щения.

 


Покинуть родительский дом

Мы рассмотрели матерей-свах, которые делают все, чтобы их дочь покинула отчий дом, но иногда при этом перегибают палку. В наши дни дочь может желать боль­шего, чем просто улизнуть из дома благодаря замужест­ву (по традиционной версии), или просто покинуть роди­тельский очаг (по современной версии). Такое желание часто рождается из потребности любыми способами избежать давления со стороны матери, которая слиш­ком рьяно выполняя свою ограничительную функцию, буквально душит дочь своим вниманием.

Замужество, во-первых, означает сексуальную ини­циацию, а во-вторых, дочь, как правило, переселяется от родителей в другой дом. В наши дни выпорхнуть из родительского гнезда - это далеко не всегда влечет за собой принятие супружеских уз и замужество дочери: она может прибегнуть к одному из двух вариантов, так и не выходя замуж. В первом случае независимость но­сит главным образом символический характер, а сексу­альность играет роль знака, отмечающего для дочери ее переход в статус женщины, которая больше не обязана подчиняться родителям. Во втором случае ее незави­симость совершенно очевидно обретает материальный характер, так как родители больше не присутствуют ря­дом с дочерью в ее жизни.

Второй случай прекрасно иллюстрирует Андре Моруа в романе «Семейный круг» (1932), в котором дейс­твие разворачивается в период между двумя войнами. Речь идет об адюльтере, случающемся в четырех поко­лениях подряд. Рассказ ведется от лица Денизы, кото­рая стремится покинуть семейный очаг, чтобы жить сво­ей жизнью - жизнью студентки: «Присутствие матери было для меня настолько мучительным, что мне трудно подобрать слова, чтобы это выразить. Она не могла по­нять, что я стала женщиной, такой же, как она сама,


она продолжала обращаться со мной, как с ребенком. Это было просто невыносимо». Решив уехать жить к ба­бушке, она переживает собственный опыт «автономной идентичности». Там она действительно может существо­вать как самостоятельная единица, а не просто занимать место в определенной семейной конфигурации: «Здесь, на улице Амьетт, я — Дениза Эрпен. Я больше не пред­мет, который помещают туда, где ему положено быть, и передвигают по собственной прихоти; я больше не должна выслушивать выговоры. В мою дверь стучатся и ждут, прежде чем войти. Я знаю, что никто не залезет в мои шкафы за моей спиной, и никто не станет читать мои письма. Никто не будет настаивать, чтобы я надела зеленую блузку, когда мне захочется надеть розовую. Го­ворила ли я тебе, что дома, когда кто-то входил ко мне без стука и устраивал в моей комнате проходной двор, каждый раз у меня от обиды сжималось сердце?».

Иначе говоря, это право на уважение современная молодая женщина завоевывает, не желая больше оста­ваться в идентичности дочери, в двойном смысле - и как ребенок, и как незамужняя девушка, то есть в двойном подчинении у родителей. Оставаясь с ними, она не мо­жет добиться этого, поэтому должна вырваться, причем любыми способами. Замужество - один из них. Но ле­карство может оказаться хуже болезни.

Вернуться к матери

«Я возвращаюсь к моей матери», — вырывается от­чаянный крик у женщин, которые неудачно вышли за­муж, или «не до конца отнятых дочерей», у них просто нет иного выхода, кроме как из объятий мужа вернуть­ся в объятия матери, если все складывается из рук вон плохо. Жорж Оне в романе «Серж Панин» (1881) рас­сказывает о Жанне де Серией, которая вышла замуж из одного только упрямства, хотя не любила своего буду-

 


щего мужа. И в первый же вечер после свадьбы она про­сит, чтобы он не принуждал ее жить с ним и позволил ей вернуться к своей матери: «Вы сможете приходить к нам, мы будем видеться, да хоть с завтрашнего лее дня, например». Но он, настаивая на своих супружеских пра­вах, не желает уступать ей в этом: «Нет, ни за что! Вы - моя жена, а жена должна следовать за мужем - так гласит закон!» По крайней мере, так было в традици­онных обществах, в которых порядок смены «состояний женщины» не позволял, чтобы женщина жила «сама по себе», то есть была независима и в материальном и в сексуальном отношении и при этом не считалась бы опо­роченной. В наши дни развод служит для того, чтобы позволить тем женщинам, которые больше не желают состоять в браке и отказались от материального и мо­рального статуса замужних женщин, не возвращаться к прежнему положению «дочери».

«Верните мне мою дочь!» — это уже крик материн­ской души, которая болезненно переживает разлуку с дочерью, воображая ее в объятиях мужа, особенно, когда она подозревает, что супружеская жизнь дочери складывается не слишком удачно и счастливо. Так, в мифологии Деметра упрашивает Зевса, отца своей доче­ри Персефоны, чтобы та оставалась в царстве Аида - у своего похитителя, а заодно и мужа, только три месяца в году, а все оставшееся время года проводила вместе с матерью. История умалчивает, была ли согласна на это сама Персефона, что только подтверждает двойствен­ное отношение дочери к этому решению или же прямо указывает лишь на материнскую одержимость.

Аналогичная ситуация прекрасно проиллюстрирова­на в романе «Серж Панин» не только на примере Жан­ны — приемной дочери мадам Деварен, но и историей Мишлин, ее родной дочери. Эта весьма предприимчи­вая дама после смерти мужа, над которым имела боль­шую власть, сумела добиться немалого успеха в жизни.


(«Нельзя сказать, чтобы с уходом Мишеля в доме об­разовалась пустота. Да, мы носили по нему траур. Но вряд ли кто-то особенно заметил, что его больше нет. Его и при жизни-то редко кто замечал»). Потеряв мужа, мадам Деварен переносит всю свою любовь на дочку, которую она родила очень поздно. Мы находим в ро­мане типичный портрет «в большей степени женщины, чем матери», которая с годами превратилась в «мать в большей степени, чем женщину»: «Мадам Деварен, как бы ни было грустно в этом признаться, когда стала вдо­вой, почувствовала себя кем-то вроде любовницы своей дочери, а не ее матерью. Она очень ревниво относилась к любым эмоциональным проявлениям Мишлин, каж­дому поцелую, которым ребенок одаривал своего отца при жизни. Ей казалось, что их обоих похищали у нее. Для этой исключительной и непримиримой нежнос­ти требовалось, чтобы ее столь драгоценное создание принадлежало полностью и только ей». Разве могла она перенести свадьбу дочери с принцем Паниным не как разрыв? Несколько месяцев спустя после свадьбы она устроила дочери настоящую сцену:

« — Как я могу привыкнуть жить без тебя, если целых двад­цать лет все мое существование было полностью посвящено твоему? Разве можно смириться с тем, что у меня отняли мое единственное счастье?

— Прекрати, мама! Неужели ты никогда не успокоишься? Неужели всю жизнь будешь ревновать? Ты же прекрасно знаешь, что все женщины покидают своих матерей, когда вы­ходят замуж. Это заложено в них от природы.

— Тебя холили и лелеяли целых двадцать лет. И достаточ­но было появиться мужчине, которого ты знаешь едва боль­ше полугода, чтобы ты обо всем забыла.

— Я ничего не забыла, — сказала Мишлин, взволнованная страстной горячностью матери, и в моем сердце для тебя всег­да останется место.

 


Мать посмотрела на дочь, а затем задумчиво произнесла: — Но уже не первое! »

Переживая муки ревности, какие испытывает по­кинутый любовник, мать постарается разлучить суп­ругов: «Измена мужа дочери стала бы ее безусловной победой». Та дверь, через которую ушел бы Серж, пос­лужила бы ей входом, и она смогла бы вернуться. [...] Предоставив ему возможность широко пользоваться ее кредитом, мать потворствовала его порокам. И она бы, в конце концов, добилась того, что разлучила бы Сержа и Мишлин». Но в итоге ей это не удалось, и она решила совсем не замечать своего зятя, чтобы вновь завоевать любовь дочери.

Вернуться к матери: что это значит? Если речь идет о неудачном замужестве, это нарушает природный ход вещей, так как дочь ломает свою судьбу и вновь перехо­дит из состояния женщины в состояние дочери. Это на­рушение естественного порядка - порядка супружества, и в том числе — порядка смены состояний женщины, и оно происходит на нескольких уровнях: от индивидуаль­ного - ко все более коллективному, и от материального - ко все более символическому. Такая предрасположен­ность к подобным переходам особенно интересна как психоаналитикам, так и антропологам. Схожую психо­логическую ситуацию описывает роман Исмаила Ка­даре «Кто вернул Дорунтину?» (1980), в котором юная героиня почти сразу после возвращения к матери в со­ответствии с обещанием, которое она дала своему брату во время своей свадьбы, умирает, о чем мы узнаем из первых же страниц романа.

В албанской деревне, где проживает эта семья, сущес­твует давняя традиция заключать близкородственные внутриклановые, то есть эндогамные браки. Но есть и сторонники нововведений, один из них - брат Дорунтины, Константин, который борется за право на экзогамные, то


есть внешние, за пределами границ клана, союзы. С этим он связывает все надежды на обновление и амбициозные мечты. Вот почему Константин настаивает на том, чтобы выдать сестру замуж на сторону, подальше от дома. Что­бы компенсировать нарушение обычая, он дает матери обещание вернуть сестру, как только мать выразит такое пожелание. Таким образом, он рассчитывает сохранить связь между близким и далеким, между традицией и нововведением, между замкнутостью клана и широтой межнационального пространства.

Повествование начинается с того, что Дорунтина воз­вращается домой после более чем трех лет отсутствия. Но это трагическое возвращение, потому что оно завер­шается смертью и дочери, и матери. Двойная смерть усугубляется некоей тайной: почему и как Дорунтина вернулась к матери? Перед смертью Дорунтина утверж­дала, что это ее брат Константин привез ее на своей ло­шади, но загадка в том, что прошло уже много времени с тех пор, как он умер. Неужели это сама смерть вышла из могилы, чтобы выполнить обещание, данное матери, и уничтожить границу между миром живых и мертвых, как уничтожил Константин клановые и географичес­кие границы, когда увез сестру за пределы родины? Но если это не Константин, кто же тогда выполнил его обе­щание, которое обеспечивало связь между матерью и дочерью, между традицией близкородственного брака и нововведением - браком на стороне?

В округе поговаривают и другое: об измене мужу. Дорунтину якобы привез ее любовник, которого она хотела выдать за брата. Некоторые подозревают еще более страшное преступление - инцест. Запретная лю­бовь между братом и сестрой могла в данном случае подтолкнуть брата к тому, чтобы, спасаясь от искуше­ния, удалить свою возлюбленную сестру благодаря бра­ку подальше от дома. Но это же преступное желание подтолкнуло его к тому, чтобы нарушить сразу три за-

 


кона: сексуальный - в своей преступной любви к сестре, пространственный - заставив ее вернуться в страну, и человеческий — возвратившись из царства мертвых, чтобы вмешаться в дела живых. Возникает вопрос: не расплата ли это за экзогамный брак, за это нарушение, в результате которого стирается граница между миром живых и мертвых? Или смерть брата - это расплата за обещание вернуть дочь матери, которое оказалось вы­полненным, вопреки всем препятствиям, и позволило сохранить в неприкосновенности границы и законы со­общества, несмотря на их нарушения отдельными его членами?

Так или иначе, но Дорунтина после трех лет брака вернулась к матери. И обе они умерли.

Выбор объекта

Уйти, вернуться... Противоречивое состояние невесты или молодой супруги, которая разрывается между пе­реходом к статусу замужней женщины и сохранением статуса дочери своей матери, может сказаться также на внутреннем психологическом уровне, в том числе отразиться на выборе объекта любви. Вплоть до того, что мать возьмется подыскивать спутника для дочери вместо нее, — казалось бы, что в данном случае может быть лучше, чем союз с мужчиной, который принял бы материнскую сторону? Такой вариант распространен несколько меньше, чем ситуация, когда муж занимает сторону отца - это встречается гораздо чаще, так как гораздо более соответствует эдиповской парадигме.*

При этом вовсе не исключена возможность, что иде­альный мужчина может воплощать для женщины одно­временно образ и отца, и матери, на чем справедливо

* Ж.-Ж. Лемэр, «Семья, любовь, безумие. Чтение и психоанали­тическая интерпретация семейных связей», П., 1989.


настаивает американский психоаналитик Джессика Бен­джамин.*

Послушаем, что говорит по этому поводу садовник, который хочет жениться на Электре в пьесе Жироду с одноименным названием: «Она ищет себе не мужчину, а мать, и первого встречного превратила бы в мать. Она выходит за меня, потому что я был единственным совер­шенно одиноким мужчиной, который мог стать для нее кем-то вроде матери. И в то же время, я - не единствен­ный. Существует множество мужчин, которые были бы счастливы вынашивать дитя все девять месяцев, если бы это было необходимо для того, чтобы иметь доче­рей. Даже все мужчины». Однако Электра - это дочь «женщины в большей степени, чем матери», а мужчина, способный к материнству - это противоположность ее матери, ее анти-мать, если молено так выразиться. Здесь уместно вспомнить Еву из «Осенней сонаты» Бергмана. Она вышла замуж за мужчину, который любит ее, что бы она ни сделала, и защищает ее. Она сама не может по-настоящему любить этого мужчину, так как он совер­шенно не соответствует семейным представлениям об эмоциональных отношениях, но, по крайней мере, она уверенна, что он не причинит ей никакого вреда.

* «В наиболее классических примерах фантазирования на тему идеальной любви, что чаще всего мы находим в «вокзальной лите­ратуре», женщина может осуществить свои желания только в объ­ятиях мужчины, которого она воспринимает как более сильного, чем она сама и не зависящего от нее в проявлении своей силы. Такой мужчина, который желает ее, но не нуждается в ней, и удовлетво­ряет в женщине то, что недоставало в отношениях одновременно и с отцом, и с матерью, то есть способности сопротивляться агрессии, но и сохранять отношения на прежнем уровне. В этом смысле «иде­альный любовник» обладает двумя качествами - он и поддерживает и возбуждает, то есть создает окружение, которое обеспечивает и поддержку, и путь к свободе, он являет собой образ, сочетающий в себе идеального отца и идеальную мать. (Джессика Бенджамин, «Любовные связи», 1988, 1993).

 


Но если бы дочь упорно искала мужчину, с которым она могла бы воссоздать тот же тип отношений, что свя­зывали ее с матерью, она наверняка выбрала бы «муж­чину-звезду», или «мужчину-любовника», то есть такого мужа, который был бы полностью поглощен своей про­фессией или просто непостоянного мужчину. В любом случае это был бы мужчина, совершенно неспособный к проявлению материнских чувств, с которым она мог­ла бы повторить хорошо знакомую конфигурацию: она вечно выпрашивает любовь и внимание, а в ответ не получает ничего, напротив, муж постоянно дистанци­руется от нее, вплоть до того, что, наконец, отдаляется окончательно, или женщине удается разорвать свою за­висимость, расставшись с ним.

Что лее касается дочерей, рожденных «матерью в боль­шей степени, чем женщиной», им, без сомнения, известна аналогичная альтернатива между двумя пограничными выборами. Ищут ли они мать в мужчине? Тогда они выби­рают того, с кем воспроизводят отношения слияния, взаим­ную зависимость, которая не оставляет пространства для третьего и поддерживается ценой самозаключения каж­дого в своей изначальной нише. Или, напротив, они ищут свою анти-мать? Тогда они начинают претендовать на не­возможную связь - с женатыми мужчинами, путешествен­никами, живущими на другом конце света, случайными или ценящими собственную независимость любовниками, которые наверняка не смогут принести ей удовлетворение. Но так они, по крайней мере, избегают риска оказаться запертыми в материнском коконе, то есть ограничить свой опыт эмоциональной жизни единственным возможным переживанием - привязанностью, которая была изведана и получена от матери.

За отсутствием известных художественных произве­дений, которые рассказывали бы одновременно о взаим­ной привязанности матери и дочери и о супружеской связи дочери с ее партнером по браку, мы вынуждены


ограничиться наблюдениями и предположениями. Но будет совершенно логично предположить, что матери, которые увязли в тупиковых отношениях с собственной дочерью, пограничных или промежуточных, воспитыва­ют дочерей плохо подготовленными к тому, чтобы при­нять и исполнить свое женское предназначение. Как бы они не старались (пусть даже и бессознательно) вновь обрести свою мать, или любой ценой расстаться с ней, они, скорее всего, выстроят такие же немыслимые отно­шения с мужчинами - уродующие, калечащие или заве­домо обреченные на неудачу.

 


Глава 23 Комплекс «второй»

Мы только что рассмотрели, как трудно для дочери, которая вступила в брачный возраст, заменить мать мужчиной. Но не менее трудно заменить мать для муж­чины, то есть занять место супруги, которое как в глазах дочери, так и в глазах молодого человека всегда прина­длежало другой женщине - его матери. Для этого необ­ходимо, чтобы мать оставила достаточно пространства для третьего в своих отношениях с дочерью, то есть для мужчины, которого та полюбила, а также, чтобы дочь приняла исключение матери из того союза, который она готовится создать со своим партнером.

И здесь брак становится тем поворотным пунктом, который навсегда разделяет настоящее и пору детства, когда дочь была только ребенком своих родителей. Межпоколенческие отношения трех человек, не исклю­чающие ни отца (как это бывает, когда мать является «матерью в большей степени, чем женщиной»), ни доче­ри (как в случае, если мать относится к категории «жен­щин в большей степени, чем матерей»), ни самой матери (как в инцесте первого типа), должны уступить место для парных, то есть внутрипоколенческих отношений - между дочерью и ее суженым. Иначе пара не сможет существовать и произвести на свет третьего - ребенка. Это возможно только при условии, что их двое, а не


трое или четверо. В неспособности дочери совершить решительный шаг - оставить мать и выйти замуж, и за­ключается «комплекс второй».

Лилит - Ребекка

В книге Каббалы Ева - всего лишь вторая жена Ада­ма. До нее была Лилит, его первая супруга, которую он попросил Бога уничтожить, чтобы заменить ее Евой. Ночной дух, «женский демон», Лилит в восточной ми­фологии олицетворяет падшего ангела сладострастия. В астрологии - это черная луна, ассоциируемая одновре­менно с сексуальной активностью распутницы и пагуб­ной духовной деятельностью - черной магией.

В западной литературе Лилит, похоже, вновь обрела воплощение под именем Ребекки, невидимой героини, или, скорее, антигероини - речь идет о знаменитом романе с одноименным названием Дафны Дю Морье (1938). И та, и другая были наделены длинными чер­ными волосами, природной склонностью к распутству и несущей погибель властью. Ребекка также является первой супругой Макса, красивого и богатого землевла­дельца, которому принадлежит поместье Мандерлей. Он женился второй раз на юной и робкой девушке, от лица которой и ведется рассказ. Этот брак был заклю­чен после трагического исчезновения в море небезызвес­тной Ребекки, прекрасной и царственной.

Роман «Ребекка», со сверхклинической точностью описывает прогрессирующее разрушение личности вто­рой супруги (депрессия, навязчивость, паранойя, шизоф­рения, суицидальные импульсы) - настолько губитель­но сказывается на ней хранимая в доме память о первой жене, с которой она ни в чем не может сравниться. Постепенно она теряет свою идентичность, почти пол­ностью утрачивает разум и чуть не расстается с жизнью. Затем вскрывается подлинная природа этого священ-

 


ного монстра, который в реальности представлял собой нечто иное, как чудовищную перверсию, ненавидимую мужем настолько, что он решился убить ее. Адам был вынужден обратиться к Господу, чтобы избавиться от Лилит и освободить место для Евы, но в двадцатом веке авторы романов уже не прибегают к чудодейственному вмешательству свыше, а теперь используют ухищрения романной интриги, которые составляют и ткань повест­вования, и избавляют добрых и слабых героев от влас­ти зла.

Успех романа у читательниц (и у зрительниц после его экранизации Альфредом Хичкоком в 1940 году) объ­ясняется очень просто: он воплощает все самое ужасное, что можно встретить в художественных произведениях о комплексе «второй». Можно было бы спросить, ка­ким же образом все это связано с отношениями матери и дочери, которые нас интересуют? Вопрос звучит тем более остро, что в этом романе практически не встре­чаются материнские образы, (за исключением разве что вкратце очерченного образа бабушки рассказчицы, да старой слепой собачки). Рассказчица, как и ее супруг

— оба выросли без матери. Союз с первой супругой не оставил потомства после ее трагического исчезновения, но и сама Ребекка была неспособна иметь детей из-за рака матки и врожденного недостатка (автор, видимо, счел, что две причины надежнее, чем одна).

Все дело в том, что отсутствующая в буквальном смысле мать в полной мере и активно присутствует в своей символической форме, она воплощена в Ребекке, ее присутствие в романе как бесплотной первой супруги ощущается постоянно, в каждом уголке замка и неот­ступно в сознании рассказчицы. В данном случае мать

- это первая супруга, которая носит имя Ребекка, как когда-то в мифе она носила имя Лилит. Она предшес­твует более молодой на месте супруги, и так как ее не удается совсем изгнать, мешает занять принадлежавшее


ей прежде место, то есть мешает дочери стать по-насто­ящему женой своего мужа, потому что тогда дочь сама займет место матери.

Стоит обратить внимание не только на персонажи романа (рассказчица, Макс, Ребекка), а на повество­вательный рисунок, который создается сутью этих об­разов (вторая супруга, повторно женившийся вдовец, первая супруга), а затем на занимаемые этими персона­жами символические позиции (дочь, отец, мать), чтобы понять, что «комплекс второй» — всего лишь женская версия мужского Эдипова комплекса. Невозможность выйти замуж за отца подсознательно объясняется при­сутствием матери, а необходимость от нее освободиться проявляется в фантазировании о ней не как о любимой и желанной отцом, а как о дурной и отвергаемой.

Таким образом, персонаж Ребекки настолько важен в романе, что даже название совпадает с ее именем. Он воплощает не только воображаемый образ первой суп­руги, но и символическую позицию матери. Вот почему она не нуждается в том, чтобы присутствовать в повест­вовательной реальности, — она символически проникает в самое сердце истории. Отсутствуя там, где ее ожидали бы обнаружить, мать в полной мере присутствует там, где ее не ждут, и даже там, где она вообще никогда не должна была появляться.

Романы о«второй»

Даже если вышеизложенная интерпретация вызыва­ет у кого-то сомнения, достаточно вспомнить, сколь час­то и с каким успехом авторы используют аналогичную конфигурацию в романах, описывая отношения «роко­вого треугольника». В литературе буквально на каждом шагу встречаются истории, рассказывающие о смертель­ном соперничестве двух женщин, противостоящих друг другу ради любви мужчины. Чаще всего вторая супруга

 


соперничает с первой или борется с ее призраком за лю­бовь мужа, причем, вторая жена воплощает в себе по отношению к первой то же самое, что дочь испытывает по отношению к матери.

Можно с уверенностью утверждать, что Ребекка яв­ляется современной версией Джейн Эйр из одноименно­го романа Шарлотты Бронте (1847), так как главное в них совпадает. В обоих романах присутствуют: героиня - молодая невинная женщина, она приезжает в замок, где живет мужчина зрелых лет, который годится ей в отцы; первая жена, с которой, несмотря на появление девушки, он все еще связан, смущающая его покой гу­вернантка; тайна и ее разоблачение; смертельная борь­ба, ужас, пожар, утрата женской невинности в победе над первой супругой, и в то же время потеря мужской силы, сгоревшей вместе с замком. Мужчина, в итоге, становится слепцом — калекой, беспомощным и бес­сильным в качестве потенциального мужа, если не пол­ностью уничтоженным.

«Я хочу быть уверенной, что у меня нет соперницы, даже в твоей памяти. Мне невыносимо даже подумать, что ты мог бы, находясь рядом со мной, сравнивать меня, вспоминать о другой, сожалеть о ней, — вот, что гложет мое сердце. Поклянись, заставь меня поверить, что я полностью заменила тебе ту, что ты любил до меня...», — просит Анни своего мужа в романе «Дама в сером» (1895) Жоржа Оне, заняв место первой супруги, которая умерла, но, отсутствуя в жизни, присутствует в их с мужем отношениях и заставляет ее страдать боль­ше, чем живая соперница. В 1910 году Делли в романе «Невольница или королева» вновь обращается, но на этот раз в карикатурной форме, к подобному мотиву: молодая супруга заменяет покойную жену. Ингредиен­ты те же: скрытный и таинственный супруг, переезд в огромный загородный дом, депрессия, давний секрет, который вскоре раскрывается и, наконец, счастливое во-


царение в статусе супруги, которая из невольницы собс­твенного мужа превращается в королеву его сердца.

«Ты собираешься выйти замуж за вдовца с разбитым сердцем. Тебе не кажется, что это несколько рискован­но? Разве ты не знаешь, что Элси Эшби полностью под­чинила его себе. С тех пор как Кеннет в первый раз увидел Элси Кордер, он больше не смотрел на других женщин. Он никогда не позволит тебе сдвинуть стул хоть на один дюйм в сторону или переставить с места на место лампу. Что бы ты ни сделала, он всегда будет сравнивать это с тем, что сделала бы Элси на твоем мес­те», — так дружески предупреждают близкие Шарлотту после того, как она обручилась с Кеннетом Эшби в кни­ге Эдит Уортон «Семечко из Гренады» (1911). Однако, вопреки их опасениям, супружеская жизнь начинается безоблачно: «Это было так, словно Кеннет благодаря своей любви открыл глубоко сокрытую тайну ее серд­ца, в которой она ни за что на свете не призналась бы даже самой себе: ее всепоглощающую потребность чувс­твовать власть далее над прошлым мужа». Неожиданно им начали приходить «серые письма», в них покойная первая супруга совершенно фантастическим образом пишет своему мужу с того света, а он после прочтения этих писем теряет равновесие. Они вторгаются в жизнь молодой семьи одновременно с незримым появлени­ем первой супруги, и, в конце концов, героиня теряет мужа.

Мы показали, что развязки этого сюжета могут быть довольно разнообразными, как разнообразны сами жан­ры романной литературы - от сентиментального романа к фантастике. Так в романе «Вера» (1921) Элизабет фон Арним девушка влюбляется в мужчину, который поте­рял жену, чье имя, как и у Дафны Дю Морье выносится в название романа. Супруг не собирается возвращаться в старый дом, где все создано руками Веры, но, в ко­нечном итоге, именно муж, а не первая супруга, как в

 


других романах, которую он, очевидно, и подтолкнул к самоубийству, становится причиной гибели второй жены. Роман выглядит более современной версией «Си­ней бороды», в которой главная героиня - молодая жена отдана мужу-извращенцу.

В разных романах повествование может вестись от лица разных персонажей. В романе Колет «Вторая» (1929) рас­сказ ведется от лица Фанни, молодой жены, чья компань­онка пытается отнять у нее место в сердце ее мужа Фару. «Вторая», соблазняющая мужа «первой» еще при ее жизни, — это то же самое, как если бы героиня романа Дафны Дю Морье пыталась добиться любви своего мужа и обра­тилась бы через него к Ребекке, чтобы перевоплотиться в нее и завладеть тем, чем обладала первая: стараясь таким способом ее вытеснить, самой стать первой и занять мес­то первой. Она может даже решиться на убийство, что­бы символически уничтожить этот довлеющий над парой смертельный груз, который мешает им жить настоящим и заставляет все время вспоминать о прошлом, просто пото­му что «первая» когда-то была.

В кино режиссеры также довольно часто обращаются к этой теме: не только экранизируя такие художествен­ные произведения, как «Ребекка» или «Джейн Эйр», но и благодаря оригинальным сценариям. В фильме «Тай­на за дверью» Фрица Ланга (1948), с Джоан Беннет и Майклом Редгрейвом, или «Федора» Билли Уайлдера (1978), с Мартой Келлер и Мелом Феррером, мы вновь встречаемся с главными действующими лицами «ком­плекса второй», включая персонаж гувернантки (сек­ретарши), вносящий смятение в душу мужчины, или вредоносной посредницы исчезнувшей «первой», как в историях о «монстрах», тем более ужасных, когда они появляются только как призраки.* Даже современные


женщины, образованные и принадлежащие к высшим слоям общества, которых выводят на первый план сов­ременные романы, сталкиваются с подобными ситуаци­ями: в романе «Его жена» (1993) Эммануэль Бернейм главная героиня - молодая женщина-врач, разведен­ная, у которой связь с женатым мужчиной и отцом се­мейства, много размышляет о его жене, незнакомой ей, но которую она пытается вообразить. В тот день, когда любовник признается ей, что он не женат, что он выду­мал эту фиктивную семью, чтобы сохранить свою сво­боду, она отказывается выйти за него замуж и покидает его, чтобы вернуться к одному из своих пациентов.

Наконец, могут меняться и некоторые составляющие истории - например, когда речь идет не о второй супру­ге, а о дочери, которая непосредственно сравнивает себя с женщиной, любимой отцом. Подобный случай описан в романе «Ненасытная волчица» (1951) Делли. Волчица здесь - ужасная мачеха, «иностранка, ставшая главной хозяйкой в доме и пытающаяся прибрать к рукам се­мейное состояние». Более современный вариант той лее истории описан в романе «Твердыня Бегинок» (1951) Франсуазы Малле-Жорис или «Здравствуй, грусть» (1954) Франсуазы Саган. На первый план Саган выводит девушку-подростка, сироту по матери, которая с появ­лением у отца любовницы вступает с ней в борьбу, то попадая под ее обаяние, то желая ей смерти. Заметим, что такое прямое соперничество дочери с возлюблен­ной отца в художественных произведениях встречается, только если та предстает в статусе «второй» (второй суп­руги, или любовницы), и практически отсутствует, если это - мать девушки: иначе, это было бы прямой презен­тацией запретных чувств, то есть эквивалентом мифа об Эдипе у мужчин, что в романной прозе, в отличие от греческой трагедии, практически, не допускается.